Помоги проекту - поделись книгой:
Очень возможно, что астрономы Сатурна и Юпитера признали нашу землю необитаемой; это более чем вероятно, если вспомнить, какое впечатление производит наша земля, наблюдаемая с Сатурна.
Сатурн есть превосходный шар в 864 раза больше земли. Прекрасные кольца, возвышающиеся над головами жителей Сатурна одно за другим, далеко прорезают его небеса. Солнце кажется им гораздо меньшим, чем нам, и сила его света в 9 раз меньше; но зато восемь громадных спутников вертятся по тому же направлению, как и он, давая разные оттенки света. Звёздное небо почти такое же, как и наше, но чрез него проходят три великолепные планеты, которые мы видим совершенно иначе, - это Юпитер, Уран и Нептун. Год у них в 30 раз длиннее нашего и состоит из 25 069 дней.
Земля почти не видна жителям Сатурна; она видна им менее, чем нам видны спутники Юпитера. Это маленькая бледная точка, отстоящая от них в расстоянии 1 200 000 000 вёрст и может быть им видна лишь при том условии, если мы предположим у жителей Сатурна очень хорошие и, во всяком случае, более сильные телескопы, чем у нас.
Эта точка блуждает вправо и влево от солнца, никогда не удаляясь более чем на 6 градусов, а следовательно, находясь всегда в сфере яркого освещения солнца. Земля может быть видна жителям Сатурна только тогда, когда она проходит через диск солнца, тогда они могут видеть землю в виде чёрного пятнышка на диске солнца, - не более как укол булавки и то, собственно говоря, не жители Сатурна, а только их астрономы, через хорошие телескопы.
Вот впечатление, производимое нашей землёй на жителей Сатурна. Что же можем мы сказать о том, что думают о ней жители Урана или Нептуна?
Мы не можем себе представить таких инструментов, которые могли бы отыскать или видеть её. И жители этой маленькой ничтожной точки столько времени думали, что творчество Всемогущего Бога ограничивалось ею одной.
Как размером своим, так и весом, плотностью, расстоянием от солнца, величиною года, временами года, положением своим, -земля не имеет никаких преимуществ, отличающих её от других планет. Напротив, мы видим в других планетах несравненно лучшие условия, которых у земли нет. Условия жизни на каждой планете должны вполне зависеть от тех условий жизни, которые даёт сама планета; иначе и быть не может, так как эти-то самые условия и породили именно такую жизнь на этой самой планете. Эта жизнь не может быть перенесена на другую какую-либо планету, ибо она при всех других условиях непременно погибнет.
Очевидно, что невозможно было бы перенести какое-нибудь существо с земли на Уран; перемены условия жизни немыслимы ни для одной твари, ни для одного растения. Даже у нас на земле мы не можем перенести рыбу на воздух; следовательно, ни о каком частном случае мы говорить не будем, а разберём этот вопрос с общей физиологической точки зрения.
Всякие новые физиологические условия порождают и жизнь иную, которая, опять-таки, может существовать только при этих, а не при других условиях. С этой точки зрения мы будем разбирать и землю, ибо для тех животных и людей, которые живут на земле в настоящее время, необходимы именно эти условия, а не какие-либо другие. Для сравнения же условий жизни на земле и на других планетах нужно разобрать общие физиологические условия. Если бы на земле могли бы быть другие условия жизни, явились бы, конечно, другие существа - лучше старых или хуже, смотря по тому, лучше или хуже были бы эти новые условия жизни.
Разберём сперва влияние времён года. Бесспорно, что зима на земле нужна для некоторых растений, например: для винограда, для хлебных и некоторых других прорастающих, цветущих и созревающих растений. Но было бы ошибочно заключить, что Юпитер необитаем именно потому, что на нём нет зимы.
Влияние времён года, конечно, помогает некоторой земной растительности, но большие изменения температуры, большие морозы, в общем их результате, пагубно действуют как на животных, так и на растения, ясное доказательство чему мы видим в том, что на земле наибольшее развитие флоры и фауны достигает там, где совсем нет морозов.
Предположим, что ось нашей эклиптики была бы не так уклонена, как теперь, тогда царство растительное и царство животных были бы более чувствительными. Не подвергаясь таким большим изменениям температур, всё живущее было бы менее грубо, было бы менее случайностей и, конечно, всё шло бы лучше.
Три четверти земного шара покрыты водой и только одна четверть его обитаема. Из этой одной четверти сколько пространства совсем недоступно для жизни: на полюсах - по причине невозможных морозов, и на экваторе - от непомерной жары! Конечная же цель планеты быть обитаемой; если же теперь, в наш цивилизованный век, условия жизни нашей планеты так ограничены, что же можем мы себе представить о первых временах существования человечества, когда жизнь начинала зарождаться и развиваться?
Нет, наша мать земля очень скудно кормит своих детей. Надо усиленным трудом вырывать у ней пищу. В этом странном свете надо, чтобы существа поедали друг друга, чтобы быть сытыми.
Из 90 000 людей, умирающих ежедневно, большинство умирает от чрезмерного труда, от дурных условий жизни, или, в конце концов, можно сказать, что они умирают от истощения, или, выражаясь короче - просто от голода. Причину тому надо, конечно, искать в том факте, что наш шар был всегда бесплодным и сам по себе не может давать столько питательных веществ, сколько того нужно для жизни. Насколько упростился бы вопрос жизни, если бы атмосфера могла сама питать нас!
Кислород, смешанный с азотом, дают нам три четверти всех питательных веществ, необходимых нашему организму. Неустанным действием непроизвольного акта дыхания наша кровь восста-новляет свою жизненную способность и совершенно даром поддерживает самые основания нашего существования. Но дыхание не может удовлетворить всей питательности организма, наша природа требует хлеба, которым мы должны наполнять желудок, что могло бы считаться при других условиях совершенно излишним.
Голода тогда, конечно, не существовало бы, и животные, развиваясь под этими новыми условиями, имели бы совершенно другую форму. Челюсти, желудок и его принадлежности, занимающие половину нашего туловища, были бы совершенно лишними. Все существа не походили бы на своё настоящее положение и, конечно, новое их состояние было бы несравненно лучше и совершеннее.
Утопия! Бред! Химера! воскликнут многие читатели, прочтя эти слова. Нет! совсем нет, в астрономической физиологии нет ни бреда, ни химер, ни утопий. Если кто, не видав ничего, кроме своей деревни, желал бы, чтобы весь свет походил на неё; если кому-нибудь случалось тонуть в море и на этом только основании он хотел бы объявить, что жизнь в море невозможна, - это всё ещё не основания! Разберём вопрос подробнее. Всякий согласится, что где живут одни твари, - умирают другие. Вы не можете жить там, где живут рыбы, а рыбы не живут там, где вы. Даже у нас на земле, на которой все питаются желудком, есть существа, которые живут без еды, питаясь окружающей средой, таковы многие червеобразные животные из семейства солитеров (tenis, gregorina).
Физиология позволяет нам пояснить несколько этот вопрос. В настоящее время питание производится чрез прохождение пищи по трубам, заключающимся внутри нашего тела; переваренные желудком частицы грубой пищи, проходя по ним, всасываются чрез стенки труб в организм. Не то же ли самое было бы, если бы всасывание могло производиться через поры поверхности нашего тела снаружи во внутрь? - Обмен материи и все прочие отправления могли бы быть совершенно так же, как и теперь. Этот способ был бы менее груб и бесспорно более совершенен.
С другой стороны, наши лёгкие сами могли бы, непроизводительным актом вдыхания, черпать из воздуха и передавать организму остальную четверть нужных нам питательных веществ; совершенно так же, как мы теперь получаем необходимый нам азот и кислород. Разберём этот вопрос: сколько нужно действительно человеку питательных веществ для замены им расходуемой материи? Собственно, для поддержания наших сил и возобновления расходуемого нами запаса материи нужно очень мало вещества; всё же остальное, принятое человеком, может считаться излишним и совершенно непроизводительно утяжеляющим его организм.
Трудно положить норму в этом случае и назначить границу между необходимым и излишним, ибо это много зависит от климата, образа жизни и количества работы, производимой человеком. Но, во всяком случае, человек может обойтись несравненно меньшим количеством пищи, чем он в действительности теперь потребляет.
Человек возвёл принятие своей пищи на степень удовольствия, а потому он ест не столько, сколько нужно для возобновления его сил, а сколько позволяет ему исправность его желудка. Когда желудок отказывается переваривать то, что съедено, человек принимает разные средства, искусственно усиливающие пищеварение. И это ненормальное развитие способности желудка переваривать съеденное доходит у некоторых людей до колоссальных размеров.
Наоборот, мы видим людей, которые очень мало едят. Мы видим аскетов и целые аскетические касты, или сословия, которые, из поколения в поколение, долгим упражнением доводят свои потребности до очень ограниченных размеров. Как пример в этом случае, приведём факиров и браминов. Закон не позволяет им есть более чем одну горсть риса в день после заката солнца; кроме этого риса, они могут пить известное количество воды, а затем всякая другая пища или принятие пищи в большем количестве им положительно запрещено. Есть из них люди, достигшие высших степеней священства - Гуру и Иерофанты, - которые до того довели отправления своего тела долгими упражнениями в воздержании, что этой порции им достаточно на целую неделю.
Такое воздержание не расстраивает их здоровья или организма. Это доказывается тем, что, пробыв до 80-ти лет на подобной диете, они покидают священство, и срок всех их прежних обетов для них кончается; они освобождаются от всяких духовных обязательств и начинают обыкновенную светскую жизнь в полном удовольствии за счёт пагоды, или церкви их. Пагода, после 80-ти летнего их возраста, окружает их всею роскошью, которую может доставить только Индия; и нередко такие старцы живут ещё не один десяток лет со здоровьем и желудком, которым позавидовал бы всякий из нас. Результатом этой жизни являются даже многочисленные семейства, так как вся погода, не исключая и сотен баядерок, всегда к услугам заслуженного Гуру.
Горсть риса, - это не более 8-ми лот или 24 золотника. Человек, делая 20 вдыханий в минуту, делает их 3 000 в сутки. Если бы разложить эти 24 золотника равномерно на 3 000 вдыханий, то каждый раз человек должен бы был вдохнуть 1/120 часть одного золотника. Это в 20 раз меньше одного грана, т.е. самой малой аптекарской единицы веса - это величина совершенно для нас неуловимая, она гораздо больше того количества пыли, разных бактерий и микроорганизмов, которые вдыхает человек при каждом вдыхании и которые он выдыхает обратно, как нечто лишнее, ему не нужное - и эта незначительная только часть питательных веществ должна заключаться в том объёме воздуха, который вдыхает человек каждый раз.
На это нам могут возразить, что аскеты ведут малодеятельную жизнь; многие из них днём совсем не выходят из своих жилищ, тело их от долгого воздержания истощено и приспособлено к этому. Это совершенно верно, - организм их, действительно, из поколения в поколение выработался в этом направлении; но ведь то же самое мог бы сделать и всякий другой организм, если бы в этом была необходимость. Что же касается до малодеятельной жизни их, то если бы для людей деятельных удесятерить и даже удвадцатерить эту порцию, то всё-таки она была бы очень мала, так как не превышала бы одного грана.
При нормальном дыхании своём человек пропускает через свои лёгкие около 9 куб. футов воздуха в час. Что составляет в сутки 216 куб. фут. или 500 вёдер воздуха. Обыкновенный воздух заключает в себе около 65% водяных паров, или в этих 500 вёдрах воздуха проходит через наши лёгкие ежедневно 30 фунтов воды.
Следовательно, наши лёгкие, пропуская через себя каждые сутки 30 фунтов, или около ведра воды, всё же не в состоянии даже утолить жажду человека. Это количество в 80 раз больше по весу, чем горсть риса, которой удовлетворяется факир. Из этого надо заключить, что существует полная возможность питаться без участия желудка, но что мы не имеем возможности вследствие недостатка собственной организации и состава нашего воздуха. Легко предположить, что во вселенной могут быть такие существа, которые по всем своим остальным способностям подходя очень близко к нам, питаются не так, как мы.
Мы едим, а потому желаем, чтобы всё живущее в природе ело; чтобы все делали так, как в нашем муравейнике. Нет, на земле едят,
Мы можем представить себе условия ещё хуже. Мы сказали, что дыхание даст нам три четверти из всего того количества питательных веществ, которые необходимы для нашего существования, преобразовывая и восстановляя нашу кровь. Этот акт непроизвольный и дан нам природой безвозмездно. На каком же это основании мы дышим даром? Мы могли бы быть ещё более несчастны, чем теперь; мы могли бы быть осуждены приобретать себе и эти элементы жизни. И кто уверить нас, что нет и таких планет, где жители их принуждены сами доставать все четыре четверти необходимого им для питания вещества, совершенно на том же основании, как мы теперь приобретаем свою одну четверть. Очень возможно, что они получают тот же кислород и азот, но не в виде воздуха, а в каком-нибудь другом виде. Поэтому и строение их тела изменено сообразно. Совершенно так же, как строение нашего тела зависит от способа питания и других условий жизни на нашей планете, мы должны заключить, что люди, живущие на других планетах, при других условиях, не имеют строения нашего тела.
Коснёмся полноты чувств человека: - мы видим, что у многих животных их два, у других - три, у более высших пять, у человека - тоже пять. Мы ограничиваемся этим и удовлетворяемся. Мы думаем, что на атоме кончается всё творчество Божие, и что будто уже нет нигде никого в мире, кто обладал бы шестью чувствами. Да, совершенно то же думают и животные, которые обладают двумя чувствами: они уверены, если только можно так выразиться о них, что не может быть третьего, ибо понять то чувство, которого мы не имеем, абсолютно невозможно.
Но наука и разум говорят иначе, и открывают громадные пробелы в наших чувствах. Не будем говорить о философских и метафизических доказательствах, - их слишком много; укажем только на одно, которое очень наглядно и опытным путём откроет нам глаза на наши способности.
Что такое звук? - Это чрезвычайно быстрое движение. Если заставим какой-нибудь предмет двигаться так, чтобы он давал нам 32 колебания в секунду, мы получим первую басовую ноту в нашем ухе, как результат этого колебания. Усиливая движение, мы будем постепенно получать и ноты сообразно выше и выше. При 36 000 колебаний мы получим резкий звук, или дискантовую ноту, и затем как бы мы быстро ни заставляли колебаться этот предмет, мы никакого больше звука не услышим; 37 000-38 000 колебаний человеку недоступны.
Что такое свет и теплота? Свет и теплота - это совершенно то же, что и звук - это движение, но движение ещё более быстрое. Не свет и не теплота распространяется в пространстве: мы видим, что свет и теплота, проходя по междупланетному пространству, не освещают его и не греют; оно имеет ледяную температуру и остаётся тёмным, в чём мы можем убедиться, смотря на небо ночью. Свет и теплота - это свойство, это быстрое движение или колебание эфира, которое может, сокрыто от нас, распространяться до бесконечности, пока не встретит какое-либо препятствие, которое заставит их проявиться и сделаться доступными нашим чувствам в виде света или теплоты.
Колебания эфира делаются нам опять видимы, когда они достигают 450 триллионов колебаний в одну секунду и тогда они познаются нами уже не ухом, а глазом, и мы называем их световыми явлениями. Возьмём кусок железа и будем его нагревать; когда он достаточно нагреется, он приводит в движение эфир, его окружающий, колебания которого необыкновенно скоры. Длина световой волны такова, что на одном сантиметре их помещается 15 000, если они раскалятся до ярко-красного цвета. Принимая во внимание, что свет двигается со скоростью 300 000 вёрст в секунду, мы должны заключить, что в одну секунду мы получаем 450 000 000 000 000 световых волн в наш глаз.
Увеличивая число колебаний до 700 триллионов, мы будем получать постепенно впечатление 7-ми цветов спектра, как говорили во время Ньютона; ныне же, после применения спектрального анализа Кирхгофа и Бунзена, в спектре стали насчитывать несметное количество цветов.
Если мы будем производить колебание больше 700 триллионов, - наш глаз не будет видеть ничего ровно.
Но нас спросят: чем же можно доказать, что существуют в природе колебания ещё более скорые 700 триллионов в секунду, -это такая быстрота, что трудно себе представить большую?
Фотография подтверждает это. Луч света, пропущенный через спектроскоп, разлагается по количеству колебаний им производимых; глаз человека видит только те лучи, которые имеют от 450 до 700 триллионов колебаний; но фотография, или разложение химических реагентов, идёт дальше без всякого перерыва, - и гораздо дальше; мы получаем отпечатки и должны убедиться, что колебание существует.
Конечно, чтобы их видеть, нам, может быть, нужно было бы получить шестое чувство, или сообразное развитие одного из старых чувств.
Совершенно то же мы можем сказать относительно разложения тепловых лучей. Теплота луча, проходя через призму спектроскопа, тоже разлагается и даёт своего рода спектр, невидимый глазу, но оглушаемый головкой термометра. Максимум и минимум его напряжения, его начало и конец, можно очень ясно исследовать термометром и нарисовать на бумаге совершенно так же, как и химический спектр. Все эти три спектра, нарисованные на бумаге, показывают свою полную независимость один от другого и имеют разные углы преломления. Из чего мы должны заключить, что и для познания тепловых явлений необходимо иметь ещё седьмое чувство, которого у нас нет.
Рождается ещё невольный вопрос: два совершенно тождественных явления познаются двумя отдельными нашими чувствами. Колебания эфира от 32 до 36 000 познаются ухом, а колебания от 450 до 700 триллионов - зрением: разве нет в природе промежуточных колебаний, т.е. от пределов 36 000 в 1 секунду до 450 триллионов? - В природе перерыва нет, природа сохраняет всегда во всём постепенность, - колебания существуют всякие, более резкие, чем 36 000, что доказывают нам опыты Лиссажу над дрожанием пластинок для получения геометрических линий, обозначающих разные звуковые волны при изучении гармонии. То же самое доказывают нам опыты итальянского учёного Меллоли над искусственным дрожанием пластинок. Всякое движение на земле должно сопровождаться звуком или светом. Отчего мы слышим движение пули или ядра, но не слышим движения луны вокруг земли, движения земли вокруг солнца, которые ещё гораздо стремительнее и, наверное, производят впечатление на более совершенных существ. Ещё Пифагор сказал, что эту музыку сфер физические уши не могут слышать, но понимают их только интеллектуальные уши. Все постепенные переходы колебаний от 36 000 до 450 триллионов в природе существуют - это несомненно, но познавать их могут более совершенные существа, чем мы.
На первый взгляд, может показаться странным предположение, что существуют в мире такие звуки, которые могут быть не слышны человеку. Неужели есть звуки, которых ухо не слышит? -
Непременно есть. Чтобы выяснить этот вопрос, разберём строение уха у человека. В книге профессора Сеченова «Психические Этюды», стр. 53-я, мы находим: «В части уха, называемой улиткой, слуховой нерв рассыпается на отдельные нервные волокна, и каждое из последних находится в связи с эластическим телом клавишей. Принимают, что клавиши эти, подобно струнам в музыкальных инструментах, настроены в правильном музыкальном порядке, и что колебанию каждой клавиши соответствует определённый музыкальный тон. Клавишей этих у человека считают до 3 000».
Далее, в том же сочинении, на стр. 54, сказано: «Как бы это ни было, а всё дело слухового анализа сводится на различие нервных волокон, служащих для восприятия частей звуковых впечатлений. В сущности, механизм тот же, что и в глазу».
Следовательно, всякое существо способно воспринимать и познавать только те отдельные звуки, для которых оно имеет соответствующие клавиши в слуховом своём органе; остальные звуки остаются непонятны. Человек может познать своим ухом из 36 000 только до 3-х тысяч, следовательно, только 1/12 часть даже из тех звуков, которые считаются ему доступными. Мы видим, что у многих животных слух развит менее, чем у человека, и что предел распознаваемых им звуков ещё более сжат. Они не слышат многих звуков, которые слышит человек; это может быть очень просто объяснено тем, что у них отсутствуют ушные клавиши для принятия известных звуков или колебаний эфира.
Наоборот, мы видим филина, сову, кошку и многих других животных, у которых зрительные органы способнее наших, - они принимают и познают такие световые колебания, которых человек не видит. Эти животные видят ночью в то время, когда человек не может видеть. Это доказывает: во-первых, то, что те предметы, которые нам не видны, в сущности имеют цвет, ибо только при этом условии они могут сообщить колебание окружающему их эфиру, фактически действующее на глаз кошки или филина; если бы они не обладали способностью вызывать колебания эфира, то, конечно, были бы для всех одинаково невидимы и неуловимы; а во-вторых, что человек познаёт только те цвета или колебания эфира, которые соответствуют способности его глаза, - а не все существующие в мире. Способности зрения летучей мыши начинаются именно там, где способности человека кончаются, - она видит только те колебания эфира, которых человек не видит.
Мы очень легко можем предположить совершенно то же относительно звука, - что животные, не слыша некоторых звуков, которые мы слышим, могут слышать те, которых мы не слышим, т.е. звуки, производимые колебанием эфира 38 000 - 39 000 и т.д. раз в одну секунду, и даже те звуки, которые находятся в пределах человеческой способности, но которые остаются ему не слышны, т.е. от 36 до 36 000. Этим многое объяснилось бы в жизни животных. Мы часто задаем себе вопрос: «Неужели животные не говорят? Какие невидимые нам знаки употребляют они, чтобы понимать друг друга? Эти вопросы не раз уже занимали человечество и не находили, однако, никакого объяснения.
Кому из охотников на драхв не удавалось видеть целое спящее стадо, причём все они держат головы спрятанными под крылья и кажутся вполне погруженными в свой сон, одна лишь сторожевая драхва бдительно расхаживает кругом и юрко осматривается. Вот подползает охотник, или тихо подходит, спрятавшись за искусственным переносным кустом: одно неосторожное движение - и сторожевая драхва уже почуяла опасность, она вытянула шею, повернула голову по направлению охотника, не издав ни малейшего звука, и всё стадо моментально поднялось и полетело. Каким образом передала она стаду впечатление своего испуга? Таких примеров безмолвной передачи мыслей между животными можно привести множество, которые получают своё объяснение только тогда, когда мы предположим, что они объясняются, но при тех колебаниях эфира, которые остаются человеку недоступны.
Относительно способности некоторых животных видеть ночью, нам могут возразить, что тёмные лучи света сами по себе не производят непосредственного впечатления на глаз кошки и филина, что у всех животных, которые видят ночью, есть лишняя плёнка в глазу, называемая «глазным ковриком», которой нет в глазу других существ. Это совершенно верно, но это служит только подтверждением нашего положения, а не опровержением его.
Существование этого коврика было открыто давно, но не находили связи между ним и возможностью видеть тёмные лучи; только в последние годы в Германии заметили, что, например, ультрафиолетовые лучи, пропущенные в абсолютной темноте через раствор хинина, дают даже в глазу человека впечатление голубого цвета. Совершенно так же некоторые растворы других металлоидов преобразовывают и другие цвета спектра, находящиеся в абсолютной темноте, а следовательно, нам невидимые, в цвета светлые, уловимые нашему взору. Химический анализ показал, что как раз все эти металлоиды находятся в химическом составе этого коврика, а следовательно, можно предположить, что невидимые тёмные лучи, проходя чрез него, преобразовываются в глазе филина и кошки в видимые; это доказывает, во-первых, что они существуют, если могут преобразовываться в другие; в настоящее же время мы только и хотим доказать существование таких лучей, которые человеку не видны, ибо мы не занимаемся анатомическим строением глаза; а во-вторых, - то, что, в конце концов, способности филина и совы идут дальше в распознавании колебания эфира, чем способности человека.
Мы совершенно свободно можем предположить, что у более совершенных существ, чем человек, и пределы познаваний этих колебаний больше, как и при распознавании звука, так и при распознавании света, и, наконец, - вполне совершенные существа должны познавать все колебания; именно так: они и видят, и слышат все колебания, т.е. у них для слуха и для зрения один и тот же, но вполне совершенный орган, познающий все явления одного и того же разряда, но проявляющийся лишь с разными напряжениями.
Неразвитость и неполнота чувств наших доказываются ещё тем, что даже грубые тела могут пропасть у нас из глаз. Возьмите пластинку и заставьте её колебаться более 15 раз в секунду, - вы её более не увидите; струна, колеблющаяся и издающая звуки, нам тоже не видна; даже спицы большего колеса при скором их вращении исчезают у нас из глаз. Мы не будем разбирать, почему эти колеса и пластинки исчезают, от того ли, что виды их сливаются в один от скорости движения, от того ли, что скорость сама по себе велика и недоступна нашим глазам, - это положительно безразлично, ибо одинаково доказывает недостаток наших чувств, несовершенство их. Не всё ли равно, отчего я не вижу этого громадного стопудового колеса, которое в двух шагах от меня вертится со скоростью совершенно ничтожной в сравнении, например, со скоростью вращения земли и других скоростей, существующих в природе. Если для наших чувств могут быть невидимы целые колёса, то мы уже не знаем, как ещё более может над нами, бедными жителями земли, издеваться природа. Мы можем, следовательно, не замечать проходящей мимо нас целой толпы существ, лишь бы все они были одеты в те цвета, которые недоступны нашим чувствам, лишь бы они двигались со скоростью, недоступной нашему глазу, и говорили громко, но при тех дрожаниях воздуха, которых мы не ощущаем, и т.д., и т.д.
Из всего вышесказанного можно вывести целый ряд заключений не в пользу большего развития чувств человека. Не будем касаться существ, стоящих выше человека в своём развитии, но упомянем о существах, стоящих ниже человека, т.е. возьмём опять в пример животных.
Есть чувства у животных, или, скорее, степень развития наших чувств, которые нам положительно непостижимы; например, обоняние развито у охотничьих собак до такой степени, что наше воображение ничего большего себе представить не может. Как понять этот, хотя и заурядный, факт: собака чувствует запах зайца или птицы, которая несколько часов тому назад прошла по этому месту и теперь находится уже за несколько вёрст. Собака знает даже: в какую сторону бежало животное, или улетела птица. Зрение, например, у орла и у других хищных птиц должно нас удивлять не менее. Птица царит под облаками и видит свою небольшую добычу на земле, в одно мгновение ока она бросается по совершенно отвесному направлению, нисколько не отклонившись от первоначального принятого направления Осязание летучих мышей доходит до удивительного развития. Лишённая зрения днём, летучая мышь так же хорошо летает, обходя все встречающиеся ей на пути препятствия, как будто это ночью, когда она хорошо видит, ибо она осязает своими крыльями издали приближение к предметам и так же хорошо отыскивает обратный путь к своему жилищу, как будто она пользуется зрением.
Ничего подобного в человеке мы не видим, а следовательно, он имеет полное право позавидовать животным в развитии некоторых чувств, превосходящих в значительной степени силу тех, которыми он владеет. Но этого мало, - он должен бы был считать себя вполне счастливым, если бы превосходство животных ограничивалось бы только одним сложением организации. Мы хотим указать на то, что многие - почти нравственные или общежитейские - способности животных должны претерпеть ту же участь, ибо они весьма отчётливо превосходят всё то, на что способен человек.
Обратите внимание на порядок, господствующий в каждой муравьиной куче или в каждом улье пчёл, и вы должны будете признаться, что как ни просты отношения между муравьями или между пчёлами, однако нам, людям, личностям разумно-нравственным, обладающим всеми высшими средствами и способностями, никак нельзя не только стать выше их, но хотя отчасти поравняться с ними.
Что может быть проще: все послушны своей царице, все подчиняются беспрекословно, все работают, все трудятся, все самым добросовестным образом складывают свои заработки в одно общее место, из которого пополняются потребности как каждой отдельной личности, так и всего общества. Всякий правильно распределённый и совместный труд, в особенности при содействии, оказываемом другими и общем согласии, гораздо благодарнее, легче и спорей, чем тот же труд, но производимый отдельно каждой личностью, в особенности, если окружающие относятся к нему со злобой и завистью.
Муравьи и пчёлы хорошо это поняли, а потому относятся честно и добросовестно к своему делу, приносят домой всё, что собрали и наработали, всё поступает в общее пользование, никто из них и не думает украдкой утягивать часть из этого в своё собственное распоряжение, как гарантию на чёрный день, никто не желает возвышаться над другими, никто из них не предъявляет своих прав на господство и не находит причины, по которой он мог бы считаться выше других, - этот вечный повод ко всем междоусобиям, существующим у людей, ещё не известен пчёлам. У них сильный поддерживает слабого своей большей работой и большими трудами, общее попечение и симпатии направлены на детёнышей, и никто из них не разбирает - это мой, а потому он лучше других и достоин большей порции, у них все получают один и тот же кусок.
Сколько было людских общежитий, и больших, и малых, в истории человечества? Какой был им конец? Не всегда ли они кончались общим раздором и полным разорением общественной кассы в пользу наживы отдельных лиц? - Это понятно, скажут нам, человек умнее пчелы и потому соблюдает свой собственный интерес, чего не может делать пчела. - Но! Неужели ум может мешать человеку облегчать свой труд, обеспечивать себя, жить ровно и спокойно, а следовательно, гораздо более счастливо, чем теперь? Кроме того, тогда не было бы нуждающихся, все были бы довольны судьбой своей, не было бы зависти, ибо всякий довольствовался бы тем, что имеет общество, был бы порядок, ибо не было бы злоупотреблений.
Действительно, не мешало бы людям хотя отчасти воспользоваться тем примером, который дают им пчёлы; надо думать, что этот порядок вещей установил бы хотя отчасти нравственный принцип между людьми, при котором все члены общества вырабатывали бы, кроме своего экономического благосостояния, тёплые чувства участия и самые благородные стремления взаимной дружественной помощи по отношению друг друга; сильный через свою силу избавлял бы слабого от непосильного труда, слабый, недужный и старый, оберегая общее имущество, способствовал бы, сбережениям того, что нажито другими; умный руководил бы, направлял бы всем; сироты не чувствовали бы своего печального положения, и не было бы бедности на земле. Между людьми всё это могло бы быть много лучше и совершеннее, чем это у пчёл и муравьёв, а между прочим пчёлы довели свою жизнь до совершенства, а люди ещё и не подумали осуществить это на деле, несмотря на то, что такой способ жизни может быть приложен и к целому государству, и к обществу и даже отдельным семействам и кружкам, так как он несомненно принёс бы материальное благосостояние и способствовал бы нравственному развитию людей.
Но люди думают иначе. Нравственный порядок никогда не составлял для них приманки; освободить страну от нищеты и от нищей братии никогда не возводилось ими на степень идеальной цели их стремлений, которую взялось бы преследовать всё общество. В совершенную противоположность тому, мы у людей встречаем лень, гордость, тщеславие, эгоизм, злость, зависть, укрывательство чужой собственности, лицеприятие, общее несогласие, упорство в своих, часто совершенно глупых, мнениях и полное нежелание подчиниться чужим, иногда, очень умным, требованиям, вражду и, наконец, месть со всеми ужасными от неё последствиями. Все эти качества составляют прямые тормозы человеческого благосостояния, которые мы ни у муравьёв, ни у пчёл не встречаем, почему мы фактически ничего подобного между людьми устроить не можем и зачастую покрываемся или оправдываемся тем, что муравьи и пчёлы ведут слишком простую жизнь, и подобное поведение у людей было бы недостойно высокого ума их.
Нет, человек - не последнее звено творения, он не может назваться венцом живых и разумных существ, он не идеал совершенства. Всмотритесь в его жизнь, как в частную, так и общественную, разве это не целый и бесконечный ряд курьёзов, ни с чем не сообразных: ведь всякий себя медленно убивает; все народы мало-помалу себя разоряют; все общества погрязли в непроходимых абсурдах и связали себя по рукам и ногам совершенно ненужными предрассудками, принципами, тенденциями и обычаями; причуды, в которых они запутались, заставляют страдать каждого из них и миллионы народов, стоящих в зависимости от них.
Не будем вдаваться в первые времена существования человека на земле, в какие-нибудь эпохи пещерных медведей или в каменный период, в котором были бы понятны разного рода неровности человеческого характера и даже дикость нрава, ибо можно было бы сослаться на грубые условия жизни; но вспомним несколько последних страничек нашей новейшей истории, о том, например, как каких-нибудь лет двести тому назад инквизиция истязала и умерщвляла ежегодно десятками тысяч ничем не повинных людей; какие выдумывала она сложные и вполне замысловатые орудия пытки и казни для того, чтобы больше заставить страдать и мучиться этих бедных жертв во Имя Всемилостивого и Всеблагого Бога, - идеала добра, кротости и любви! Вспомним действия англичан в Индии, историю коммуны во Франции, которую закончила последняя франко-прусская война; вспомним все наши войны с их губительными последствиями; вспомним тысячи примеров самого варварского обращения с ни в чём не повинным человеком, хотя бы недавно законом отменённое рабовладельчество, но которое фактически существует и в настоящее время в виде господства сильного над слабым, в виде самых разнообразных видов эксплуатации бедности, нищеты, недуга, порока, страсти, привычки и нужды; вспомним процент убийств, самоубийств и других преступлений и сравним их с количеством общественной благотворительности; - все страны, все общества, все семейства и, за малым исключением, можно сказать, что все повально люди загрязнены в таких историях, что ясно и наглядно показывают насколько, несмотря на современное образование, на эпоху господства ума и анализа, на глубокое значение науки, прошедшей даже до нашей ежедневной и обыденной жизни, на количество учёных коллегий, университетов, высших и низших школ, - человек решительно не умеет распоряжаться собой и своим ближним. Всё это показывает полное отсутствие тех знаний, которые могли бы хотя сколько-нибудь облегчить его жизнь, сделав её несколько лучше, мягче, ровнее и обеспеченнее, дать правильную цель его жизни, стараясь достигнуть которую путём опыта и навыка, человек мог бы сам делаться лучше, добрее покорнее своей судьбе, снисходительнее к ближнему и строже к себе.
Для образования себя в этом направлении надо было бы человеку укорениться в началах нравственности и приобрести некоторое развитие сил душевных, без которых никто отчётливо сознавать не будет те высшие понятия о правильных отношениях своих к другим, единственно через которые человек может приобрести задатки мира на земле. Только подобное развитие могло бы точно указать ему, что никогда общество не может быть дружно, если есть ещё в нём личности гордые, самолюбивая, тщеславные, завистливые, и если всякий член его не будет жертвовать хотя частью своего личного расчёта, своим покоем и своими трудами в пользу других.
У личностей, нравственно слабых, потребности организации преобладают над стремлениями души; они легче понимают всё, что охватывается разумом, или поддается анализу ума, чем то, что составляет влечение сердца их. Расчёт и практическая логика заглушают в них то, что изредка, как луч света, осеняет их, проявившись совершенно для них непонятным образом откуда-то, из какой-то непонятной и не признаваемой ими глубины их существа, как нечто совершенно неподходящее, противоречащее всем их воззрениям, идущее прямо в разрез с их страстями, с их эгоизмом, с их обыкновенным хладнокровием, с которым они привыкли смотреть на страдания ближнего, находя их в порядке вещей.
Как всё это жалко и ошибочно!.. Ведь в настоящее время можно признать вполне доказанным, что счастье людей не приобретается одним умом и расчётом, что развитие одного ума не приводит к познанию истины и правильных отношений человека к природе. Наука ведь вырабатывает единственно законы материи, вся деятельность её только тем и ограничивается и нисколько не затрагивает ни одного из тех вопросов, которые способствуют человеку достигать довольства собой и чистую совесть. В этом случае можно сослаться на вполне компетентный авторитет великого русского сердцеведа и профессора К.Д. Кавелина, который в своих «Задачах этики» очень определённо выясняет этот вопрос; он говорит: «Что дало науке такое первенствующее положение, создало ей роль верховного трибунала истины?
Её орудие есть ум, мышление. Сначала он считался единственным источником знания. Его выводы и заключения признавались за единственное и безусловное мерило истины. Логика заняла между науками первое место.
Это было высшим торжеством мыслящей способности человека; но и с нею произошло потом то же, что с развенчанной ею непосредственно данной истиной.
Сперва против безусловного авторитета разума и мышления восстало опытное знание, которое доказало, что мышление, само по себе, бессильно и впадает в ошибки, что оно есть действительная сила и даёт в результате истину только тогда, когда оперирует над данными - явлениями и фактами. Отсюда пришли к заключению, что для получения истины надо поверять выводы и заключения ума, наблюдениями и опытом.
Это был сильный удар, нанесённый авторитету ума. Он, привлекавший всё к своему суду, сам был призван к суду фактов и опытных наблюдений.
С этого времени всемогущество ума было поколеблено. С разных сторон он начал терпеть поражение за поражением. Прежде всего от него отложились естественные науки, потом психология, право и науки социальные. Наступает пора критической переработки и логики по началам опытной психологии.
В наше время всемогущество разума и мышления обратилось уже в предание, которое скоро совсем забудется. Цикл полного его развития совершился, и ему подводятся итоги. Выяснилось, что мышление - не всё для человека; что ум есть одна из способностей психической человеческой природы: мышление - одна из её функций; что рядом с нею есть и другие, которых она заменить не может; что в общей экономии человеческого существования она занимает особое место, имеет своё особое назначение, свой круг действия, свои сильные и слабые стороны.
Пока опытное знание доканчивало дело с безусловной властью мышления и вытесняло её следы из всех отраслей науки, казалось, будто возникает новая сила, которая овладеет умами и так же будет руководить ими, как прежде вера, потом чистый разум. Но скоро пришлось в этом разубедиться. Опытное знание есть, но принципу, то же знание, как и прежнее, чисто логическое, метафизическое, выдававшее себя за обладателя безусловной истины, -но знание, приближенное к людям, менее отвлечённое, более для них полезное и практическое. И логическое, и опытное знание одинаково объясняют общие условия и общие законы бытия вещественного мира. Противники знания поняли это их сродство, но не поняли того, что борьба опытного, индуктивного знания с логическим и метафизическим была междоусобием и громадным шагом вперёд к развенчанию злейшего их врага - разума и мышления, к обращению его из безапелляционного судьи, безусловного распорядителя и устроителя человеческих судеб в одно из прирожденных свойств человеческой природы. Нового руководящего пришита опытное знание с собою не несло и не поставило, но, приблизив отвлечённое мышление к действительному живому человеку, стало служить ему, удовлетворять его разнообразным нуждам и потребностям и открыло широкую дверь развитию прикладных наук, техники и технического искусства по всем отраслям, в которых прежде о рациональном применении знания никто не думал и даже не смел мечтать.
В таких условиях стоит человек у порога двадцатого столетия. Они обрисовывают его положение и ближайшие задачи будущего» (стр. 140 -142).
Он говорит далее: «А если это так, то не в одних вещественных условиях существования, а вместе с ними и в жизни индивидуального, единичного лица, следует искать причины зол, удручающих человеческий род, следовательно, не один вещественный мир должен быть улучшен и исправлен, а вместе с ним, в то же время, и единичный, действительный человек. Поняв настоящее значение вещественного мира и то, в чём заключается тесная его связь с единичным, живым человеком, мы должны рано или поздно убедиться, что сам по себе отдельно взятый, оторванный от почвы, на которой вырос, т.е. от психической жизни индивидуального лица, для которой он существует, вещественный мир не имеет смысла и не может самостоятельно существовать в понятиях человека, как собственная его тень, или как облака и тучи, с дождями, грозами и градами, образуемые испарениями суши и вод.
Но специфическое то, что отличает человека от природы и от него самого, как животного организма - это его сознательная психическая жизнь и деятельность, рождаемая способностью перерабатывать внешние впечатления и внутренние ощущения в новые формы и приводить их в новые сочетания. Условия, вносимые этою способностью, неизвестны остальному миру; только человеку доступны формы и комбинации, рождаемые сознательностью. До сих пор мы имели дело с продуктами сознательности, как с вещественными явлениями; наступает пора обратить внимание на роль этой способности в жизни и деятельности индивидуального лица и в устроении его личной судьбы посреди внешней природы и других людей, в организованном сожительстве.
Таким образом, развитие самого знания приводит нас снова к религии и научной нравственности. Обе, сначала отвергнутые, оказываются двумя различными путями к устроению личной судьбы, жизни и деятельности единичного, действительного человека, как выработка так называемого вещественного мира есть лишь путь для устроения судьбы, жизни и деятельности, мы не можем остановиться ни на религии, как на догматическом учении, ни на этике, как на научной системе, а должны спуститься ещё ниже, сделать ещё один последний шаг, - осуществить в жизни, на самом деле, то, чему учат религия и нравственность. Только воспитанием и беспрестанным упражнением мысль обращается в действительность и их различие исчезает совсем: идеал становится действительностью, действительность - идеалом.
Обратимся назад. Длинён и тяжек был путь знания, которым шли новые европейские народы; но они совершили великое дело и великий подвиг. Они окончательно, бесповоротно и блистательно разрешили вопрос о мышлении, его условиях, законах его деятельности и участии в жизни человека и людей. В сравнении с тем, что сделано по этому вопросу христианской Европой, все усилия и попытки древнего мира и востока кажутся ребяческими начинаниями, младенческим лепетом. Соблазнившись древом познания добра и зла и повторив историю грехопадения, христианские народы Европы разгадали загадку мышления, рассеяли его миражи, выяснили механику, которая их производит. В этом великая заслуга европейцев. Благодаря результатам, достигнутым их неимоверными усилиями и тяжкими жертвами, дальнейший путь указан и облегчён. Будущие деятели и двигатели развития рода человеческого, кто бы они ни были, могут, зная то, что уже сделано и выяснено, идти далее, не смущаясь тем, что так долго и так мучительно сбивало их с толку на пути к возможному улучшению быта и деятельности человека - посреди природы и других людей» (стр. 145-147).
Чтобы познакомиться с мнением философа Канта, мы приведём сокращённый смысл его подробных рассуждений из книги «Kritik der practischen Vernunft».
По Канту, нравственность есть сама по себе цель. Исполнять этот закон должно не для того, чтобы получить счастье (всё равно, в этой или будущей жизни), но только потому, что этот закон сам по себе хорош, разумен и соответствует истинной природе человека. Вопрос о том, для чего надо быть нравственным, бессмыслен; это высочайший долг человека и никакого другого смысла он не имеет. Искать какой-нибудь иной цели, значило бы подчинять его чему-нибудь иному, и тем отрицать безусловную высоту нравственного начала, видеть в нём лишь средство.
Но здесь возникает перед нами наиболее трудный вопрос. Счастье не может быть целью нравственной деятельности; это установлено окончательно. Но, с другой стороны, если долг и есть сам по себе высшее благо, то полная и окончательная справедливость требует, чтобы добрый человек не был несчастным. И это не есть эгоистическое желание человека, но требование самого разума, который ищет полной справедливости (стр. 133). Затруднение это состоит не столько в том, что мы видим теперь в мире несправедливое распределения счастья, но действительная, и по-видимому, неустранимая трудность вопроса состоит в том, что мы вообще не можем представить никакой связи между исполнением долга и счастьем.
Счастье и нравственность вообще могут быть связаны только трояко: или счастье и нравственность есть одно и то же, или нравственность порождает счастье, или, наконец, счастье порождает нравственность. Что счастье и нравственность не одно и то же, что правила для достижения второго иные, чем правила для достижения первого - это уже доказано: долг состоит именно в том, чтобы отрешиться от всех предметов желаний и следовать одному формальному, нравственному закону. Ещё невозможнее второе предположение, именно, что счастье есть причина нравственности. Это утверждение прямо ложно, ибо нравственность состоит не в какой-нибудь цели, но в самом нравственном действии. Что касается до третьего возможного предположения, именно, что нравственность есть причина счастья, то оно по-видимому тоже невозможно, ибо счастье обусловлено неизменными законами природы; для достижения его должно знать эти законы, уметь ими воспользоваться, одним словом, - иметь совершенно иное правило поведения, чем безусловное и формальное предписание нравственного долга (стр. 140-143).
Таково коренное противоречие деятельного разума. Он требует, с одной стороны, чтобы полное благо, т.е. соединение нравственности со счастьем, было возможно, с другой - не находит никаких оснований для этого совпадения.
Из этого противоречия, говорит Кант, есть только один исход, именно признания бытия такого Верховного Существа, которое, стоя выше как природы с её законами, так и конечных существ, привело бы в правильную связь добродетель с счастьем. Человек, как разумно действующее в мире существо, не есть творец мира и природы, поэтому и в исполняемом им нравственном законе нет ещё никакого основания для необходимого совпадения между добром и счастьем. Но так как это совпадение есть требование (постулат) его разума, без которого сама нравственность, как возможность полного блага, недостижима, то мы необходимо приходим к утверждению бытия Разумного Творца и Промыслителя, восстановляющего мировую справедливость, т.е. Бога. Бытие Бога, признанное возможным, но непостижимым для теоретического разума, открывается теперь как действительное и необходимое нравственному сознанию. Нравственный долг открывает новый мир, мир сверхчувственный с его Главою и Промыслителем - Богом (стр. 150).
Фихте старался установить тождество бытия и мысли, существования и сознания, объекта и субъекта. В виду такой цели он рассматривает «я», как деятельность по преимуществу.
Согласно с этим, в практической части своей философии, он приходит к заключению, что истинное назначение человека не мысль, но действие, которое есть осуществлённая мысль.
«Я свободен, - говорит он. - Это откровение моего сознания. Я свободен; всё мое достоинство определяется не только моими действиями, но и свободным решением моей воли повиноваться голосу совести. Вечный мир для меня теперь светлее, и основные законы его устройства яснее раскрываются пред моим умственным взором. Моя воля, сокрытая в глубоком тайнике души моей, есть первое звено в цепи следствий, охватывающей невидимое царство дуда, точно так как в этом земном мире действие, - движение, сообщённое материи, - есть первое звено в материальной цени причин и следствий, охватывающей этот мир. Воля есть действующая причина, живой принцип духовного мира, движение же есть принцип чувственного мира. Я стою между этих двух миров: с одной стороны - мира видимого, в котором существенно только одно действие, тогда так намерение не имеет никакого значения, с другой - мира невидимого и непостижимого, на который воздействует воля. В обоих этих мирах „я“ - действующая сила. Божественная жизнь, как её может представить себе конечный ум, самообразующаяся, самопредставляющаяся воля. Взору смертных она является облеченной в бесчисленное множество чувственных форм, она проникает меня и всю неизмеримую вселенную, пробегая по моим жилам и мышцам и сообщая жизнь деревьям, цветам, траве. Мёртвая, тяжёлая масса инертной материи, наполнявшей природу, исчезла и вместо неё течёт из своего бесконечного источника светлый, вечный поток жизни и силы.
Вечная воля есть Творец конечного разума. Кто полагает, что мир создан из инертной материи, которая всегда должна оставаться безжизненной подобно сосуду, сделанному человеческими руками, тот не знает ни мира, ни его Творца. Только воля или бесконечный разум существуют в самом себе, конечный же в нём; в нашей душе воля эта создала мир, или по крайней мере то, при посредстве чего он раскрывается пред нами. Великая, животворящая воля, невыразимая словом и необъемлемая никаким понятием, к тебе я возношусь мыслью, потому что только в тебе я могу разумно мыслить! В тебе, непостижимая воля, разгадка моего собственного существования и бытия мира; в тебе я нахожу решение всех вопросов и обретаю царство полной гармонии. Я закрываю пред тобою лицо и налагаю перста на свои уста». (Ист. филос. Льюис, т. II, стр. 290, 291).
Человек, потерявши веру в непогрешимость своих чувств, в абсолютное значение своей науки, в неограниченную силу своего разума и своих способностей, неминуемо должен сойти с своего высокомерного пьедестала тщеславного всеведения и признаться, что был на ложном пути. Он должен понять, наконец, что есть нечто Высшее, перед чем уничтожаются, стушёвываются и теряют всю свою привлекательную прелесть все те идеалы, которые с таким увлечением он преследовал раньше; он должен признать себя совершенно несчастным и даже презренным существом, если, не откинув всю свою гордость, всё тщеславие, всю самоуверенность, не будет смотреть на себя, как на ребёнка., из которого должен со временем только выйти другой, более совершенный, человек; если он не будет желать своего полного образования, т.е. умственного и нравственного одновременно, и если он не будет уверен, что рано или поздно достигнет того, что составляло уже для него цель, и чего он здесь на земле достигнуть не мог.
Глава Х.
Смерть человека.
Если смерть ещё не конец нашего существования, а только метаморфоза, если могила не более как колыбель новой лучшей и бесконечной жизни, то, умирая, не вполне ли мы походим на бабочку, которая только что выходит из своей куколки, или из своей временной могилы? Она ещё не оправилась от тех физических усилий, которые ей пришлось испытать; она скоро отдохнёт и сейчас же подымется на воздух, станет летать и парить под облаками, чего она никак не могла сделать, бывши червячком. Это весьма наглядное изображение этой метаморфозы, которая неминуемо должна постигнуть всех нас.
Но вот вопрос, - постигнет ли эта метаморфоза всех нас одинаково? Будут ли следствия её для всех нас однообразны? Что по преимуществу должно влиять на результаты её?
Несомненно, что наше материальное тело со всеми его физическими свойствами и потребностями, наша красота и элегантность или, наоборот, наша грубость и всякого рода телесные уродства - не будут влиять на результаты роковой метаморфозы; всё это останется на земле и будет похоронено в могиле, как принадлежности никуда уже более не годного и отслужившего свою службу тяжёлого чехла или временной оболочки души.
Что же может остаться при душе, потерявшей своё земное тело и сохранившей лишь свою индивидуальность или своё земное «я». Что же останется при душе такое, что больше всего будет влиять на результаты, или лучше сказать на ощущения, сопровождающие как самый переход человека в новую жизнь, так и на самое загробное его состояние? От него главным образом будет зависеть состояние души в этом царстве бесконечного добра и милосердия? Нет сомнения, что всё состояние души, как во время перехода, так и в
течение всей загробной жизни будет зависеть всецело от тех нравственных качеств души, которые выработала она в себе в течение земной жизни, ибо только одни качества остались при ней, всё же остальное - материальное и вещественное - погребено в могилу; а потому весь вопрос сводится к следующему: человек обладает двумя главными силами и способностями своей души, это умом и нравственностью; влиять могут только результаты деятельности этих сил, присущих его существу, а потому постараемся разобрать результаты деятельности каждой из них и вывести возможность влияния каждой из них на состояние души за гробом.
Начнём с
Если каждый из нас ещё при жизни на земле чувствует всегда, когда преступает законы нравственности и законы любви, то в праве ли мы предполагать, что за гробом голос совести будет меньше преследовать нас и настаивать на своих требованиях?
Это немыслимо, - нельзя в этом случае не принять во внимание, что в течение всей земной жизни все чувства нашей души притуплены познанием ощущения нашего грубого и вещественного тела, по крайней мере из тех философов, которые признавали душу в человеке, все выражались в этом направлении, никто из них не мог допустить, чтобы тело человека хотя сколько-нибудь способствовало свободным отправлениям души. Дав человеку тело, природа совсем отняла у него многие способности качества души, а те, которые и остались, стеснены отправлениями его тела. Вот эти то только парализованные чувства души и ощущает человек, пока не умрёт, они-то и производят в нём: мучение совести, сознание пороков или вообще сознание нашей греховности. Эти мучения, конечно, не велики, ибо не могут проявиться со всей их силой; они не причиняют нам на земле физических беспокойств, или чего-либо из того, что мы называем «болью» в полном смысле этого слова; эти мучения никак не похожи ни на прижигания раскалённым железом, ни на то ощущение, которое получается при вытягивании жил из тела, или на что-либо подобное. За гробом это должно быть совершенно иначе: отправления души будут свободны, все ощущения её будут предоставлены самим себе, полному и свободному действию их, и ничто уже больше не будет стеснять их развития и их стремлений.
В природе мы видим, что чем грубей организм, тем менее впечатления производят на него нравственные страдания. Животные почти совсем не имеют их, ибо те слабые признаки совести и сознания своей вины, которые изредка мы замечаем у высших и притом только у домашних животных, могут быть всегда сведены к страху наказания. У животных в диком, или в неприручённом состоянии, мы их совершенно не видим; лишнее было бы говорить о птицах и рыбах. Чувствительность души существует только у людей, и она растёт по мере образования и развития человека. Камчадалы и самоеды имеют чувственность низшую, чем люди образованные.
Поделиться книгой: