Аще воистинну убо правду глаголете, правая судите сынове человечестии. Пс <алом> 57 Всегда ли правду вы творите, О судии земных сынов? Всегда ль виновного вините? Всегда ли слабому покров? О нет! Вы сердцем беззаконны, И злодеянье на весах; Вы с детства были вероломны И ложь сплетали на устах! Как змия яд, ваш яд опасен! Как аспид, глухи вы! Над ним Труд заклинателя напрасен: Закроет слух — и невредим! Пошли ж, о боже, день невзгоды И тигров челюсти разбей! И да иссякнут, яко воды Под истощенною землей! Да их губительные стрелы, Как преломленные, падут, И, как зародыш недозрелый, Да в свете тьму они найдут! Да праведник возвеселится, Омывши ноги в их крови; Да мщенью всякий изумится И скажет: «Бог — судья земли!» 1823 22. ПЕСНЯ («Сын бедный природы…»)
Сын бедный природы Так песню певал: «В давнишние годы Я счастие знал! В давнишние годы Был мир веселей, И солнце и воды Блистали светлей! В то время и младость Резвее была, И долее радость Нам кудри вила, И лес был тенистей Стыдливой чете, И розы душистей, И люди не те! Тогда к хороводу Сбирались скорей И пели свободу Средь диких полей. В то время с весною Любовь нас ждала… В то время… со мною Подруга жила!» 1824 23. <ЭПИГРАММА НА П. А. ВЯЗЕМСКОГО> («Князь Вяземский жало…»)
Князь Вяземский жало На «Вестник» острил, Но критикой вялой Ему ж услужил. Нестоек он в слове! Я знал наперед: Бодливой корове Бог рог не дает! 1824 24. <ЭПИГРАММА НА П. А. ВЯЗЕМСКОГО И А. С. ГРИБОЕДОВА>
Вот брату и сестре законный аттестат: Их проза тяжела, их остроты́ не остры; А вот и авторам: им Аполлон не брат, И музы им не сестры. 1824 25. <ЭПИГРАММА НА А. С. ГРИБОЕДОВА> («Хотя из гордости брось перья…»)
Хотя из гордости брось перья, Чтоб не сказали наконец, Что Мефистофелес-хитрец У Вяземского в подмастерьи. 1824 26. <ЭПИГРАММА НА В. Ф. ОДОЕВСКОГО>
В нем страстная к учению охота; От схоластических избавившись ходуль, Он в Шеллинге открыл, что бог есть нуль, А Грибоедов что-то. 1825 27. ДВЕ ФЕИ
Sie geben, ach! nicht immer Glut Der Wahrheit helle Strahlen. Wohl denen, die des Wissens Gut Nicht mit dem Herzen zahlen! Schiller [22] Поэт Ты ль, Фея? Ты опять со мною! Но тот ли твой печальный взгляд? Сурова ты! Почто объят Твой взор таинственною мглою? Отколе ты пришла ко мне? В какой ты побыла стране, Что возвратилась столь печальной? Таков ли мир твой идеальный! Фея Я видела страну Судьбы! Я устояла средь борьбы, Но на челе моем примета Осталась — чуждого мне света! И не стереть ее с чела! И я не та уж, что была! Я в бездну прошлого взглянула, Прозрела в будущее я И в книге Вечности дерзнула Прочесть страницы бытия! Я не могу уже с тобою Петь ни беспечность, ни любовь: Они не возвратятся вновь! Вот мой привет — встречай тоскою! Поэт Печален он, привет твой мне! Что ж ты узнала в той стране? Фея Я зрела: есть над миром Воля И управляет всем она! И каждому своя есть доля, И доля всем земным одна! Вы ропщете несправедливо На нераве́нство благ и бед: Ни бед, ни благ на свете нет! Равны несчастный и счастливый! Одна в вселенной сумма сил, В их равновесьи — совершенство! Колеблют их лишь для равенства: Ты пал, но их восстановил! Другая Фея Постой, Дух адский, Дух смущенья! Друг прежний мой! Ты мне внемли! Я принесла из той земли Тебе другие откровенья! «В вселенной сумма сил одна, В их равновесьи — совершенство!» Узнай же, что тебе дана Способность их хранить раве́нство! Себя возвысив самого, Ты их приводишь в возвышенье; Ты падаешь — твое паденье Не восстановит ничего. Напротив! Общее раве́нство, Закон могущий бытия, Часть общих сил влиет в тебя, Чтоб не разрушить совершенство! Первая Проникла я мглу вечной ночи, Судьбу я встретила за ней: Там яркий свет блеснул мне в очи,— Тебе он был бы тьмы темней! Я мнила ваши там печали И ваши радости найти, И утешенье принести Тебе из та́инственной дали! Их нет! Нашла я в тех странах: Там весят вечные законы, А ваши цепи и короны Кладут в придачу на весах! Вторая «Нет благ и бед? Между собой Равны несчастный и счастливый? Между восторгом и тоской Различья нет?» — Несправедливо! Их нет в стране, где искони Всё в чистом Свете совокупно, Вам то блаженство недоступно: Вам здесь существенность — они! Они, как общей жизни силы, Здесь движут Вечности закон, Но это таинство могилы: На что вам знать, как движим он? Первая Там ваши истины ничтожны! Добро — почти всегда мечта! И даже ваша красота — Один какой-то отблеск ложный! Кто мог бы вкупе их обнять, Без времени, без протяженья, Тот мог один бы, чужд сомненья, Их вдруг постичь, а не познать! Но, божества сосуд скудельный, Не снес бы знанья он и пал, А смертным мысли беспредельной Словами б всё не передал! Вторая Не признавай то за ничтожность, Чего ты чувствовал возможность С тех пор, как чувствовал себя! Ты вспомни прелесть бытия! Как сладко сердце трепетало, Когда добра оно желало! Как был ты счастлив красотой! Что ты любил в ней? — Совершенство! Не ты ли чувствовал блаженство, Приемля истину с тоской! Что облегчает жизнь вам? — Радость! Что очищает жизнь? — Печаль! Предай им без условий младость И не читай Судьбы скрижаль! Первая Блажен, кто вовсе чужд сомненья! Но кто пытался познавать. Тому отраду трудно дать: Не принесла я утешенья! Но в той таинственной стране, Я помню, говорили мне, Что можно в истине суровой Отраду вам найти себе,— И непонятное мне слово Я принесла одно тебе! Не хочешь? Пусть себя тревожишь, Но ты не лучший путь избрал: Что ты проник и что познал, Ты позабыть уже не можешь! Вторая Исчезни, адский Дух смущенья! Почто рождаешь хлад сомненья В груди, где пламень обитал? Он той ли истины желал? И тот ли ты закон открыла, Который мог бы он обнять, В котором — временного сила, На коем — вечного печать! Не мог обнять он бренным взором, Что ты взялась ему открыть! Чего ты хочешь? Чтоб винить Он Небо стал своим укором? Исчезни ты! А ты внемли! Есть истина и для земли! Она не та, но те ж законы Вам отражаются и в ней, По коим над главой твоей Миров вратятся миллионы! Они не пали, и тебя Закон поддержит бытия! Что сам ты в сем кольце вселенной, Какое ты в цепи звено, Закрыто будь тебе оно — Но ни одно в ней не забвенно! Твой круг Природой очерчен,— Ты действуй в нем: обширен он! * * * И я внимал. И вдруг мгла ночи На миг мои покрыла очи. И в вихре Феи с двух сторон Слетелись, сшиблись, слышен стон! Вдруг тихо — ясен свод небесный, Обеих нет — и неизвестно, Кто победил, кто побежден! Во мне осталось лишь волненье, Или как то недоуменье, В котором помнишь чудный сон! Я мог привесть в успокоенье И душу, бывшую в сомненье, И сердце, полное тревог, Но что узнал, забыть не мог! 1828 28. ТАЙНА ЭПИГРАММЫ
Вы, профаны, нам дивитесь, Говорите: «Как остро!» Но одумайтесь, всмотритесь, Вы увидите: перо, Не спросись совсем рассудка, Разместило так слова, Что вот этак — вышла шутка, А вот так — и мысль едва! Что подняло смех ваш шумный, Ключ к тому искусством дан, — Часто вместо мысли умной Тут оптический обман! <1832> 29. ЭПИТАФИЯ КОМУ УГОДНО
Из ничего кой-как пробился И в жизни значил кое-что! И, быв кой-чем, он возвратился По смерти в прежнее ничто! <1832> 30. ЛЕТО В СТОЛИЦЕ
Всё камни!.. камни стен и камни мостовых! В домах защиты нет от духоты и жара! Деревья чахлые бульвара Стоят, как вечный фрунт! Под мертвой пылью их Не видно зелени, нет свежести — и это, Столица бедная, ты называешь лето! О! сдвинул бы на миг один Громады зданий сих, спирающие взоры, И, мира вольный гражданин, Открыл бы родины моей поля и горы. Гремучие ключи, тенистые леса, И ночь, столь свежую, как спустится роса И напитает воздух чистый Своею влагою живительной, душистой. О лето! то ли ты, как в юности моей! Грянь снова надо мной тогдашнею грозою, Прекрасною на воле, средь полей! Пролей дождь шумный полосою И яркой, полною дугою Ты, радуга, склонись над радостным селом! Пускай овраг гремит и катится ручьем, А завтра, солнце лишь пригрело, Всё снова ожило и всё зазеленело! Здесь солнце — духота! Прольет ли дождь порой — Он смоет с крышек пыль и мутными ручьями Бежит в канавах мостовой; Туман висит над головой, И грязь, и слякоть под ногами. Всё шумно и мертво! И самый божий гром Неслышно прогремит, где всё гремит кругом, Где всё сливается в бесперерывном шуме — И экипажей стук, и продающих крик!.. Здесь людям некогда живой предаться думе, И забываем здесь природы мы язык! Так жалкий юноша, которого чужая, Наемничья, хотя искусная рука Под небом чуждого воспитывала края, Не понимает, Русь святая, Родной земли твоей родного языка! 22 апреля 1832 Москва 31. ЖАЛЬ МНЕ ВАС
О my brethern! I have told Most bitter truth, but without bitterness. Coleridge [23] 1 Жаль мне вас, младые девы, Что родились вы в наш век, Как молчат любви напевы И туманен человек! Ваши матери весною Дней безоблачных своих Для любви цвели красою И для песен золотых! Вы цветете — без привета: Скука — пляски вашей след, На любовь вам нет ответа, На красу вам песен нет! Как богиням, в ваши годы Им курили фимиам; Кто поэт, кто жрец природы Вас введет с собою в храм? Ваши прелести земные Для земных блистают глаз — Наши души ледяные Не пылают уж для вас! 2 Жаль мне, юноши, что младость Ваших дней не весела, Что раздумье гонит радость Рано с вашего чела! Не слыхать нам песни вашей, Смех не шумен, шутка спит, И за дружескою чашей Откровенность не сидит! Горды вы своею скукой!.. Целя мудрыми прослыть, Жизни заняты наукой, Забываете вы жить! Не касался с наслажденьем Ваших уст еще порок, А мутите уж сомненьем Чистой жизни вы поток! Жаль мне слышать ваши споры О науке новых лет: Где за истину раздоры — Знак, что истины там нет! 3 Жаль мне, старцы, утружденных Жизни тягостным путем Видеть вас полузабвенных В поколенье молодом! Вы, как племени былого Обелиск из дальных стран. Для живых людей — без слова Вещей мудрости орган! Ваши подвиги забыты! В укоризну нам они! Новизной лишь знамениты Ум с заслугой в наши дни! Молча ваших дней преданья Вам приходится беречь, И, свалившись без вниманья, Дать простор — и в землю лечь! 4 Грустно, дети, и печально Видеть быстрый ваш расцвет! Мир пустеет идеальный, Тесен, темен жизни след! Век быстрее прежних мчится! Он хлопочет, он спешит, Недосуг добру учиться: Веры нет, а ум кичит! Дни работы — и погашен В храме сердца фимиам! Добывая злата, брашен, Человек не входит в храм! То, земной поденщик нужды, Движет тяжесть он громад И, богатства духа чуждый, Хочет чревом быть богат; То, гордясь созданья силой, Мнит творца усвоить честь. С места сдвинул он, что было, — Не на месте то, что есть! Расшатались мудрых мненья! Бог и польза — на весах. Нет для духа убежденья И неверен каждый шаг! Человечество не здраво! В ваши зрелые года Как узнать, что будет право И что истина тогда! 5 Жаль тебя мне, век усталый, Ранний старец без седин, Мыслью буйный, в чувствах вялый, Об отцах забывший сын! Ни восторга наслажденья, Ни молитвенной слезы! Только алчность насыщенья! Только ропот в день грозы! Что ж за дух тебя волнует? Что за скорбь и теснота? Что за ветр в умах бушует? Что в душе за темнота? Чем ты, гордый, недоволен, О делах своих крича?.. Ты души недугом болен И не ищешь душ врача! Бог в творенья не прославлен, Тварь сама себе закон, Человек себе оставлен — Оттого и смутен он! 6 Мысль одна меня тревожит! От нее-то стынет кровь. В беззакониях, быть может, Не иссякла ль в нас любовь? Нет любви — не веет радость Освежающим крылом, И тогда — уныла младость, Старость — косна языком! Нет любви — животворящий Исчезает в людях дух, И сомненья дух блудящий Ходит в людях, нем и глух! И среди сердец пустыни, Где любви распалась связь, Дух стяжанья, дух гордыни Заработает, кичась! Разрабатывает пышно Счастье мир, как фабрикант, Но уж песен дев не слышно, Мудрый — кроет свой талант! Оттого-то жаль мне, девы, Что родились вы в наш век, Что молчат любви напевы И туманен человек! 1841 Москва 32. ПОТОК
Всё земное увлекает Быстрый времени поток, Всё плывет и проплывает — Лира, скипетр и венок! И плывут по нем обломки И богов и алтарей, И за предками потомки Проплывут потоком дней. И плывут, незнанья полны, И откуда и куда! За волнами и́дут волны, Мимо и́дут берега! Взор их тешит изменение, Зыби укачивает их, За явлением явление, Радости, горести — всё на миг! Лиши мудрец неколебимо На брегу один сидит, Видит всё, что мчится мимо, Помнит, мыслит и молчит! Знает он один, отколе, Знает он один, куда! Чужд он их веселой воле, Мудрости тоже им чужда! Вдруг он слышит лиры звуки! По волнам плывет певец! И простер к нему он руки, И взывает, как отец: «Выдь, мой сын! Оставь их племя! Пусти их мчатся по волнам! И пойдем мы, сбросив бремя, К тихим Вечности брегам!» 20 сентября 1843 Москва 33. СЕВЕР
Север грозный, Север бранный! Север наш родной! Шлемом льдов своих венчанный Исполин седой! У твоих детей, могучий, Молот члены сбил И, как сталь, мороз трескучий Грудь их закалил! Широко лежат их степи, Бурны их моря, Стерегут границ их цепи Два богатыря: Лед на полюсах туманных И мороз лихой! Этот бьет гостей незваных. Тот стоит горой! Корабли подплыть не смеют Полгода к брегам, Войска вражьи коченеют — Пир одним волкам! Редко веслами мы волны Пеним наших рек, На конях отваги полный Наш на них набег! Не шумят они под нами, Но порой трещат, Искры снежные клубами Вместо брызг летят. Ненадолго в шелк цветистый Рядятся луга, Стелят яркий, стелят чистый Свои ковер снега! И скидает изумрудный Лес с себя убор, И алмазной гранью чудной Ослепляет взор! Чудно светлы наши ночи! Ярко с высоты Смотрят звезд прекрасных очи В зе́ркальные льды! И шумит у нас кипучий По степям буран, И взметает снега тучи К небу великан! Ни во что железной груди Бой степей царя!.. Но есть край — другие люди, Теплые моря! Земли их — как сад цветущий, Вечно зелен лес, Волны рек всегда бегущи, Яхонт — свод небес! Выше облак путь нагорный Всходит по скалам; В море путь всегда просторный Быстрым кораблям! Сок от гроздий благовонный Каплют там леса! К слабым людям благосклонны Были небеса!.. Но пришли оттоль народы Запада с детьми, Сшиблись мы за честь свободы — Те легли костьми! 30 марта 1844 Москва 34. ОРЕЛ
Ширококрылый и могучий Орел в поднебесьи летел, Летел — под ним сбирались тучи, Сердилось море, вал гремел! Он око вверх — там солнце рдеет! Он око вниз — там туч гряда! Крыло лишь паруса белеет, Как путь забывшая звезда! И быстро вдаль он кинул взоры, И вот, сквозь занавесы мглы, Как с места сдвинутые горы, Встают валы, идут валы! И бьется чайкой над волнами Корабль, ныряя между вод, И ловит ветер парусами, А ветер злой — вертит и рвет! То вскинет вал, то хлябь глотает! И вот, забитый волн бичом, Припал — и ветра не хватает Летун разодранным крылом! Вдруг морю туча прогремела: «Вставай! Бушуй! Иди на брань!» И бездна туче проревела: «Встаю! Иду! Сильнее грянь!» И всё слилось! И море встало! И грозно встречные пошли! И море неба тяжко пало На море, вставшее с земли! А он, царь воздуха могучий, Взлетал, не видимый земле, И там, где плыть не смеют тучи, Он плыл, простря свои крыле! И думал он: «Как жалки люди! Взлететь бы только до небес!» Прорезал воздух силой груди, Взмахнул крылами и исчез! 15 августа 1844 Зыково 35. ЯЗЫК ПОЭЗИИ
Странная мысль мне пришла! Первобытный язык человека Не был ли мерный язык, обретенный поэтами снова? Как он естествен и жив! Он не то, что ленивая проза! Все в нем слова — как лады; речь — как полная звуков октава! В прозе — оратая труд, а в поэзии — сила атлета! Страшно становится мне, как подумаю: сколько несчастных, Тонкого слуха и ясных очей лишены, неспособны Веянья жизни принять, животворных сил духа изведать! Грубая речь для потребности дня лишь — их слух отверзает; Грубый житейский лишь быт — устремляет их жадные очи! Низко упал тот народ, где поэтам высоким не внемлют! Ниже еще, где они не являются более миру! Там, где в народе немом замолчало высокое слово, Там невозможны высокий полет, ни великая жертва! В зареве нашей Москвы пел во стане певец вдохновенный! 30 ноября 1845 36. ОТВЕТ АКСАКОВУ НА СТИХОТВОРЕНИЕ «ПЕТР ВЕЛИКИЙ»
Священной памяти владыки Да не касается укор! С своей отчизны снял Великий Застоя вечного позор. Но, осветя ее наукой, Ее он жизни не давил: Ему князь Яков Долгорукой Без страха правду говорил. Пусть, ненавидя зло былое, Себе избрал он путь иной, Но, отвергая отжилое, Стране своей он был родной. Но в разрушенья созидая, Он вел нас к благу одному, И завещал он, умирая, Свой подвиг дому своему. Его ль вина, что завещанье Не в силу мудрого сынам И тяжела, как наказанье, Их власть покорным племенам; Что, своротя с дороги правой И отрекаясь от добра, Они прикрылнся лукаво Великим именем Петра. И стал им чужд народ им данный, Они ему закрыли слух, Ни русский в них, ни чужестранный, Ни новый, ни старинный дух. О нет! упадшая глубоко, Родная наша сторона Дух раболепного Востока Безмолвно зреть осуждена. Но пусть дней наших Валтасары Кончают грешный пир, пока Слова, исполненные кары, Напишет грозная рука. 1845 (?) 37. ПОДВОДНЫЙ ГОРОД
Идиллия
Море ропщет, море стонет! Чуть поднимется волна, Чуть пологий берег тронет, — С стоном прочь бежит она! Море плачет; брег песчаный Одинок, печален, дик; Небо тускло; сквозь туманы Всходит бледен солнца лик. Молча на воду спускает Лодку ветхую рыбак, Мальчик сети расстилает, Глядя молча в дальный мрак! И задумался он, глядя, И взяла его тоска: «Что так море стонет, дядя?» — Он спросил у рыбака. «Видишь шпиль? Как нас в погодку Закачало с год тому, Помнишь ты, как нашу лодку Привязали мы к нему?.. Тут был город всем привольный И над всеми господин, Нынче шпиль от колокольни Виден и́з моря один. Город, слышно, был богатый И нарядный, как жених; Да себе копил он злато, А с сумой пускал других! Богатырь его построил; Топь костьми он забутил, Только с богом как ни спорил, Бог его перемудрил! В наше море в стары годы, Говорят, текла река, И сперла гранитом воды Богатырская рука! Но подула буря с моря, И назад пошла их рать, Волн морских не переспоря, Человеку вымещать! Всё за то, что прочих братий Брат богатый позабыл, Ни молитв их, ни проклятий Он не слушал, ел да пил,— Оттого порою стонет Моря темная волна; Чуть пологий берег тронет — С стоном прочь бежит она!» Мальчик слушал, робко глядя, Страшно делалось ему: «А какое ж имя, дядя, Было городу тому?» «Имя было? Да чужое, Позабытое давно, Оттого что не родное — И не памятно оно». 11 апреля 1847 Москва 38. КАК ПЕРНАТЫЕ РАССВЕТА…
Как пернатые рассвета Ждут, чтоб песни начинать Так и ты в руках поэта, Лира — песен благодать! Ты безмолвствуешь, доколе Мрак и холод на земле, Любишь песни ты на воле, В свете солнца, не во мгле! «Что вы песен не поете?» — Вопрошает Вавилон. «Как нам петь? Вы нас гнетете, Ваша воля — нам закон! Где у нас скрижаль Сиона, Богом писанный глагол? Песен нет, где нет закона, Где единый произвол!» 1848 Москва 39. «Сад снегом занесло: метелица и вьюга!..»
Сад снегом занесло: метелица и вьюга! И это всякий день! Нет мыслящего друга. Кому мне передать со скукою борьбу? Ветр воет и свистит в каминную трубу! Читаю и пишу всё утро до обеда, Но с книгами, с пером — безмолвная беседа! Мне нужен разговор — его-то здесь и нет! В двенадцати верстах от нас живет сосед, Забытый человек которого-то века. Поехал посмотреть живого человека — К нему проезду нет! Снег по́ грудь лошадям, В ухабах — пропадешь: как по морским волнам Кидает каждый миг ныряющие сани! «Пошел назад!» А там, подалее к Сызрани, Где верст пятнадцать степь в длину и ширину, Обоз и спу́тники в ночь вьюжную одну Дорогу, как в степях Сахары, потеряли, Увязли и в снегу рассвета ожидали! Той ночью волк поел у мельницы гусей, А нынче на мосту перепугал людей! Вот наши новости! О людях уж ни слова! Подкатится к крыльцу вдруг тройка станового… «О! чтоб его совсем!» — «Поставьте самовар, Да рому!» — Вот чем здесь поддерживают жар И тела и души! О родина святая! Чье сердце не дрожит, тебя благословляя! 9 февраля 1849 С <ело> Б<огородское> 40. МОНОМАХИ
Мой предок — муж небезызвестный, Единоборец Мономах — Завет сынам оставил честный: Жить правдой, помня божий страх. Его потомок в службу немцев Хоть и бежал от злой Литвы, Не ужился у иноземцев И отдался в покров Москвы. С тех пор мы немцев невзлюбили, С тех пор взлюбили мы Москву, Святую Русь и правду чтили, Стояли царства за главу! Мой пращур в бунт второй стрелецкий, Когда Петр маленький ушел, Свой полк с отвагой молодецкой Под стены Троицы привел. Зато землей и деревнями Нас Петр великий подарил, Но между новыми князьями Титу́л наш старый позабыл! Но дух отважный Мономаха С княжою шапкой не пропал: За правду мы стоим без страха, И каждый предка оправдал. Мой дед — сызранский городничий, Прямой Катон в глуши своей — Был чужд и славы, и отличий, Но правдой был — гроза судей! Отец мой — он в руках со шпагой, Собрав отважнейших в рядах, Зажженный мост прошел с отвагой Противу шведов на штыках! Мой дядя — верный страж закона, Прямой министр, прямой поэт — Высок и прям стоял у трона, Шел смело в царский кабинет! А я, безвестный стихотворец, Не князь, а просто дворянин, В Сенате был единоборец — За правду шел на всех один! 23 августа 1849 41. <ЭПИГРАММА НА И. С. АКСАКОВА>
Какое счастье Ване — Женат на царской няне! Притом какая честь — Ему и Тютчев тесть. Сказать пришлося к слову — Родня он и Сушкову. Какую дребедень Теперь запорет «День». 1866 Д. П. ОЗНОБИШИН
Биографическая справка
Дмитрий Петрович Ознобишин родился в 1804 году в наследственном поместье отца — селе Троицком Карсунского уезда Симбирской губернии. Владелец его был отпрыском старинной дворянской фамилии, известной с XIV века. В бытность свою в Астрахани, где П. Н. Ознобишин служил директором банка, он женился на дочери богатого грека И. А. Варваци, оказавшего важные услуги русскому флоту в Чесменском сражении и осыпанного милостями Екатерины II.
Еще в детском возрасте Дмитрий Ознобишин лишился обоих родителей. Престарелый дед взял осиротевшего внука в Петербург, но передоверил его воспитание своему родственнику А. В. Казадаеву.
В 1819 году Ознобишина увезли в Москву и поместили в Университетский благородный пансион. Так же, как это было с С. П. Шевыревым, В. Ф. Одоевским, В. П. Титовым и другими питомцами пансиона, его литературная биография началась в стенах этого учебного заведения, где авторитет «изящной словесности» был исключительно велик.
В 1820 году в пансионском альманахе «Каллиопа» шестнадцатилетний Ознобишин поместил перевод французского стихотворения «Трубадур», а в следующем году в «Вестнике Европы» (№ 4) появилось и его оригинальное стихотворение «Старец». В апреле 1823 года он закончил пансион, а в августе 1824 года занял должность цензора французских повременных изданий в московском почтамте.
В ранних стихотворениях, опубликованных в 1820–1822 годах, Ознобишин выступает как откровенный подражатель Жуковского («Т<итов>у», «Молитва мореплавателей», «Ручей»). Однако очень скоро в развитии молодого поэта совершается заметный поворот. Основную часть того, что он печатает в 1825–1828 годах, составили переводы. Впрочем, эти чужие стихи в несравненно большей степени соответствовали характеру его дарования, нежели самые ранние оригинальные опыты. Вслед за Батюшковым и молодым Пушкиным он осваивает стиль изящной эротической лирики, учится у известных французских мастеров этого жанра, в особенности у Парии, переводит стихи из древнегреческой антологии. Эпикурейские мотивы сближают все эти стихотворения с лирикой Раича.
К кружку Раича Ознобишин присоединился уже в 1823 году, приняв на себя обязанности секретаря[24]. В 1827 году оба поэта, как бы в провозглашение своего творческого союза и некоторой автономии по отношению к кругу «Московского вестника», где соединились любомудры, издают альманах «Северная лира», наполнив его преимущественно собственными произведениями и переводами.
В статье «Отрывок из сочинения об искусствах», отразившей, надо полагать, и мнения других членов раичевского кружка, Ознобишин приводит поэтические тексты своих друзей и, между прочим, сочувственно цитирует строки еще не бывшего в печати стихотворения Тютчева: «Нет веры к вымыслам чудесным, Рассудок всё опустошил…»[25]. Засилье интеллекта, аналитического мышления, по мнению Ознобишина, — болезнь современного ему поколения, способная убить в человеке радость бытия, самый инстинкт жизни. Этой теме он посвятил стихотворение «Тайна пророка», напечатанное в 1828 году. В поэзии самого Ознобишина элементы «рефлексии», анализа присутствуют в минимальной дозе. Тяготение к наивности, простоте художественного созерцания, быть может, наиболее заметная черта его дарования. Этим в значительной мере объясняется его увлечение поэзией «младенчествующих» народов, пленительной свежестью и неподдельной искренностью их образного языка. Кроме древнегреческой антологии — несколько переводов из нее он в 1830 году напечатал в виде связного цикла под названием «Гинекион» — большое место в творчестве Ознобишина заняли экскурсы в поэзию и поэтический мир народов Востока. В этих увлечениях его горячо поддерживал Раич, доказывавший необходимость «перенести к нам поэзию Востока» и тем довершить «опоэзение нашего языка»[26].
В середине 20-х годов Ознобишин приступает к систематическому изучению восточных языков (персидского, арабского, санскрита). В 1826 году в «Сыне отечества» появляются статьи: «О духе поэзии восточных народов» и «Изображение санскритской литературы» — свидетельство основательной эрудиции Ознобишина в области современной ориенталистики[27]. Тогда же он начинает публиковать свои переводы (прозы и стихов) персидских и арабских классиков. В это же время Ознобишин перевел с санскрита эпизод из поэмы Виазы «Брама-пурана», который предназначался для рылеевского альманаха «Звездочка», не вышедшего в свет[28].
Восточный колорит и специфическая образность оригиналов в переводах Ознобишина, как правило очень вольных, слабо ощутимы. Более густо ориентальные краски нанесены в ряде оригинальных стихотворений поэта конца 20-х и в 30-е годы («Гангес», «Мохаммет», «Продавец невольниц», «Селам, или Язык цветов», «Вазантазена» и других). Из огромного и богатого мира восточной поэзии Ознобишин почерпнул немногое — главным образом то, что напоминало традиционную анакреонтику и идиллические описания природы.
Конец 20-х годов выводит Ознобишина на более плодотворный путь развития. Поэт достигает значительного разнообразия мотивов, локальных красок — как в переводах, так и в оригинальных стихах. Помимо восточных и античных поэтов, Ознобишин переводит Байрона и Т. Мура[29], Гюго и Беранже, шведских поэтов, пишет стихи, навеянные Библией, скандинавской мифологией, итальянской поэзией, отечественным фольклором. Он предлагает интересные ритмические эксперименты («Водяной», «Фолетто»[30]). Но самое главное, из-под пера его выходят оригинальные стихи, отразившие конфликты и противоречия жизни, стихи, рассказывающие о размолвках и разлуках, о печали одинокого человека, наконец, стихи, рисующие картины тревожной и бурной природы. Идиллическая однотонная гармония в лирике Ознобишина явно перерастала в гармонию контрастов. Показательным в этом отношении было широкое вторжение в творчество поэта темы смерти. Мир его поэзии — мир природы и «естественного человека» — тем самым более полно раскрывал свою идею: жизнь была показана теперь как органический процесс цветения, увядания и уничтожения. Прямо или косвенно с этой темой связаны многие, в том числе лучшие его стихотворения 30-х годов, такие, как «Стень», «Аттила», «Фивский царь», «Битва в дубраве».
В 30-е годы творчество Ознобишина по-прежнему осталось отъединенным от социальных проблем современности. Впрочем, изоляция эта отнюдь не смыкалась с романтическим отчуждением от действительности, порождавшим разочарование и настроение безысходности. Напротив, пафос лирики Ознобишина — в утверждении положительных начал жизни, очищенных однако от наслоений цивилизации. Как ни условен и ни тесен мир такой поэзии, нельзя не отдать должное его цельности, покоящейся на удивительно теплом и ровном отношении к человеку. Оно исключало какое бы то ни было стремление развенчать его, даже там, где, казалось бы, осуждение со стороны автора неизбежно (ср. «Аттилу» и «Битву в дубраве»). Такого рода гуманизм предполагал и определенный творческий принцип: человек в стихах поэта — более объект неизменно сочувственного созерцания, нежели выражающий себя субъект. Не случайно лирическое «я» — весьма редкий «персонаж» его стихов.
Ознобишин вел довольно непоседливый образ жизни. Уже в октябре 1828 года он берет увольнение от службы, обосновывается в своем Троицком, но часто и подолгу отлучается из него, наезжая в Симбирск, Казань, Чебоксары, Смоленск, Москву, Петербург, Кавказские минеральные воды. Человек материально независимый, он исколесил также многие иноземные края. Странствующий поэт и полиглот — таким запечатлен облик Ознобишина в дружеском послании к нему H. М. Языкова (1834). Кроме трех восточных языков, он знал древнегреческий, латинский, немецкий, французский, итальянский, испанский, шведский. В какой-то мере владел он и языками народностей Поволжья — по некоторым данным, татарским, чувашским и мордовским.
Стоит отметить, что Ознобишин был усердным помощником П. В. Киреевского в собирании памятников русского народного творчества. Его ценная коллекция, опубликованная целиком лишь в недавнее время[31], свидетельствует о плодотворности его работы в качестве фольклориста.
Служебную и общественную биографию поэта более позднего времени характеризуют следующие факты: с июня 1833 года он состоял почетным попечителем Карсунского уездного училища, а с апреля 1838-го по апрель 1841-го и с мая 1844-го по июнь 1847-го — почетным попечителем Симбирской гимназии. В пореформенное время Ознобишин заявляет о себе как типичный деятель либерального толка. Он интересуется земскими делами губернии, состоит членом Симбирского губернского статистического комитета (с 1864 года) и членом «особого присутствия» по крестьянским делам, членом «училищного совета» и т. д. Одновременно он публикует статьи по вопросам землепользования, кустарной промышленности, краеведения, этнографии, народного образования, выступает с сочувственным отзывом о стихах А. К. Толстого и т. д.
С конца 20-х и до середины 40-х годов имя Ознобишина часто мелькало на страницах русской периодики (особенно в «Московском вестнике», «Галатее», «Телескопе», «Молве», «Московском наблюдателе», «Отечественных записках», «Москвитянине») и многочисленных альманахах. Журналы охотно печатали его стихи, привлекавшие задушевностью, мелодичностью, а порой и артистизмом исполнения. Чуждый авторского самолюбия, Ознобишин ни разу не решился собрать лучшие образцы своей лирики и издать их отдельным сборником. Судить о его творческом облике было затруднительно, и Ознобишин так и остался поэтом без определенной репутации.
В 50–70-е годы Ознобишин по-прежнему довольно много переводил — теперь уже только западноевропейских поэтов (Гейне, И. Тегнера, Лонгфелло, Бульвера-Литтона и других). В списке его переводов появляются пьесы (Кальдерона, И. Лука, Скриба, Мальвиля и других). Между тем литературный путь его как оригинального поэта в сущности завершился в середине 40-х годов. Немногие поздние стихотворения, опубликованные в 50–70-е годы — среди них были и совсем неудавшиеся Ознобишину стихи на злобу дня, — ничем не обогатили его творчество. Умер поэт 2 августа 1877 года в Кисловодске.
42. ЕЛЕОНОРЕ
(Из Парни)
О милый друг, ты наконец узнала Привет любви, прелестный и немой, Его боялась ты и пламенно желала, Им наслаждаясь, трепетала,— Скажи, что страшного влечет он за собой? Приятное в душе воспоминанье, Минутный вздох и новое желанье, И новость страсти молодой! Уже свой роза блеск сливает С твоею бледностью лилейною ланит, В очах пленительных суровость исчезает И нега томная горит… Смелее дышит грудь под легкой пеленою, Накрытой матери рукой, Любовь придет своей чредою И лаской резвой и живою Расстроит вновь убор вечернею порой! Тебе улыбка изменила, Прошла беспечность прежних дней, И томность нежная их место заступила; Но ты прелестней и милей! Ты пылкую любовь и тайной неги сладость Узнала пламенной душой И резвую сдружила младость С своей задумчивой мечтой. 1821
