Но заплатил.
И поднявшись по крутой лесенке со ржавыми ступенями, велел:
— Подайте.
— Сам возьми, — хмыкнул проводник и повернулся к неприятному пассажиру задом.
— Вы взяли деньги!
— За провоз. Чумоданы свои сам таскай… небось, не шляхтич.
Пан Сигизмундус был оскорблен до самых глубин своей высоконаучной души, которая требовала мести и немедленно. Правда, месть оная представлялась мероприятием сложным, почти невыполнимым, ибо был проводник крепкого телосложения, немалой широты плеч да и кулаками обладал пудовыми.
— За между прочим, — пану Сигизмундусу пришлось за багажом спуститься, на что лесенка ответила протяжным скрипом.
А вот ржавчину его вояжи не повредили.
Любопытно.
— За между прочим, — пан Сигизмундус оправил шарф и, не имея иных возможностей отомстить, — лимерик, который он дал себе слово сложить при первой же оказии не в счет — обдал проводника взглядом, исполненным презрения. — Предки мои сражались на Вроцлавском поле! И я имею титул барона… от дядюшки достался…
Это он сказал для панны Зузинской, которая за эскападою наблюдала с немалым интересом.
Проводник вновь хмыкнул.
Титула у него не было, да только ему и без титулу жилось неплохо… и отступив в стороночку — панну Зузинскую, добрую свою знакомую, он поприветствовал кивком — проводник изготовился наблюдать.
Вот тщедушный студиозус ухватился за сумку, запыхтел, отрывая оную от земли. И с нею в полуобнимку попытался подняться… едва не упал, и сумку выронил.
Что‑то звякнуло.
Задребезжало.
А лик студиозуса сделался морковно — красным, ярким.
— Возмутительно! — воскликнул он.
Проводник отвернулся.
В его служебные обязанности, благодаря заботе Железнодорожного ведомства, были очерчены четко, и пронос багажа в них не значился.
Для того носильщики есть.
Отстав от сумки, студиозус принялся за чемоданы. С ними он управился легко, видать, не глядя на размер, были они доволи‑таки легки. А после все ж вернулся к сумке…
— Что у вас там? — поинтересовалась панна Зузинская, которой сие представление уже успело надоесть. — Камни?
Студиозус отчего‑то смешался.
Побелел. И неловко солгал:
— Книги. Очень дорогие мне книги… монографии… — он все же поднял сумку, которую ныне держал, прижимая к груди обеими руками.
— Зачем вам книги? Там, — панна Зузинская махнула на рельсы, — от книг нет никакого толку…
Говорила она вполне искренне, но студиозус смутился еще сильней.
— Понимаете, — громким шепотом произнес он, косясь на проводника, который делал вид, будто бы занят исключительно голубями. Оные слетались на перрон, бродили меж поездов, курлыкали, гадили, чем всячески отравляли жизнь дворникам и иным достойным людям. — Понимаете… наш домовладелец — черствый человек… как мог я ему доверить самое ценное, что есть у меня…
И рученькой этак сумку погладил.
Обернулся, смерив лестницу решительным взглядом.
— Мы с кузиной утратили наш дом… но обретем новый. Я верю…
— Два медня, — с зевком произнес проводник и руку протянул. — И помогу…
Деньги студиозус отсчитал безропотно. А вот саквояжик свой, с книгами, пристроил в наилучшем месте, у окошка. И тряпицею отер, бормоча:
— Знания — сила…
Кузина его, разобиженная, ничего не сказала.
Она устроилась на месте, согласно билету, и сидела с видом премного оскорбленным до самого отправления. Студиозус, также обиженный, правда, не на кузину, а на самое жизнь во всем ее многообразии несправедливостей, устроился напротив, с тощею книженцией в руках.
Этак они и молчали, с выражением, с негодованием, которое, впрочем, некому было оценить.
Первой сдалась панна Зузинская.
Она сняла шляпку, устроив ее в шляпную коробку, оправила воротник и манжеты машинного кружева, и сердоликовую брошь с обличьем томной панночки, быть может, даже самой панны Зузинской в младые ея годы.
Из корзины появилась корзинка, прикрытая платочком, и с нею, кроткая, аки голубица, панна Зузинская направилась к соседям.
— Не желаете ли чаю испить? — обратилась она вежливо ко всем и ни к кому конкретно.
Девица помрачнела еще больше, верно, живо представив себе посуду, из которой придется потреблять рекомый чай. А кузен ее отложил книженцию и кивнул благосклонно.
— Учись, Дуся, — произнес он, когда на откидной столик скатерочкой лег белый платок, ко всему еще и расшитый незабудочками. — Путь к сердцу мужчины лежит через желудок…
На платочек стала фарфоровая тарелочка с пирожками, и другая, где горкой высились творожные налистники, рядом лег маковый пирог…
— Ах, какие ее годы, — панна Зузинская от этакого нечаянного комплименту зарделась по — девичьи. — Все придет, со временем… вы пробуйте, пробуйте… пирожки сама пекла…
Себастьян попробовал, надеясь, что поезд не настолько далеко от Познаньску отбыл, чтобы уже пора пришла от пассажиров избавляться.
Пирожок оказался с капустой да грибами, явно вчерашний и отнюдь не домашней выпечки, скорее уж из тех, которые на вокзале продавали по полдюжины за медень.
— Вкусно, — пану Сигизмундусу этакие кулинарные тонкости были недоступны, разум его смятенный занимали проблемы исключительно научные или же на худой конец, жизненно — финансовые. И оный разум нашептывал, что отказываться от дармового угощения неразумно.
Евдокия пирожок пробовала с опаской.
Но ела, жевала тщательно…
— А что, позвольте узнать, вы читаете? — панна Зузинская сама и за чаем сходила.
Принесла три стакана в начищенных до блеску подстаканниках.
— Сие есть научный труд по сравнительной морфологии строения челюстей упыря обыкновенного, — важно произнес Сигизмундус и, пальцы облизав, потянулся за новым пирожком.
Так уж вышло, что обличье это отличалось просто‑таки поразительной прожорливостью.
— Как интересно! — всплеснула руками панна Зузинская. — И об чем оно?
— Ну… — труд сей, как по мнению Себастьяна являл собой великолепный образец научного занудства высочайшей степени, щедро сдобренный не столько фактами, сколько собственными измышлениями вкупе с несобственными, к месту и не к месту цитируемыми философскими сентециями. — Об упырях…
— Да неужели? — пробормотала Евдокия и, во избежание конфликту, самоустранилась, переключив внимание свое на маковый пирог.
Ела она медленно, тщательно прожевывая каждый кусок, чем заслужила одобрительный взгляд панны Зузинской.
— Женщине незамужней, — сказала она, на миг позабыв и про книжку, и про упырей, — надлежит питаться одною росиночкой, аки птичка Ирженина…
Правда, потом вспомнила про голубей, тварей доволи‑таки прожорливых, и вновь обратилась к Сигизмундусу.
— Значит, нонешняя наука и до упырей добралась?
— А то, — Сигизмундус загнул уголок страницы. — Упырь, чтоб вы знали, панна Зузинская, это вам не просто так, человек прямоходячий сосучий… это — интереснейший объект для наблюдений!
Говорил он, не прекращая жевать, и пирожки один за другим исчезали в ненасытной студенческой утробе. Панна Зузинская мысленно прикинула, что этак ей для сурьезного разговору может и ресурсу не хватить.
— Упыри бывют разные. Вот пан Лишковец, — Сигизмундус поднял книжицу, взывая к академическому авторитету ея автора. — Утверждает, что собственно упырей имеется семь разновидностей. Иные, конечно, относят к упырям и валохского вомперуса, но по мнению пана Лишковца сие неразумно ввиду полной мифологичности означенного вида…
— Вы так чудесно рассказываете… — панна Зузинская подвинула корзинку с недоеденными пирожками поближе к студиозусу. — Я и не знала, что их столько… а у вас, значит, только кузина из всей родни осталась?
Сигизмундус кивнул, поскольку ответить иначе был не способен. Рот его был занят пирожком, на редкость черствым, с таким сходу не способны были справиться и тренированные челюсти Сигизмундуса.
— Бедная девочка! — панна Зузинская похлопала Евдокию по руке. — Женщине так тяжело одной в этом мире…
— Я не одна. Я с кузеном.
Глаза панны Зузинской нехорошо блеснули.
— Конечно, конечно, — поспешила заверить она. — Однако я вижу, что ваш кузен, уж простите, всецело отдан науке…
— С этой точки зрения, — Сигизмундус говорил медленно, ибо зубы его вязли в непрожаренном тесте, — представляется несомненно актуальным труд пана Лишковца, каковой предлагает использовать для систематики и номенклатуры упырей специфику строения их челюстного аппарата…
— Не обижайтесь, дорогая, — прошептала на ухо панна Зузинская, — но ваш кузен… вряд ли он сумеет достойно позаботиться о вас. Такие мужчины ценят свободу…
— И что же делать?
— …особое внимание след уделить величине и форме верхних клыков.
Панна Зузинская коснулась камеи, тонкого девичьего лика, который на мгновенье стал будто бы ярче.
— Выйти замуж, милочка… выйти замуж.
Глава 2. Все еще дорожная
С того первого разговора и повелось, что панна Зузинская не отходила ни на шаг, будто бы опасаясь, что, если вдруг отлучится ненадолго, то Евдокия исчезнет.
— Видите ли, милочка, — говорила она, подцепляя крючком шелковую нить, — жена без мужа, что кобыла без привязи…
Кобылой Евдокия себя и ощущала, племенною, назначенною для продажи, и оттого прикосновения панны Зузинской, ее внимательный взгляд, от которого не укрылся ни возраст Евдокии, ни ее нынешнее состояние, точнее, отсутствие оного.
— Куда идет, куда бредет… а еще и каждый со двора свести может, — продолжала она, поглядывая на Сигизмундуса, всецело погруженного в хитросплетения современной номенклатуры упырей.
— Тоже полагаете, что женщина скудоумна? — поинтересовалась Евдокия, катая по столику яйцо из собственных запасов Сигизмундуса. Выдано оно было утром на завтрак, со строгим повелением экономить, ибо припасов не так, чтобы и много.
Впрочем, себя‑то Сигизмундус одним яйцом не ограничил, нашлась средь припасов, которых и вправду было немного, ветчинка, а к ней и сыр зрелый, ноздреватый, шанежки и прочая снедь, в коей Евдокии было отказано:
— Женщине следует проявлять умеренность, — Сигизмундус произнес сию сентенцию с набитым ртом, — поелику чрезмерное потребление мясного приводит к усыханию мозговых оболочек…
Яйцо каталось.
Панна Зузинская вязала, охала и соглашалась, что с Евдокией, что с Сигизмундусом, которого подкармливала пирожками. Откуда появлялись они в плетеной корзинке, Евдокия не знала и, честно говоря, знать не желала. За время пути пирожки, и без того не отличавшиеся свежестью, вовсе утратили приличный внешний вид, да и попахивало от них опасно, но Сигизмундус ни вида, ни запаха не замечал. Желудок его способен был переварить и не такое.
— Ой, да какое скудоумие… — отмахнулась панна Зузинская, — на кой женщине ум?
И крючочком этак ниточку подцепила, в петельку протянула да узелочек накинула, закрепляя.
— Небось, в академиях ей не учиться…
— Почему это? — Евдокии было голодно и обидно за всех женщин сразу. — Между прочим, в университет женщин принимают… в королевский…
— Ой, глупство одно и блажь. Ну на кой бабе университет?
— Именно, — охотно подтвердил Сигизмундус, ковыряясь щепой в зубах. А зубы у него были крупными, ровными, отвратительно — белого колеру, который гляделся неестественным. И Евдокия не могла отделаться от мысли, что зубы сии, точно штакетник, попросту покрыли толстым слоем белой краски.
— Чему ее там научат?
— Математике, — буркнула Евдокия и сделала глубокий вдох, приказывая себе успокоиться.
Аглафья Прокофьевна засмеялась, показывая, что шутку оценила.
— Ах, конечно… без математики современной женщине никак не возможно… и без гиштории… и без прочих наук… Дусенька, вам бы все споры спорить…
Спорить Евдокия вовсе не собиралась, и тут возражать не стала, лишь вздохнула тяжко.
— А послушайте человека пожилого, опытного… такого, который всю жизнь только и занимался, что чужое счастие обустраивал… помнится, мой супруг покойный… уж двадцать пять лет, как преставился, — она отвлеклась от вязания, дабы осенить себя крестом, и жест этот получился каким‑то неправильным.