Помоги проекту - поделись книгой:
- Будь здрав, боярин, - коснулся юноша рукой скоблёного пола.
Кучка не ответил на приветствие. В покое некоторое время тяжелела тишина.
- Добрые люди сватаются не через окно к дочке, а через дверь к отцу, - вымолвил наконец боярин.
- Мой погрех, - опустил повинную голову Род. - Невдогад было, что нанесу обиду. В лесу с Улитой Степановной привык запросто общаться. А рос в сиротстве, в одиночестве. В людских обычаях неведок.[55]
Боярин закрыл книгу, остановился перед Родом, пытливо снизу вверх глядя на него. Голой макушкой старик едва достигал плеч рослого юноши. Глаза зелёные, как у Улиты.
- Дочь мне сказала, - перешёл Степан Иванович с гневного на мирный тон, - будто ты точно сын погибшего боярина Гюряты. Значит… жив!
Род наклонил голову.
- Дочь мне сказала, - продолжил Кучка, - будто у тебя есть доказательства… Конечно, облик обликом, мало ли похожих лиц…
Род извлёк ладанку. От него не ускользнуло, как пальцы старика едва приметно дрогнули. Что думал местный вотчинник, внимательно рассматривая именной перстень своего бывшего соседа? Гюрятин отчич[56] заключил, что Кучке с чужим уделом расставаться тяжело.
- Я не ищу отцова достояния, пожалованного тебе суздальским князем, - поспешил он успокоить Кучку.
Тот будто пропустил его слова мимо ушей. Когда вскинул зелёные глаза, ничего в них видно не было. Словно подёрнутые тиной…
Род подался вперёд достать с аналоя ладанку, чтоб снова скрыть её под одеждой на груди, и уловил тревожное дыхание старика.
- Как сейчас вижу твоего батюшку, - говорил тем временем Степан Иванович, справляясь с внутренним волнением. - Царство ему небесное, вечный покой, душа его во благих водворится, - торопливо перекрестился он на иконы и обратился к гостю: - По-родительски рад видеть в своём доме сына покойного Гюряты Роговича.
В этих тёплых словах юноша уловил стремление быть искренним, не саму искренность. Нет, Кучка не верит ему. Что значит «не ищу наследства»? Боярин без вотчины - осётр без реки. Не зря все боярское добро, вся движимость и недвижимость называются одним всеобъемлющим словом «жизнь». Отняли имение - отняли жизнь. Всю жизнь разграбили - значит отобрали все.
- Не для себя, выходит, а для тебя я Гюрятину жизнь сберёг, - то ли вслух размышлял, то ли открывал душу старый боярин, - Ты говоришь, «пожаловано суздальским князем»! Да не пожаловано, а нахрапом взято. У Гюргия в те поры ещё не о Кучковых да Гюрятиных сёлах болела голова, а о великокняжеском столе да новгородском наместничестве. Теперь пришла пора иная.
- А за что суздальский на батюшку так раззлобился? - пытливо перебил сын Гюряты.
- Тогда с новгородцами вышла рать. Слыхал о битве у Ждановой горы? Жилотуг не снарядил своих людей к Гюргию на его позов. Я своих послал.
- Отчего же батюшка не послал? - спросил юноша.
Кучка прищурился:
- Как же новгородцу с новгородцами ратиться?
Тут сын Гюряты вспомнил, как в Букаловой келье отозвался о нём Богомил Соловей: «Родинька не вятиц, а мой земляцёк». И Букал рассказывал, что вятские земли были пожалованы прадеду Жилотугу ещё Новгородской республикой, тогдашней владелицей здешних мест. Значит, в прищуре коренного местного вотчинника следовало уловить намёк: Гюрята здесь был такой же пришелец, как Гюргий. Присоединение его удела к Кучковым сёлам, по сути дела, восстанавливало историческую справедливость. Род понял, нынешняя беседа с Кучкой решает его собственную судьбу.
Отчего же всесильный боярин так терпеливо беседует с ним? Ведь Кучковы обыщики выследили Гюрятича тотчас по прибытии в Красные села. Не успел нежелательный отчич высунуться из своего убежища, как он уж у них в руках. Сажай его в поруб[57], руби на куски да хоть собаками затрави - никто не узнает, будто его и не было. Петрок Малой, чувствуется, именно так готов поступить. А Степан Иванович обхаживает его по-домашнему, обласкивает по-отцовски. Не чрезмерна ли подозрительность Рода?
Моя вина: не проверил ложные слухи о твоей смерти, - всей глубиной души вздохнул старый боярин. - Вырос ты нехристем у лесных язычников, - заговорил он пожёстче. - Теперь тебя перво-наперво окрестить надобно. Это главный мой долг. И второй долг отдам. Отошедшую ко мне вотчину родителей твоих возвращу. Да как возвратить? - Боярин крепко задумался, тяжело, до скрипа заходил по дубовым половицам, даже сухую ладонь приложил к влажному от волнения лбу.
Совестно стало Роду, не мог прогнать ощущения лицедейства в поведении старика. Будто боярин для себя решил все заранее, а теперь скоморошину перед ним представляет.
Вот он снова стал перед гостем, с деловитой раздумчивостью повёл речь, глядя мимо него в непрозрачное слюдяное оконце:
- Объявись ты сейчас перед Гюргием, так он имение Гюряты у меня отберёт, а тебе не отдаст. Теперь времена иные. С киевским Всеволодом и с новгородцами у него мир до рати. О подручных делах болит его голова. И хотя я ещё силен, хотя достать меня даже у Долгорукого руки коротки, а вишу на волоске. Тебе же будет одна от него честь - смерть. Уж он-то изобретёт какая.
- Открой мне, Степан Иванович, - внезапно обратился юноша к старику, - ты веришь, что Гюргий повинен в смерти моих родителей?
Не ждавший прямого вопроса, Кучка явно смутился.
Послушать тебя, - пробормотал он, - так только затем и явился, чтоб разузнать, кто виновен. Если немедля следствия наряжено не было, то как тебе его нарядить спустя столько лет? А на спрос отвечу… отвечу как на духу: много на нашем Мономашиче тяжких вин, не станем возлагать лишнюю.
- Значит, тати? Лесные бродники? - пытливо предположил Род.
- Бродников в здешних лесах как в собачьей шерсти блох, - уклончиво сказал Кучка, - Доподлинно их дела раскрыть мудрено. Это же государство в государстве. Попробуй сунься! - Он выдавил глубокий вздох. - Как мне мыслится, совсем иное сейчас требует решения: жизнь тебе надобно вернуть, вот что.
Степан Иванович подошёл к поставчику, достал глиняную посудину и две кружки.
- Чёрствого кваску не желаешь ли?
Род стремительно потянулся к самому любимому в Букаловой келье напитку. Бодрящая кислота разлилась как свежая кровь по жилам, взбадривая все тело. Будто отеческое крыло старого волхва на миг прикрыло его.
- Дочери бы не пожалел отдать за тебя и удел твой с лихвой бы вернул в приданое, - устремился к юноше испытующий взгляд по-над кружкой. Род изо всей мочи попытался погасить вспыхнувший пожар на лице, но тщетно. Едва заметно усмехнулся яркогубый рассвет в сквозном березняке. - Сговорена она, - грустно молвил Кучка, опуская кружку на поставец. - Как занял суздалец Боровицкий холм, так я уже и не знаю, хозяином ли остаюсь на отчей земле вятичей или варяжским подколенком. Вот и нужда с пришлецами родниться. Княжич Иван и Улита обречены друг другу. Так что есть медок, да засечён в ледок… Ну, ну, ну, не угасай лицом, ночной озорник! - погрозил гостю пальцем хозяин. - Докажи, что ты мужеска пола, а не баба. Держись!
- Отпусти меня в лес, боярин! - взмолился Род.
- А вот этого и в мыслях просить не смей, - сдвинул брови старик. - Высунулся карась из коряги, щука его все равно достанет, да ещё вкупе с тем, кто укрывал!
Сердце юноши дрогнуло за участь Букала. Себя ли, суздальского ли князя имел в виду Кучка в образе щуки, во всяком случае, угроза эта не показалась пустой.
Степан Иванович внезапно просиял лицом.
- Выше бороду, голоус! Я измыслил, как возвратить всю твою боярскую жизнь. Никакая долгая рука до сбережённого добра не дотянется, никакой тать покуситься на него не посмеет. Догадайся-ка, догадайся, на что способен старый сосед твоего родителя… А, головкой поматываешь, мудрено догадаться? - Старик резво подошёл, вскинул руки на плечи юноше, заглянул ему в лицо зелёными Улитиными глазами. - Я решил усыновить тебя, Родислав. Окрестить и усыновить. А удел приумноженный завещать тебе по наследству. Ну, что молчишь… Что стоишь вереёй?[58]
Стать приёмным сыном Кучки… Потерять родовое имя Жилотугов… Быть всегда с Улитой рядом, с чужой, навек отобранной у него Улитой, с княгиней, даже - спустя годы - великой княгиней, как загадано на разрыв-траве, быть рядом пусть названым родичем, пусть последним холопом… Не иметь потомства… Зачем возвращённая жизнь боярская, если не иметь потомства?.. Скрыться с любящей, любимой, нырнуть в зелёное море леса… Никакие щуки не найдут! Да надолго ли Улиты хватит для затворнической жизни? От сафьяновых сапожек до усового греческого гребня[59] истая боярышня!..
Неподстатные друг другу мысли тяжелили, тяжелили голову юноши, и упала она на грудь…
- Согласен! Вижу, что согласен! - обрадовался Кучка странной жёсткой радостью и обеими руками пригнул голову будущего сына к низкому костистому плечу. - Вот и поладили! Завтра подготовим, послезавтра окрестим, и в тот же день - усыновление… Только вот что, милый, - ещё крепче прижал он голову Рода, - никаких тайных свиданий с моей дочкой, твоей будущей сестрой! Видьтесь напоказ, открыто, днём, как родственники. Раз уж ты в обычаях людских неведок, я тебя предупреждаю. Сам знаешь почему.
Рослый сын Гюряты перед низким Кучкой превозмогал неудобство крепких новоотеческих объятий.
- А по случаю усыновления почестной пир зададим. Приглашённый Гюргий ахнет! - жарко дышал в ухо Рода торжествующий шёпот старика.
Глаза, прижатые к плечу Кучки, жмурились невольно, и - удивительно! - с чего-то вдруг Род явственно увидел свою с Букал ом охоту на зайцев: вот заяц бежит, всадник его преследует, настигает, бросает тенета намётанной рукой, и зверёк кувыркается, запутываясь в сетях, как в коконе…
5
Овдотьица ждала его в сенях.
- Да на тебе лица нет, милый!
Род ухватился за её руку, как утопающий за ивовую ветвь.
- Укажи выход в огород… воздуху глотнуть…
Он гневно упрекал себя, перебирая в мыслях разговор с Кучкой: опять не сказал ему об Офимке!
Пока спускались по ступеням гульбища, Овдотьица тревожно говорила:
- Должно быть, душно у боярина в истобке. Оконницу боится отворять, прострелы его мучают. Тебе, лесовику, теремной воздух непривычен.
Род стал посреди яблонь, глубоко дыша.
- Благодарствую, госпожа. Дозволь пойду пройдусь.
Он двинулся к пруду. Овдотьица - за ним.
- Слыхал, что я не госпожа, а называешь госпожой.
- Вижу, ты и не челядинка, - заметил Род, не понимая навязчивости женщины. Ведь он же дал понять, что хочет побыть один.
- Я вводница[60], - Овдотьица пошла бок о бок по нахоженной тропинке. - Степан Иваныч ввёл меня в свой дом тому назад лет десять, когда боярыня скончалась, родив Якимушку. А я была вдова. Мой муж, тиун боярский, умер в одночасье от корчеты[61]. А боярыня покойная меня и прежде жаловала. Позовёт, и я являюсь: «Ваша гостья!» Нравилось матушке на меня смотреть, любоваться мной. Красива я тогда была, вот и стала вводницей по боярскому изволу. Улитушка ко мне приникла, и Якимчик на моих коленях рос. Степан Иванович венчаться обещал, да вдруг раздумал. Петрок явился из-под Киева. Чего он там пять лет скрывался, уж не знаю. Явился не один. Привёз боярину жену, Амелфу Тимофеевну. И очень господину моему полянка полюбилась. Пир был на весь мир. И свихнулись с той поры боярские хоромы крышей вниз, полами вверх. Стыд рассказывать… А Улитушка с Якимом упросили батюшку меня оставить в доме. Привязалась я, бездетная, к сиротам. И Степана Иваныча привыкла сердцем чувствовать, как мужа. Что со мной поделаешь? От одних ненависть терплю, от других любовью согреваюсь.
Они стояли у пруда. Противоположный лесной берег как на ладони, а края не видны - пруд не широкий, да длинный. Род все ещё злился на себя: не повернулся язык открыть Степану Иванычу замысел Петрока насчёт Офимки. Он мрачно пошёл вдоль берега, Овдотьица - за ним. Тропинка тянулась слабенькая, тоненькая, но смело пересекла ту грань, где огород соединялся с лесом. Стоило оглянуться, и наслаждение природой замерло в душе: многоглазое чудовище боярских хором бдительно наблюдало за ними.
- Держусь в этом доме заступничеством детей да прежней милостью хозяина, - продолжила речь Овдотьица. - А уйти… разве от своей семьи уйдёшь? Они стали моей семьёй.
- Отчего ты мне об этом рассказываешь? - Род с удивлением смотрел на неотступную женщину. - Ты ведь не очень-то откровенна, правда?
- Рассказываю как будущему члену семьи, - солнечно, по-домашнему улыбнулась Овдотьица, - Якимушкину и Улитину братцу.
- Ты уже выследила: я люблю Улиту отнюдь не братней любовью, - не сдержал юноша раздражения, рождённого разговором с Кучкой, неотвязчивостью Овдотьицы, а теперь ещё и прозрачным её намёком, - И никакими хитростями этой любви у нас не отнимут, - прибавил он в сердцах.
Домашняя улыбка боярской вводницы от его раздражения не исчезла.
- Первое скажу: я тебя не выслеживала, - искренне сообщила она. - А второе скажу: названый брат - не кровный брат. Больше ничего не скажу.
- Нет, скажешь, - подошёл к ней вплотную Род. - Если и вправду душой ко мне потянулась, скажешь: с чего тебе ведомо, что Кучка надумал усыновить меня? Ты нашей беседы не слыхивала, я тебе о ней не говаривал…
- Сам боярин мне говорил допрежь, - нарочно или нечаянно проболталась Овдотьица.
Значит, верно было подмечено, что Степан Иванович заранее составил свой план, а беседуя с Родом, лишь лицедействовал. Дальше мысль сама собою напрашивалась: язык оказался мудрее ума, не повернулся сообщить об Офимке. Хозяин-то больше гостя знает о замыслах своего исполнительного слуги.
- Успокойся, сынок. Не там беду ждёшь, где она тебя караулит. Пройдись ещё, подыши…
Род вошёл в лес. Овдотьица - за ним.
- Зачем ты ходишь за мной?
- Так надо, милый.
Стёжка повернула, огибая большую сосну. А сразу за поворотом взору предстала баба-яга - нос крючком, голова сучком, зад ящичком. Самая настоящая! Хотя житель леса отродясь не видывал бабы-яги, лишь по сказкам знал. Вот наваждение! Жёлтые кошачьи глаза старухи так и впились в него.
- Зачем это тебе, Варсунофья? - кивнула Овдотьица на колючий пучок можжевеловых веток в руках старухи.
- От злуницы[62]. Хочу настоем попариться. Вконец затрясла, проклятая! Да вот думаю, не мало ли набрала.
Род углядел сухую травинку, приставшую к можжевельнику.
- Это Варсунофья, нянька Улиты, - пояснила Овдотьица.
Он двумя пальцами взял травинку, понюхал, поднёс к глазам. Осенённый счастливой мыслью, нетерпеливо спросил старуху:
- Откуда можжевельник? С какого места?
- Да вон, - указала она на гигантский корень старого дуба, видно в давнишние времена вывернутого бурей. Дуб сгнил, а корень все ещё воздымался над заросшей ямой, растопырив черные щупальца.
Род осмотрелся на указанном месте, стал на колени и запустил ногти в твёрдую дернистую землю. Крепкие пальцы осторожно обкапывали облюбованный жухлый стебель. Голоса женщин внятно доносились, один мягкий, камчатый[63], Овдотьицын, другой деревянный, Варсунофьин.
- Чего ищешь? - обеспокоенно вопрошала Овдотьица.
- В травники метит. Искун! - проскрипела старуха.
Род молча продолжал свой труд.
- Отойдём-ка, мать. Страх что тебе поведаю! - отвела Варсунофья вводницу подал её. И Род перестал их слышать.
Из-под ногтей показалась кровь. Эх, нож остался в дорожном сапоге. Сейчас бы его сюда. Пришлось поискать сучок покрепче да удачно отломить, чтобы стал мелким заступом. С таким орудием споро пошла работа. Когда вернулась Овдотьица, на лопухе возле Рода грязными свиными хвостиками лежало несколько вырытых корешков.
Женщина уходила облачком, пришла тучей. На корешки даже не взглянула. Строго обронила:
- Домой пора.
- Иди, коли тебе пора, - отозвался Род. - Мне ещё не к спеху.
Овдотьица резко тряхнула головой:
- С тобой пойду. Только не перечь. И - ни шагу от меня, милый.
- Приставлена следить? - улыбаясь, поднялся на ноги Род, собрав свои корешки.
- Глупенек ты ещё, - опустила уголки рта Овдотьица. - Попал комар в пчельник и летает, как на лугу, - Она вплотную подошла к юноше и горячо зашептала: - Неведомо тебе, кто тут твой главный враг?
Род принахмурился.
- За что мне иметь врагов?
- За то, что Гюрятин отчич, наследник половины Красных сел. А вот-вот станешь названым сыном Кучки, укрепишься в наследственных правах. Кто же тут тебе враг, прикинь.
Поделиться книгой: