Помоги проекту - поделись книгой:
Август Стриндберг
Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы
Шведский бунтарь
Самый известный шведский писатель Юхан Август Стриндберг родился 22 января 1849 года в Стокгольме. Отец — торговец — происходил из старинного дворянского рода, а мать — из самых что ни на есть народных низов: была прислугой у состоятельных господ. В 1867 году Стриндберг поступил в Упсальский университет, где провел пять лет. При зачислении в состав студентов администрация отказалась регистрировать его дворянское происхождение на основании того, что когда-то в Книге дворянских родов была сделана запись, что род Стриндбергов пресекся. Во время учебы в университете Стриндберг, испытывая материальные затруднения, вынужден подрабатывать, переменив целый ряд занятий — учителя, актера, библиотекаря, репортера, и представлял собой законченный тип разночинца, который тогда же в изобилии появился и в России. В 1872 году Стриндберг завершает учебу в университете и начинает свою писательскую карьеру.
Первым творческим опытом стала драма «Местер Улуф», написанная в 1872 году. Стриндберг сотрудничал с рядом шведских повременных изданий, погружаясь в глубины повседневной жизни самых разных слоев шведского общества. Он увидел ужасающую бедность простонародья и трудящегося люда, узнал ту нищету, которая лишает человека надежды на сносное существование и делает его социальным изгоем. Начальный период творчества Стриндберга принято относить к натуральной школе литературы. Это были картины студенческой жизни на фоне пейзажа скалистых берегов, выполненные в сугубо реалистической манере и насыщенные узнаваемыми реалиями. Но, несмотря на некоторые художественные достоинства, первые произведения Стриндберга остались практически не замеченными широкой публикой.
Перелом в публичном восприятии творчества Стриндберга наступил после выхода в свет романа «Красная комната» в 1879 году, где в сатирических тонах были изображены нравы современного писателю шведского общества. Деление населения на притеснителей и притесняемых автор сопровождает сентенцией о том, что «первые уже теперь чисто мошенники, вторые будут мошенниками, когда в особенности вступят в ряды первых». При обнародовании своих социальных взглядов Стриндберг обнаружил нетерпимость к существовавшему в его стране государственному строю, отличавшемуся несоразмерно раздутым чиновно-полицейским аппаратом принуждения. Стриндберг высказывает в статьях свои бунтарские мысли, нимало не озабочиваясь буржуазными правилами приличий и канонами толерантности тех времен, называет все вещи своими именами, что, естественно, не могло встретить одобрения шведских властей. В одном из более поздних своих романов Стриндберг вполне объективно характеризует положение дел уровнем эмиграции, в основном в Соединенные Штаты Америки. Народ голосовал ногами, не дожидаясь введения в стране справедливого избирательного права, и писатель приводит точную цифру в восемьсот тысяч человек при населении страны в пять миллионов. «Духота в стране» — таков диагноз, поставленный Стриндбергом шведскому обществу. Против писателя организовывают травлю, которая завершается судебным преследованием за антирелигиозные высказывания в новелле «Ядовитый газ».
В 1883 году Стриндберг резко порывает с привычным шведским кругом и уезжает в Европу. Справедливее сказать, что он был выдавлен из собственной страны. В последующие годы он переезжает из одной европейской страны в другую: Францию сменяет Германия, а Швейцарию — Италия. Писателя гостеприимно встретила интернациональная литературная и артистическая богема. В годы европейских скитаний Стриндберг выпустил сборники новелл «Рассказы о браке» (1884–1886) и «Утопии в действительности» (1885), начал цикл автобиографических работ («Сын служанки», «История одной души»,1886), написал роман «Жители острова Хемсё» («Островитяне», 1887). Роман «Исповедь безумца» (1888) был написан Стриндбергом по-французски в период пребывания писателя во Франции и там же опубликован.
К годам вынужденной эмиграции относится и создание повести «Русские в изгнании» на основе швейцарских впечатлений. В повести идет речь о семье русского революционера Павла Петровича, у которого временами «мысли уносились далеко-далеко к великой, плоской, уродливой России…». Существование своей небольшой семьи герой повести обеспечивает тем, что выращивает на небольшом арендуемом участке земли дорогие овощи и цветы и продает урожай. При этом ему приходится преодолевать препоны, которые чинят торговки-зеленщицы, опекаемые местными полицейскими. Следующая житейская коллизия в семье политэмигранта была связана с рождением сына. Анна Ивановна, жена Павла Петровича, обращается к мужу с почтительнейшей просьбой разрешить ей покрестить новорожденного ребенка. Тот отвечает, что это будет «плохой пример для "товарищей"».
— Крести своего ребенка, Анна, но меня при этом не будет, — после долгих раздумий снисходит до просьбы жены Павел Петрович.
Затем к Павлу Петровичу приезжает старинный знакомец «товарищ Иван», по поводу которого хозяин уже получил письменное предостережение, так как есть сведения о том, что «товарищ Иван» уже перевербован русской тайной полицией. Заканчивается повесть семейной идиллией, когда Павел Петрович и Анна Ивановна любуются Швейцарскими Альпами и говорят о скором сходе с гор лавины, что предвещает раннюю весну. Понятно, что лавина — это революция, а наступление весны — приход нового человеколюбивого строя на родине.
Во второй половине XIX века в Европе резко активизировалось феминистическое движение за обретение гражданских прав прекрасной половиной человечества. Менее прекрасная половина стала испытывать явный дискомфорт от утраты господствующего положения над бесправными и раболепствующими женами. Осознание вдруг явившейся непонятной стихийной силы вызвало испуг, а у некоторых мужчин-мыслителей даже панику, усугубленную ожиданием апокалипсических бедствий на переломе столетий, что нашло отображение в литературе. Подобные умонастроения не минули и Стриндберга. В драмах «Отец» (1889) и «Фрёкен Юлия» (1889), а также в «Кредиторах» (1889) им навязчиво проводится мысль о неспособности женщин к творческой деятельности. В романе «Исповедь безумца» героиня третирует своего доброго и порядочного супруга. Подобные сюжеты встречаются и у других писателей — у Чехова, к примеру. От писателей не отставали мастера изобразительного искусства: Фелисьен Ропс изображал крупную женщину, забавляющуюся игрой с маленькими марионетками-мужчинами, а Франц Штук живописал полуобнаженную женщину как олицетворение всемирного греха. Это искусство марксистский теоретик Владимир Фриче назвал «поэзией кошмара и ужаса». Однако же все это не помешало Стриндбергу быть трижды женатым в полном соответствии с устоявшейся писательской традицией.
Пьесы второй половины 1880-х годов в творчестве Стриндберга известны как «натуралистические». Но самые яркие из них («Отец», «Фрёкен Юлия», «Кредиторы») следовало бы назвать социально-психологическими. Несмотря на негативную трактовку женских образов, в драмах на первый план выходят актуальные проблемы семьи и воспитания.
В конце XIX — начале XX века творчество Стриндберга, оставаясь реалистическим, испытывает влияние символизма и экспрессионизма. Он не ограничивается одной жанрово-стилевой формой. Среди его произведений этого периода встречаются социальная проза (романы, новеллы, публицистика), философские и исторические драмы, в том числе пьесы для стокгольмского Камерного театра («Путь в Дамаск», 1898–1904; «Пляска смерти», 1901; «Соната призраков», 1907; «Зарницы», 1907), опыты в области малых форм («Исторические миниатюры», 1905).
После недолгого увлечения позитивистской философией для разумного переустройства существовавшего миропорядка Стриндберг на годы заболел мистическим ницшеанством, одновременно изучая творческое наследие шведского ученого-мистика Эммануэля Сведенборга (1688–1772), последователи которого стремились к созданию новой церкви и нового Иерусалима. Подобные духовные искания отражены Стриндбергом в повести «Чандала» (1889).
Позднее Стриндберг создает ряд произведений автобиографического характера — автобиографические книги «Ад» (1897), «Легенды» (1898), в которых также сказывается влияние мистицизма.
Автобиографические мотивы присущи многим работам писателя, в частности роману «Готические комнаты» (1904), ставшему продолжением вызвавшей когда-то общественный резонанс «Красной комнаты». Вот как автор характеризует своего главного героя Густава Борга: «…родился в средине прошлого столетия и до 1890 года жил либеральными идеалами сороковых годов, заключающимися в следующем: конституционная монархия (или предпочтительнее республика), свобода вероисповедания, всеобщее голосование, эмансипация женщин, народные школы и т. д.» И совсем неожиданное для российского читателя — «ненависть к России».
Такие настроения угнездились в шведском менталитете еще с тех давних времен, когда шведские территориальные владения простирались далеко на восток, включая земли нынешней Финляндии, Эстонии, Латвии и даже нынешней Ленинградской области, делая Балтийское море внутренним шведским водоемом. Любимейшей исторической персоной в Швеции до сих пор является король Карл XII, тот самый, что, бросив свое войско, убегал из-под Полтавы на пару с Мазепой. Эта любовь не подвергается даже малейшему сомнению и с годами не ослабевает, что, с другой стороны, может свидетельствовать об исключительно бережном отношении к собственной истории.
Историческая тема занимает особое место в творчестве Стриндберга. Писатель обращается к национальной и европейской истории в произведениях «Эрик XIV» (1899), «Карл XII» (1901), «Королева Кристина» (1903), «Виттенбергский соловей» (1903) и др. Пристальное внимание в них уделяется не быту эпохи, а психологии и судьбе личности.
Под конец жизни Стриндберг создает ряд произведений примирительного с действительностью характера, полных неподдельного сочувствия к обездоленным народным массам и пронизанные одновременно религиозной тенденцией к христианскому смирению.
Еще при своей жизни Август Стриндберг становится подлинным властителем дум европейской интеллигенции. Книги его переводятся на все основные европейские языки, включая русский, пьесы и драмы идут в театрах не только Швеции, но и Франции, Германии и России. Критик Герман Эссвейн так отзывался о творчестве Августа Стриндберга: «Он не только выдающийся художник, но и своеобразный человек. Он не только творил, но прежде всею жил, то есть развивался. Крупнейшие его произведения — автобиография, история его души». Еще один современник Стриндберга, хорошо известный русскому читателю норвежский писатель Кнут Гамсун, сосед по Скандинавскому полуострову: «С удовлетворением я всегда возвращаюсь к Стриндбергу; он интересовал меня больше, чем какой-либо другой писатель, и научил меня большему, чем кто бы то ни было. Для меня он — наиболее интересная художественная величина его родины (быть может, даже эпохи), выдающийся талант, живой ум, прокладывающий собственные пути и оставляющий других далеко позади».
На родине отношение к своему выдающемуся писателю было не столь восторженным. Отечественные критики обвиняли своего лучшего литератора в излишнем натурализме и даже пытались приклеить обидный для такого таланта ярлык «фотограф», хотя единственным его произведением, грешащим излишним документализмом, можно считать только роман «Жители острова Хемсё». Совсем не случайно, что Шведская академия наук и Нобелевский комитет не сочли возможным присудить Нобелевскую премию по литературе своему знаменитому гражданину, который не позволил собственной стране остаться культурными выселками Европы. Одновременно такое обстоятельство послужило лишним подтверждением вековечной истины о том, что нет пророка в своем отечестве. Скончался писатель на 64-м году жизни в Стокгольме. Там же через тридцать лет был открыт памятник Юхану Августу Стриндбергу работы известного скульптора Карла Ельда.
Александр Блок, как-то обмолвившийся о том, что «заветные мысли демократии связаны с именем Стриндберга», в некрологе на смерть выдающегося шведского писателя выразил очень глубокую и сокровенную мысль: «Поистине нам необходим такой человек, который соединяет в себе и художника и человека; такой, у которого, кроме великого и гремящего на весь мир имени, есть еще малое, интимное имя; в Августе Стриндберге соединялись в высшей степени эти двое: великий и простой, художник и человек, творец и ремесленник…» Далее Александр Блок обращает внимание на принадлежность Стриндберга к тем выдающимся личностям, которые необходимы для формирования определенного национального типа, подобно тому как Гете и Шиллер способствовали выработке общенемецкого духовного пространства, без которого разрозненные немецкие княжества не смогли бы трансформироваться в Германию — единое и сильное государство.
Красная комната
I
Был вечер в начале мая. Маленький садик на Моисеевой горе, в южной части города{1}, еще не был открыт для публики, и клумбы еще не были вскопаны; подснежники выбрались из-под прошлогодней листвы и как раз заканчивали свое короткое цветение, чтобы уступить место более нежным цветам шафрана, искавшим защиты под дикой грушей; сирень ждала южного ветра, чтобы раскрыть свои цветы, а липы предоставляли укромный уголок среди своих еще не распустившихся почек щеглам, начинавшим строить свои покрытые мхом гнезда на их стволах и ветках. Еще ни одна человеческая нога не ступала по усыпанным щебнем дорожкам с тех пор, как сошел снег, и поэтому животные и цветы жили там свободной жизнью. Воробьи занимались сбором всякого хлама, который они потом прятали под черепицами крыши мореходной школы; они возились с обрывками ракетных гильз от последнего осеннего фейерверка, собирали солому, оставшуюся от упаковки молодых деревьев, покинувших в прошлом году питомник зоологического сада, — и все они видели! Они находили обрывки кисеи в беседках и вытаскивали из щелей скамьи клочья шерсти собак, не грызшихся здесь с прошлогоднего дня Св. Жозефины {2}. То-то было раздолье!
Но солнце стояло над Лильехольменом {3} и бросало целые снопы лучей на восток; они пронизывали столбы дыма на Бергзунде {4}, бежали через Риддарфьёрден, взбирались на крест Риддархольменской церкви {5}, перебрасывались на крутую крышу Немецкой церкви, играли с вымпелами лодок у пристани, зажигали окна в большой морской таможне, освещали леса острова Лидингё и гасли в розовом облаке, далеко-далеко, там, в морской дали… А оттуда несся ветер и бежал в обратную сторону той же дорогой через Ваксхольм {6}, мимо крепости, мимо морской таможни, вдоль острова Сикла, проникал за Хастхольмен и заглядывал в дачи; выходил оттуда, продолжал свой путь и добирался до больницы Даникен {7}, пугался и бросался прочь, вдоль южного берега, замечал запах угля, дегтя и рыбьего жира, набегал на городскую набережную, взлетал вверх по Моисеевой горе, в сад, и ударялся там в стену.
Тут, в стене, служанка открыла окно, только что сорвав замазку с двойных рам; ужасный запах жарящегося сала, пивного сусла, сосновых веток и опилок вырвался из окна, и его понесло дальше ветром, захватившим теперь, пока кухарка вдыхала свежий воздух, оконную вату, усыпанную канителью, ягодами барбариса и розовыми лепестками, начавшими кружиться в пляске, в которой приняли участие чижи и воробьи, увидевшие теперь разрешение большей части своих жилищных забот.
Между тем кухарка продолжала трудиться над двойными рамами, и через несколько минут открылись двери из ресторанчика на веранду, и в сад вышел молодой человек, одетый просто, но изящно. Лицо его не представляло собой ничего необыкновенного, но какая-то забота и беспокойство были в его чертах; но это исчезло, когда, выйдя из тесной комнаты кабачка, он увидал открытый горизонт. Он повернулся в сторону ветра, расстегнул сюртук и несколько раз глубоко вздохнул. Это, казалось, облегчило его грудную клетку и его сердце. Потом он стал бродить взад и вперед вдоль перил, отделявших сад от обрывов к морю.
Вдали под ним шумел только что пробудившийся город; паровые лебедки дребезжали внизу в гавани; железные брусья грохотали на весах, свистки шлюзовщиков гудели, дымились пароходы у пристани, омнибусы грохотали по неровной мостовой; шум и гам на рыбном рынке, паруса и флаги, развевавшиеся у устья реки, крики чаек, сигналы рожка с Шеппсхольмена {8}, оклики часовых на плацу, стук деревянных башмаков рабочего люда — все производило впечатление жизни и деятельности, которое, казалось, будило энергию молодого человека, ибо теперь лицо его приняло выражение упрямства, жизнерадостности и решимости, и когда он наклонился над барьером и взглянул на город, расстилавшийся у его ног, то казалось, что он смотрит на врага; его ноздри расширились, его глаза сверкали, и он поднял сжатый кулак, как бы угрожая бедному городу или бросая ему вызов.
Теперь пробило семь на церкви Св. Екатерины, и Св. Мария вторила своим надтреснутым дискантом, а собор и Немецкая церковь вступили своими басами, и вскоре вся окрестность задрожала от всех колоколов города; когда же они один за другим замолкли, то слышен был еще один, певший вдали свою мирную вечернюю песню: тон его был выше, звук чище и темп быстрее.
Молодой человек прислушался и старался узнать, откуда шел этот звон, ибо он, казалось, будил в нем воспоминания. Лицо его смягчилось, и на нем отразилась боль, какую испытывает ребенок, оставшийся совсем один. Был он одинок, так как отец и мать его лежали там, на кладбище Св. Клары, колокол которой еще был слышен; и был он ребенком, потому что еще верил всему, правде и сказкам.
Колокол Св. Клары смолк, и звук шагов по гравию дорожки вывел его из мечтаний. К нему приближался от веранды маленький человек с густыми баками, в очках, которые, казалось, больше защищали взгляд, чем глаза, со злым ртом, всегда принимавшим дружелюбное, даже добродушное выражение, в помятой шляпе, в грязном пальто с недостающими пуговицами, в высоко подтянутых брюках, с походкой, равно выражавшей уверенность и робость. Его внешность была так неопределенна, что невозможно было узнать его общественное положение и возраст. Можно было считать его ремесленником и чиновником, и казалось, что ему от двадцати девяти до сорока пяти лет. Теперь он, очевидно, чувствовал себя польщенным обществом человека, к которому приближался, ибо он необычайно высоко поднял шляпу и изобразил добродушную улыбку.
— Вам не пришлось ждать, господин окружной судья?
— Ни минуты; колокол только что прозвонил семь часов. Благодарю вас, что вы были так любезны, что пришли; должен признаться, что это свидание для меня очень важно; я сказал бы, что дело идет о моей будущности, господин Струве.
Господин Струве заморгал глазами, потому что он ожидал только выпивки и к серьезной беседе был мало расположен. На это он имел свои основания.
— Чтобы нам удобней было разговаривать, — продолжал окружной судья, — мы сядем здесь снаружи, если вы ничего не имеете против этого, и выпьем тодди {9}.
Господин Струве запустил руку в свой правый бакенбард, осторожно примял шляпу и поблагодарил за приглашение, но встревожился.
— Прежде всего я должен просить вас не титуловать меня больше окружным судьей, — начал молодой человек, — ибо я им никогда не был, а был только сверхштатным нотариусом, да и тем я перестал быть, и теперь я только господин Фальк.
— Как?!
У господина Струве был такой вид, как будто он потерял хорошее знакомство, но он остался любезным.
— Вы человек с либеральными идеями…
Господин Струве старался найти слова, чтобы объясниться, но Фальк продолжал:
— Я пригласил вас сюда как сотрудника свободомыслящей «Красной шапочки».
— Помилуйте, я такой ничтожный сотрудник…
— Я читал ваши громовые статьи по рабочему вопросу и другим вопросам, близким нам. Мы теперь обозначаем III год римскими цифрами, ибо теперь третий год нового риксдага {10}, и вскоре мы увидим осуществление наших надежд. Я читал в «Друге крестьян» ваши прекрасные биографии политических лидеров, этих людей из народа, которые наконец могли высказать то, что так долго их обременяло; вы человек передовой, и я глубоко уважаю вас!
Струве, взгляд которого погас, вместо того чтобы загореться от зажигательной речи, с удовольствием ухватился за предложенный ему громоотвод и взял слово.
— Должен сказать, что мне доставляет истинную радость признание такого молодого и, должен признаться, прекрасного человека, как вы; но, с другой стороны, зачем нам говорить о вещах очень серьезного, так сказать, печального характера, когда мы здесь на лоне природы в первый день весны, когда все цветет и солнце расточает свое тепло всей природе; будем беззаботны и мирно выпьем наши стаканы. Простите, но я думаю, я более старого выпуска и осмеливаюсь предложить говорить на «ты»…
Фальк, подобно кремню искавший стали, заметил, что ударил по дереву. Он принял предложение без радости. И вот сидели новые братья, и им нечего было сказать друг другу, кроме разочарования, выражавшегося на их лицах.
— Я упомянул раньше, — возобновил Фальк беседу, — что сегодня порвал с прошлым и бросил служебное поприще; теперь я хочу только прибавить, что собираюсь стать литератором!
— Литератором! Зачем же? Жалко!
— Нет, не жалко; но я хотел бы тебя спросить, не знаешь ли ты, куда мне обратиться, чтобы получить работу?
— Гм… Это, правда, трудно сказать. Так много притекает народу со всех сторон. Право же, жалко прерывать твою карьеру; путь литератора так труден!
Струве делал вид, что очень жалеет, но не мог скрыть некоторого удовлетворения, что нашел товарища по несчастью.
— Но скажи же мне, — продолжал он, — по какой причине ты покидаешь поприще, которое могло принести тебе почет и власть?
— Почет тем, кто присвоил себе власть, а власть — бессовестным.
— Как ты болтаешь; но так ли это на самом деле?
— Разве нет? Ну, так мне придется говорить иначе. Я дам тебе только заглянуть в одно из тех шести учреждений, в которые я записался. Пять первых я тотчас же покинул по той простой причине, что в них вовсе не было работы. Каждый раз, когда я приходил и спрашивал, есть ли какая-нибудь работа, мне отвечали: «Нет!» И я никогда не видел, чтобы кто-нибудь что-нибудь делал. И притом я был в таких деловых учреждениях, как Коллегия винокурения, Канцелярия прямых налогов и Главное управление по чиновничьим пенсиям. Когда же я увидел это количество чиновников, сидевших друг на друге, мне казалось, что учреждение, которое платит все эти оклады, имеет какую-нибудь работу. Я записался в Управление по чиновничьим окладам.
— Ты служил в нем? — спросил Струве, начинавший интересоваться.
— Да. Я никогда не забуду впечатления, которое произвело на меня мое поступление в это вполне и прекрасно организованное учреждение. Я в одиннадцать часов пришел, ибо в это время учреждение должно было открыться. В прихожей два молодых сторожа, навалившись на стол, читали «Родину» {11}.
— «Родину»?
Струве, до сих пор бросавший кусочки сахара воробьям, насторожился.
— Да! Я сказал: здравствуйте! Легкое волнистое движение спин этих господ показало мне, что мой привет принят без определенного недоброжелательства; один из них даже сделал движение правым каблуком, которое должно было выражать рукопожатие. Я спросил, не свободен ли один из этих двух господ и не может ли он мне показать помещение. Они объяснили, что не могут: им приказано не покидать передней. Я спросил, нет ли еще сторожей. Но оказалось, что у старшого сторожа вакации, что первый сторож в отпуске, второй сегодня свободен от службы, третий на почте, четвертый болен, пятый пошел за водой, шестой на дворе и там сидит целый день {12}; впрочем, «никто из служащих не приходит раньше часа». Этим мне дан был намек, что мой ранний визит мешает, и напоминание, что сторожа тоже служащие.
Когда же я изъявил твердое намерение посетить присутственное место, чтобы благодаря этому получить представление о распределении занятий в таком важном и всеобъемлющем учреждении, мне удалось заставить младшего пойти со мной. Было величественное зрелище, когда он открыл передо мной дверь и взору моему представилась анфилада из шестнадцати комнат, больших и поменьше. Здесь, должно быть, много работы, подумал я и почувствовал, что записаться сюда было счастливой мыслью. Треск шестнадцати вязанок березовых дров в шестнадцати кафельных печах приятно нарушал пустынность места.
Струве, слушавший со все большим вниманием, вытащил теперь карандаш между сукном и подкладкой жилета и написал на своей левой манжете цифру 16.
«Здесь комната сверхштатных», — сказал сторож.
«Так! А много сверхштатных здесь, в присутствии?» — спросил я.
«О да, больше чем надо».
«Что же они делают?»
«Пишут, конечно, немного». — Он при этом глядел так фамильярно, что я нашел, что пора прервать разговор. После того как мы прошли через комнаты писцов, регистраторов, канцеляристов, ревизора и его секретаря, юрисконсульта, эконома, архивариуса и библиотекаря, казначея, кассира, уполномоченного, протонотара, протоколиста, контролера и его секретаря, бухгалтера, экспедитора, заведующего канцелярией и заведующего экспедицией {13}, мы остановились наконец перед дверью, на которой было написано золотыми буквами: «Президент». Я хотел отворить дверь и войти, но мне воспрепятствовал сторож, в тревоге ухватившийся за мою руку и прошептавший мне: «Тише!»
«Что, он спит?» — не удержался я от вопроса, вспоминая старинные толки.
«Ради бога, не говорите ничего, сюда никто не имеет права входить, пока президент не позвонит».
«А часто звонит президент?»
«Нет, я не слышал ни разу его звонков за то время, что я служу здесь, а этому уже год». Казалось, мы опять забрались в таинственную область, и я прервал разговор.
Когда было около двенадцати, стали прибывать сверхштатные служащие, и я был очень удивлен, узнавая в них старых знакомых пенсионного присутствия и винокуренной коллегии. Но еще больше удивился я, когда вошел эконом Присутствия налогов, засел здесь в комнате и кресле актуара и так же удобно разговаривал, как в ведомстве налогов.
Я отозвал одного из молодых людей в сторону и спросил его, не находит ли он полезным, чтобы я представился президенту. «Тише!» — был его таинственный ответ, в то время как он отводил меня в восьмую комнату. Опять это таинственное «Тише!».
Комната, в которой мы теперь находились, была так же мрачна, как и все остальные, но грязнее. Конский волос лез из рваной кожи мебельной обивки; толстый слой пыли лежал на письменном столе, на котором стояла пустая чернильница; там же лежала еще не начатая палочка сургуча, на которой прежний владелец написал свое имя англосаксонскими буквами {14}; ножницы для бумаги, лезвия которых слиплись от ржавчины; календарь, остановившийся в летний день пять лет тому назад; настольный календарь, тоже пятилетнего возраста, и лист промокательной бумаги, на котором
«Это комната архивариуса, здесь нас не побеспокоят», — сказал мой спутник.
«Разве архивариус сюда не заходит?» — спросил я.
«Он пять лет уже не был здесь. Теперь ему будет стыдно прийти сюда!»
«Кто же исполняет его работу?»
«Это делает библиотекарь».
«В чем же состоит занятие этого последнего в таком учреждении, как Присутствие по выплате окладов?»
«Оно состоит в том, что сторожа сортируют квитанции в хронологическом и алфавитном порядке, после чего их отправляют к переплетчику, а библиотекарь наблюдает за расстановкой их на соответствующих полках».
Струве, очевидно, забавлялся теперь этим рассказом и время от времени записывал некоторые слова на своих манжетах, и когда Фальк остановился, он почувствовал, что должен сказать нечто важное:
— Но как же архивариус получал жалованье?
— Оно ему посылалось на дом. Разве это не просто? Между тем мой молодой спутник посоветовал мне представиться актуару и попросить его представить меня остальным чиновникам, которые теперь прибывали мало-помалу, чтобы помешать в печках и насладиться последним теплом, исходившим от угольев.
«Актуар — могущественная и благосклонная личность, — рассказывал мой друг, — и очень чувствителен к вниманию».
Я лично имел другое мнение об актуаре, которого знавал в качестве эконома, но поверил товарищу и пошел.
В широком кресле сидел этот почтенный господин перед печкой, вытянув ноги на оленьей шкуре. Он был занят обкуриванием мундштука из настоящей пенки, зашитой в лайку. Чтобы не быть без дела, он взял вчерашнюю «Почтовую газету», чтобы осведомиться о видах правительства {15}.
При моем появлении, которое, казалось, огорчило его, он сдвинул очки на лысое темя; правый глаз он скрыл за краем газеты, а левым стрельнул в меня.
Я сообщил о цели своего прихода. Он взял мундштук в правую руку и посмотрел, насколько тот обкурился. Тяжелое молчание подтвердило все мои опасения. Он кашлянул и вызвал этим сильный шипящий звук в кучке тлеющего пепла. Потом он вспомнил о газете и стал продолжать чтение. Я подумал, что мне надо повторить мое заявление с некоторыми вариациями. Тут он больше не выдержал. «Какого черта вам надо? Что вы лезете в мой кабинет? Нельзя ли меня оставить в покое хоть в моей собственной комнате? Что? Вон, вон, милостивый государь! К черту, ужели же вы не видите, что я занят? Обращайтесь к протонотару, если вам что-нибудь надо, а не ко мне».
Я пошел к протонотару.
Там было большое «материальное совещание», длившееся уже три недели. Протонотар председательствовал, а три канцеляриста вели протоколы. Присланные поставщиками образцы лежали кругом на столах, за которыми заняли места все свободные канцеляристы, писцы и регистраторы.
Высказались, хотя и с большими разногласиями, за две стопы лессбоевской бумаги {16} и остановились после многократных испытаний на сорока восьми ножницах премированной фабрикации Гроторпа (каковой фабрики актуар имел двадцать пять акций); испытание стальных перьев потребовало целой недели, и протокол его поглотил две дести {17} бумаги; теперь перешли к перочинным ножам, и совещание как раз было занято испытанием их на черных досках столов.
«Я предлагаю шеффилдский двойной клинок № 4, без штопора, — сказал протонотар и отрезал щепку от стола, достаточно большую, чтобы развести ею огонь. — Что скажет на это первый нотар? {18}»
Тот, слишком глубоко заехавший при испытании и наткнувшийся на гвоздь, и повредивший «Эскильстуна {19}» № 2 с тремя клинками, предложил эту марку.
После того как все высказали свои мнения и подробно мотивировали их, прилагая результаты испытаний, председательствующий решил, что надо выписать два гросса {20} шеффилдских.
Против этого первый нотар высказался в обстоятельном особом мнении, которое было внесено в протокол, скопировано в двух экземплярах, зарегистрировано, рассортировано (в алфавитном и хронологическом порядке), переплетено и поставлено сторожем под наблюдением библиотекаря на соответствующую полку. Это особое мнение дышало всей теплотой патриотизма и главным образом клонилось к тому, чтобы указать, как важно, чтобы государство поощряло местные мануфактуры.
Но так как это являлось обвинением правительства, потому что было направлено против правительственного чиновника, протонотару пришлось взять под свою защиту правительство. Он начал с исторического экскурса в область учета мануфактурных товаров (при слове «учет» все сверхштатные насторожились), бросил взгляд на экономическое развитие страны за последние двадцать лет, причем так углубился в детали, что часы на Риддархольменской церкви пробили два часа раньше, чем он добрался до темы. При этом роковом звоне все чиновники вскочили с мест, как будто начался пожар. Когда я спросил одного из молодых коллег, что это обозначает, старый нотар, услыхавший мой вопрос, ответил: «Первейшая обязанность чиновника, сударь, — аккуратность!»
В две минуты третьего во всех комнатах не было больше ни души. «Завтра у нас будет жаркий денек», — шепнул мне один товарищ на лестнице. «Что такое, ради бога?» — спросил я тревожно. «Карандаши!» — ответил он.
Поделиться книгой: