Андрокл и лев

Эдитор. Есть из-за чего волноваться!

Взрыв рукоплесканий.

По проходу к арене торопливо проходят два раба в этрусских масках с веревками и крючьями.

Один из рабов. Сколько убитых?

Мальчик. Шестеро.

Раб свистит два раза, и еще четверо рабов пробегают по арене с такими же приспособлениями.

И корзины. Принесите корзины.

Раб трижды свистит и выбегает по проходу следом за товарищами.

Капитан. Для кого корзины?

Мальчик. Для палача. Он разорван в клочья. Они все почти разорваны в клочья.

Лавиния закрывает лицо руками. Входят еще два раба в масках с корзинами в руках и идут за первыми на арену; мальчик, измученный, оборачивается к гладиаторам.

Мальчик. Ребята, он их чуть не всех перебил!

Император (снова выскакивая из ложи, на этот раз в бурном восторге). Где он? Великолепно! Он получит лавровый венок.

По проходу, бешено размахивая обагренным кровью мечом, бежит Ферровий. Он в отчаянии. За ним следуют остальные христиане и смотритель зверинца. Смотритель зверинца подходит к гладиаторам. Те встревоженно вытаскивают мечи.

Ферровий. Погиб. Погиб навеки. Предал Спасителя. Отрубите мне правую руку, она ввергла меня в пучину греха. У вас есть мечи, братья, поразите меня…

Лавиния. Нет, нет. Что ты совершил, Ферровий?

Ферровий. Я не знаю; кровь бросилась мне в голову, и кровь на моем мече. Что это значит?

Император (на площадке перед ложей, восторженно). Что это значит? Это значит, что ты — самый великий человек Рима. Это значит, что на тебя возложат лавровый венок из золота. Непревзойденный воин, я почти готов уступить тебе трон. Ты побил все рекорды. Мое имя навсегда останется в истории. Однажды при Домициане некий галл убил на арене троих и получил свободу. Но чтобы один обнаженный человек убил шестерых вооруженных бойцов, да еще храбрейших из храбрых, — такого не бывало! Если христиане так умеют сражаться, я прекращу гонения на них. Я только христиан буду брать в свою армию. (Гладиаторам.) Приказываю всем вам стать христианами. Слышите?

Ретиарий. Нам все едино, кесарь. Был бы я там со своей сетью, другую бы он песенку запел.

Капитан (внезапно хватает Лавинию за руку и тащит ее по ступеням к императору). Кесарь, эта женщина — сестра Ферровия. Если ее бросят на съедение львам, он расстроится. Он похудеет, потеряет форму…

Император. На съедение львам? Глупости! (Лавинии.) Мадам, я счастлив с вами познакомиться. Это для меня большая честь. Ваш брат — слава Рима.

Лавиния. А мои друзья? Они должны умереть?

Император. Умереть? Конечно нет. Никто не собирался причинить им ни малейшего вреда. Леди и джентльмены, вы свободны. Прошу вас, мадам, пройдите в зрительный зал, в первые ряды, и насладитесь зрелищем, в которое ваш брат внес такой великолепный вклад. Капитан, сделайте милость, проводите всех на места, резервированные для моих личных друзей.

Смотритель зверинца. Кесарь, мне нужен один христианин для льва. Народу обещали его. Они разнесут весь цирк, если мы обманем их ожидания.

Император. Верно, верно, нам нужен кто-нибудь для нового льва.

Ферровий. Киньте льву меня. Пусть богоотступник погибнет.

Император. Нет, нет, мой друг, ты разорвешь его на куски, а мы не можем себе позволить бросаться львами, словно это простые рабы. Но нам действительно кто-нибудь нужен. Получается крайне неловко.

Смотритель зверинца. Почему бы не взять этого маленького грека; он не христианин, он колдун.

Император. Как раз то, что надо. Он вполне подойдет.

Мальчик (выбегая из прохода). Двенадцатый номер программы. Христианин для нового льва.

Андрокл (поднимается, печально, но стараясь взять себя в руки). Что же, чему быть, того не миновать.

Лавиния. Я пойду вместо него, кесарь. Спросите капитана, он скажет вам, что публике больше по вкусу, когда лев рвет на куски женщину. Он мне вчера сам это сказал.

Император. В ваших словах что-то есть, безусловно, что-то есть… если бы только я был уверен, что ваш брат не расстроится.

Андрокл. Нет, у меня не будет тогда ни одной счастливой минуты. Клянусь верой христианина и честью портного, я принимаю выпавший мне жребий. Если появится моя жена, передайте ей от меня привет, пусть она будет счастлива со своим следующим мужем, беднягой. Кесарь, возвращайтесь в ложу и смотрите, как умирает портной. Дорогу двенадцатому номеру. (Четко печатая шаг, уходит по проходу.)

Зрители, сидящие в огромном амфитеатре, видят, что император снова входит в ложу и садится на место, в то время как из прохода на арену — отчаянно испуганный, но все еще с достойным жалости рвением, печатая шаг, выходит Андрокл и оказывается в центре тысяч жадно устремленных на него глаз. Слева от него львиная клетка с тяжелой подъемной решеткой. Император подает сигнал. Звучит гонг. При этом звуке Андрокл вздрагивает всем телом, падает на колени и начинает молиться. Решетка с лязгом поднимается. Лев одним прыжком выскакивает на арену. Носится по ней кругами, радуясь свободе. Видит Андрокла. Останавливается; тело его поднимается на напряженных лапах; втягивает носом воздух, как пойнтер, держа горизонтально хвост, и издает леденящий душу рык. Андрокл приникает к земле и закрывает лицо руками. Лев весь подбирается для прыжка и, предвкушая удовольствие, восторженно бьет хвостом по пыльной земле. Андрокл вскидывает руки, взывая к небесам. Увидев лицо Андрокла, лев вдруг застывает. Затем медленно приближается к нему, нюхает, выгибает спину, урчит, как автомобиль, наконец, трется об Андрокла, опрокидывая его. Андрокл, приподнявшись на локтях, боязливо смотрит на льва. Лев делает, хромая, несколько шагов на трех лапах, протянув вперед четвертую, точно она поранена. На лице Андрокла вспыхивает воспоминание. Он машет рукой, изображая, будто вытаскивает из нее занозу и ему больно. Лев несколько раз кивает головой. Андрокл протягивает льву руки, тот подает ему обе лапы, и Андрокл восторженно пожимает их. Они заключают друг друга в пылкие объятия и, наконец, принимаются вальсировать под аккомпанемент оглушительных рукоплесканий; делают несколько кругов по арене, затем по проходу и исчезают. Император изумленно глядит на них затаив дыхание, затем выбегает из ложи и в сильнейшем волнении спускается по лестнице.

Император. Друзья, произошло невероятное, удивительное событие. Я больше не сомневаюсь в истинности христианства.

Христиане радостно окружают его.

Этот христианский колдун…

С воплем бросается бежать при виде Андрокла и льва, которые, вальсируя, приближаются к нему по проходу. Несется во всю прыть по лестнице и, вскочив в ложу, захлопывает дверь. Христиане и гладиаторы дружно спасаются бегством: гладиаторы мчатся на арену, христиане разбегаются по всем направлениям. Все исчезают со сказочной быстротой.

Андрокл (наивно). Интересно, почему они все от нас убежали?

Лев попеременно зевает, мурлычет и рычит, что вместе отдаленно напоминает смех.

Император(стоя на стуле внутри ложи и глядя через перегородку). Колдун, приказываю тебе немедленно умертвить этого льва. Он виновен в государственной измене. Твое поведение весьма небла…

Лев бросается вверх по ступеням.

На помощь! (Исчезает.)

Лев становится на задние лапы, заглядывает за перегородку и рычит. Император стрелой вылетает из дверей и несется к Андроклу; лев — по пятам за ним.

Андрокл. Не надо убегать, сэр, он не сможет удержаться и прыгнет, если вы будете бежать. (Хватает императора и заслоняет его собой от льва; тот немедленно останавливается.) Не бойтесь его.

Император. Я его не боюсь.

Лев приседает на задние лапы и рычит.

(Вцепляется в Андрокла.) Стой между нами.

Андрокл. Никогда не бойтесь животных, ваша милость, в том-то и секрет. Он будет кротким, как ягненок, когда поймет, что вы ему друг. Стойте спокойно и улыбайтесь, пусть он вас как следует обнюхает, это его успокоит. Понимаете, он сам вас боится и должен как следует вас осмотреть, прежде чем довериться вам. (Льву.) Полно, Томми, разговаривай с императором вежливо, с нашим великим, добрым императором, который прикажет отрубить нам головы, если мы не станем вести себя очень-преочень уважительно.

Лев издает ужасающий рык. Император бросается, как безумный, вверх по лестнице, пересекает площадку и бежит вниз с другой стороны; лев преследует его. Андрокл кидается вслед за львом, настигает его, когда тот спускается по ступеням, и, прыгнув ему на спину, старается затормозить его бег, волоча по земле ноги. Однако лев успевает схватить зубами развевающийся конец императорской мантии.

Андрокл. Фу, нехороший, гадкий Томми! Гоняться за императором! Отпустите мантию, сэр, немедленно; как вы себя ведете?!

Лев рычит и дергает мантию.

Не тащите к себе мантию, ваша милость. Он просто играет. Я на тебя правда рассержусь, Томми, если ты не отпустишь.

Лев снова рычит.

Я скажу вам, в чем дело, ваша милость: он думает, что мы с вами не в дружбе.

Император (пытаясь расстегнуть брошь). Не в дружбе! Проклятый негодяй!

Лев рычит.

Не пускай его. Черт подери эту брошь! Никак не отцепить.

Андрокл. Нельзя, чтобы он довел себя до бешенства, мы не можем этого допустить. Надо показать ему, что вы мой близкий друг… если вы снизойдете до этого. (Хватает руку императора и горячо пожимает ее.) Погляди, Томми, славный император — самый лучший друг, который есть у Энди-Рэнди на всем белом свете; он любит его как брата.

Император. Ах ты, мерзкая скотина, грязный пес в портновском обличье, я велю сжечь тебя живьем за то, что ты осмелился коснуться священной особы императора!

Лев рычит.

Андрокл. О, не надо так говорить, сэр. Он понимает каждое ваше слово; все животные понимают… по тону.

Лев рычит и бьет хвостом.

Я думаю, он собирается прыгнуть на вашу милость. Может быть, вы все же попробуете сказать мне что-нибудь ласковое.

Лев рычит.

Император(как безумный, пожимая руку Андрокла). Мой дражайший мистер Андрокл, мой любезнейший друг, мой вновь обретенный брат! Приди в мои объятия! (Обнимает Андрокла.) О, что за чудовищный запах чеснока!

Лев отпускает мантию и валится на спину, кокетливо сцепив передние лапы над мордой.

Андрокл. Ну вот, видите, ваша милость, теперь с ним даже малый ребенок может поиграть. Поглядите! (Почесывает льву живот. Лев в восторге катается по земле.) Подойдите, погладьте его.

Император. Я должен превозмочь этот недостойный кесаря страх. Только не отходи от него. (Похлопывает льва по груди.)

Андрокл. О, сэр, мало кто отважился бы на это.

Император. Да, это требует некоторого мужества. Давай позовем придворных, попугаем их. На него можно положиться, как ты думаешь?

Андрокл. Теперь вполне, сэр.

Император(величественно). Эй вы, там!.. Все, кто меня слышит, возвращайтесь без страха. Кесарь приручил льва.

Все убежавшие осторожно крадутся обратно. Смотритель зверинца появляется в проходе вместе со служителями, вооруженными железными палками и трезубцами.

Император. Уберите это прочь. Я укротил зверя. (Ставит ногу на льва.)

Ферровий (робко подходя к императору и с благоговейным страхом глядя на льва). Как странно, что я, кому не страшен ни один человек, страшусь льва.

Капитан. Каждый человек чего-нибудь страшится, Ферровий.

Император. А как теперь насчет преторианской гвардии?

Ферровий. В юности я поклонялся Марсу, богу войны. Я отвернулся от него, чтобы служить христианскому богу, но сегодня христианский бог покинул меня; Марс оказался сильнее и вернул себе то, что ему причиталось. Время христианского бога еще не пришло. Оно придет, когда и Марс, и я превратимся в прах. Я же должен служить тем богам, которые есть, а не тому, который будет. Я согласен вступить в преторианскую гвардию, кесарь.

Император. Умные слова приятно слышать. Все рассудительные люди согласны в том, что равно неразумно быть слепо приверженным старому и очертя голову кидаться на новое; надо использовать наивыгоднейшим образом заветы и того и другого.

Капитан. А что вы, Лавиния, скажете на это? Вы будете благоразумны?

Лавиния (на лестнице). Нет, я буду бороться за приход бога, которого еще нет.

Капитан. Вы разрешите мне время от времени вас навещать и вести с вами споры?

Лавиния. Да, красавчик капитан.

Он целует ей руку.

Император. Друзья мои, хотя я, как вы видите, и не боюсь этого льва, его присутствие держит нас в напряжении, ведь никто не может с уверенностью сказать, что ему вздумается сделать в следующую минуту.

Смотритель зверинца. Кесарь, отдайте колдуна-грека нам в зверинец. У него есть подход к диким зверям.

Андрокл(в расстроенных чувствах). Только если они не в клетках. Их нельзя держать в клетках. Их надо всех выпустить на волю.

Император. Я отдаю этого человека в рабы первому, кто дотронется до него.

Смотритель зверинца и гладиаторы кидаются к Андроклу. Лев вскакивает и смотрит на них. Они отбегают назад.

Император. Ты видишь, Андрокл, как мы, римляне, великодушны. Мы отпускаем тебя с миром.

Андрокл. Благодарю, ваша милость. Благодарю вас всех, леди и джентльмены. Томми, Томми. Пока мы вместе, тебе не грозит клетка, а мне — рабство.

Уходит вместе со львом, все пятятся от них в стороны, оставляя широкий проход.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

В этой пьесе я показал один из случаев преследования ранних христиан не как конфликт между истинной теологической доктриной и ложной, а как пример того, чем по своей сути являются такие преследования: попыткой пресечь пропаганду учения, угрожающего установленному «законному» порядку вещей, операцией, подготовленной и проверенной во имя бога и справедливости политиканами, которые являются типичными соглашателями-собственниками. Все те, в ком горит свет, кто своим внутренним взором провидит в будущем лучший мир, чей дух стремится к более возвышенной и полной жизни для всех, а не для себя за счет других, естественно, внушают страх, а потому и ненависть соглашателям-собственникам, у которых всегда есть наготове против них два верных оружия. Первое — это остракизм, травля, гонения, порожденные тем стадным инстинктом, который заставляет людей с отвращением и ненавистью смотреть на любой отход от общепринятых норм и путем самым жестоких наказаний и самой дикой клеветы принуждать всех, кто отклоняется с проторенного пути, не только вести себя так же, как все остальные, но и во всеуслышание заявлять об этом; надо лишь спровоцировать толпу на эти гонения, организовать ее и вооружить. Второе — повести стадо на войну. Захлестнутые волной собственной воинственности, слепые и глухие ко всему, кроме собственного страха, они немедленно и неминуемо забывают обо всем, даже о завоеванных тяжким трудом и столь дорогих для них гражданских свободах, даже о своих личных интересах.

Нет никаких оснований полагать, что в гонениях на христиан в Риме было заложено нечто большее. Римский император и личный состав его приближенных смотрели на вероотступников почти так же, как министр внутренних дел современной нам Великобритании смотрит на выходцев из мелкой буржуазии, которых какой-нибудь благочестивый полисмен обвиняет в приверженности к Дурному Тону, обозначаемому у нас термином «богохульство». Дурной Тон в данном случае является нарушением Хорошего Тона, другими словами, фарисейства. Министр внутренних дел и судьи, ведущие процесс, обычно куда больше скептики и богохулы, чем бедняги, сидящие на скамье подсудимых, и тот напускной ужас, с которым они слушают собственные мысли, откровенно высказанные вслух, мерзок всем, кто знает им истинную цену и кто сохранил хоть искру настоящего религиозного чувства. Однако правящие классы одобряют и санкционируют такие провесы, — разумеется, если закон против богохульства не затрагивает их самих, поскольку это позволяет им выдавать свои привилегии за непреложные заповеди религии.

Поэтому мои мученики — это мученики всех времен, мои гонители — это гонители всех времен. Мой император, который неспособен понять, что жизнь обыкновенных людей имеет свою ценность, и развлекается, столь же бездумно милуя, сколь и убивая, — чудовище, но мы можем превратить в такое чудовище любого не слишком глупого и не слишком умного джентльмена, если сделаем из него кумира. Мы до сих пор так легко поддаемся обману и поклоняемся кумирам, что один из столпов нонконформистской церкви в Лондоне осудил эту пьесу на том основании, что император, подвергающий христиан гонениям, славный малый, а гонимые им христиане смешны. Из чего я делаю вывод, что кафедра популярного проповедника может быть не менее губительна для души человека нежели императорский трон.

Все мои христиане (не статисты), как заметит читатель, черпают свой религиозный экстаз из различных источников и считают его единой религией лишь потому, что их объединяет общий протест против официальной религии и, следовательно, ждет общая судьба. Андрокл — натуралист-гуманист взгляды которого равно удивляют всех остальных. Лавиния, умная и бесстрашная вольнодумна, шокирует последователя святого Павла Ферровия, человека сравнительно недалекого и терзаемого муками совести. Спинто, распутник и пьяница, являет собой типичного христианина того периода, если верить святому Августину, который, по-видимому, на каком-то из этапов своего жизненного пути пришел к заключению, что большинство христиан, как мы теперь говорим, «темные личности». Без сомнения, он в какой-то степени прав: я уже неоднократно указывал, что всякое революционное движение привлекает к себе не только тех, кто слишком хорош для общепринятых установлений, но и тех, кто для них недостаточно хорош.

Однако сейчас самой интересной чертой пьесы является злободневность, привнесенная настоящей войной. У нас был мир, когда, избрав в глашатаи Ферровия, я указал дорогу честным людям, которые, услышав зов трубы, обнаруживают, что они не могут идти по стопам Христа. За много лет до того в «Ученике дьявола» я затронул эту тему еще более определенно и показал священника, который навсегда сбросил с себя черную рясу, когда увидел на поле брани, что он прирожденный воитель. За последнее время многие англиканские священнослужители оказались в положении Ферровия и Энтони Андерсона. Они обнаружили, что ненавидят не только наших врагов, но и всех тех, кто не разделяет их ненависти, что им хочется сражаться самим и заставлять сражаться других. Они превратили церкви в приемные пункты для новобранцев, а ризницы — в мастерские по изготовлению боеприпасов. Но им и в голову не приходит снять черные рясы и честно сказать: «Я постиг в час испытания, что нагорная проповедь — ерунда и что я не христианин. Я прошу прощения за ту непатриотическую ересь, которую я проповедовал все эти годы. Будьте добры, дайте мне револьвер и назначение в полк, где капеллан должен быть служителем бога Марса, моего бога». Ничуть не бывало. Они прилипли к своим приходам и служат Марсу во имя Христа на позор всему религиозному человечеству. Когда архиепископ Йорка поступил как джентльмен и ректор Итона произнес истинно христианскую проповедь, а подонки осыпали их бранью, эти служители Марса подстрекали подонков. Они не привели тому хоть каких-либо объяснений или оправданий. Они просто дали волю своим страстям, точно так же, как они всегда давали волю своим классовым предрассудкам и блюли свои коммерческие интересы, ни на минуту не задумываясь, по-христиански это или нет. Они не протестовали даже тогда, когда общество, называющее себя «Антигерманская Лига» (очевидно, не заметив, что его уже опередили Британская империя. Французская республика и королевства Италии, Японии и Сербии), добилось закрытия церкви на Форест-Хилл, где богу молились на немецком языке. Можно было бы предположить, что это нелепое надругательство над нормами приличия, принятыми среди всех верующих, вызовет протест даже у наименее богобоязненных из членов епископата. Но нет: по-видимому, епископам казалось столь же естественным разгромить церковь, раз бог допустил, чтобы в ней говорили по-немецки, как ограбить булочную, на вывеске которой значится немецкое имя. Фактически их приговор был таков: «Так богу и надо, раз он создал немцев». Это было бы невозможно, если бы рядом с церковью, столь могущественной, как англиканская, в стране существовал хоть проблеск католицизма, противостояние по «племенной» религии. Но, так как этого нет, случай такой произошел, и, насколько мне известно, единственные, кто пришел в ужас, — это атеисты.