Первые цивилизации

При таком подъеме художественной культуры северобелуджистанских общин, основывающейся как на местных традициях, так и на творчески используемых заимствованиях, архаическим выглядит продолжающееся сохранение в Мергаре кремневых орудий, в том числе сегментов и трапеций. Возможно, частично это связано с бедностью рудной базы, ограничивающей массовое распространение медных изделий, которые к тому же заботливо берегли, чем и объясняется их относительная редкость в культурном слое. В Мергаре известны медные шилья, плоские топоры, лезвия ножей и булавка с биспиральной головкой. К сожалению, скромные масштабы раскопок хозяйственно-жилых комплексов и древних могильников затрудняют конкретные суждения об общественном развитии. Вместе с тем показательно появление плоских подквадратных печатей с геометрическими и зооморфными рисунками, изготовлявшихся из камня и терракоты. Эффектная костяная печать с изображением на одной стороне скорпионов, а на другой — козлов найдена была в Рахман-дери. Возможно, перед нами свидетельство становления института собственности, использующего культовую символику.

Наряду с интенсификацией развития в традиционных областях раннеземледельческих общин продолжается освоение новых территорий. В этом отношении весьма показательно возникновение оседлоземледельческих поселений в Южном Белуджистане, о чем свидетельствуют раскопки Амри (Casal, 1964). Здесь в нижних слоях, восходящих, видимо, к последней трети IV тыс. до н. э., представлен культурный комплекс типичных оседлых земледельцев с многокомнатными домами, медными изделиями и изготовленной на круге расписной керамикой с полихромной росписью, имеющей прямые аналогии в стиле Кечи-Бег, характерном для Мергара IV и Кили IV. Известен ряд памятников с материалами типа Амри, которые, возможно, следует объединять в особую археологическую культуру. Однако эти вопросы слабо разработаны в первобытной археологии Индостана, где традиционно сохраняется преимущественное внимание к так называемым керамическим стилям.

Своеобразный раннеземледельческий комплекс дали раскопки нижних слоев Балакота (Dales, 1979). Сделанная на гончарном круге керамика украшена росписью, выполненной черной краской по коричневому или кремовому фону. Довольно многочисленны зооморфные и растительные мотивы. Среди украшений имеются бусы из лазурита. Близость моря стимулировала развитие производств, использующих створки раковин в качестве исходного сырья.

Как мы видели, оседлоземледельческие общины довольно рано проникают в долину Инда. Об этом, в частности, свидетельствуют раскопки Джалилпура в Пенджабе, где во втором слое имеются женские статуэтки, близкие найденным во втором слое Гумлы. Особенно существенно открытие таких памятников именно в долине Инда, где соответствующие культурные напластования непосредственно предшествуют хараппским комплексам.

Из числа таких памятников первым было открыто поселение Кот-Диджи. Здесь под хараппскими слоями были открыты руины раннеземледельческого поселка, культурный комплекс которого достаточно типичен для индостанского региона. Поселение было укреплено, металлические изделия и расписная керамика, сделанная с помощью гончарного круга, отражают традиции производств, развитых еще в северобелуджистанских общинах (Khan, 1959, 1965). Аналогичный памятник детально исследован индийскими археологами в долине ныне пересохшей реки Гхаггар, текшей параллельно Инду, которую сопоставляют со священной рекой ведийской традиции — Сарасвати. Здесь в пору хараппской цивилизации располагался густозаселенный район, центром которого был Калибанган. В нижних слоях Калибангана открыт яркий комплекс предхараппского времени (Thapar, 1975; Lal, 1979). Поселение этого периода занимало площадь в 4.5 га и имело в плане форму параллелограмма. Эту геометрическую фигуру четко обрисовывала обводная стена, имевшая сначала толщину 1.9 м, затем увеличенную до 3—4 м. Сама стена и строения внутри нее возведены из прямоугольного сырцового кирпича размером около 30Х20Х10 см. Среди керамики выделяются различные группы с расписным орнаментом, преимущественно черным по красному, но есть также группа посуды с полихромной росписью, где дополнительно введена черная краска. Это указывает на сохранение традиций изготовления нарядной парадной посуды, сложившихся в среде раннеземледельческих общин. Орнаментация посуды достаточно разнообразна: помимо геометрических узоров имеются изображения растений, рыб, крупного рогатого скота. Наряду с каменными орудиями, в частности пластинами из агата и халцедона, представлены и медные изделия, в том числе плоские топоры. Обычай широкого использования различных украшений получает дальнейшее развитие. Бусы изготовлялись из самых различных материалов — сердолика, стеатита, раковин, меди и даже терракоты. Весьма разнообразными, в частности по материалу, становятся и браслеты, среди которых имеются медные, терракотовые и выточенные из раковин. Десятки образцов таких браслетов, происходящие из раскопок Калибангана, свидетельствуют, что это было излюбленное украшение древних обитательниц поселения. Появляются терракотовые модели повозок, в которые, видимо, впрягались фигурки бычков, в изобилии находимые в ходе раскопок. Это косвенное указание на применение тягловой силы животных как одной из форм внеличностной энергии получило в ходе исследований Калибангана еще одно подтверждение. В окрестностях поселения были обнаружены перекрытые поздними отложениями древние поля с бороздами, проведенными пахотным орудием, что также свидетельствует об использовании животных при возделывании полей, о качественно новом этапе развития поливного земледелия, повышавшем его эффективность и рентабельность. Колесные экипажы распространяются весьма широко. Так, в дохараппских слоях поселения Бонавали, расположенного восточнее Калибангана, найден фрагмент расписной керамики с изображением колесной повозки (Bisht, Asthana, 1979, p. 226). В бассейне Инда складывается и тип мясомолочного скотоводства, основанного на разведении крупного рогатого скота. Так, на поселении Джалилпур соответствующие костные остатки составляют 75 % всех остеологических материалов. Крупный рогатый скот был основной частью мясной пищи обитателей Балакота. Порода скота Джалилпура, по наблюдениям зоологов, отличалась крупными размерами. Этот предхараппский, или, по терминологии Р. Олчина, «раннеиндский», период по системе длинной хронологии, учитывающий корректировку радиокарбоновых дат, относят ориентировочно к XXIX—XXVI вв. до н. э. (Allchin, 1982, р. 159). Хотя есть предложения и более ранней его датировки (Ramachandran, 1984, р. 539), однако едва ли имеются основания для чрезмерного растягивания времени существования комплексов типа раннего Кот-Диджи и Калибангана. В последнем памятнике, как подчеркивает Тхапар, этот период был сравнительно недолгим, о чем свидетельствует, в частности, и мощность культурных напластований, достигающих всего 1.6 м (Thapar, 1973, р. 199). Возможно, с большими основаниями стоило бы говорить для предхараппского, или формативного, периода о второй четверти III тыс. до н. э.

Прочное и широкое освоение оседлоземледельческими общинами аллювиальной равнины, орошаемой великой рекой азиатского материка, означало одновременно и завершение раннеземледельческой эпохи в истории индопакистанского региона. Сложилась эффективная система производства продуктов питания, оптимальная для данного уровня развития производительных сил и данной экологической структуры, что создало все условия для развития благосостояния, связанного с новым образом жизни. Меняясь в деталях, по отдельным локальным группировкам этот образ жизни привел к формированию особого стиля материального бытования, нашедшего яркое воплощение в массовом развитии прикладного искусства и индустрии производства личных украшений. Был накоплен значительный культурный и интеллектуальный потенциал, сформировался ряд культурных особенностей, специфических для региона в целом. В этом отношении особенно показателен культ священного быка, получивший развитие в предхараппское время, как показал Р. Олчин, практически во всех изученных центрах (Allchin, 1982, р. 164). Складывается кустовая система расселения, пространственно вытянутая в меридиональном направлении вдоль речных русел, дававших воду для орошения полей и одновременно служивших транспортными артериями. С освоением долины Инда и Южного Белуджистана закончился период экстенсивного освоения новых территорий все увеличивающимся населением. Использование тягловой силы животных при обработке полей указывает на наступление нового этапа — интенсификации земледелия. Развитие специализированных производств, в первую очередь гончарства и металлургии, создавало технологические предпосылки для прогресса экономики и общества. Таким образом, были созданы условия для перехода общества на качественно новую ступень, что нашло выражение в формировании хараппской культуры, или хараппской цивилизации.

Как археологический комплекс хараппская культура характеризуется: постройками из сырцового и жженого кирпича прямоугольной формы; наличием квадратных или прямоугольных в плане поселений с обводными стенами, снабженными выступами- контрфорсами; медными и бронзовыми кинжалами и ножами, обычно без осевого ребра с прямым черешком; бесчерешковыми стрелами треугольной формы с заостренными шипами; терракотовыми браслетами; сделанной на круге керамикой стандартных форм, в том числе с росписью черным по красному; использованием таких мотивов, как длиннохвостые птицы, рыбы и пипал (рис. 48). По мере накопления материалов прежние представления о внутренней однородности хараппской культуры сменились убеждением в наличии локальных культурных вариантов (Dyson, 1982, р. 418—419; Thapar, 1984, р. 14), связанных, в частности, с разной степенью аккультуризации местных традиций, ассимилируемых в ходе распространения хараппских эталонов и стандартов. С формированием в долине Инда социокультурного комплекса резко усилилась неравномерность исторического развития в рамках индо-пакистанского региона (Массон, 1964а). Белуджистанские общины, бывшие в раннеземледельческую эпоху примером культурного прогресса, теперь превращаются в своего рода периферию, следующую в ряде отношений хараппским моделям. Еще разительнее были культурные контрасты в областях к югу и юго-востоку от древнеиндской цивилизации, где обитали различные группы племен охотников, рыболовов и собирателей, в разной степени затронутых (не без влияний, идущих с северо-запада) процессом перехода к экономике производства пищи. Налицо в рамках хараппской общности и признаки хозяйственного разнообразия, что не могло не сказаться на культурных особенностях (Thapar, 1982). Абсолютная хронология Хараппы основывается на данных радиокарбонового анализа (Lal, 1963; Brunswig, 1975; Bamachandran, 1984) и на находках вещей хараппского типа в памятниках других культур, прежде всего Месопотамии (Gadd, 1932; Buchanan, 1967). Считается, что область хараппской цивилизации была известна в Шумере под именем Мелухха, упоминания которой восходят к XXIV в. до н. э. Учитывая имеющиеся данные, хараппскую культуру можно датировать временем около 2400 — 1800 гг. до н. э. Использование корректированных радиокарбоновых измерений резко удревняет нижнюю границу, что вступает в известное противоречие с хараппскими и хараппоидными объектами, найденными в археологических комплексах Месопотамии и датируемыми по месопотамской шкале. Радиокарбоновые даты отражают и постепенное продвижение устойчивых элементов хараппского комплекса из долины Инда на восток и юго-восток, где они оказываются более поздними по сравнению с памятниками метрополии.

Рис. 48. Хараппский комплекс.

Хараппские поселения являются основным видом памятников, дающим наиболее полную и разнообразную информацию о древнеиндской цивилизации. Поскольку пока отсутствует общепринятая дешифровка протоиндской письменности, именно археологические материалы остаются основным источником для реконструкции процесса становления цивилизации на индо-пакистанском субконтиненте и для ее общей характеристики.

Несмотря на большое количество известных хараппских поселений, число которых достигает почти 1000 (Joshi а. о., 1984), типология их слабо разработана. Имеются два крупных центра — Хараппа и Мохенджо-даро и городки площадью от 5 до 12 га (Калибанган, Лотал, Котади и др.). Основную массу памятников составляют мелкие поселки нередко площадью до 1 га. Характерными признаками крупных поселений являются регулярная планировка и высокая степень благоустройства и организации внутреннего пространства. Именно эти черты принципиально отличают хараппские центры от раннеземледельческих поселений.

В первую очередь это касается Мохенджо-даро, огромного центра с явными признаками городского организма, остающегося уникальным для всей хараппской культуры. Его общая площадь составляет 260 га, а число жителей, по различным оценкам, определяется в 35 000 или 41 000 человек. Структурно Мохенджо-даро состоит из двух крупных частей: отдельно расположенного крупного холма, так называемой цитадели, и находящегося восточнее «нижнего города» (рис. 49). Раскопанные в широких масштабах эти составные элементы некогда единого организма в равной мере характеризуются регулярностью застройки и высоким уровнем городского благоустройства. Четкая сеть улиц делила «нижний город» на прямоугольные блоки кварталов. Центральная улица имела ширину 10 м, а менее значительные магистрали от 2.7 до 5.5 м. Имелись и проулки шириной до 1.2 м. Дома, составлявшие блоки-кварталы, все были возведены из жженого кирпича и, как правило, состояли из нескольких помещений, сгруппированных вокруг дворика (Sarcina, 1979). Кирпич клался не на известковом растворе, а на илистой промазке из глины, взятой в окрестностях города. В каждом доме обычно имелась кухня и туалетная комната, нечистоты из которой выводились на улицу по специальному отводу. На каждой улице были устроены сточные каналы, которые представляют собой едва ли не древнейшую в мире отлаженную систему городской канализации.

Под мостовой уличных магистралей проходили один или два канала, тщательно выложенные жженым кирпичом и перекрытые крупноформатным жженым кирпичом или известняковыми плитами. Эти подземные галереи служили как для отвода сточных вод, так и для пропуска осадков, обрушивавшихся на город в сезон муссонных дождей. По системе водоотводов эта водная масса устремлялась к городским окраинам, где были устроены сводчатые водостоки. Подземные каналы были снабжены расположенными через определенные промежутки отстойниками, которые, судя по всему, регулярно очищались лицами, заботившимися о санитарном состоянии города. Четкая канализации указывают на немаловажную роль планового начала в создании и функционировании этого сложного организма. На это же указывает, в частности, оформление крупных перекрестков, где углы домов сознательно округлены, чтобы меньше препятствовать движению крупных повозок и меньше разрушаться. По территории Мохенджо-даро разбросано значительное число колодцев, заботливо выложенных жженым кирпичом. Имелись также и бассейны для омовения.

Рис. 49. Мохенджо-даро. Планировка городских кварталов.

Особый элемент в городской структуре образовывал участок, названный условно цитаделью (рис. 50). Это название породило ряд поспешных заключений о специфике хараппского общества, и поэтому в последние годы стало предметом критических нападок. Вместе с тем, как бы эту часть Мохенджо-даро ни именовать, ее особый, специфический характер не вызывает сомнений. Возведенные здесь строения помещались (в тех случаях, которые удалось исследовать) на платформе 6-метровой высоты, а фасад всего комплекса был укреплен мощными кладками. Какова бы ни была их первоначальная функция, вопрос о защите от разливов, поднимаемый многими исследователями, вполне обоснован; в результате всех этих строительных и планировочных приемов цитадель Мохенджо-даро представляла собой подчеркнуто обособленный комплекс, архитектурно доминирующий в городском силуэте. Показательно, что уже раскопанные строения, масштабы которых были ограничены наличием здесь более поздних сооружений, представляют собой группу значительных зданий, скорее всего носящих общественный характер (Allchin, 1982, р. 175). Таковы, в частности, крупный бассейн с прилегающими помещениями и так называемый зал собраний с несколькими рядами массивных кирпичных устоев. Было раскопано и обширное зернохранилище, представляющее собой систему стандартных помещений, скомпонованных в единый массив, и развивающее планировочную традицию зернохранилища, сложившуюся, как показали раскопки Мергара, еще в раннеземледельческую эпоху. Только теперь масштабы этого сооружения, явно рассчитанные на централизованно концентрируемые огромные запасы, во много раз превосходят складские постройки древних общин.

В принципе такая же двухчастная структура представлена и в Хараппе, где, правда, объем раскопок был менее значителен. Цитадель Хараппы имеет в плане форму параллелограмма. Мощные кладки образовывали ее платформу и обрамляли внешние контуры, подчеркивая, так же как и в Мохенджо-даро, обособленное положение и доминирование над прилегающими жилыми кварталами. Непосредственно к подножью этого мощного комплекса примыкало зернохранилище, аналогичное мохенджодарскому и занимающее общую площадь в 800 м 2. Иными словами, здесь налицо та же функция концентрации прибавочного продукта на определенном участке населенного центра. Поблизости от зернохранилища обнаружены следы различных производств и, как пишут исследователи, баракоподобные квартиры, состоящие из одного помещения и резко контрастирующие с благоустроенными жилыми комплексами основных кварталов (Allchin, 1982, р. 197).

В определенной мере те же черты сложной структуры и четкого планировочного начала представлены в других, менее значительных хараппских центрах. Из их числа обстоятельно изучен раскапывавшийся индийскими археологами Калибанган (Thapar, 1975; Lal, 1979). Подробный анализ структуры этого памятника был дан Б. Б. Лалом (Lal, 1984). Калибанган, как и основные центры долины Инда, состоит из двух частей, представляющих собой в плане правильные параллелограммы, обнесенные стенами, снабженными выступами-контрфорсами. По аналогии с Мохенджо-даро эти части первоначально назвали соответственно цитаделью и нижним городом, но постепенно удалось выявить их конкретное своеобразие. Так называемая цитадель состоит из двух смыкающихся ромбов, каждый размером около 120X120 м.

Рис. 50. Мохенджо-даро. План цитадели.

Ранее построенная южная часть была окружена стеной с башнями, и к ней позднее пристроен «северный ромб». В южной части отсутствуют жилые и хозяйственные постройки, но зато имеются явственные свидетельства культовых церемоний. Так, «алтари огня» находились у расположенных в ряд платформ из сырцового кирпича. Кроме того, имелись прямоугольные алтари-подиумы со следами жертвоприношений крупного рогатого скота. Ворота, ведущие в этот замкнутый комплекс, были снабжены ступенями, по которым могли подниматься путники, но отнюдь не проезжать колесные экипажи. Видимо, нет основания сомневаться в правильности заключения Б. Б. Лала, что перед нами крупный культовый комплекс, функционально близкий к шумерским храмам, хотя и имеющий иное архитектурное оформление. В «северном ромбе» подобные ритуальные сооружения отсутствуют — там уже находились обычные жилые дома, являвшиеся, как полагают индийские исследователи, местом обитания жреческих семей, обслуживавших культовый центр. «Нижний город» Калибангана занимал площадь около 9 га и отличался четкой планировкой уличной сети. Крупные уличные артерии имели ширину 7.2 м, и затем эта величина кратно уменьшалась до 5.4, 3.6, 1.8 м. В отличие от значительных центров долины Инда в Калибангане помимо жженого широко употреблялся и сырцовый кирпич. Забота о нормальном функционировании этого организма также налицо — на перекрестках в углы домов вмазывались вертикально стоящие балки, амортизирующие удары повозок, маневрирующих по этим магистралям. Двухчастная планировка с четким прямоугольником обводных стен известна к по ряду других памятников (Joshi, 1973). Это позволяет заключить, что в данной структурной особенности нашли отражение устойчивые специфические черты хараппского общества.

Весьма примечательно стремление вычленить из окружающего пространства посредством обводных стен по крайней мере нуклеарную часть поселения. Специальный анализ различных видов ворот и въездов, расчленявших эти стены, показал, что они лишь в незначительной мере были рассчитаны (в отличие от многих фортификационных комплексов Передней Азии) на оборонительную функцию (Kasarwan, 1984). Так, отсутствуют предвратные лабиринты, караульные помещения если и имеются, то предназначены для одного человека, во многих въездах устроены ступенчатые подъемы. Однако было бы неправомерно считать, что хараппская фортификация вообще не выполняла военной функции. Точнее говоря, эта функция в хараппском обществе была развита слабо, особенно по сравнению с Месопотамией и прилегающими областями, рано ставшими театром ожесточенных военно-политических столкновений. Фортификация получает развитие по существу лишь на окраинах хараппской метрополии. Р. Дайсон вполне прав, когда характеризует некоторые обнесенные стенами хараппские поселения как военные аванпосты, выдвинутые в глубь вновь осваиваемых территорий (Dyson, 1982, р. 420), заселенных инокультурными племенами. Военную направленность таких древнеиндийских укрепленных центров подчеркивает и К. Ламберг-Карловский (Lamberg-Karlovsky, 1982, р. 66). Крупные хараппские центры наряду с функциями сосредоточения торгово-ремесленной деятельности, идеологического и организационно-хозяйственного лидерства выполняли в определенной мере и функцию убежища, хотя она, так же как и система вооружения, не получила столь значительного развития, как, скажем, в Малой Азии. В этом отношении хараппское общество близко к среднеазиатской цивилизации Алтын-депе, находившейся на окраине тогдашнего цивилизованного мира, в стороне от вооруженных столкновений.

Организованный быт обитателей Мохенджо-даро — по существу новый образ жизни — городской. Он явился логическим звеном в процессе развития благоустроенного быта, начавшемся как качественно новое явление в раннеземледельческую эпоху. Четко организованные кирпичные дома с комнатами для омовения, колодезная система водоснабжения, заботы о санитарии и гигиене, предпринятые в городских масштабах, заметно отличали условия обитания жителей крупных центров хараппской цивилизации от жизни земледельцев, ютившихся в глинобитных постройках, перемежающихся с производственными участками и мусорными свалками, представляющими немаловажный интерес для сегодняшних археологов, но едва ли украшавшими быт древних обитателей. Эти города долины Инда, таким образом, отражали первую стадию урбанизации, когда значительный культурный и производственный потенциал и соответствующий ему образ жизни сконцентрировались в единичных крупных центрах. Внутреннее убранство хараппских домов было относительно скромным и ограничивалось лежанками и сидениями, известными, в частности, по изображениям на печатях. Иногда резные ножки таких сидений вытачивались в виде ног крупного рогатого скота. Уделялось значительное внимание и кулинарии. Каменные и глиняные скалки, обеспечивавшие приготовление теста для различного рода выпечных изделий, были распространены в Мохенджо-даро весьма широко. Имелись там и сосуды, внутри которых сделана улитообразная спираль, предназначавшаяся, судя по всему, для выпечки особого сорта печенья (Маккей, 1951, с. 101).

Многие черты хараппского образа жизни носили более общий характер, проявляясь в крупных городах и мелких поселках. Это касается разного рода личных украшений и в первую очередь браслетов, которые как специфическая черта культур индостанского круга получили распространение еще в раннеземледельческую эпоху. Браслеты были весьма разнообразными, и в хараппский период изготавливались из золота, серебра, меди, раковин и терракоты. Имелись и браслеты, образованные нитками золотых бус, что указывает на происходящую дифференциацию образа жизни и выделение состоятельного слоя, украшавшего свой повседневный быт использованием престижных вещей. Терракотовые браслеты получили широкое распространение, сотни их образцов найдены, в частности, при раскопках Калибангана. Браслеты носились как на руках, так и на ногах. Уже установилась и мода на систему многоярусных украшений, почти сплошь покрывающих руки, как это видно по бронзовой статуэтке танцовщицы.

Относительно высокий уровень благосостояния, особенно ярко проявившийся в хараппских центрах, обеспечивался прогрессивным развитием технологического способа производства, в котором органически объединялись высокоэффективное земледелие и разнообразные специализированные ремесла. Еще раннеземледельческие общины освоили высокую плодородную аллювиальную долину, орошаемую системой Инда и параллельным ему руслом реки Гхаггар. Здесь были все условия для развития земледельческого хозяйства и получения устойчивого, весьма значительного продукта. Возделывались главным образом зерновые культуры — различные сорта пшеницы и ячменя, выращивались также полевой горох, кунжут и горчица (Vishnu-Mittre, Savithru, 1982). Находка хлопковой ткани указывает на выращивание и этого технического растения, первые свидетельства знакомства с которым восходят к раннеземледельческой эпохе. В Гуджарате, и в частности в Лотале, значительное внимание уделялось также рисосеянию, выращиванию проса (Thapar, 1984, р. 14). Именно земледелие было основным занятием жителей десятков небольших поселений, основывавшихся хараппцами в процессе освоения новых земель к востоку и юго-востоку от своей метрополии. Система расселения ясно указывает на эту зависимость от аграрной функции (Mehta, 1982). Климатические условия, даже с учетом наступления в 3000 — 1800 гг. до н. э. фазы увлажненности и определенного увеличения количества осадков (Singh, 1971), не обеспечивали равномерного поступления влаги для посевов.

Судя по географической ситуации, хараппцы широко использовали паводковые воды, производя обваловку полей для их удержания. Как известно, современное землепользование Пенджаба и Харианы, областей нуклеарного распространения зрелой хараппской культуры, основано на выращивании двух урожаев — летнего и весеннего. Скорее всего, эта система уже применялась хараппскими аграриями (Lambrik, 1967), что сразу дало резкий количественный скачок в товарной массе продуктов питания, ставшей надежной основой общего прогресса. Например, считается, что переход к системе двух урожаев в Саураштре привел к резкому увеличению самого числа хараппских поселений — с 18 до 120 (Possehl, 1980; Dyson, 1982, p. 418).

Судя по всему, были достигнуты значительные успехи и в техническом оснащении земледелия, обеспечившие заметное увеличение производительности. Речь идет о способе обработки земли под посевы. Давно высказанное предположение об использовании каменных лемехов для возделывания полей (Маккей, 1951, с. 118) технически маловероятно. Другое дело, что при обработке полей уже применялась тягловая сила животных, но самим почвообрабатывающим инструментом был примитивный деревянный плуг. После открытия полей с бороздами в предхараппском Калибангане нет сомнений в том, что хараппцы в земледелии применяли этот внеличностный источник энергии. Об использовании животных в транспортных целях свидетельствуют терракотовые и бронзовые модели двухколесных повозок, находимые

при раскопках хараппских памятников, начиная с первых этапов их изучения. Легкая бронзовая двухколесная повозка, запряженная двумя быками, недавно была найдена на южной периферии древнеиндской цивилизации — в позднехараппских наслоениях Даймабада (Sali, 1984). Этой своеобразной колесницей управляет стоящий человек. В составе этого же клада были также бронзовые изображения животных на четырех колесах — слона, носорога, водного буйвола. Предполагается, что это ритуальные объекты, воспроизводящие сцену, восходящую к вереницам животных, представленных еще на расписной керамике раннеземледельческой эпохи, а лицо, помещенное на колеснице, — жрец или антропоморфное божество с функцией «хозяина животного мира» (Dhavalikar, 1982, р. 361 — 366).

Вторым важнейшим компонентом технологического способа производства древнеиндской цивилизации были ремесла, высококачественная продукция которых образует своеобразный материальный костяк хараппской культуры в ее восприятии археологией. Несмотря на сохранение определенного количества орудий, оснащенных кремневыми пластинами (Kenoyer, 1984), которые, как показали их трасологический анализ, использовались в качестве серпов, мясных ножей и при обработке дерева (Коробкова, 1984, с. 39—43), металлургия и металлообработка составляли наиболее прогрессивный сектор хараппских производств. Широко использовались различные сплавы, в том числе меди с мышьяком, свинцом и оловом. Из исследованных 177 объектов около 30 % составляли предметы, сделанные из оловянистой бронзы. Обработке подвергалось также золото и в меньшем масштабе свинец и серебро. Технические приемы были достаточно разнообразными (Agrawal, 1971). Наряду с холодной и горячей ковкой налицо литье как в открытых, так и в закрытых матрицах, а также изготовление бронзовых скульптур по утраченной модели. Формы для отливки топоров и других изделий уплощенной формы найдены при раскопках Чанху-даро. Свидетельством высокого уровня развития металлообработки являются сами предметы — бронзовые статуэтки людей и животных, модели повозок, разнообразные сосуды из серебра и главным образом из бронзы. Имеется и одно блюдо из свинца. При раскопках Мохенджо- даро обнаружена выложенная кирпичом яма производственного назначения, в которой находилась медная руда. Более определенные свидетельства металлообработки отмечены в Хараппе (Gupta, 1984, р. 419).

Рис. 51. Мохенджо-даро. Печать с изображением судна (а, б). Камень.

В особую специализированную отрасль выделилось ювелирное дело, к продукции которого принадлежат разнообразные украшения. Здесь в различных сочетаниях комбинируются золото и полудрагоценные камни. Изящным образцом изделий хараппских ювелиров является ожерелье из жадеитовых бус, разделенных золотыми дисковидными бусинами с агатовыми и яшмовыми подвесками. Традиционное для многих раннеземледельческих культур Индостана изготовление бус из различных пород камней превращается в хараппское время в широкомасштабное налаженное производство. Особенной популярностью не только в Индии, но и на всем Ближнем Востоке пользовались сердоликовые бусы с травленым орнаментом. Мастерские по изготовлению бус с многочисленными орудиями производства — сверлами, полировочными камнями и самими бусами, находящимися в различной стадии обработки, были обнаружены в Лотале и Чанху-даро.

Особым промыслом, в котором мастерство ремесленника сочеталось с взыскательным вкусом художника, было изготовление знаменитых хараппских печатей (рис. 51). Обычно они имели квадратную форму и ушко на тыльной стороне. Печати вытачивались из стеатита, изображения выполнялись маленьким долотом с подправкой трехгранным резцом и сверлом. Рисунки обычно воспроизводят какое-либо животное, над ним помещается надпись из нескольких пиктографических знаков. Преимущественно профильная манера изображения несомненно восходит к соответствующей традиции, выработанной при росписи глиняной посуды, но сама трактовка фигур со стремлением в плоскостном изображении рельефно передать скульптурные объемы уже иная. Частично при этом, видимо, был использован опыт, накопленный в мелкой пластике, бурно развивающейся в эпоху ранних земледельцев. Следует отметить, что уравновешенно объемный стиль устойчиво сохраняется во всех образцах хараппской глиптики, находимых на сравнительно обширной территории. Определенное развитие получили обработка слоновой кости, выделка из камня разного рода сосудов и скульптур и ряд других производств. Так, в Балакоте обнаружена мастерская по изготовлению браслетов из морских раковин.

Массовым специализированным ремеслом, выпускающим стандартную продукцию, было гончарное дело и производство жженого кирпича. Технологически они основывались на успехах теплотехники. Были созданы двухъярусные гончарные горны, позволявшие добиваться равномерного и качественного обжига производимой продукции. Такие горны были обнаружены в Мохенджо-даро и на ряде других менее значительных поселений. В Алам-гирпуре открыты печи для обжига кирпича. Стандартизация разного рода продукции и распространение сплавов требовали наряду с развитием эмпирических знаний установления системы мер и весов, о чем также имеются определенные данные.

Производственные и бытовые достижения составляли лишь одну из сторон успехов хараппской цивилизации. Едва ли не более существен рост интеллектуального потенциала, значительные достижения в сфере художественной культуры. К их числу, безусловно, в первую очередь следует относить создание местной системы письменности, оригинальность которой лишний раз подчеркивается сложностями, возникающими перед ее дешифровщиками, хотя гипотеза о протодравидском языке этих лапидарных текстов и остается наиболее вероятной. К сожалению, сохранились лишь краткие надписи на неорганических объектах, и вполне возможно, что более пространные тексты наносились на недошедшие до нас органические материалы. Вместе с тем надо сказать, что письменность получила достаточно широкое распространение. Помимо надписей на печатях известны надписи на бронзовых табличках, в довольно большом количестве найденных в Мохенджо-даро (Pande, 1973); знаки и цифры встречены на металлических орудиях, имеются короткие тексты и на керамике, позволившие, в частности, установить, что знаки письма шли справа налево (Lal, 1961). Грамотность не ограничивалась столичными центрами, и в этом отношении особенно показательны находки в провинциальном Даймабаде, где обнаружены три черепка с короткими процарапанными надписями и две терракотовые печати с нанесенными на них знаками древнеиндийской письменности. Найденные в позднехараппском комплексе (Sali, 1982, р. 181), эти объекты, возможно, представляют собой одно из позднейших свидетельств угасающей традиции.

Накопление положительных знаний и потребности производства и общественной жизни стимулировали формирование системы мер и весов. Известны многочисленные гири, сделанные из различных материалов, чаще всего каменные, кубические формы со стандартным весом. Судя по произведенным подсчетам, исходной единицей служил вес в

0.85 г с последующим удвоением и удесятирением (Маккей, 1951, с. 98—99), хотя были предложены и более усложненные реконструкции. Найдены линейки с нанесенными делениями, но их трудно свести к единой системе. Так, линейка, сделанная из раковины, обнаруженная в Мохенджо-даро, имеет базовое деление в 6.7 мм; в бронзовой линейке Хараппы эта величина уже близка к нашему сантиметру (9.34 мм); в костяной линейке из Лотала мелкие деления составляют 1.7 мм, причем шестая и двенадцатая черточки сделаны более длинными (Mainkar, 1984). Формат сырцового кирпича и строгие пропорции строений указывают, что архитектура также основывалась на определенных мерах длины; одной из них, видимо, был так называемый локоть в 51—53 см (Allchin, 1982, р. 185).

Рис. 52. Мохенджо-даро. Мужской торс. Камень.

Судя по косвенным данным, определенные изменения произошли и в сфере религиозных представлений, в которых на первый план выдвигается культ верховного мужского божества. Оно изображалось сидящим на невысоком троне, в рогатом головном уборе, иногда трехликим, в окружении разного рода животных. Еще Дж. Маршалл высказал предположение, что перед нами прототип позднейшего Шивы, и исследователи в принципе поддерживают эту интерпретацию (Маккей, 1951, с. 67; Allchin, 1982, р. 213 — 214). Возможно, бык был одним из основных священных животных, связанных с этим божеством, во всяком случае, именно его изображение прочно занимает первое место среди прочих животных, воспроизводимых на печатях. Известны бронзовые и терракотовые статуэтки быков, нередко выполненных с большим мастерством в стиле, перекликающемся с рисунками на печатях. Изготовлялись статуи быков и из известняка и помещались на подставки, что могло быть связано с их функцией культовых объектов в храмовых центрах. Как и в урукском Шумере, традиции анимализма в Хараппе весьма значительны, что видно как по изображениям на печатях, так и по фигуркам, воспроизводящим слонов, собак, обезьян, птиц и, возможно, баранов.

Труднее судить о характере верховного женского божества, священной супруги рогатого бога. Женские терракоты, видимо, продолжают традицию культа богини- матери, покровительницы плодородия, ранее почитавшейся почти в каждой земледельческой общине. Но количество этих статуэток массового употребления, за исключением, пожалуй, Мохенджо-даро, не так уж велико. На одной из немногих печатей, воспроизводящих не одиночные фигуры, а целые сцены, изображена женская фигура в рогатом головном уборе, помещенная в разветвлении дерева, перед ней коленопреклоненный персонаж, а процессия из семи персон, воспроизведенных в нижней части этой печати, подчеркивает значимость передаваемого культового обряда, возможно иллюстрирующего какой-то мифологический сюжет. Видимо, в мифологических системах был популярен и герой, побеждающий хищных зверей. Во всяком случае, на одной из печатей воспроизведена сцена схватки человека с двумя тиграми. Прикладное искусство, расцветшее пышным цветом в раннеземледельческую эпоху, сохраняет свое значение. Об этом, в частности, свидетельствует роспись, украшающая определенные типы глиняной посуды особо парадного характера. Более важно, и это составляет качественно новую черту именно хараппской культуры, появление выдающихся произведений неприкладного искусства. Уже среди терракотовых и бронзовых статуэток быков есть образцы высокохудожественного звучания, где массивная, полная внутренней мощи фигура воспроизведена рукой выдающегося мастера. Принципиально новым явлением культурного комплекса (и эта еще одна характерная черта первых цивилизаций) являются выразительные скульптуры различных персонажей; одна из них, наиболее известная, представляет собой бюст мужчины в одежде, богато украшенной узором из трилистников, что позволяет предполагать его высокий прижизненный статус (рис. 53). Застывшее полногубое лицо замерло в отрешенном спокойствии.

Рис. 53. Мохенджо-даро. Статуя жреца. Камень.

Превосходное* знание обнаженной натуры демонстрируют две каменные мужские фигуры из Хараппы, чем-то напоминающие лучшие образцы древнеегипетской скульптуры. При этом вторая статуя, условно названная танцором, дана не в статическом спокойствии, столь типичном для мелкой пластики раннеземледельческих общин и повторившемся в статуе мохенджодарского «жреца», а в живом, динамичном повороте (рис. 52). Эти скульптуры, так же как и памятники письменности, представляли собой идеологические инновации рассматриваемой эпохи, когда создавались новые культурные эталоны и стереотипы.

Интеррегиональные связи, явственно проявляющиеся еще в раннеземледельческую эпоху, усиливаются в хараппское время. Если раньше они частично были обусловлены регулярным обменом или перемещениями племенных групп, то теперь механизм торговых взаимодействий играет решающую роль. Подобно первой цивилизации Месопотамии хараппское общество в своей нуклеарной части занимало территорию, отличающуюся плодородием почв и вместе с тем крайней бедностью иных природных богатств. По существу лишь материал для изготовления кремневых орудий (Thapar, 1982) добывался в пределах этой метрополии — у выходов горных пород в районе Рохри- Суккура. Металлические руды и поделочные камни привозились -издалека. Рассмотрению вопроса об их источниках посвящен ряд специальных работ (Asthana, 1982; Gupta, 1984). Медь и золото в основном, видимо, поступали из индийских месторождений, хотя высказывались соображения в пользу транспортировки меди из Афганистана, а золота даже из Средней Азии (Asthana, 1982, р. 275). Во всяком случае, олово, бывшее важным компонентом хараппских бронз, вполне могло иметь среднеазиатское происхождение, с чем согласны многие исследователи. Не приходится сомневаться и в поступлении лазурита из Афганистана. Там, в Бадахшане, имеются три рудника по добыче этого весьма популярного на Древнем Востоке полудрагоценного камня, причем в одном из местонахождений обнаружены и древние выработки. Не исключено, что среднеазиатское или североиранское происхождение имела бирюза.

Определенные виды продукции, в частности изделия искусных ремесленников, вывозились из зоны центров древнеиндской цивилизации в окружающие области, причем зачастую на значительные расстояния. В некоторых случаях хараппцы играли и роль посредников в продвижении отдельных видов товаров.

Целый ряд археологических находок позволяет наметить трассы древних торговых путей, связывающих Хараппу с окружающими странами. Сразу же с установлением наличия в месопотамских центрах объектов явно древнеиндского происхождения было высказано мнение о существовании постоянного морского пути, идущего вдоль северного побережья Персидского залива и связывающего две великие цивилизации древнего мира (Mackay, 1931a). С открытием на Бахрейне печатей так называемого типа Персидского залива, соединяющего черты месопотамской и хараппской глиптики (Bibby, 1958; Rao, 1963), это заключение получило новое убедительное подтверждение. В 60-е гг. вещи индийского круга были обнаружены при раскопках крупных центров эпохи бронзы в Южном Туркменистане, что позволило высказать гипотезу о существовании сухопутного караванного пути, уходящего из долины Инда через Северный Белуджистан и Афганистан в оазисы, теснящиеся на южной кромке каракумской пустыни (Массон, 1967). Находки в Южном Туркменистане на Алтын-депе печатей хараппского типа (Masson, 1981а), а затем аналогичной печати на одном из древних поселений в дельте Мургаба подкрепили это заключение новыми конкретными данными. Сенсационное открытие на левом берегу Амударьи в Северном Афганистане поселения Шортугай, представляющего собой хараппскую факторию на вышеупомянутой трассе (Francfort, 1984), подобно открытиям в Бахрейне полностью подтвердило активное функционирование этой крупной торговой магистрали древности. Безусловно, Шортугай служил важным центром по доставке в долину Инда бадахшанского лазурита. Пока, правда, не вполне ясно, какого рода товары могли идти из районов Южного Туркменистана в обмен на произведения хараппских ремесленников.

Но с одним свидетельством далеких северо-восточных связей древне-индской цивилизации пришлось столкнуться археологам. На Мохенджо-даро было обнаружено захоронение верблюда (Meadow, 1984). Кости этого животного встречены и на других хараппских памятниках. Но, как уже отмечалось, именно в Южном Туркменистане и, возможно, в примыкающих районах Ирана еще в IV тыс. до н. э. был одомашнен двугорбый верблюд, получивший широкое распространение в местной цивилизации Алтын-депе. Скорее всего, именно необходимость в подобном неприхотливом вьючном животном для обслуживания протяженных сухопутных торговых трасс и привела к появлению верблюда в долине Инда именно в пору хараппской цивилизации.

Действенность южного торгового пути подтверждается целым рядом находок, а также, если принимать отождествление Хараппы с Мелуххой, свидетельствами письменных источников (Hansman, 1973; Kramer, 1964). Использование Инда и других рек как транспортных артерий, безусловно, могло способствовать организации морской каботажной торговли. В Индии ее важным центром явно был гуджаратский Лотал, где обнаружены оттиски печатей на глиняных буллах, прикреплявшихся, как полагают, к тюкам с товарами (Rao, 1973). Ряд хараппских памятников в прибрежной зоне Южного Белуджистана (Суткатендор, Соткакох, Балакот), по-видимому, должны рассматриваться как промежуточные порты на этом торговом пути (Thapar, 1984, р. 12). В частности, при раскопках Балакота в хараппских слоях найден расписной сосуд, явно привезенный с запада, из областей, прилегающих к Персидскому заливу (Dales, 1979, р. 265—266). Однако не исключено, что существовал также сухопутный маршрут, пересекавший континентальный Иран южнее Деште-лута и выходивший к границам Месопотамии в районе Диялы, о чем писал еще Меллоун (Mallowan, 1965) и что находит определенные подтверждения в находках в районе Шахдада, крупном центре художественной культуры Ирана (Asthana, 1984). Механизм месопотамо-хараппских взаимодействий неоднократно обсуждался в литературе. Видимо, прав К. Ламберг-Карловский, полагающий, что он мог быть весьма разнообразным — от прямой торговли, существование которой, правда, вызывает у него определенный скепсис, до многоступенчатого обмена и торговли через промежуточные центры, к числу которых он относит Бахрейн и Яхья-тепе, где найден отпечаток на глине хараппской печати (Lamberg-Karlovsky, 1982). Однако если говорить о крупных центрах Юго-Восточного Ирана, то речь в первую очередь должна идти не о Яхья-тепе, бывшем сравнительно небольшим поселением, а о упоминавшемся уже Шахдаде.

Есть основания полагать, что создатели хараппской цивилизации и жители Месопотамии вступали в прямые личные контакты. Так, в письменных источниках упоминаются приходящие из Мелуххи корабли, на одном из месопотамских цилиндров назван переводчик с языка мелуххи. Ясно, что связи носили достаточно масштабный характер, коль скоро возникла необходимость в подобной должности. В конце III тыс. до н. э. существовало даже мелуххское поселение в Лагаше, в котором, видимо, проживали древнеиндские торговцы со своими семьями. Новый анализ соответствующих свидетельств письменных источников показал, что имена обитателей этого анклава представляют собой транслитерацию на шумерский с местного, т. е. мелуххского, языка (Parpola а. о., 1977). По свидетельству источников, из Мелуххи в Шумер привозились разные породы дерева, включая черное, золото, красный камень, отождествляемый обычно с сердоликом, различные бусы, слоновую кость, из которой изготовлялись пестро раскрашенные фигуры птиц и гребни (Oppenheim, 1943). Определенную перекличку этот список имеет с археологическими материалами. Так, в Телль-Асмаре в аккадском доме помимо цилиндрической печати, изображающей индийских животных, была обнаружена керамика хараппского облика с шишечкообразными выступами, сердоликовые бусы с травленым орнаментом и вставками из слоновой кости (Francfort, 1933, р. 51 — 52). Возможно, в этом доме обитало лицо, поддерживавшее тесные связи с древнеиндской цивилизацией, видимо шедшие по сухопутному пути через Шахдад. При раскопках на Бахрейне, обычно отождествляемом с шумерским Дильмуном, кроме «печатей Персидского залива» обнаружены сердоликовые бусы с травленым орнаментом и каменные гири хараппского типа, что прямо указывает если не на наличие хараппских торговцев, то на следование стандартам и номиналам, установившимся в долине Инда. Недавно был поставлен вопрос о возможном наличии шумерских торговых колоний в зоне хараппской цивилизации. Автор при этом опирается на находки в Мохенджо-даро и других памятниках печатей цилиндрической формы, действительно резко отличающихся от традиций местной глиптики (During-Caspers, 1984). Правда, изображения на этих цилиндрах не носят чисто месопотамского характера и, по заключению исследователя, отражают определенный этап культурной ассимиляции.

Все эти данные — от типов поселений до развития торговых связей — убедительно свидетельствуют о том, что в лице хараппской цивилизации мы имеем сложный социальный организм. К сожалению, для его более детальной характеристики имеющиеся материалы недостаточны. В частности, затрудняет проведение соответствующего анализа лапидарность сведений о могильниках развитой Хараппы. Правда, имеются публикации с весьма обязывающими заглавиями, но они, как правило, не идут дальше рассуждений самого общего характера, слабо привязанных к конкретным материалам древнеиндской археологии (Chitalmala, 1984; Malik, 1984). Наличие иерархической системы поселений безусловно восходит к сложной системе общественной организации, когда крупные центры осуществляли функцию регионального руководства по отношению к сельской округе. Достаточно сложной была, как мы могли видеть, и внутренняя структура этих лидирующих крупных поселений, где планировочно обособлена часть, играющая роль культового и, видимо, шире — общественного центра. Его противостояние территории, заселенной основной массой жителей, подчеркивается обводными стенами, престижный характер которых несомненен. Под контролем этих центров и, естественно, их обитателей находились значительные массы товарной продукции, сосредоточившейся в расположенных здесь же крупных зернохранилищах. О происходившем накоплении богатств свидетельствуют клады, включающие, в частности, ценные произведения ювелиров и напоминающие в этом отношении «клад Приама». Такие клады были найдены в обоих крупнейших городских центрах — и в Хараппе, и в Мохенджо-даро. В одном случае ювелирные изделия были укрыты в серебряном сосуде. Несколько расплывчато выглядит картина социальной стратификации по материалам некрополя Калабангана (Sharma, 1982). Здесь преобладают вытянутые погребения, группирующиеся в комплексы по 6 — 10 могил, что, возможно, отражает прижизненную принадлежность усопших к одной общественной ячейке, скажем, большесемейной общине. Погребения эти, как правило, бедные, и лишь в одном

из них, где был захоронен пожилой мужчина (старейшина), обнаружено свыше 70 сосудов. Особые группы составляют погребения в ямах и гробницы, являющиеся скорее всего кенотафами, где человеческие останки отсутствуют, но весьма многочисленны керамические сосуды. Б. Лал считает, что Хараппа уже не представляет собой бесклассовое общество и выделяет в нем три социальные группы — жречество, обитавшее, как показывают раскопки Калибангана, в планировочно выделенной структуре, примыкающей к культовому центру, основную массу населения, занимавшуюся торговлей и земледелием и обитавшую в Калибангане на территории «нижнего города», и группу, названную им «рабочим классом», жившую вне пределов укрепленных обводов, образующих нуклеарную часть этого городского центра (Lal, 1984, р. 61). Следует подчеркнуть, что в столичных центрах долины Инда, судя по находкам кладов, дифференциация состоятельности была, видимо, еще более контрастной. Это касается и образа жизни, поскольку там же стандартные благоустроенные дома резко контрастируют с лачугами бедняков, которые, разумеется, образовывали не «рабочий класс», а обширную социальную группу закабаляемых бедных общинников, приближающихся по образу жизни к рабскому состоянию. Все это не позволяет сомневаться в социальной и имущественной дифференциации хараппского общества, достигшей уже полярных контрастов. Труднее судить об общеполитической системе, в которой, возможно, многое еще было от теократических элементов, характерных для ранней стадии развития государственного организма первых цивилизаций.

Как можно видеть, Хараппа как социокультурный комплекс повторяет в местном, древнеиндском варианте основные характерные черты, присущие первым цивилизациям. Тем более важно специально рассмотреть проблему формирования этого индостанского комплекса, опираясь на материалы, кратко охарактеризованные в предшествующем изложении. Высказываемые по этому поводу взгляды и соображения можно суммировать в виду двух противоположных концепций. По точке зрения, последовательно развивавшейся М. Уилером, «идея цивилизации» пришла в долину Инда из Двуречья, что и послужило основой сложения хараппской цивилизации (Wheeller, 1959, р. 104; Thapar, 1984, р. 17). В советской печати эта точка зрения подверглась критике (Массон, 1982а), и в обзоре раннеземледельческих комплексов Индостана автор этих строк писал: «Реальное рассмотрение конкретной исторической обстановки показывает, что сложение городской цивилизации в Синде и Пенджабе обусловили конкретные местные предпосылки и прежде всего бурное развитие производительных сил. Так, древнеиндийская иероглифика возникла не потому, что Синда достигла вышедшая из Шумера „идея письма», а потому, что введение письменности обусловливалось возросшими хозяйственными и общественными запросами древнеиндийского общества» (Массон, 1964б, с. 273). Развернуто обосновал подход к хараппской цивилизации как местному явлению У. Фэрсервис, пришедший к заключению,что ее формирование было логическим завершением процессов, начавшихся в белуджистанском регионе, т. е. в среде раннеземледельческих общин (Fair-service, 1961, 1971; Dyson, 1982, p. 418).

В принципе вокруг этих двух подходов, или парадигм, вращается и современное обсуждение данной проблемы. После открытия в Юго-Восточном Иране таких памятников, как Яхья-тепе и Шахри-Сохте, К. Ламберг-Карловский допустил, что рассматриваемый регион сыграл важную роль в процессах, приведших к сложению хараппской цивилизации (Lamberg-Karlovsky, 1972, р. 136). Такой подход оказал известное воздействие на некоторых индийских исследователей. Например, Б. Тхапар в сводной статье по итогам исследования хараппской цивилизации отмечает, что сложение «комплексных обществ» Яхья и Шахри-Сохте могло оказать формативное влияние на Хараппу, так же как и наличие протоэламских общин с пиктографией в том же регионе, могло стимулировать сложение системы письма и развитие общества в долине Инда (Thapar, 1984, р. 18).

Позднее Ламберг-Карловский постарался более комплексно подойти к этой проблеме (Lamberg-Karlovsky, 1982) с позиций культурогенеза. Так, он подчеркивает, что подобно месопотамскому и южнотуркменистанскому региону долина Инда была зоной первичной урбанизации, ее специфические культурные признаки имели ярко выраженный местный характер, налицо и свидетельства частичной аккультурации хараппских элементов в Месопотамии, но не наоборот. В целом автор приходит к заключению, что в разных регионах повторяется процесс перехода от стадии «первичной урбанизации» через колонизацию (пример хараппской колонизации можно видеть в Гуджарате и в Шортугае) к стадии «первичной инкорпорации», когда местные элементы вовлекаются в политическую и экономическую сферу колонизирующей культуры. Подобный подход с позиций культурологической терминологии имеет явный уклон к признанию закономерного характера исторического процесса и заметно отличается от первоначальной упрощенно механистической формулировки, оказавшей воздействие на Тхапара.

В общесоциологическом плане генетическая связь древнеиндской цивилизации с раннеземледельческими общинами того же региона не вызывает особых сомнений. С освоением новых территорий для эффективного земледелия технологические традиции, прежде всего в сфере гончарства и металлургии, сформировавшиеся в среде ранних земледельцев Белуджистана и частично долины верхнего Инда (Рахман-дери, Джалилпур), получили дальнейшее прогрессивное развитие в хараппских городских центрах. Целый ряд раннеземледельческих традиций может быть прослежен и в хараппском культурном комплексе. В области архитектуры — это дальнейшее развитие такого важного момента земледельческого поселения, как зернохранилища, известные в Мергаре со времен докерамического неолита. Сравнительно мелкий формат прямоугольного сырцового кирпича, определившийся в том же докерамическом Мергаре, где он имел размеры 33—28X14.5X7 см, употребляется в предхараппских комплексах Калибангана (30X20X10) и незначительно модифицируется в хараппских наслоениях того же памятника (30Х15Х Х7.5 см в жилых строениях и 40X20X10 в обводной стене). Близкие пропорции могут быть отмечены и в жженом кирпиче Мохенджо-даро с его стандартом в 28X13.5X5.7 см. Квадратная форма знаменитых хараппских печатей, резко отличных от цилиндрических печатей Месопотамии, является прямым продолжением квадратных терракотовых, каменных и костяных печатей раннеземледельческой эпохи. Как справедливо замечает Ф. Дуррани, анализируя уникальную костяную печать из Рахман-дери, представленная на ней идея совместного расположения животного рядом с символическими знаками прямо предвосхищает хараппскую глиптику (Allchin, 1982, р. 509) и композиционно, и, возможно, семантически. В керамической росписи Хараппы, которая по ограниченным масштабам распространения явно представляет собой угасающую традицию, мотивы пипала, рыб, орнамента,названного «рыбьей чешуей», также имеют бесспорные раннеземледельческие прототипы. То же следует сказать и про терракоты со сложным головным убором, и, как убедительно показал Ф. Олчин, про культ быка, прослеживаемый по росписи на керамике предхараппской эпохи, где часто воспроизводится изображение крупной головы животного с листьями пипала между мощными рогами (Allchin, 1982, р. 163). Выше уже говорилось, что рогатый головной убор, судя по изображениям на древнеиндских печатях, был в хараппскую эпоху своего рода символом божества, обретшего уже антропоморфный облик. Это все традиционные, сугубо индостанские элементы культурного комплекса хараппской цивилизации.

Сложнее обстоит дело с попытками определить исходный локус того специфического культурного комплекса, который дает археологическую культуру зрелой Хараппы. Исследователи отмечают, что в целом ряде памятников, например в Амри, происходит постепенное смешение местных и хараппских элементов, не формирующихся на месте, а приходящих откуда-то со стороны как бы в готовом виде. В Калибангане, где налицо прямое стратиграфическое перекрывание предхараппских наслоений хараппскими, также фиксируется определенный разрыв, когда зрелая Хараппа появляется в готовом, сложившемся виде. Автор предложил видеть в формировании зрелого хараппского комплекса процесс культурной мутации, когда в самом обществе появляются новые стандарты и эталоны, и именно эти инновации определяют специфический облик культуры в целом (Массон, 1984, с. 69). Уже в предхараппский период шел активный процесс культурной конвергенции, охвативший провинции раннеземледельческих племен с различными культурными традициями (Allchin, 1982, р. 163). Происшедший затем качественный культурный скачок, которым явилось сложение цивилизации, органически соединив традиции и инновации, и предопределил общий облик хараппской культуры. Это был сложный диалектический процесс, и любые заимствования, если они имели место на селективной основе, инкорпорировались культурной средой в тех случаях, когда они отвечали сложившимся потребностям и тенденциям развития.

Древние культуры Китая

Огромная территория в Азии, занятая в настоящее время Китайской Народной Республикой, отличается поразительным разнообразием ландшафтных зон и природных условий. Крупные водные артерии Хуанхэ и Янцзы, протекая в широтном направлении, пересекают различные природно-климатические пояса. Для рассматриваемой эпохи особое значение имела долина Хуанхэ, протянувшаяся в западной части через лёссовое плоскогорье. На этой территории распространены смешанные леса, для нее характерны холодная зима и теплое лето при умеренном количестве осадков — от 400 до 800 мм. Природные условия позволяют получать в год один или два урожая. Холмистые пространства Южного Китая, наоборот, отличаются обильными осадками, климат здесь уже субтропический, характерны зимние муссоны, и природно-погодные условия позволяют ежегодно получать на полях от двух до трех урожаев. Палеоклиматические исследования показывают, что в древности, как и в большинстве других раннеземледельческих центров Азии, климат отличался большей мягкостью и увлажненностью.

В долине Хуанхэ, ныне частично обезлесенной, произрастали в изобилии широколиственные леса, состоявшие из березы и дуба, встречался здесь и грецкий орех. Считается, что в IV — III тыс. до н. э. среднегодовая температура была на 2° выше современной. Водились здесь и животные, более типичные для субтропического пояса, в частности бамбуковая крыса. По художественным сосудам эпохи бронзы известны носороги и слоны, изредка при раскопках встречаются и кости последних, но трудно судить, были ли это естественные обитатели данной зоны или экзотические животные, доставляемые с юга для местных владык.

Для первобытной археологии Китая важнейшее значение имело открытие в 1921 г. Андерсоном памятников культуры расписной керамики, вошедших в мировую археологию под наименованием Яншао (Andersson, 1925). Их почти сразу же сопоставили с культурами расписной керамики Ближнего Востока и Средней Азии от Суз до Анау. Это породило разного рода миграционные гипотезы о происхождении китайского очага раннеземледельческих культур, остроту которых лишь в последние годы сглаживают новые открытия китайских ученых. Но еще в середине 70-х гг. предпринимались попытки объяснить генезис древнекитайского очага земледелия западными миграциями или на худой конец импульсами (Васильев, 1976). Археологические работы, широко развернувшиеся в КНР, открыли сотни новых памятников раннеземледельческой эпохи, среди которых следует особенно отметить важное в историческом плане и образцово изученное Баньпо (The neolithic village. …, 1963). Сейчас в зоне яншаоского культурного ареала выделяются многочисленные локальные и хронологические подразделения археологических комплексов, рисующие сложную картину конкретного развития древних общин. Открыт своеобразный и весьма ранний земледельческий центр и в бассейне Янцзы. Ныне раннеземледельческие культуры Китая это особая, специализированная отрасль первобытной археологии Старого Света.

Одновременно археологические открытия заставили по-новому взглянуть и на происхождение и ранние этапы развития собственно древнекитайской цивилизации, сведения о которой сохранялись в исторической традиции, получившей письменное закрепление. Однако долгое время отсчет древней истории Китая велся с 841 г. до н. э., а все свидетельства о более ранних временах признавались чисто легендарными и заведомо недостоверными. Между тем в летописях повествовалось о трех древних царствах, существовавших до IX в. до н. э. и последовательно сменявших друг друга — Ся, Шан и Чжоу. К еще более раннему времени относили предания «эпоху совершенномудрых», при которых были дарованы людям основные достижения культуры от земледелия до письменности. Но в исторической науке последней трети XIX в. безраздельно господствовал гиперкритицизм, тексты древних хроник рассматривались с пристрастием детектива, их авторы уличались в действительных и мнимых противоречиях, а порой и в прямом искажении и подтасовке. Так, одно время чтившийся как «отец истории» Геродот был демонстративно объявлен «отцом лжи». Китайские носители этой «новой волны» также стали рассматривать полулегендарные свидетельства о древнейшей истории своей страны через призму предвзятого скептицизма. Однако решающее слово осталось не за логическими эссеистами, а за конкретными фактами, полученными археологической наукой.

В конце того же XIX в. любители древностей обратили внимание на кости животных и панцири черепах, находимые в местности Сяотунь и испещренные различными знаками. Местные жители называли их «костями дракона» и использовали для медицинских целей. В 1914 г. исследователь Ван Говэй прочел в этих надписях имя правителя, упоминавшегося в. хрониках в династийном списке государства Шан. Затем были обнаружены и другие имена, подтвердившие определенную достоверность традиционной историографии. В 1928 г. в Аньяне близ Сяотуня были начаты регулярные раскопки, продолжавшиеся до 1937 г., когда их прервала японская агрессия. Находки, сделанные в ходе этих работ, были и разнообразны, и поразительны. По существу была заново открыта целая цивилизация — шанская или иньская (Li Chi, 1977). Раскапываемое археологами городище, как это неопровержимо свидетельствуют найденные письменные тексты, называлось «главный (или великий) город Шан». Сейчас уже известно около 100 000 иньских надписей, достаточно всесторонне освещающих это первое цивилизованное общество Восточной Азии.

Материалы по первобытной археологии Китая неоднократно были предметом общих сводок и обзоров. Так, отметим весьма обстоятельные для своего времени труды Чен Текуна (Chang Te-K’un, 1959, 1960) и более новые сводки Чжан Гуанчжи (Chang Kwang- Chin, 1971, 1980). Ценные наблюдения сделал С. В. Киселев в результате длительной командировки в КНР( Киселев, 1960), обстоятельные сводки соответствующих материалов содержат работы М. В. Крюкова (Крюков, 1973; Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978) и С. Кучеры (Кучера, 1977; Археология Зарубежной Азии, 1986, гл. II).

Обширные материалы, полученные по первобытной археологии Китая, всесторонне характеризуют тот исходный пласт раннеземледельческих культур, который здесь, так же как и в других регионах Старого Света, лежал в основе развития цивилизации. Китайскими археологами проделана большая работа по систематизации соответствующих данных, выявлению устойчивых комплексов или культур, определения их временного положения и культурного взаимодействия. Выделяется несколько зон, харктеризуемых специфическими признаками и динамикой культурного процесса (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978, с. 90 и след.). Типичными для рассматриваемой эпохи являются материалы поселения Баньпо, относящегося к первой половине IV тыс. до н. э. (рис. 54). Тщательно проведенные исследования рисуют яркую картину устойчивой сбалансированной экономики и надежного благосостояния, свойственных раннеземледельческим общинам (The neolithic village…, 1963). Баньпо как археологический комплекс или даже как особая археологическая культура центральной зоны характеризуется наземными каркасными жилищами с глиняно-саманной обмазкой, глиняной посудой, преимущественно плоскодонной, в том числе украшенной геометрическими орнаментами и зооморфными рисунками, а также углубленным орнаментом, специфическими формами сосудов на трех ножках, костяными двуперыми наконечниками стрел, рыболовными крючками и шильями, каменными топорами, теслами, долотами, молотами и ножами, обычно шлифованными. Минимальна роль кремневой индустрии, что в целом является весьма показательным для древнекитайского очага раннеземледельческих культур.

Раскопки самого поселения Баньпо всесторонне характеризуют экономику и культуру нового типа в их специфическом, древнекитайском воплощении. Земледелие надежно обеспечивало обитателей поселка продуктами питания. Возделывался китайский сорт проса, носящий местное название чумиза. Свидетельства такого возделывания многочисленны и разнообразны, включая остатки каши из чумизы, сохранившиеся в одном из сосудов. Значительную роль в мясном рационе играли одомашненные животные, но их состав весьма своеобразен по сравнению со стадами раннеземледельческих общин Ближнего Востока. В долине Хуанхэ основными животными, чье мясо шло в пищу, были свиньи и собаки. Важным подспорьем и, видимо, одним из факторов, обеспечивающим стабильную оседлость, было рыболовство, с которым связана значительная часть орудий труда, в том числе костяные крючки, наконечники гарпунов, каменные грузила для сетей. Изображения рыб имеются и на расписных сосудах. Налицо и остатки диких животных, среди которых следует отметить оленя и бамбуковую крысу. Устойчивая система получения продуктов питания обеспечила высокий уровень благосостояния нового образа жизни, который утвердился здесь со становлением экономики производства пищи.

Само поселение Баньпо занимало площадь около 7000 м 2 и было окружено рвом 6¬метровой глубины, возможно, в частности, призванным защитить поселок от паводковых разливов. За рвом располагался могильник и печи для обжига керамики. Сами дома каркасно-столбовой конструкции имели круглую или прямоугольную планировку. Не исключено, что первая являлась наследием строительных приемов, выработанных для хижин и землянок доземледельческой эпохи. Пол и стены жилищ тщательно покрывались глиняной обмазкой, смешанной с рубленой соломой-саманом. Овальные в плане дома имели диаметр около 5 м, и при их раскопках обнаружены многочисленные ямки от столбов и жердей, число которых порой достигало 60—70 штук. Мощность культурного слоя — от 4 до 5 м указывает, что это был поселок долговременного обитания. Рядом с домами располагались хозяйственные ямы. Сами размеры поселка были достаточно стабильны — на раннем этапе в нем насчитывалось 22 дома и 43 хозяйственные ямы, на позднем — 24 дома и 163 хозяйственные ямы. Средняя площадь однокомнатных домов в 20 м 2 показывает, что они, как и в среднеазиатском Джейтуне, служили жилищем малой семьи как основной ячейки общества. Имелось здесь и крупное здание, видимо, особого назначения. Оно находилось в центре поселения и располагалось на платформе, занимавшей площадь 20X12.5 м. Стена метровой толщины была образована столбами, имевшими 20 см в диаметре и покрытыми глиняной обмазкой. В центре обнаружены два основания крупных столбов-колонн диаметром 1.6 м. Исследователи справедливо полагают, что эта постройка имела специфические функции, была своеобразным святилищем-домом общих собраний, который столь типичен для раннеземледельческих общин и являлся своего рода материальным символом организационного и идеологического единства данного коллектива.

Уютные благоустроенные дома дополнялись другими бытовыми объектами, нередко сочетавшими утилитарную и эстетическую функции. Такова прежде всего разнообразная глиняная посуда, обжиг которой проводился в специальных горнах. Двухъярусная конструкция этих печей позволяла получать устойчивые температуры, но сами их размеры были весьма невелики, и в обжигательную камеру помещалось одновременно 5 — 6 сосудов 208 средней величины. Различаются несколько групп керамики — грубая красная или серая, объединяющая по преимуществу сосуды хозяйственного назначения, красная керамика и высококачественная посуда светлого цвета. Наличие расписной керамики, украшавшей яркими пятнами интерьер древнекитайских земледельцев, сразу вводит материальную культуру Баньпо в широкий круг сходных формопроявлений раннеземледельческой эпохи. Орнаментация здесь сравнительно несложная, много геометрических рисунков, но вместе с тем есть изображения птиц, копытных животных. Особенно были популярны рыбы, стилизованные под геометрическую роспись. Показательно изображение черепахи, животного, которое в дальнейшем играло заметную роль в обрядах и культах древнекитайского населения. Явно к числу образцов сложной культовой семантики относится рисунок головы в сложном уборе и находящейся как бы в центре трех рыбьих фигур. Предположение о том, что здесь воспроизведен жрец с татуированным лицом в рыбообразном головном уборе, весьма вероятно (Chang Kwang- Chin, 1971, p. 103). Тотем подобного рода мог играть важную роль для общины оседлых земледельцев — животноводов — рыболовов.

Рис. 54. Комплекс Яншао.

Помимо благоустроенных домов и нарядной керамики налицо в Баньпо и заключительный элемент культурной триады раннеземледельческой эпохи — мелкая пластика. Это сравнительно редкие глиняные раскрашенные головы антропоморфных фигурок. Имеются также статуэтки птиц и зверей.

Вместе с тем сам набор орудий, при помощи которого были получены хозяйственные и культурные достижения, весьма архаичен и ограничивается изделиями из камня и кости, напоминая в этом отношении архаическую техническую базу создателей блестящей культуры Чатал-Хююка. Особенно разнообразна костяная индустрия, представленная несколькими видами проколок и шильев, а также долотами, стругами, предметами, типологически близкими к ножам и мотыгам.

Но число последних незначительно, что заставляет предполагать использование в этой функции деревянных орудий (The neolithic village. . . , 1963, p. 310). Большинство каменных орудий принадлежит к числу шлифованных изделий и представляет собой тесла, топоры, долота, молоты и однолезвийные ножи. Имеются также и навершия булав. Как мы отмечали, отсутствие кремневых изделий просто поразительно. Отдельные наконечники стрел делались из кварцита, обработанного грубой ретушью, но предпочтение отдавалось стрелам из кости, типы которых достаточно разнообразны. Из кремня изготовлялись грубые скребки и чопперы, которые, однако, крайне редки. Специализированными производствами становятся прядение и ткачество. Отпечатки на керамике позволили установить наличие целого ряда различных видов плетеных изделий — от циновок до тканей.

Пряслица двух типов свидетельствуют, что этот вид домашнего труда практиковался в каждой семье. Недаром на Баньпо найдено поразительно большое количество костяных иголок — около 300 штук. Не забывали древние портнихи и о своей внешности — на поселении найдено сравнительно много бус и браслетов, изготовленных из кости и раковин.

Материалы Баньпо ясно показывают, что самообеспечивающиеся общины древнекитайских земледельцев достигают устойчивого благосостояния, уровень которого пока един для всех членов общества. Так, изучено свыше ста погребений могильника, в которые обычно помещались скромные дары — расписные сосуды и немногочисленные украшения, и какой-либо разницы в этом отношении между отдельными захоронениями не прослеживается. Усопшие расположены в вытянутом положении, преобладают одиночные погребения, и лишь две могилы являются исключениями — в одной помещено два человека, а в другой четыре. Детей обычно хоронили не на кладбище, а прямо на территории поселка и помещали в крупные сосуды.

Баньпо не было единственным раннеземледельческим поселением в долине Хуанхэ. В IV — первой половине III тыс. до н. э. поселки этого типа широко распространились по среднему течению этой реки, и особенности материальной культуры дают возможность выделить ряд локальных подразделений (Кашина, 1977). Так, раскопки поселения Мяодигоу позволили охарактеризовать особый вариант культуры, или, точнее сказать, культурной общности, Яншао со специфическим типом расписной керамики. В росписи Мяодигоу в отличие от геометризма Баньпо много криволинейных композиций, хотя изображение черепахи с точечным заполнением тулова близко к аналогичной фигуре, воспроизведенной на керамике из Баньпо. Раннеземледельческие общины широко освоили в это время плодородные лёссовые почвы речных долин и речных террас, повсеместно выращивали чумизу и разводили свиней и собак как мясных животных. Здесь сложилась эффективная система получения продуктов питания, накапливался значительный экономический и культурный потенциал, началось развитие специализированных производств. Иными словами, мы видим здесь те же характерные черты, что и в других регионах в раннеземледельческую эпоху. Вместе с тем налицо и значительное культурное своеобразие. В пору Яншао по среднему течению Хуанхэ сложился особый региональный тип раннеземледельческой культуры, обладающий неповторимыми чертами. Это обстоятельство прямым путем подводит нас к ответственной и сложной проблеме генезиса древнекитайских культур древнеземледельческой эпохи.

Общетипологическая близость раннеземледельческих комплексов древнего Китая с другими древнеземледельческими культурами, равно как и их более поздняя датировка по сравнению с более западными очагами производящей экономики, вольно или невольно наталкивала исследователей на идею стимулирующего воздействия западных импульсов. В советской науке такая попытка была сравнительно недавно вновь предпринята Л. С. Васильевым, считавшим, что в генезисе Яншао решающую роль играла монголоидная по типу этнокультурная общность, реализовавшая в условиях гималайско-тибетских и западно-китайских предгорий «основные принципы и идеи неолитической революции ближневосточной зоны» (Васильев, 1976, с. 185). Однако обоснование этого допущения конкретным археологическим материалом не выдерживает критики, поскольку пока ни в гималайско-тибетских предгорьях, ни в западных районах КНР нет раннеземледельческих памятников, столь же древних, как и поселения по среднему течению Хуанхэ (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978, с. 143 —144). Более того, региональный тип раннеземледельческих культур, представленный Яншао, по всем основным параметрам отличен от археологических комплексов Ближнего Востока, Средней Азии и Индостана, и нам уже приходилось обращать на это внимание (Массон, 1964а).

Общетипологическое повторение раннеземледельческой триады в виде благоустроенных домов, нарядной керамики и мелкой пластики выступает в данном случае как своего рода стадиальное явление, за которым стоит принципиально иной и глубоко своеобразный набор основных составных элементов. Кардинальные различия здесь налицо, начиная с самой хозяйственной системы. В долине Хуанхэ возделывали чумизу и разводили как мясных животных собак и свиней, тогда как на Ближнем Востоке и в Средней Азии соответствующее положение занимают пшеница и ячмень в земледелии, козы и овцы в животноводстве. В китайском очаге, расцвет которого по крайней мере в IV — III вв. до н. э. не вызывает сомнений, налицо архаический, и по существу неолитический комплекс каменных и костяных орудий, единообразие которого не нарушает ни один медный предмет. В ближневосточном макрорегионе повсеместно встречаются медные орудия, и если где и сохраняется архаическая техника неолитической эпохи, то она представлена кремневыми вкладышевыми орудиями, отсутствие которых как раз и составляет характерную черту комплексов типа Яншао. Принципиально различны и строительная техника (сырцовый кирпич на западе и каркасные дома с глинобитной обмазкой на востоке), и погребальные обряды (скорченность на западе в отличие от вытянутого положения погребенных в памятниках яншаоского круга), и даже набор форм сосудов. В частности, в долине Хуанхэ с первых этапов керамического мастерства появляются как устойчивые типы разные варианты сосудов на трех ножках, образуя неотъемлемый элемент местных археологических комплексов. Иным был и облик людей, оставивших памятники одного культурно¬хозяйственного типа. Уже маски жрецов на керамике Баньпо отличает скупо переданная, но тем не менее бесспорная монголоидность. Все изученные костяки из раннеяншаоских могильников полностью подтверждают эту особенность — они относятся к числу тихоокеанских монголоидов, что принципиально отличает их от длинноголовых европеоидов, к числу которых принадлежали племена, совершившие переход к земледельческо-скотоводческой экономике на Ближнем Востоке. Это указывает на то, что формирование древнекитайского очага производящей экономики было в первую очередь результатом спонтанной культурной и хозяйственной трансформации, эксплуатации местных, восточноазиатских растительных и зоологических ресурсов. При этом сложились устойчивые культурные традиции, создавшие питательную среду для древнекитайской цивилизации. Это касается и типа каркасных строений, которые с наступлением цивилизации усложняются в планировке и увеличиваются в размерах, и типов триподов, которые в условиях бронзолитейного производства становятся подлинными шедеврами художественного производства, и даже пиктографической символики. Исследователи отмечают, что уже в Баньпо на керамике имеется 22 различных знака устойчиво повторяющихся на многих сосудах и черепках (The neolithic village. . . , 1963, p. 317). Даже яншаоское меню входит устойчивым компонентом в местные привязанности и обычаи. Так, среди гадательных надписей Аньяна о жертвоприношениях божеству имеется и такой запрос: «Зажарить для Восточной матери трех свиней и трех собак» (Хрестоматия. . . , 1963, с. 445).

Новые открытия китайских археологов в последние годы настойчиво выдвигают еще один аспект рассматриваемой проблемы. Речь идет об обнаружении самобытных очагов раннеземледельческой культуры в Южном Китае, в бассейне р. Янцзы. Примитивная глиняная посуда с примесью в тесте песка или толченых раковин появляется здесь весьма рано, едва ли не в VIII тыс. до н. э. К V тыс. до н. э. относится комплекс, содержащий не только керамику, но и бесспорные свидетельства производства продуктов питания — возделывания риса и разведения свиней, собак и, возможно, буйволов. Это культура типа Хэмуду (Археология Зарубежной Азии, 1986, с. 286). Перед нами не только отличная хозяйственная традиция — возделывание риса, а не чумизы, но и значительное культурное своеобразие — набор керамических форм, среди которых много круглодонных видов, заметно отличных от керамических типов яншаоского круга. Целый ряд раннеземледельческих культур Южного Китая продолжал развивать в IV — III тыс. до н. э. традиции рисосеяния, вступая, видимо, в культурные контакты с яншаоским ареалом, как об этом свидетельствуют появление формы триподов и роспись на глиняной посуде. Принципиально важное значение этих открытий состоит в том, что они демонстрируют широкий территориальный охват и многообразие путей развития неолитической революции в китайском регионе. Вопрос перехода к новым формам хозяйства и становления принципиально новых культурных комплексов стоял в повестке дня, и, видимо, его реализация была столь же независимым проявлением глобальных закономерностей, как и становление земледельческой экономики в Новом Свете.

Кстати, как и в Новом Свете, раннеземледельческая эпоха в древнекитайском регионе добивается значительных успехов на базе неметаллического орудийного комплекса.

Вместе с тем нельзя не видеть, что многие из этих соображений носят общий и косвенный характер и пока у нас нет четкой генетической цепочки культурной эволюции древнекитайских раннеземледельских комплексов на основе местного мезолита в отличие от ситуации, сложившейся в археологии, скажем, Восточного Средиземноморья или Месопотамии. Правда, и в этой сфере налицо целый ряд обнадеживающих открытий. Становятся известными стоянки мезолитических охотников в бассейне Хуанхэ, но их кремневая индустрия, микролитоидная на поздних этапах развития, практически не имеет ничего общего с орудийным набором яншаоских общин. Несколько лучше обстоит дело с предъяншаоскими памятниками. Если раньше к их числу предположительно относились развеянные стоянки, содержащие в числе прочих находок красноглиняную керамику (Киселев, 1960, с. 245; Chang Te-K’un, 1959, p. 68 sqq.), то теперь открыты уже поселения с сохранившимся культурным слоем (Археология Зарубежной Азии, 1986, с. 290—291). Так, на поселении Дадивань обнаружен ранний слой, перекрытый типичным комплексом яншаоского круга. Для этого слоя Дадивань I характерно свиноводство, известна керамика, в том числе с красной полосой вдоль венчика, как бы предвосхищающая расписную посуду Яншао, и найдена такая специфическая форма древнекитайского культурного ареала, как триподы. Слой Дадивань I отнесен к концу V — началу IV тыс. до н. э., правда, с использованием длинной системы пересчета дат радиокарбонового анализа. В V тыс. до н. э. уходит датировка поселений Цышань и Пэйлиган, открытых в бассейне среднего течения Хуанхэ, где налицо свидетельства развития земледелия и довольно многочисленна глиняная посуда. Так, предъяншаоский пласт получает все более реальное воплощение в надежных археологических комплексах.

Во всяком случае, начиная с этих оседлых поселков второй половины V тыс. до н. э. идет устойчивая линия спонтанной трансформации, надежно устанавливаемая на целом ряде типологических соответствий. Культурный и технический прогресс ведут к тому, что в недрах раннеземледельческих обществ формируются реальные предпосылки сложения цивилизации. Эти процессы связаны с периодом существования комплексов типа Лушань, отличающихся яркими признаками ремесленной специализации и общественного прогресса.

Для комплексов типа Лушань наиболее показательно распространение серой и в меньшей мере чернолощеной керамики, среди форм которой наряду с традиционными триподами появляются и сосуды на высокой ножке, так называемые вазы. В определенной мере диагностирующим признаком является и наличие каменных ножей- серпов полулунной формы. Эти комплексы, открытые первоначально в приморских районах Китая в провинции Шаньдун, еще 30 лет назад исследователи пытались прямым образом вывести из серой и чернолощеной керамики Северо-Восточного Ирана типа Гисар II — III, где также имелись вазы на высоких подставках. В настоящее время подобные примитивные построения являются достоянием истории науки, а сам тип лушаньских комплексов, как оказалось, получил широкое распространение на территории Китая, что позволяет говорить о культурах лушаньского типа, или о лушаноидных культурах, встречающихся вплоть до Тайваня (Chang Kwang-Chin, 1971, p. 131). Время бытования комплексов этого типа может быть определено ориентировочно второй половиной, а кое-где и последней третью III тыс. до н. э. — началом II тыс. до н. э. Подстилающие культурные горизонты оказываются различными в различных областях, что лучше всего высвечивает специфический процесс культурной интеграции, начинающийся в этот период.

В приморских районах распространен классический Лушань, названный так по приоритетному месту открытия этой культуры. Здесь исходным культурным субстратом формирования Лушаня является земледельческая культура Давэнкоу. В ней на определенном этапе развития появляется сероглиняная и черная керамика и начинает постепенно внедряться в технологию гончарный круг быстрого вращения. Континентальный, или хэнанский, Лушань, представленный культурой типа Хоуган II, территориально охватывает нуклеарные районы обитания яншаоских общин по среднему течению Хуанхэ. Здесь налицо постепенная трансформация позднеяншаоского комплекса типа Мяодигоу II в лушаноидную культуру с сероглиняной посудой специфических форм, изготовленной с помощью гончарного круга. Местная традиция красной керамики постепенно угасает, хотя отдельные образцы расписной керамики, столь показательной для раннеземледельческой эпохи, еще сохраняются. На юге, в нижнем течении Янцзы, лушаньское воздействие накладывается на местную культуру Лянчжу, оставленную земледельцами и рыболовами, возделывавшими различные сорта риса и ряд других растений, включая кунжут и вику. И здесь на поздних этапах развития местной культуры появляется черноглиняная керамика, сделанная на гончарном круге и представленная формами, отчетливо восходящими к лушаньским прототипам. Показательно, что вне этого широкого лушаньского воздействия оказались западные области яншаоских земледельцев и прежде всего Ганьсу, где сохраняются традиции эпохи расписной керамики, представленные культурой Мацзяяо, иногда именуемой ганьсуйским Яншао и датируемой серединой III — началом II тыс. до н. э. Здесь нет ни серой или черной керамики, ни гончарного круга; лепная посуда с красочными узорами настойчиво продолжает архаические традиции раннеземледельческой эпохи. Налицо своего рода культурный провинциализм и отставание в темпах развития. Вместе с тем интересен факт нахождения на памятниках типа Мацзяяо двух медных ножей, правда еще не изменивших общий неолитический облик производственного инвентаря, но являющихся важным провозвестником грядущих перемен. Возможно, учитывая полное отсутствие металла в лушаноидных комплексах и западное положение памятников Мацзяяо, в этом можно усмотреть определенное воздействие сибиро-казахстанских культур, в частности минусинского очага древней металлургии.

По существу культурные инновации лушаньского периода связаны в первую очередь со специализацией ремесленной деятельности, прежде всего гончарства. Технический прогресс, а именно распространение гончарного круга быстрого вращения, привел к массовому производству стандартных изделий, изменил эстетический подход к керамической продукции. Теперь главное внимание уделялось изяществу и совершенству формы сосудов, а не росписи, над которой трудились общинные ремесленники. Социологически близкое явление имело место в Месопотамии в урукский период. В определенной мере с лушаньскими воздействиями можно сопоставлять и влияние керамики урукского типа на соседние с Двуречьем регионы от Элама до Сирии. Для поры активного развития специализированных производств и отделения ремесла от земледелия керамика лушаньского типа в древнекитайском регионе представляла своего рода эталон эпохи, образцовую модель, широкое распространение которой способствовало процессам культурной интеграции.

Определенные изменения происходят и в сфере получения продуктов питания. Так, появляется и получает широкое распространение устойчивый тип жатвенных орудий — полулунные каменные серпы и серпы, сделанные из раковин. Предполагается, что это связано с интенсификацией жатвенных процессов (Chang Kwang-Chin, 1971, p. 128). В составе стада получают распространение новые породы — крупный и мелкий рогатый скот, разводятся и домашние куры. В южной зоне еще раньше отмечена доместикация водного буйвола, но показательно, что к числу китайско-индоевропейских лексических соответствий принадлежит термин, обозначающий корову (Pulleyblank, 1966; Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978, с. 78). Хоти лингвисты склонны относить эти соответствия к весьма ранней эпохе появления в лушаньских памятниках лошади, так же как и, возможно, крупного и мелкого рогатого скота, исторически разумнее всего сопоставлять данные явления с возможными контактами со скотоводами степной бронзы, представленными в Южной Сибири афанасьевскими и окуневскими культурами.

Налицо технологические новшества и в строительном деле — распространяется способ возведения фундаментов и стен строений путем укладки слоев плотно утрамбованной земли, набиваемой в рамы из досок. По внешним признакам эта техника напоминала строительство из сырцового кирпича, характерное для стран ближневосточного ареала, и открывала возможности развития монументальной архитектуры. Практическое отражение это нашло в сфере фортификации. В хэнанском Лушане появляется целый ряд поселений, окруженных мощными глиняными стенами- валами. Сами поселки были еще не велики по размерам — их площадь достигала 1—4 га. Но тем более внушительными выглядят глинобитные укрепления. Так, стена, окаймлявшая поселение Дачжучжуан, имела толщину 13 м в основании и 10 м в верхних своих частях (Археология Зарубежной Азии, 1986, с. 316). Развитие фортификации является косвенным свидетельством сложных процессов, происходящих в недрах общественного организма, — усиления военной функции, связанной с накоплением богатств и с тенденцией к их насильственному перераспределению. На одном из лушаньских поселений были обнаружены следы побоища в виде беспорядочно захороненных мужчин, женщин и детей, многие из которых найдены обезглавленными. Отдельно расположенные черепа несут следы снимания скальпов (Chang Kwang-Chin, 1980, p. 339). В данном случае земляные стены не спасли от гибели какую-то из групп лушаньских общинников. Рост благосостояния, разнообразие функций организации и управления стимулировали развитие социальной дифференциации, находившей отражение в дифференциации образа жизни. Археологические материалы свидетельствуют, что в лушаньский период прочно установилась практика гадания по лопаткам животных, помещаемым в огонь после нанесения на них разного рода меток, что представляет собой прямую предтечу гадательных надписей иньской цивилизации. Эти специализированные функции содействовали обособлению жреческой прослойки. Монотонное однообразие погребального инвентаря, свойственное яншаоским некрополям, сменяется резкими количественными различиями. В отдельных могилах Давэнкоу помещалось до 70—80 предметов, правда, главным образом керамических сосудов. Появляются захоронения с десятками различных предметов и в культуре Лянчжу.

Выше уже говорилось о первоначальном скептическом отношении к данным китайской исторической традиции династии Шан и блестящем подтверждении ее исторической реальности археологическими раскопками. Та же традиция говорит о более раннем царстве Ся и приводит детальную генеалогию его правителей, причем ориентировочная датировка царства приходится на 2205—1767 гг. до н. э. Исследователи уже высказывали мнение о возможном соотнесении с этой традицией комплексов лушаньского типа и раннеиньского этапа Эрлитоу (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978, с. 152—154). Считалось, что в эпоху Ся началось строительство городов, окруженных стенами, успехи в гончарном деле привели к открытию металлургии, а выборные вожди сменились правителями, передающими власть по наследству. По крайней мере одно из этих явлений, а именно укрепленные городища, надежно датируется лушаньским периодом. Вполне вероятно, что уже к позднему Лушаню восходит и тенденция институализации власти, получившая впечатляющее завершение в появлении иньских ванов с их пышными «царскими» погребальными обрядами. Технический прогресс и социальная эволюция развивались в тесном взаимодействии по принципу прямых и обратных связей.

Далеко ушли в прошлое те времена, когда иньская цивилизация Аньяна выглядела неожиданным феноменом, порождая различные домыслы об ее происхождении. Успехи археологии КНР привели к созданию довольно надежной эволюционной цепочки устойчивых археологических комплексов, связывающих раннеземледельческую эпоху и древнекитайскую цивилизацию. Эта эволюция напоминает в ряде отношений последовательность этапов кульважное звено в этой цепи непрерывного развития выступает комплекс типа Эрлитоу, в настоящее время представленный уже почти сотней различных памятников (Chang Kwang-Chin, 1980, p. 166—200; Археология Зарубежной Азии, 1986, с. 307 — 310). Само городище Эрлитоу, давшее наименование всему комплексу, расположено в Хэнани неподалеку от важного современного центра Чжэнчжоу, на территории которого, кстати, находится крупнейшее городище раннеиньской эпохи (рис. 55). Здесь выявлены три слоя, относящиеся к данному периоду, тогда как четвертый, самый верхний, содержит материалы поры раннего Инь. Дата комплекса типа Эрлитоу ориентировочно определяется 1850 — 1650 гг. до н. э., что подкреплено рядом радиокарбоновых датировок, хотя имеются определения, выпадающие из этих пределов. Не исключено, что истоки этого комплекса уходят в конец III тыс. до н. э. Керамический комплекс Эрлитоу достаточно разнообразен и демонстрирует, с одной стороны, генетическую преемственность с керамикой хэнаньского Лушаня, с другой — совершенно новые черты, связанные с качественным состоянием общества и его культуры. Таково прежде всего увеличение типов богато орнаментированной керамики, производство которой превращается в специализированное ремесло, создающее незаурядные художественные произведения. Штампованные орнаменты, среди мотивов которых многочисленные стилизованные животные, изображения драконов, скорпионов и рыб, предвосхищают искусство иньской цивилизации и по существу являются ее первым начальным этапом. Расположение гончарных печей указывает на территориальную концентрацию керамического производства, на места расположения специализированных мастерских или даже кварталов ремесленников. Принципиально важно появление бронзолитейного производства, ранее совершенно неизвестного в древнекитайском регионе, который, таким образом, в отличие от большинства других областей Старого Света практически минует стадию энеолита. В Эрлитоу найдены бронзовые ножи, шилья, наконечники стрел, колокольчик и рыболовные крючки. Вместе с тем встречаются и рыболовные крючки, сделанные из кости, и это соседство двух технологий указывает на начальные этапы развития металлургии. Но сам уровень последней неожиданно высок. Об этом свидетельствуют бронзовые сосуды различных форм, богато орнаментированные, представляющие собой ранний этап знаменитых иньских бронз (Chang Kwang-Chin, 1980, p. 266, fig. 66). Судя по описаниям, обнаружены и остатки бронзолитейных мастерских с многочисленными литейными формами. Это был важный скачок в развитии технологии, стимулировавший процесс отделения специализированных ремесел от сельскохозяйственного производства.

Рис. 55. Чжэнчжоу. План городища.

Раскопки городища Эрлитоу отражают и заметные изменения, происходящие в обществе, чей технологический базис развивается столь успешно. На городище обнаружена обширная земляная платформа, построенная по способу, утвердившемуся в лушаньский период при возведении фортификационных сооружений. Она имеет в плане Т-образную форму и занимает площадь почти в 1 га, т. е. практически столько же, сколько и раннеземледельческие поселки поры Яншао. Это явно основание какого-то комплекса строений особого назначения, от которого сохранились части стен и следы деревянных столбов-колонн, охватывающих периметр комплекса своеобразным портиком. Предполагается, что это были постройки дворцового типа. Иными словами, перед нами явление, по существу аналогичное монументальной архитектуре Ближнего Востока. Такое строительство требовало концентрации усилий значительного числа рабочих рук и вместе с тем отражало далеко зашедшую дифференциацию общества, находящую отражение и в различном образе жизни. На это указывают и погребальные обряды Эрлитоу. Здесь имеются гробницы, в которых усопшие лежат в вытянутом положении на спине или на боку в сопровождении разнообразного погребального инвентаря, включающего различные типы керамических сосудов, бронзовые колокольчики, украшения из сердолика, жадеита и раковин. Вместе с тем имеются и беспорядочные захоронения, среди руин домов и хозяйственных ям, где отсутствует какой-либо сопровождающий инвентарь, а костяки лежат в самых различных позах и зачастую у них отсутствуют различные части туловища или даже головы. Чжан справедливо заключает, что подобные различия в способах захоронения свидетельствуют о далеко зашедшей стратификации общества, когда представители нижних слоев могли приноситься в жертву при религиозных церемониях (Chang Kwang-Chin, 1980, p. 198 — 199). Шел процесс разделения общества на бедных и богатых, на почитаемых вождей и жрецов и на потенциальных жертв заупокойных обрядов.

Широко было распространено гадание при помощи лопаток коров и овец, на которые при этом наносились различные знаки. Это были прямые предшественники знаменитых аньянских гадательных костей с пиктографическими текстами. В Аньяне короткие тексты наносились и на бронзовые изделия, но в Эрлитоу их пока еще заменяют эмблемы. Вместе с тем найдены три фрагмента костей, на которых как будто имеются знаки иньской письменности. Во всяком случае, один из таких фрагментов содержит не отдельные знаки, которые можно встретить и на яншаоских сосудах, а трехстрочный текст (Chang Kwang-Chin, 1980, p. 268, fig. 67). Правда, есть известные сомнения в стратиграфии этой находки, и поэтому вопрос об истоках иньской письменности остается открытым.

Таким образом, в Эрлитоу налицо уже многие компоненты социокультурного комплекса цивилизации. Генетические связи Эрлитоу с хэнаньским Лушанем также не взывают сомнений — это была отчетливая линия спонтанной трансформации в бассейне среднего течения Хуанхэ. Остается невыясненным вопрос о таком технологическом новшестве, как бронзолитейное производство, возникающее как бы сразу на стадии высокого развития. По данному вопросу было немало досужих рассуждений примитивно- миграционистского толка, но вместе с тем неправомерно (как это делается в некоторых сводных работах китайских исследователей) полностью игнорировать эту проблему. Имеются два очага металлургии, которые являются более древними по отношению к бронзам Эрлитоу, — минусинский на юге Сибири и в Юго-Восточной Азии, где недавние сенсационные открытия уводят бронзовый век чуть ли не в IV тыс. до н. э. и уже для III тыс. до н. э. наличие развитой бронзовой металлургии не вызывает сомнений. Скорее всего, в распространении бронзо-литейного дела в долине Хуанхэ мы сталкиваемся со своего рода стимулированной трансформацией, происходящей в сфере технологии, где общий уровень технического развития, включая достижения теплотехники, создал благоприятную воспринимающую среду. Но конкретные пути становления металлургии в Эрлитоу пока не могут быть прослежены строгой цепочкой типологических соответствий археологических объектов.

Реабилитация китайской исторической традиции, происшедшая в результате аньянских открытий, которые подтвердили достоверность сведений о династии Шан, неоднократно побуждала исследователей искать археологические соответствия и более древнему феномену, упоминаемому в хрониках, — царству Ся, относящемуся по этой традиционной хронологии к 2205 — 1767 гг. до н. э. По поводу подобного отождествления высказывались различные соображения (Крюков, Софронов, Чебоксаров, 1978, с. 152 —155). Сейчас налицо тенденция сопоставлять Ся прежде всего с комплексами типа Эрлитоу, а в самом Эрлитоу видеть столицу этого легендарного политического образования — город Чженсюнь (Chang Kwang-Chin, 1980; p. 345; Археология Зарубежной Азии, 1986, с. 310). Как бы ни решался вопрос корреляции археологических материалов и исторической традиции, совершенно ясно, что в пору Эрлитоу сложился устойчивый культурный комплекс, явно отражающий формативную стадию цивилизации, и в дальнейшем мы видим впечатляющую реализацию созданных предпосылок.

Этот последовательный прогресс налицо в следующий период, называемый то раннеиньским, то периодом Чжэнчжоу, то периодом Эрлиган. Последний термин получает в последнее время все большее практическое признание и, видимо, является наиболее удобным для специальной терминологии археологических комплексов. Ориентировочная датировка периода Эрлиган определяется в пределах 1650 —1400 гг. до н. э. В это время социологические и культурные инновации нашли концентрированное выражение в крупных центрах, которые с полным правом можно именовать городами. Как в Месопотамии и Индостане, эти городские центры стали своего рода символом и репрезентативным воплощением новой эпохи. Для периода Эрлиган таким крупнейшим центром явилось городище Чжэнчжоу — бесспорно столичный центр раннеиньского государства. Расположенный практически на территории современного крупного города, он тщательно изучается китайскими археологами в условиях, непростых для широких раскопок, и результаты проведенных работ позволяют дать довольно выразительное представление о раннегородском организме.

В нем прежде всего отчетливо выражена функция убежища. Мощная крепостная стена, сделанная по уже упоминавшемуся способу наращивания слоев утрамбованной земли, окружала городской центр на самом раннем этапе его существования. Затем площадь нуклеарной части возросла почти вдвое и гигантский прямоугольник раннеиньского Чжэнчжоу занял площадь в 3.2 км 2. Окружавшие его стены местами сохранились в высоту на 9 м, а их максимальная толщина в основании порой достигает 36 м. Возведение фортификационных сооружений несомненно требовало гигантского организованного и целенаправленного труда, и китайские исследователи считают, что эти стены должны были возводить 10 000 работников в течение почти 18 лет. Территория внутри крепостного обвода слабо изучена при помощи серии траншей, но весьма примечательно, что здесь открыта обширная платформа из слоев утрамбованной земли, занимающая площадь около 10X34 м. Под ее основанием найдено много человеческих черепов — несомненно следы ритуальных жертвоприношений. Совершенно ясно, что здесь располагалось значительное архитектурное сооружение светского или культового характера. В других частях городища обнаружены утрамбованные полы рядовых домов и захоронения собак в ямах также, вероятно, культового характера, поскольку в ряде случаев они располагаются правильными рядами.

К нуклеарной части города примыкали обширные пригороды. Здесь были сосредоточены многочисленные специализированные ремесла. Таков, в частности, квартал керамистов, в котором на одном из участков на площади в 1250 м 2 сосредоточено 14 двухъярусных горнов совершенной конструкции с серией отверстий- продухов, подававших жар из топочной камеры в обжигательную. Возле горнов найдены необожженные глиняные сосуды, штампы для нанесения орнамента и бракованные изделия, пострадавшие при неравномерном обжиге. Таким образом, ремесло обособляется от земледелия территориально, а возможно, и организационно. По крайней мере в двух местах — к северу и к югу от обвода городских стен обнаружены и бронзолитейные мастерские. Это были масштабные организмы, рассчитанные на массовую продукцию. Только в одном из домов были найдены 184 литейные формы, сделанные из глины. Возможно, в особую профессию выделилось производство крупных бронзовых сосудов, скорее всего ритуального назначения, украшенных художественными рельефами. Вес таких сосудов времени Эрлиган достигал в отдельных случаях 60—80 кг. В ряде отношений они продолжали традиции рельефной художественной керамики Эрлитоу, но их изготовление требовало высокой технической специализации. Эти изделия являются одной из характерных черт иньской цивилизации (Ackerman, 1945; Barnard, 1961). Отмечена локализация производства изделий из кости. Видимо, выделяется в особую профессию и оружейное дело. Помимо боевых бронзовых топоров известны формы и их отливки. Таким образом, в городском организме был сконцентрирован мощный производственный потенциал.

Усложняется и сама структура городского поселения. Социальная и теперь тесно связанная с ней имущественная дифференциация порождают все более полярные различия в образе жизни, на территории города происходит выделение кварталов, населенных разными социальными группами. Так, в районе домов, расположенных к северу от крепостного обвода, в гробницах нередки крупные бронзовые ритуальные сосуды, встречены насильственные захоронения людей, сопровождающие основное погребение. Ничего этого нет в исследованном участке, расположенном к югу от стены, где по типам жилищ и по характеру захоронения явно обитала малосостоятельная прослойка городского населения. Огромный городской центр столичного характера явно указывает на сложную систему управления, на выделение правящей верхушки, сосредоточивающей в своих руках военное, идеологическое и организационное лидерство. Не исключено, что ее образ жизни был вершиной состоятельности раннеиньского общества и именно для ее резиденций устраивались обширные платформы внутри крепостного обвода. Вполне возможно, что имелись и сверхбогатые погребения, пока еще не обнаруженные археологами. Но как бы то ни было, формирование ранней цивилизации в ее древнекитайском варианте завершалось, и в наиболее полной форме мы можем изучать этот феномен на материалах Аньяна — второй иньской столицы, раскопки которой обогатили археологическую науку подлинными сокровищами.