Так в простых беседах и бесхитростных занятиях дождались они прибытия великокняжеского поезда из Москвы, чтобы вместе уж отправиться в ханскую ставку.
— Вот прошли мы с тобой, Фёдор, путь от афонской келии до тутошной, а что дале будет, не вем, — говорил владыка.
Фёдор мялся, трусил и просил отпустить его на родину.
Начали желтеть верхушки ясеней, и много Поспело у монахов винограда цвета нагого, то есть тельного, и синего в черноту. Это Фёдора несколько утешало.
А воздух кругом был удивительно прозрачный, лёгкий, без ветров и туманов. Фёдор объяснил это тем — опять по преданию, — что тут море, и степь, и горный лес друг друга уравновешивают и в согласии прирождение и тихость производят.
С южной стороны Агармыша лежал незнаемый Солхат.
3
А Иван-то Данилович со бояры не спешил. То есть знал, конечно, что назад не поворотишь, но и торопиться охоты не было. К ордынцам как заедешь, скоро не уедешь. Если вообще уедешь. Поезд его полз себе и полз от одного разорённого селения до другого. Где стояли Неринск, Лопасня, Новый Городок, теперь остались погосты. Кресты почернели от дождей, подгнили и заросли лядиной. Даже печки развалились от времени. Только вороны не покидали сих печальных мест. Завидев людей, снимались с крестов, потревоженно каркали по-хозяйски.
— Смотри, сынок, что понаделали с нами губители наши лихие, — шептал отец, сжимая плечо Ивана.
Княжичу мало дозволяли ездить верхом, больше находился с отцом в кибитке, а комоницу его вёл в поводу дядька Иван Михайлович, муж видом сердит и ликом ряб, но добрейший и заботливейший пуще толстой Доброгневы. Он Иванчику больше был к душе, чем она. С ним было занимательно, и не боялся его Иванчик, а отца всё-таки робел. Когда останавливались на отдых у речки, княжич с дядькой лазили по береговым уступам, по крутоярам, цепляясь за обнажённые корни деревьев, искали сохлые ягоды и грибы в дремучих лесах. Всякое озорство княжича Иван Михайлович не только не запрещал, а поощрял: оно, мол, силу и ловкость развивает. Даже когда малой в открытую озорничал, дядька не окорачивал его.
— Ишь, бешенина напала! Да надавай ты ему в колпу-то! — это Сёмка-змей советы подавал дядьке, чтобы он Иванчику подзатыльник отвесил.
А Иван Михайлович:
— Пущай будет буй и крепок.
Очень нравилось Иванчику, что он будет буй, то есть смелый. Да он и сейчас уже смелый, а вот подрастёт, он и брата на лопатки положит. Дядьку-то Иванчик сызмалу побеждал, а когда тот просил пощады, предлагал ему:
— Ну, давай, давай ещё, дядюх! Может, ты меня всё-тка поборешь, — надежду Ивану Михайловичу по доброте своей оставлял.
— Да нет, мой желанный, — отказывался тот, — рази тебя одолеешь! Ты вон какой у нас богатырище.
— Сморчком глядит, а кашу богатырём уплетает, — опять дразнится Сёмка.
— Да будет тебе братца квелить, — урезонит его Иван Михайлович.
А тысяцкий Протасий и скажи:
— От нашего Семёна ни хлеба мягкого, ни слова гладкого.
Сёмка порснул коня будто невзначай, чуть не стоптал Вельяминова. Тот даже в лице изменился, но, встретив внимательный взгляд младшего княжича, через силу усмехнулся вслед Семёну.
— А ты почему молчишь, а только улыбаешься? — спросил Иван. — Дал бы ему плетью по заду. — Тоже был мастер на советы.
— Старый муж юношей был, юноша же не ведает, что придёт старость. — И в тусклых глазах Протасия взблеснула влага.
Иванчик это цепко отметил памятью: и что старость придёт (к нему она не пришла), и про слезу Протасия (это имело последствия долговременные).
Сменяли одна другую поймы, и синеющие речные дали, и переправы вброд по мелководью: кружили сосновые рощи, леса столь густые, что лишь дыра в небо там, где дорога; храмы отражались в глади озёрных вод; встречались и красные хоромные леса, где было светло и сухо и скользко под ногами от старой хвои. Повидал Иван, как мужики пруды прудят, как садочники садки рыбные оплетают, а ещё занятнее, как на мелких речках в буреломах оброчные бобровники домики бобрам расчищают, чтобы им нырять туда было способнее. Так бы и ехал всю жизнь. Иван уж и про Москву-то забыл, и про маменьку с Андрюшкой, столько всего в новину занимало его: шум речных перекатов, таинственное молчание глубоких сырых оврагов, где нечистая сила живёт.
— А бес, он какой? — допрашивал Иван.
— Бес-то? Да так, мужичонко с жидкой бородой, реденькой и мокрой. Глаза бесцветны и слезятся. А кто зрит: зубы у него оскалены и очи кровавы.
— А рога?
— И рога, и уши имеются оттопыренные.
— Хвост?
— Всенепременно, размахиват и стегат им округ себя, когда зол, а ежели ластится, хвост по земле плетётся. А ещё дрожит он всё время, — напрягал Иван Михайлович воображение.
— Дрожит?
— Дрожит, милок, беспрерывно и мелко.
— Отчего же?
— Креста боится. И молитвы нашей.
— Это хорошо, — успокаивался княжич. — Какой молитвы? «Да воскреснет Бог», да?
— Канешна! «И расточатся врази его!» А как же! Не думай боле про это. Пока без великой тягости едем. Не знай, что впереди.
Хоть и вправду путешествие было большим удовольствием, некие мелкие колючки уже ранили невинную душу Ивана. Многое он не понимал, да хорошо запоминал. Множество разных людей тянулось вместе с обозом великого князя: были тут бояре, слуги дворовые, дьяки и толмачи, купцы русские да
— Меж собой мы, князья, ещё можем считаться старейшинством, — говорил глуховатым голосом Константин Михайлович, перемещаясь конь о конь с Семёном. — А в Орде кто хану по нраву, тот и будет первее всех.
Семён на это зло, недоверчиво улыбался. Приглядчивый Иванушка поспешал за ними на широкоспинной кобылке, делая вид, будто не слышит ничего.
— Главное, Узбека улестить, — продолжал Константин Михайлович.
Семён дёрнул щекой, едва разжимая губы:
— Аль трудно это?
— О, трудней, чем султана египетского! Капризен и скрытен. Уж я-то знаю.
— Что же, звание великого князя, выходит, продаётся? — допытывался Сёмка.
— Вот и думай. — Константин Михайлович кашлял от пыли, утирал глаза рукавом.
— Надо ли так понимать, что его не столько сам хан продаёт, сколь придворные вельможи? — важно вникал Семён.
— Сумей только купить! Хитрость тоже нужна немалая.
— У нас достанет! — заносчиво отрубил Семён.
— У вас — да.
Они посмотрели друг другу в глаза и внезапно резко поворотили коней в разные стороны.
— Дядюх, это кто? — спросил Иван, глядя вслед удаляющейся сутулой спине.
— Князь тверской, брат Александра и Дмитрия. Дмитрия татаре убили, Александр в Литву утёк, а Константин отсиделся от всех гроз, ныне Тверью правит. Он ведь родня вам. Твоей двоюродной сестры муж, княгини Софьи муж, да-а... — Иван Михайлович почему-то съехал голосом до шёпота.
— Он — наша родня? Тверской-то? — поразился Иванушка.
— Молчи про энто! — велел дядька и оглянулся.
— Ты его боишься? — любопытствовал княжич.
— Никто ничего не боится! — сурово оборвал боярин. — Нечего про энто думать. Не наше дело.
— Москва честна кротостию, — раздельно, с нажимом произнёс неслышно подъехавший сзади старший брат.
— Вестимо, князь, — смиренно согласился Иван Михайлович.
Семён хмыкнул и ускакал вперёд.
— Чего это он? — всполошился Иванчик. — Будто грозится нам?
— Ништо, милок. Тебе показалось. Брат просто так сказал. Не передавай никому, чего слыхал.
Напрасное предостережение. Иванчик и не сумел бы ничего передать, потому что ничего не понял, но худосочный тверской князь теперь часто стал привлекать его внимание, Иван даже следил за ним издалека, чего-то смутно пугаясь и доискиваясь. Какая-то тайна чудилась ему в том, что все сторонились Константина Михайловича. Его всегда понурый вид вызывал в Иване жалость и сочувствие, хотя за что жалел, чему сочувствовал, он и сам не знал.
— Доброе ты у нас дите, — иногда задумчиво ворошил отец его волосы. — Мотри, не оставайся таким, когда вырастешь. Заклюют.
— Кто, батюшка?
— А князья, — загадочно обронил Иван Данилович. — Да и родственников опасайся. Всем не будешь мил да пригож.
Значит, Константина Михайловича надо опасаться, вывел Иванчик, буду приглядывать за ним, как бы чего не наделал. Батюшка-то вдруг не заметит, не углядит?
Чем дальше продвигались к
Лето шло к концу, а в речках ещё можно было купаться, вода не охолодала.
— Боже, сделай им, что они мне сделали! Пошли им кару Твою страшную! Никому зла не делал! За что страдаю?
У Иванушки отвердели щёки, а губы стянуло, — не разомкнуть. Подумал, не кинуться ли обратно в воду, но руки-ноги не слушались.
Вдруг в кустах зашуршало, Иванушка увидел старого Протасия. Он стоял над Константином Михайловичем, уперев кулаки в бока, шевелил его носком сапога:
— Ну, что гнусишь? Что скулишь, аки пёс гноистый?
Не помнил Иван такого лица у тысяцкого, такого презрения в глазах.
Константин Михайлович вскочил, всклокоченный и перепачканный в песке.
— А ты видал, как я, отца своего, нага и мертва в хлеву лежаща? — вскричал он. — Тебя умаривали голодом, как меня, отрока? Ордынцы морили тебя в заложниках, в башне с крысами заточив на пять дён, даже и без воды? Ты сапоги татарские лизал от счастья, что кусок тебе наконец-то кинули?
«С крысами!» — помертвел в кустах Иванчик.
— Крысов спужался? — с издёвкой спросил Протасий.
— Не они страшны, боярин, страшнее люди жестокие, навроде вас с Калитой.
— Годи! — надвинулся на него тысяцкий. — Когда это собаченье закончится? Иль уж успел подсластиться до ужина?
— Я не пиан, песок ты, старая шлея! — отвечал тверской, дрожа всем телом.
И Иванчик в кустах тоже дрожал всем телом, позабывши надеть рубаху.
— Сколь собаке не хватать, а сытой не бывать! — топнул ногой Протасий. — А батюшка твой Михаил не ходил на Москву, не бился под её стенами? А брат твой Дмитрий не ходил ратью на Юрия Даниловича? Не его ли удержал в своё время святитель Пётр? Нечего сказать-то?
— Юрий Данилович не старшинство по роду ставил — тут наше первенство — он право силы утверждать начал. Где батюшка мой? Где брат Митя? Убиты! А где брат Александр? В чужой земле скрывается. Один я вам на растерзание остался.
«Не надо, перестаньте!» — хотел крикнуть Иван, но и язык у него отнялся.
— Ты племянницы моей муж, значит, мы родня! — услышал он голос отца, который, оказывается, уже стоял за спиной Константина Михайловича, поигрывая сложенной плетью. — Что, думаю, за лаятель тут, что за крикса? Ты чего, князь? Вражда промеж нас закончена, и обиды позабыты. Тебе честь была оказана Юрием Даниловичем.
— Да, государь, — опуская глаза, сказал Константин Михайлович.
— Пооравши, да будя! — примирительно закончил Иван Данилович.
— Обмастачили, вишь, его! — проворчал Протасий, тоже остывая.
— Да чем это?
— А насильно женили! — вскинул наглый взор тверской князь.
— Насильно рази? — засмеялся Иван Данилович.
— Я пленник у твоего брата был. Сначала у татар заложник, а отца убили — у твоего брата пленник. Два года держал. Он отца похоронить не дал мне. Только, женив на своей Софье, отпустил.
— А ты бы воспротивился, коли она тебе негожа, — издёвкой посоветовал Протасий.
— Я отрок был!
— Жениться мог — уже не отрок! — Великий князь и тысяцкий нехорошо засмеялись. — Иль ты ещё опурец был? Можа, ты и по сей день опурец?
И тут они замолчали, потому что увидели Иванчика. Он стоял в кустах, в мокрой рубахе до колен, и смотрел на них непонимающе и испуганно.
— Дитя бы хоть постыдились, — сказал Константин Михайлович и пошёл по приречному взгорью туда, где уже дымили котлы с варевом и хлебники-басманы раздавали шестифунтовые караваи.
Отец с досады накинулся на тысяцкого: