Крест. Иван II Красный. Том 1

Всё это было благолепно и приятственно поначалу: и закладки храмов, и посажение княжича Иванушки на коня, и налаживание летописания московского. Научился уже владыка и князей, и бояр, и священнослужителей в лицо различать, дела епархий стал узнавать, и про обиды да счёты взаимные начали его высокопреосвященству докладывать, иной раз и на ушко пытались, хотя Феогност резко отвергал наушничество, но шли и говорили и суда и поддержки требовали. Стал уж митрополит помалу осваиваться в нестройной жизни диковинной Руссии — как вдруг ему испытание. Первое. Самое тяжёлое из всех последующих, включая темницы и железа татарские.

Вдруг приходит Иван Данилович и говорит: отлучи, дескать, от церкви псковичей и бежавшего к ним тверского князя Александра, коего они выдать отказываются. Хоть ко многому был приобычен Феогност и разное повидал, а тут, можно сказать, оторопел: с какой это стати отлучи и почему этакое митрополиту приказание? Что особо поразило — вид самого Ивана Даниловича, лютый и безобразный. Дело же происходило тогда не в Москве, а в Новгороде, куда с чинством и пристойностью прибыл митрополит для ознакомления с обширной епархией. И вот внезапное появление московского князя с требованием неучтивым и непомерным. Увещеваю и молю тя, говорит, отлучи немедля и немедля. Нарочно, говорит, сам сюда прибыл, чтобы псковичей отлучить и тем в покорность ввести, пускай выдадут мне Александра Тверского сей же миг.

Что волосы у великого князя округ лысины спутаны и мокры — это обычное, а вот глазки медвежьи (Феогност как раз в Новгороде с живым медведем был ознакомлен, правда, с ручным, и глазки-дырочки у того были тоскливы) — глазки у Ивана Даниловича тоже медвежьи, но кровью налиты, и в каждом зрак коричневый колесом вращается, только что искры не прыщут.

   — Помолюсь, подумаю, — степенно молвил митрополит, укрощая бешенство княжьих глаз.

Круто повернулся Иван Данилович, без прощания и благословения, в дверях сказал угрозно:

   — До утра жду.

Немедля призван был к Феогносту архимандрит Фёдор. Пришёл в печали и сокрушении сердца: Александр-де Михайлович уже просил у новгородцев приюта и отклонён бысть, тогда потёк к псковичам и принят бысть. А сейчас, в ночь; владыка новгородский Моисей с посадниками отбыл по приказу Калиты во Псков же для новых увещеваний. Без благословения моего отбыл, отметил про себя Феогност, надо менять владыку такого.

   — Пошто спешка-то? — процедил краем уст.

   — Боятся, татаре землю Новгородскую зорить начнут, да и московский наш князь гневен зело на Александра.

   — Пошто же псковичи упорствуют? Аль они татар не боятся?

   — За правду стоят. Александр Тверской — страдалец.

   — И ты так мыслишь?

   — И я, — тихо сознался Фёдор.

   — Ну-ка, разматывай нитку обратно, — вздохнув, велел Феогност. Если у русских речь о правде зашла, большая кровь ожидается.

Закашлялся архимандрит, и бородёнку, волосом бедноватую, затеребил, и губы питием освежать стал, видно, с духом собирался, видно, знатная произошла история...

   — Невдолге тому назад, года два или три, возвращался из Орды Александр Михайлович, счастливый и безвинно униженный. Счастливый потому, что ярлык на великое княжение получил, а оскорблённый, потому как брата его Дмитрия Грозные Очи в Орде зарубили, казнили то есть.

   — Это пока мы с тобой язык русский на Афоне учили?

— Так, так, — поник головою Фёдор.

— Дальше.

   — А казнили Дмитрия Михайловича по прозванию Грозные Очи за то, что он в Орде же зарезал брата Калиты, старшего Юрия Даниловича, который к тому же хану Узбеку свояком доводился.

   — Подошёл и зарезал?

   — Да, — простодушно подтвердил Фёдор. — Говорят, прямо как борова. То есть с мечом кинулся и проткнул. То ли горло перерезал, кто как говорит.

   — Хорошее дело... — сказал Феогност.

   — Куда уж!

   — Ну а Юрий-то Данилович был не виноват? И — страдалец, не так ли?

   — С одной стороны, он был страдалец. Его жену Кончаку тверичане в полон взяли и зельем там уморили.

   — Вот так молодцы тверичане! — вырвалось у владыки. — Кончака-то чем виновата?

   — Ничем. Она просто жена. Уморили, чтобы Юрию Даниловичу досадить.

   — А он страдалец и не виноватый!

   — Нет, он виноватый.

   — Батюшки мои!

   — С другой стороны...

   — С какой это?

   — По его наущению татаре Михаила Тверского люто казнили, отца Дмитрия Грозные Очи и нынешнего Александра.

   — Михаил — тоже страдалец?

   — Самый настоящий! — воскликнул Фёдор. — Муку лютую принял. В колодках за собою татаре его две недели по степи таскали и убили у каких-то Железных Врат, неведомо где. И лежал наг на земле и мёртв. И мухи его ели, глаза и всё другое. А Юрий Данилович стоял и смотрел. Так что даже татаре сказали: прикрой его, он твой, русский. И он тогда прикрыл. А княгине его в Тверь даже вести некому было донести, и там не знали ничего. И повезли тверские бояре Михаила к себе домой на телеге, а всё тело его было сплошь садно кровавое. А твой предшественник, митрополит Пётр, который меня хотел сделать преемником своим, встретил убиенного с честию, и слезами его омыли, и отпели, и положили во храме... А потом уж сын Дмитрий стал за отца мстить и всю вину положил на Юрия Даниловича.

Феогност стоял у окна, молчал, потом сказал:

   — Продолжай.

А за окном белая майская ночь, и всё видать хорошо: и дома, и белые соборы, и золотые кресты, которые светились даже ночью. Собаки не спали, лаяли, сторожили хозяйское добро, хотя никого, ни души нигде не было в спящем городе. И деревянные мостовые тоже белели, и заборы. А от Ильмень-озера исходил белый туман.

   — Продолжай, — повторил Феогност.

   — Александр же Михайлович вместе с ярлыком на великое княжение получил и затаил великую ненависть к Ивану Даниловичу, ибо родова и кровь вопиют к отмщению.

   — Да из-за чего всё пошло-то, не пойму? — вырвалось у владыки.

   — А из-за того пошло, кому первее быть: Москве иль Твери, — с прежней простотой объяснял Фёдор.

   — Пока разберётесь, татары подавят вас поодиночке, с хрустом, как тараканов-печанов.

   — Бог милостив. Пока ещё не всех передавили, — вздохнул архимандрит.

Этот неказистый человек с рытвинами худобы на щеках, с приниженной, неуверенной походкой незаметно сделался необходимым митрополиту: в поездках сопровождал, на службах был сподручником, некоторые небольшие дела ему поручались, переписка, приём челобитий, словом, сделался он приближенным. Как-то само собой это вышло. И никто ему не завидовал, никто на него не шептал. Незлобив был очень и скромен. Вот и не желал видеть ни в ком сатанинства.

   — Ну, Александр Михайлович стал жить тихо, землю свою собирать, потому как была она вся разорена. И являлись над ней знамения.

   — Стой. А Кончаку — зачем?

   — Ни за чем. Клевета то и блядство, враньё то есть. Она сама собою померла. А Юрий Данилович Кавдыгая зачем навёл[34]?

   — Он какого-то Кавдыгая навёл? Стой. Мы утонем с тобой в этой грязи и винах, коли разбираться будем.

   — Пошто утонем, владыка? Грязь! То жизнь человеческая. Наша жизнь. А в Европе иль на Востоке слаще живут? Родную кровь из-за власти не льют?

   — Но мы же православные! — возразил Феогност. — Не пристало нам.

   — А сатана-то? Он ведь особо тех искушает, кто путём правды и веры истинной идёт! — не убоялся оспорить владыку Фёдор.

   — Ладно. Просвещай меня дальше, но только касаемо Александра Тверского, — улыбнулся наконец Феогност.

   — Ну, живёт он, не тужит, то есть, наоборот, сильно тужит об отце и брате, но Калиту не трогает и не теснит никак. А тот, однако, зубами скрыжет.

   — Откуда знаешь? Ты в то время со мной по Южной Руси ездил.

   — Говорят! — развёл руками батюшка.

   — Кто говорит?

   — Все. Вся Москва говорит и знает.

   — А если сплетни сплетают?

   — Может, и приврут чего, но молва — глас народа и всегда правдой оказывается.

   — Так уж и всегда?

   — Да ты сам знаешь, владыка. Всегда и везде. И называется потому предание.

   — Так что же, на Москве осуждают Ивана Даниловича?

   — Заче-ем! Не осуждают и не могут. Он наш князь. И об нас радеет обо всех.

   — А тверичей осуждают?

   — Пускай Москву слушаются. Им же лучше будет. Защита у нас будет опчая спроть татар.

   — Не понимаю я вас, русских, — с сомнением протянул Феогност.

   — Поживёшь с нами подольше, поймёшь побольше, — утешил Фёдор. — Хочешь дальше про Александра слушать?

   — Ну.

   — Пока мы с тобой по Галиции да Волыни путь держали, пришла на Тверь рать татарская дань собирать. Во главе родственник Узбека некий Шевкал. А народ уже воспалён и в сильном огорчении от событиев недавних. У одного дьякона на водопое татары кобылу вроде отняли. Нужна им кобыла! Посмеяться, наверное, захотели. Диакон и завопил голосом ужасным. Народ прибёг — и как они дрекольями татар одолели, самим до сих пор дивно. Думаю, из терпения вышли и оттого ужасны сделались. Перебили, а оставшихся с самим Шевкалом во дворец княжеский затолкали и подожгли. Ни один не ушёл!.. Что же дальше? А дальше наш Иван Данилович с пятью темниками татарскими на Тверь является. А у самого уж ярлык в калите, и он наказывать приехал. Узбек его как-то полюбил и всю дань на Руси собирать ему одному поручил. Чуешь, как поворачивает? Александр Михайлович сбегает во Псков, наказания за Шевкала боится. Теперь хан Узбек велит Калите: вымани Александра из Пскова и в Орду доставь. Якобы для вразумления. А сам убить хочет. Тут без сумления. Отца убил, брата убил, теперь его очередь. Только Александр Михайлович ни за что не поедет. Если его псковичи выдадут, он в Литву сбежит к Гедимину[35]. Вот Иван-то Данилович наш и бесится. Александра в жертву принесть, а Тверь под себя. Он у нас оч-чень дальновидный.

   — А кто же в Твери сядет?

   — У них ещё братья остались, Константин да Василий. Ну, Василий малой, а Константин в поре уж, он в Клину правит пока. Александр Михайлович с сыном Фёдором сбежал, а Константин остался. Он и будет. Только совсем уж Москвой подмятый.

Феогност сидел, закрыв лицо ладонями. Потом встал:

   — Помолимся, брат. Надо омыться душевно после услышанного.

Наутро опять предстал перед ним Калита, уже не такой красноглазый, как вчера, отдохнувший с дороги в бане. Но глаза по-прежнему злые искры метали:

   — Что с псковичами будет, владыка?

   — Отлучу, — тихо сказал Феогност. — И Александра тоже. — А про себя подумал: пусть бежит в Литву.

После этого они расстались надолго и сносились только через грамоты. Иван Данилович поехал выковыривать Александра, а Феогност опять отправился в землю Волынскую, доставлявшую ему немало забот. Уже там настиг его гонец с сообщением, что Александр у Гедимина, а псковичи раскаиваются. С облегчением митрополит распорядился известить их, что снимает церковное отлучение.

С трудом он приходил в себя после этой истории. Даже стремление галицкого епископа отделиться в особую митрополию воспринял с меньшим волнением, хотя именно по этому поводу пришлось посетить Константинополь и на приёме у патриарха ещё раз побывать. Знал и видел, что это последний раз, совсем уж последний. Так был плох его святейшество. Уже была меж ними отдалённость, как у людей, чьи пути идут в разные стороны. Одному ещё длить путь земной, а другому — уже заканчивать его. Однако доводы Феогноста патриарх слушал со вниманием и пониманием. Открытую было в мае Галицкую митрополию распорядился закрыть. Но уж и приём был иной, чем пять лет назад, — торжественно прохладный. Не было прежней доверительности, общих тайн. Тем не менее Феогност долго говорил, что митрополия на Руси должна быть единой и единственной, что народ тамошний душевно поколеблен вековым страданием, что князья, аки псы больные, кидаются друг на друга, и это от немощи, от безысходности. Теперь только Церковь — укрепа для русских, и ей никак нельзя разделяться.

Что-то блеснуло в полумёртвых глазах патриарха, спросил надтреснуто:

   — У хана Узбека побывал?

   — Отсюда к нему еду. В первый раз.

   — Всё помнишь?

   — Да. Всё, что говорено, помню.

   — Храни православие. Папу опасайся, хоть он и пленён в Авиньоне[36], в разговоры письменные с ним не вступай. С ордынцами будь в ладу, не зли их, они к духовенству терпимы пока. Но не всегда так будет. Хотя господами над православными им не бывать. Татар же не бойтесь. У них своего только конь да седло, остальное награблено. Кто умеет только это, никогда не станет истинным властелином. Изживут награбленное — дальше что? Опять грабить? Не умея работать, творить, зажиреют и духом загниют. Тут и гибель настанет. Мусульманство слишком молодо у них и не слишком пока распространено. Оно Орду не спасёт и Синюю с Белой не объединит[37]. Их могутство в силе, вольной отваге, в законах Ясы. Много шуму, много крови, много наглости, и нет прочного основания. Истина же тиха, сын мой. С князьями русскими, православие чтущими, дружи, будь их единителем. Того, кто первый меж ними, поддерживай.

«А если он не по правде действует? » — подумал митрополит, но промолчал. Пережитое на Руси оставило некую тень в душе, она словно бы запылилась и была нема, ничто больше так остро, как раньше, не врезалось в неё. Однако понимание людей не уменьшилось, даже стало отчётливее. Можно было думать, мудрее сделался, когда годы побежали к закату, но монашеская привычка не оценивать себя — только поступки соотносить с заповедями — не позволяла размышлять: мудрее — не мудрее.

Он проехался по улицам Константинополя, посетил любимые соборы, наслушался родной речи, но чувство отстранённости не покидало его, и мысли его оставались там, за морем, где далеко-далеко лежала истерзанная Русь, и, казалось, ждала его, и, казалось, нуждалась в нём. «Прижился уже, — усмехнулся он, — сам русским сделался? Странный народ: всё в себя принимает, всему жить даёт, неосудителен, высших целей жаждет, хотя понимает их смутно и любые действия, самые сомнительные, во имя высших целей приемлет. Вот уж истинно сказано: «…и благослови достояние Твоё».

Прости и благослови. Жалость появилась к русским, сочувствие к их малоразумию и доверчивости. Отцом начинал себя чувствовать Феогност.

Сначала решили идти к Сугдее, но архимандрит Фёдор посоветовал лучше плыть до Кафы: оттуда ближе и удобнее добираться до летней ханской ставки в Крыму. Хотя и лето уже кончалось, сентябрь близился, но море было ещё жарко, блистало на солнце лимонными бликами, трепетали на воде тени от редких облаков, прибой у берегов плескался белой каймой со стеклянным тихим шорохом. Как прошли Сурож, прилепившийся на высокой скале, всё время от полудня до вечера владыка проводил на корме, дивуясь игре света на каменистых обрывах, крапивной зелени воды и тёмно-малиновому, когда солнце за тучкой, Карадагу. Где-то здесь, в северных его предгорьях, бывал святой апостол Павел, здесь встретил он юного Тимофея[38], будущего верного ученика, крестил его и увёл от матери на трудную тропу проповедничества... В предзакатном морском покое мечталось о друге, может быть, тоже ученике, который способен понять и разделить его, Феогностовы, душевные тревоги. Найду ли такого на Руси, думал. Фёдор — что? Учён, да естеством прост, глубин не мерил, не изыскивал. Какой из него митрополит! Правильно патриарх его отклонил.

Ближе к Кафе[39] пошли холмы тёмно-песчаного, кирпичного цвета, выгоревшие, но вдруг, чем ниже солнце, делающиеся соломенно-золотыми, а ино как брусника давленая иль мясного, багряного окраса. Много повидал Феогност стран, морей и гор разных, а тут дивовался.

Кафа, владение генуэзцев, расположилась под холмом, вся засыпанная белой пылью, с высохшими фонтанами, крепостными древними башнями и мостами через оборонительные рвы. Скрипел мелкий ракушечник под колёсами, стоял разноязыкий говор, ревели ишаки. Утомлённый и равнодушный, владыка осмотрел город с пышными тяжёлыми дворцами, с толпами невольников на продажу, с запахами жареной рыбы и кофе. Не понравилась ему шумная Кафа. Как мирные виталища вспоминались русские города в густой зелени садов и возделанных огородов, сырые овраги, где бьют студёные ключи, и выплывающие, как из снов, величаво и легко купола храмов на холмах.

Колымагой дотащились до греческого монастыря Святого Георгия, приютившегося в лесах у горы Агармыш. Настоятелю не велели никому сказывать, кто к ним пожаловал. Феогност поселился в простой келии окнами на лес, ходил на службы, укреплял душу молитвенным стоянием; возвышенно и трогательно было, что служили на греческом. Много гулял по монастырскому двору, где было тихо и прохладно, даже холодно с полудня от мрачных каменных стен, возвышавшихся позеленевшими громадами, от старинных ледяных фонтанов в изузоренных арках. Заросли барбариса и ежевики, называемой здесь ожиною, цепляли рясу, и всюду сопровождал сладкий шум быстро бегущей речки Чурук-Су, очень чистой, хотя по-татарски её название означает «мутная, грязная вода». Архимандрит Фёдор с детской жадностью ел ежевику, так что уста у него сделались сини, и звал подняться на Агармыш, посмотреть, какие там страшные глубокие ущелья и непроходимые леса.

   — А ещё есть предание, — сообщал таинственно Фёдор, — что скрывается там где-то в пещере христианский монах-отшельник, постится по сорок дней, а потом одной бобовинкой разговляется, оттого просветлён и ведает дела сокровенные. Пойдём, а? — уговаривал Фёдор. — Судьбу узнаем и события дальнейшие. Пускай предскажет всё до тонкостей, что нас в Солхате ждёт.

Феогност отверг ясновидца, живущего одной бобовинкой, сделал даже внушение архимандриту, дескать, монашествующему священству любопытничать не подобает, а узнавать судьбу — Бога искушать. Но на Агармыш, правда невысоко, поднялся и увидел оттуда сожжённую солнцем степь, вдалеке бирюзовую чашу моря и строящийся армянский монастырь Святого Креста; встретили даже неопалимую купину[40] с бледными жемчужно-синими цветами и перистыми листьями. Но она не пылала, потому что солнце уже не так сильно грело. Фёдор был очень доволен, потому что набрал греческих орехов, таких тонкокорых, что в ладони легко раздавить, много ел их и удивлялся, что на Афоне этаких не водится. А ещё в заброшенном саду у дороги поспел молочно-сладкий миндаль — он тоже пришёлся Фёдору по вкусу.

   — Разве чего этакого поешь где-нибудь у нас в Торжке? — говорил он. — Только-то и лакомств произрастает: репа да лук.

   — А лещина? — возразил митрополит. — Аль хуже?

   — Лещина — да, лещина — она куда как знатна! — озарился задумчивой улыбкой Фёдор.