Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой

Он сначала с огромным интересом старался стать идеальным солдатом и сумел заразить этим и других, так что не найти было более живого отделения, чем наше. В прочих отделениях народ с самого начал был настроен по отношению к военной службе небрежно. Однако вскоре оказалось, что лишенные всякого воображения командиры не в состоянии по достоинству оценить проявляемую Раулем заинтересованность, необычную для них. Результат не заставил себя ждать. Рауль стал сопротивляться и львиную долю своей энергии тратить на то, чтобы досадить младшим командирам. Был случай, когда два всем известных скандалиста из части явились в казарму пьяные и поломали там стулья и стол. Рауль, сам в рот не бравший крепких напитков и позволявший себе максимум сходить в ресторан и прилично поесть, немедленно бросился им на выручку и приложил всю свою энергию к тому, чтобы спасти их от наказания. Когда это не удалось, Рауль организовал триумфальное шествие для грешников до гауптвахты, а потом от нее: их донесли на скрещенных руках под возгласы “ура” до места заключения, а после отсидки принялись качать под приветственные крики единодушного собрания. Командование, ровным счетом ничего не понявшее, пришло к выводу, что Рауль сделался коммунистом.

На этом фоне стоит ли удивляться тому, что при демобилизации 20 декабря баллы у Рауля оказались весьма средними.

Воспитать “толкового члена общества”

Через три дня после того, как Рауль отпраздновал окончание гимназии, 16 мая 1930 года, открылась Стокгольмская выставка. Хотя это была выставка художественной промышленности и художественных ремесел, наибольшую известность ей принесли здания, спроектированные Гуннаром Асплундом и другими архитекторами-модернистами. Выставка продемонстрировала прорыв функционализма в архитектуре, впервые представленного на суд широкой общественности и с самого начала своей работы была у всех на устах. Одним из первых ее посетителей стал Рауль.

Архитектура была предметом его страстного интереса. По свидетельству его матери, еще будучи ребенком, Рауль знал “все стройки в городе, заходил на них, знакомился с мастерами и рабочими и учился”. В 1920-е годы Кунгсгатан, одна из главных улиц Стокгольма, была одной большой стройплощадкой, и как раз там Рауль получал свой первый опыт в области архитектуры. Как известно, Раулю хорошо давалось черчение. А темой одного из его сочинений в последнем классе гимназии стали “современные архитектурные стили”.

На самом деле Рауль уже давно лелеял мечту о карьере архитектора. Во время поездки в Константинополь летом 1926 года они с дедом подробно обсуждали его планы на будущее. После возвращения домой в Швецию Густав Валленберг сообщил жене, что говорил с матерью и отчимом Рауля о его будущем и что “все стороны теперь, кажется, договорились, что он станет архитектором, чего и сам Рауль хочет больше всего”. “Думаю, это хорошая идея, потому что в этой области он, наверно, многое унаследовал”, – продолжал он, имея в виду собственного сына. Иными словам, уже в 14 лет Рауль четко представлял, чему бы он хотел посвятить себя. Возможно, что отчасти выбор профессии был данью уважения покойному отцу и его мечтам об искусстве.

В обсуждении послегимназического образования Рауля принимали участие его мать, отчим, Густав Валленберг и сам Рауль. В письме к Май фон Дардель от апреля 1929 года дед писал, что пора “начать обсуждение… будущего архитектурного образования”, и далее: “Я исхожу из того, что Рауль тверд в своем желании выбрать данную профессию. Это мне нравится, поскольку продуктивно”.

Профессия архитектора не была самоочевидным выбором для члена семьи Валленбергов, от которого скорее ожидалось, что он посвятит себя промысшленности или банковскому делу – центральным для семьи сферам деятельности. Это сознавали и Рауль, и его дед. Оба рассматривали профессию архитектора как часть образовательного плана, имеющего более долгосрочные перспективы. “Как Вы писали в своем последнем письме, Вы желаете так выстроить мое образование, чтобы я уже с самого начала получил возможность обеспечивать себя с помощью какой-то практической профессии, а уже затем, по достижении зрелого возраста, устремился бы туда, к чему чувствую себя наиболее склонным и подготовленным. Все указывает на то, что так и будет, то есть что время для моей окончательной карьеры настанет в возрасте лет 30 или позже”. Под окончательной карьерой имелась в виду “предпринимательская стезя”, и, чтобы “обеспечить по возможности безболезненный переход от “архитектурного этапа” к коммерческому, было “необходимо какое-то образование также и в этой области”.

Поэтому с учетом “коммерческого образования” Рауля обсуждались и другие варианты. Одним из них была возможная учеба Рауля в Высшей школе экономики в Стокгольме с продолжением образования в Гарвардской школе экономики. В пользу этого варианта говорило то, что, по мнению матери, Рауль тем самым получил бы “равно большие возможности сделать карьеру как в Швеции, так и в Америке”. С тем, что Раулю следует, по крайней мере частично, учиться в США, были, по всей видимости, согласны и остальные участники обсуждения. Мать и сам Рауль склонялись к тому, что сначала следует учиться в Швеции, так как Рауль еще очень молод. На момент сдачи выпускных экзаменов ему будет всего 17, указывал он сам в письме к деду: “И тогда сразу же отправляться в Америку было бы вообще-то нерасчетливо, поскольку в смысле зрелости я заведомо буду уступать своим американским товарищам и тем самым испытывать трудности с освоением, несомненно, достаточно сложных курсов”. Даже и после двухгодичной учебы в Высшей школе экономики, к моменту отъезда в Америку, ему все равно было бы только 19.

Дед, наоборот, полагал, что Раулю следует начать с образования в США. Он считал, что “американский план” подразумевает, что “полученный в Америке опыт даст ему небольшой плюс в большой конкурентной борьбе с себе подобными, впоследствии ожидающей его дома”. Для Густава самым важным представлялось не образование само по себе, а воспитание из внука “толкового члена общества, способного с самого начала стоять на собственных ногах”:

Всякий ребенок начинает с того, что хочет быть барабанщиком, ибо это соответствует рудиментарной фазе его развития. За этим часто следуют блестящие пуговицы и т. д. Что касается меня, то я пришел к убеждению, что на самом деле молодым людям не следует и нельзя избирать себе жизненный путь прежде, чем они переступят порог 30-летнего возраста. Конечно, за исключением тех, кто решил посвятить себя военному или административному поприщу и чье дальнейшее продвижение будет затем совершаться исключительно в результате накопления стажа. Вместо этого я очень желаю, чтобы ты получил образование, которое позволило бы тебе самостоятельно обеспечивать себя и быть независимым человеком, способным, когда наступит зрелость и ты уже сможешь воспользоваться опытом других, взять на себя то, что окажется соответствующим твоему характеру.

Лучшим способом стать “независимым человеком” было усвоить американский менталитет. В длинном письме своему 17-летнему внуку Густав Валленберг объяснил, почему он хочет, чтобы тот учился в Америке. В Швеции молодых людей по-прежнему воспитывают в духе армейских принципов “шагом марш!”, с умеренной скоростью и всегда строем”. В Америке все по-другому, именно там у его, Густава, отца произошло “пробуждение к финансовой деятельности”, и его собственная энергия также имеет источником американские впечатления. “Направление всей жизни” – вот то, что, как надеется дед, сможет найти в Америке Рауль. Учеба в США – отнюдь не книжное образование, это с таким же успехом можно получить и в Швеции:

Нет, я хочу совсем другого: дать тебе представление об американском менталитете, о том, как воспитывается там молодежь, с целью сделать из юношей мужчин, уверенных в самих себе, даже с оттенком ощущения своего превосходства над всеми прочими, что, возможно, как раз и является основанием и источником того особого положения, которое занимает сегодня Америка. Это совсем не то же самое, что “равняйсь!” и “строем!”, как у нас. […] Достаточно взглянуть на этих “в строю”, как они пролагают свои “жизненные пути”, как изворачиваются, чтобы с трудом сдать экзамены, стать офицером или юристом, получить место, подыскать невесту и т. д., а потом, еще не достигнув 30, осознают, что все было ошибкой, все не так, везде стесненные обстоятельства и неудача, а на шее семья, которая с каждым днем все яснее понимает, что глава семьи абсолютно не справляется со своим призванием. Во всяком случае, такова судьба большинства, но это не то, к чему следует стремиться.

Когда человек принадлежит семье, в которой уже нескольким поколениям удалось достичь определенного признания в силу своей компетентности и профессионализма, ему совершенно необходимо понять, что такая судьба не есть переходящее к нему по наследству имущество. То, что то или иное поколение добилось финансовых успехов, представляет собой скорее трудность для последующих. […]

Таким же образом, как Андре Оскар разработал подробную программу того, как его сыновьям стать “толковыми членами общества”, Густав выстроил свои идеи воспитания и будущего Рауля на основе тщательно продуманного плана, “программы” – это слово повторяется из письма в письмо. Как считал дед, не менее важным, чем находиться в США, будет для Рауля оторваться от Стокгольма и “двоюродных братьев и прочей тамошней молодежи”. Пугающий пример того, к чему может привести “общение с людьми, привыкшими относиться к жизни чересчур легко, и окружение себя таковыми”, – сын его собственного брата Акселя, который сделался “джазовым танцором в Париже, насколько я знаю”. Речь шла о Густаве Валленберге, актере, эстрадном артисте и к тому же гомосексуалисте, взявшем псевдоним Густав Валли.

С “легкомыслием молодости”, как считает дед, лучше всего бороться самому и главным образом тем, что “ты проникаешься интересом в определенном направлении”. Именно так Густав Валленберг воспитывал своего сына, отца Рауля. Узнав, что тот взялся отвечать за организацию “развлекательных вечеров” в военно-морском училище, он указал ему на грозящие опасности: человек соблазняется легкомысленным образом жизни, и в худшем случае это заканчивается тем, что он “спивается” и гибнет. Как мы увидим в дальнейшем, в соответствии с этой философией Густав Валленберг в последующие годы пытается сделать все, чтобы держать внука подальше от Стокгольма и всех связанных со столицей искушений.

События развивались по желанию Густава: Рауля сразу же отправили в США. У него на самом деле не было выбора. Дед полностью оплачивал обучение и обладал правом решающего голоса. “Я невыразимо благодарен, – писал Рауль, – за то, что тем самым Вы и экономически, и во всех других смыслах даете мне возможность со временем, приобретя все для этого необходимое, привнести свой кирпичик в общественное здание”.

Первый этап обучения Рауля завершился. Теперь ему, в согласии с моделью воспитания семьи Валленбергов, предстояло выйти в мир. Пройдет шесть лет, прежде чем он вернется на родину на постоянное жительство.

Рауль в Пуатье весной 1931 года.

В мир

В качестве учебного заведения для получения архитектурного образования был выбран Мичиганский университет в городе Энн-Арбор на Среднем Западе. На каком-нибудь более престижном университете не остановились потому, что Густав Валленберг пришел к выводу, что университет “в одном из штатов Среднего Запада предпочтительнее, чем учебные заведения на Атлантическом побережье, где, говорят, американский менталитет уже не тот, что прежде”. Правда, Рауль должен был выучиться на архитектора, но прежде всего дед хотел “через учебу в Америке, методам воспитания в которой можно доверять, сделать из него человека”.

Поскольку срок военной службы у Рауля закончился только в декабре 1930 года, а вступительные экзамены в Энн-Арборе были в сентябре, он смог приступить к занятиям в Америке лишь в следующем учебном году, с осени. Времени, однако, терять не захотели, и в январе 1931 года Рауля, как когда-то и его отца, отправили во Францию. Он записался на юридический факультет университета в Пуатье, имея целью получить capacité en droit – свидетельство о сдаче базового экзамена по юриспруденции. То, что Рауль оказался на этом факультете, показывает, что разработанная ранее “программа” была расширена. Ему надлежало, по выражению Густава Валленберга, не только “основательно изучить изысканный французский, на котором говорят в самом сердце Франции”, но и приобрести познания в области права. В начале апреля Рауль заехал в Италию, где встретился с дедом. Однако о пребывании Рауля в Пуатье известно мало. Ректор университета подтвердил, что он “лично встречался [с Раулем] много раз и имел удовольствие… поздравить его с замечательными успехами во французском”, но отметил также, что тот не сдал никаких экзаменов.

Открытка, посланная Раулем бабушке Анни Валленберг из Флоренции 9 апреля 1931 года. “Пишу, чтобы сообщить, что дедушка чувствует себя хорошо и я сам тоже. Мы расстались в Неаполе, куда приехали из Рима, чтобы насладиться теплом. Сейчас я во Флоренции, брожу в экстазе по здешним дворцам и храмам. Они потрясающие”.

Отучившись семестр в Пуатье, Рауль вернулся, чтобы с 22 июля завершить свою военную службу, теперь в качестве офицера полка королевской лейб-гвардии в Стокгольме. В противоположность периоду службы годом раньше, на этот раз у Рауля были серьезные успехи. “Он, несомненно, обладал редкими лидерскими качествами и закончил срок службы с самыми высокими баллами”, – констатировал Рольф аф Клинтберг.

“План” воспитания Рауля отличался строгостью. 12 сентября, через четыре дня после демобилизации, Рауль был уже на борту парохода, направлявшегося в Нью-Йорк, в который и прибыл 21-го. Тем не менее Рауль не попал в Энн-Арбор на вступительные экзамены, которые начались в день его прибытия. Поэтому Густав Валленберг, не любивший, чтобы внешние обстоятельства нарушали его амбициозные планы, еще до отъезда Рауля связался с несколькими влиятельными лицами, имевшими, как он предполагал, возможность “помочь Раулю на начальной стадии”. Одним их них был контрадмирал Марк Бристоль, которого Густав Валленберг знал по Турции, где тот служил Верховным комиссаром США в 1919–1927 годах. Вторым лицом был шведский скульптор Карл Миллес, недавно получивший пост “скульптора-резидента” и заведующего отделением скульптуры Крэнбрукского фонда – академии искусств, расположенной в 60 км от Энн-Арбора и известной как колыбель американского модернизма.

Густав Валленберг не был знаком с Миллесом, и инициатива написать ему, очевидно, принадлежала самому Раулю, который наверняка был в курсе его избрания на должность в Крэнбрукском фонде. Миллес, в свою очередь, обратился к возглавлявшему институт архитектуры в Энн-Арборе профессору Эмилю Лорху, одному из лучших преподавателей архитектуры в США.

“Кроме письма ректору моего факультета, Миллесу больше ничего не пришлось для меня делать”, – сообщил Рауль деду. Адмирал Бристоль, очевидно, также написал рекомендательное письмо, но Раулю оно не понадобилось, поскольку требования на вступительных экзаменах оказались не слишком высокими, и он “уже с первого дня убедился, что никаких препятствий на пути не будет и одного факта иностранного подданства достаточно, чтобы многие формальности упростились”.

В благодарственном письме Миллесу Рауль также сообщает свои первые впечатления от Энн-Арбора. “Здесь я чувствую себя отлично, – пишет он. – Бóльшую часть этого года я проучился во Франции, и меня поражает контраст между французским недружелюбием и равнодушием и американской отзывчивостью и общительностью”.

Руди Валленберг

Первым местом проживания Рауля в Энн-Арборе стала Ист-Мэдисон-стрит, на которой он у одной семьи снял комнату. Он встает около семи утра. Потом завтракает в студенческой столовой университета. Два раза в неделю занятия начинаются в восемь часов, а в остальные дни – в девять. Учеба продолжается до пяти. Дел у него много, сообщает он деду. Учеба “сама по себе не слишком сложная или напряженная, но отнимает чудовищно много времени”. Пятнадцатого октября он пишет свое первое сочинение на английском языке – “Что значит идея “Соединенных Штатов Европы”?”. Оно было удостоено оценки “отлично” (А) и комментария “отличная работа”.

“У Рауля, видимо, все хорошо, и ему нравится, – подвела итог Май фон Дардель в письме к свекрови после первого семестра в Энн-Арборе. – Удивительно, как легко ему дается английский”. Это правда, дела у Рауля шли хорошо, и хотя он не достиг блестящих успехов в геометрии, математике и химии, по английскому он стал лучшим в своей группе. “Я познакомилась [с Раулем] на занятиях английского и была поражена его огромным запасом слов”, – вспоминала его однокашница.

Вскоре Рауль подружился с Джоном Вехаузеном, который был годом младше его и изучал математику и физику на инженерном отделении[3]. Они обычно отправляются поесть “в маленькое заведение, куда другие, как правило, не хотят ходить с нами”. Рауль выписывает New York Times. Он пишет: “Это лучшая из газет, какие я когда-либо читал, и она считается лучшей в стране”. Он читает также Christian Science Monitor, потому что “ее высокое качество состоит в том, что она не пишет о скандалах, не распространяет ложь и т. д.”. Рауль становится членом дискуссионного клуба, что дает ему “сразу хорошую разговорную практику в английском, навык ораторского искусства и участия в публичных обсуждениях”. Однако после нескольких месяцев он чувствует разочарование:

Организуется и реорганизуется масса разных обществ и клубов. Надо признать, они обладают бóльшим навыком парламентаризма, чем шведские студенты, и на своих собраниях ругаются между собой гораздо меньше нашего. Но подозреваю, что отчасти это просто потому, что они ничуточки не интересуются словесными боями, а не потому, что обладают каким-то высшим здравомыслием. Однако, насколько я понимаю, в них гораздо больше развита способность к мудрому подчинению и признанию правоты лидера, вообще понимание того, что иметь лидера и сложившуюся организацию – это хорошо. Думаю, что их вера в авторитеты, или как уж там это назвать, – часть распространенного здесь явного движения за сохранение традиции и преемственности. Это становится особенно ясно, когда сравниваешь со Швецией. Там так много традиций и заведенных порядков, что реакцией студентов становится не вера, а протест.

Письмо Рауля Карлу Миллесу.

Американское удостоверение личности Рауля.

Несмотря на критическое отношение, Рауль вскоре вполне перенимает американский стиль жизни. Он обожает хотдоги, разгуливает в кроссовках и путешествует автостопом. Довольно скоро его американские товарищи награждают его ласковым прозвищем Руди. “Он был настолько американцем, насколько возможно, – по одежде, манере себя вести и сленговым выражениям, немедленно им подхваченным”, – вспоминал один из его студенческих приятелей Чарльз Роуса. Рауль забавлял окружающих своими талантами подражателя (он как никто умел имитировать животных и людей) и языковой фантазией, выражавшейся, в частности, в том, что для описания событий и вещей он изобретал новые слова.

Мичиганский университет был учебным заведением с очень хорошей репутацией, главным образом привлекавшим к себе студентов из семей, не располагавших достаточными средствами, чтобы отправить детей в дорогие университеты на восточном побережье. Как явствует из писем, еще одна причина, по которой Густав Валленберг выбрал именно этот университет для своего внука, заключалась в отсутствии там снобизма. Хотя Раулю приходилось быть бережливым, его экономическая ситуация отличалась от условий жизни большинства его товарищей-студентов. Однако он никогда не рассказывал, что происходит из богатой семьи, да и в любом случае немыслимо было жить роскошной жизнью во время экономической депрессии. Поэтому Рауль не делал ничего такого, что отличало бы его от других студентов, – разве что, может быть, позволял себе красное вино и импортные сыры с таким сильным запахом, что его квартирная хозяйка потребовала, чтобы он хранил их где-нибудь в другом месте, если желает сохранить за собой комнату.

Учеба была напряженной, и для развлечений и свободного времяпрепровождения оставалось мало места. Об употреблении спиртного в первые годы учебы Рауля вопрос вообще не стоял – по крайней мере легальном, поскольку в стране действовал запрет на торговлю спиртными напитками. Вместе со своим студенческим приятелем Фредриком Джеймсом он с удовольствием ходил на музыкальный факультет послушать пластинки, особенно Моцарта. Джеймс вспоминает, что Рауль обожал музыку. Он усердно учился в течение недели, чтобы иметь возможность в выходные заняться другим: покататься на велосипеде, погулять, отправиться в плавание на каноэ или съездить в Детройт, чтобы сходить в кино или послушать какую-нибудь оперу, посмотреть балет. Ему нравились Чаплин, Лорел и Харди и братья Маркс. Джеймс вспоминает, что Рауль всегда был “полон энергии, в хорошем настроении и вообще славный малый”.

Гринвич: жизнь на широкую ногу

Как только первый семестр закончился, Рауль отправился погостить к семье Кольвинов в Коннектикуте. Эльса, его тетя по материнской линии, была замужем за полковником американской армии Уильямом Мехлингом Кольвином (1876–1963). В 1910–1913 и 1917–1920 годах он был военным атташе при американских миссиях в Стокгольме, Осло и Копенгагене, а в годы Первой мировой войны – специальным посланником американского МИДа по организации помощи американским гражданам в Европе. В 1920-е он служил комендантом американского форта на Филиппинах и в зоне Панамского канала, а затем командующим Четвертым участком береговой артиллерии со штаб-квартирой в Атланте.

У полковника и госпожи Кольвин было двое детей, дочь Лусетта и сын Фитцджон. Рауль и раньше был знаком со своими двоюродными братом и сестрой, потому что они приезжали в Швецию на лето, но у них дома не бывал. Впрочем, и для них “быть дома” тоже было в новинку, поскольку их детство прошло в миссиях и на военных базах, разбросанных по всему миру. Отцовская штаб-квартира находилась в Атланте, но с некоторого времени семья поселилась в городке Гринвич, откуда до Нью-Йорка было полчаса езды поездом.

Поездка Рауля из Энн-Арбора в Гринвич заняла куда больше времени, тем более что он решил ехать на автобусе.

Путешествие длилось 27 часов и обошлось всего в 14 долларов 85 центов туда и обратно, в то время как билет на поезд в одну сторону стоил бы 37 долларов, сообщил Рауль своему деду, намекая, что не разбазаривает его деньги.

Лусетта была на год моложе Рауля, поэтому при более ранних встречах особенного общения между ними не было. Но во время его приезда на Рождество 1931 года ей исполнилось 18 лет, она окончила гимназию в Вашингтоне, брала уроки у американского скульптора русского происхождения Глеба Дерюжинского, у нее были водительские права и собственный автомобиль. “Мне здесь очень приятно находиться, приемы и танцевальные вечера, которые я тут посещаю, – прекрасная перемена по сравнению с достаточно однообразной жизни в Энн-Арборе, – продолжал Рауль свой отчет деду. – На днях мы с кузиной Лусеттой ездили в Филадельфию, находящуюся в 300 км отсюда. Она довезла меня туда в собственном автомобиле. Мы жили в одной богатой семье, а вечером ходили танцевать в крикет-клуб, который якобы состоит из сливок американского общества. Меня поразило, что мальчики плохо одеты, и кажется, глупее их я никого до сих пор здесь не видел”.

Лусетта, сообщал Рауль, – “из самой элегантной, богатой и снобистской среды на всем восточном побережье”. Гринвич представлял собой один из самых модных городков на американском атлантическом побережье и был известен своим загородным клубом и светской жизнью. Когда в сентябре 1932 года Лусетта впервые “вышла в свет” на балу дебютантов, на котором присутствовало 600 гостей, это событие было специально отмечено New York Times под заголовком “Дебют Лусетты Кольвин”.

Семья Кольвин на самом деле жила, по выражению Рауля, “очень светской жизнью” – вечера, танцы и другие празднества следовали одно за другим. В последующие годы Раулю предстояло посетить своих родственников еще несколько раз.

Светская жизнь Коннектикута была куда более регламентирована и подчинена правилам этикета, чем та жизнь высшего класса, к которой Рауль привык дома. “Вначале всегда прибывал багаж Рауля, полный белья в стирку”, – вспоминала Лусетта. Сам он приезжал на автобусе или автостопом, “что маме не нравилось”. Когда Рауль к тому же несколько раз нарушил строгий дресс-код, тетя Эльса пожаловалась своей сестре в Стокгольме, а та, в свою очередь, попросила сына объясниться. Рауль защищался, доказывая, что его посещение семейства Кольвин “в двух случаях из трех составляло лишь небольшое звено в длинном путешествии” и ему не хотелось “тащить с собой чересчур много одежды ради того, чтобы один раз предстать во всем блеске”. В одном случае он, честное слово, взял с собой “очень симпатичный белый костюмчик”. В двух других случаях его костюмы, фрак и смокинг потеряла транспортная фирма. Как бы то ни было, он считал, что “гораздо приятнее посидеть и поболтать с Кольвинами, чем ходить на большие балы, которые они дают”.

Рауль и правда нашел общение со своими американскими родственниками интересным и вдохновляющим. Поскольку Кольвины “очень американизированы”, он больше узнал о “настоящей Америке здесь, за эти две недели, чем в продолжение целого семестра в Энн-Арборе…”. Выражение “американизированы” служило эвфемизмом для “националистического” и “милитаристского” настроя. Полковник, сообщает Рауль деду после одного из своих рождественских приездов в Гринвич, – настоящий “империалист и всерьез говорит, что Америка должна сохранять готовность расширить свою территорию”. К тому же он всегда защищает “линчевание” и “автократию”, что возмущает Рауля.

Неподалеку от семьи Кольвинов в Гринвиче жил генеральный консул Швеции в Нью-Йорке Улоф Ламм, знакомый Густава Валленберга, “ростом два с половиной метра и дико жирный”, по описаниям Рауля. И пусть соотечественник и не произвел особого впечатления на Рауля, совсем по-другому обстояло дело с городом, в котором тот служил высшим дипломатическим представителем Швеции и в который после Гринвича отправился Рауль:

У меня появилась возможность составить представление о Нью-Йорке. Я бродил по нему несколько дней. Многие районы небоскребов, особенно тот, что окружает Центральный вокзал, то есть между 41-й и 52-й авеню, производят величественное впечатление. Там находятся, например, новые здания Эмпайр-Стейт-билдинг (107 этажей) и Крайслер (72 этажа) – это гораздо выше, чем здание Вулворт-билдинг. Также на Уолл-стрит есть отдельные 40-этажные здания. Новые небоскребы очень красивы и кажутся легкими и изящными. Ни горизонталь, ни вертикаль не подчеркиваются чрезмерно, и равным образом исчезли все орнаменты и колонны классического стиля. Обычно небоскребы облицованы мрамором самых светлых тонов, какие только можно вообразить. Архитекторы отказались от карнизов, от мудреной системы башенок. У меня исключительно благоприятное впечатление от этих зданий.

“Мне очень и очень по душе атмосфера этого большого города. Я думаю, как грустно будет возвращаться в мой крохотный Энн-Арбор”, – заканчивал Рауль свой отчет Густаву Валленбергу на Рождество 1931 года. Но он не мог не вернуться. Сразу после Нового года начинались занятия.

Великолепный учебный год

Во втором семестре занятия стали более интересными. Рауль начал изучать историю архитектуры, а это “очень приятный предмет”. “Весь последний месяц мы погружались в греческую цивилизацию, во-первых, потому что изучаем историю греческой архитектуры, а во-вторых, потому что проходим греческие мотивы и по черчению, и по свободному рисунку. Теперь я знаю Парфенон и все другие храмы и снаружи, и изнутри”.

Официальная студенческая фотография Рауля.

Однако, если не считать истории архитектуры, по которой Рауль получил высшую оценку на зачете и потому был освобожден от заключительного экзамена, дела с учебой у него во втором семестре шли не блестяще. По архитектурному черчению у него, как он сам считал, прогресс, однако, сообщал он деду в конце семестра, он не надеется получить более высокую, чем в прошлом семестре, оценку. По деревянным конструкциям – а это был новый предмет – вначале дела обстояли скверно, но потом пошли лучше. С чем была “настоящая катастрофа”, так это с химией и математикой. Иными словами, ситуация была точно такая же, как в гимназии. И точно так же, как в сообщениях о гимназических оценках, Рауль очень старается подчеркнуть, что средние результаты учебы обусловлены не отсутствием у него способностей, а другими факторами. “Поскольку это все в основном из-за лени, я не переживаю”, – успокаивал он Густава Валленберга. “Не знаю, нет ли здесь черты авантюриста, – спрашивал он себя. – Я испытываю особое удовольствие, когда выключаюсь на недельку или две, чтобы было время заняться тем, чем мне хочется, а потом могу резко взять себя в руки и трудиться всю ночь, что придает жизни бóльшую остроту, чем когда занимаешься рутинными делами”. В своих интеллектуальных способностях Рауль не сомневался.

Рисунок Парфенона, сделанный Раулем.

Возможно, Рауль все-таки преодолел лень, потому что вопреки его опасениям оценки в результате оказались не такими уж низкими и даже превзошли оценки первого семестра: “А по свободному рисунку, РОТС (военная подготовка) и истории архитектуры, В по еще двум архитектурным предметам и математике”. С химией было хуже всего, по химии ему поставили С. К концу второго семестра Рауль также сдал окончательный вариант проекта ресторана, завершенный в результате долгих бессонных ночей.

Семестр закончился в середине июня. Оглядываясь на первый учебный год в Энн-Арборе, Рауль находил, что все было “совершенно замечательно”:

У меня масса товарищей, которые мне очень нравятся и с которыми я прекрасно себя чувствую. Люди по отношению ко мне очень добры и дружелюбны. Учеба в целом дала хорошие результаты, не только в смысле оценок, потому что они мало что значат, но и потому, что я чувствую, что в самом деле чему-то научился. Дедушка, Вы помните, что до моего отъезда сюда я говорил, что наши учебные заведения не уступают американским. Но теперь я вижу, что помимо предполагавшейся выгоды – что я поживу в Америке и приобщусь к ее духу – я получил удовольствие от самого учебного процесса, который, наверное, устроен не хуже шведского. По крайней мере лениться тут не приходится.

Ценные лица

Точно так же, как и раньше, весной 1932 года обсуждались планы Рауля на лето. Рауль всерьез размышляет над тем, чтобы летом поучиться, а затем съездить в Швецию и в конце сентября, к началу семестра, вернуться. Альтернативный вариант – поездить по США, может быть, подыскать работу на лето, а домой тогда возвращаться на следующий год. “Я хочу знать, как Вы относитесь к этому, потому что в результате пострадает Ваш кошелек, – писал он. – Я не ощущаю такой уж потребности ехать домой, но я обещал маме, что как-нибудь появлюсь у нее за время своей четырехлетней отлучки”.

Дед, как и следовало ожидать, воспринял план поездки домой как “совершенно несвоевременный”. Эта идея, писал он Раулю, “слишком отдает тягой к удовольствиям, что неправильно, особенно в нынешних экономических условиях, и показывает, что ты не воспринимаешь цель своего пребывания в Америке вполне au sérieux[4]”. Сам Густав Валленберг представил два альтернативных плана первого лета Рауля в Америке. Суть одного сводилась к тому, чтобы он “устроился на работу, чтобы получить представление о том, что значит зарабатывать себе на хлеб”. Из-за безработицы этот план, однако, пришлось отложить на следующий год. Другой вариант предполагал, что Рауль отправится в Калифорнию, чтобы там познакомиться с personnes de valeur, полезными людьми. “К этой идее меня привела мысль, что не повредит, я полагаю, дополнить книжное образование знанием людей, изучением характера, привычек и образа мышления людей опытных. Накопленные книжные знания легко приводят к сознанию собственной исключительности, к своего роду зазнайству”. В длинном письме дед развивал свою мысль так:

Набросок, сделанный Раулем.

Когда ты однажды вернешься в Швецию, ты должен отличаться от сверстников как раз в том, что касается знания людей и жизненного опыта. Уже сейчас, в процессе учебы в Энн-Арборе, у тебя есть возможность обмениваться мыслями с людьми, живущими и думающими не так, как мы. Я не хочу этим сказать, что таланты или образ представлений американцев благороднее наших. Но они другие. Уже одним тем, что ты соприкасаешься с молодежью в Энн-Арборе, ты заработал себе преимущество. Моя мысль состоит в том, что ты мог бы увеличить это преимущество во время своей поездки во время каникул в Калифорнию, завязав контакты с подходящими лицами именно ради того, чтобы впитывать в себя их опыт и их представления о жизни – при твердом условии, что в этом и будет цель поездки. […] Едва ли не все двери открыты перед молодым человеком с твоей фамилией и твоими способностями. Американцы чрезвычайно гостеприимны и внимательны по отношению к европейцам, и особенно шведам. […] Они со всей открытостью делятся своим опытом и любят встречаться с людьми, которые по крайней мере настолько способны дискутировать, что стоит убеждать их в том, что американское – значит лучшее. Для тебя это должно было бы стать своего рода спортом – вызвать обмен мнениями, в ходе которого ты выманиваешь то, что хочешь узнать: что они думают о будущем и как, по их мнению, должны разрешиться будущие великие проблемы человеческого существования. Начни расспрашивать их об американской ситуации, но никогда не теряй из виду задачи в конце концов выудить из собеседников, что они думают о перспективах для разных стран Европы. Это представляет интерес, потому что американцы более склонны к практике и лучше, чем мы, видят возможности. Если только ты сумеешь правильно зайти, выстроится целая очередь желающих тебя поприветствовать.

Во время поездки Рауль должен вести себя “просто и без претензий”, останавливаться не в дорогих отелях, а в местах поскромнее. “Отличать тебя должны не по адресу отеля, а по твоему таланту”, – пишет дед. Самое главное – все время стараться войти в контакт с “полезными людьми”.

Рауль принял предложение деда о поездке в Калифорнию “с глубокой признательностью” не только в связи с его финансовыми пожертвованиями, но прежде всего потому, что чувствовал себя предметом его “постоянной заботы и любви”. Поскольку занятия в летней школе должны были закончиться лишь в последних числах июля, это делало невозможной поездку в Швецию, так что он и сам стал проникаться подобными мыслями, сообщал он деду. “Кстати, если я и подумываю о путешествии домой, то это в основном ради мамы, и не думайте, что я испытываю непреодолимое желание тратить деньги”. Но Густав Валленберг на всякий случай подбросил идею о Калифорнии и своей невестке, которая “одобряет план во всех отношениях и выражает радость по поводу него”.

Прежде чем отправиться в Калифорнию, Рауль должен был пройти курс в летней школе, начавшийся 27 июня. А еще до этого он отправился в Чикаго, чтобы навестить Джона Вехаузена. Он поехал к нему 13 июня, как только кончился семестр. Это было путешествие автостопом – “очень приятный способ передвижения”, сообщал он матери.

Рауль остановился в семействе Вехаузенов на две недели. Больше всего мальчики гуляли по городу или ездили на какой-нибудь из больших пляжей неподалеку. С каждым днем Рауль все больше влюблялся в Чикаго, особенно его поразило обилие городских парков. Как и следовало ожидать, наибольший интерес вызвали у него архитектура и градостроительные планы.

Однажды вечером Рауль посетил Шведский клуб, почетным гостем которого оказался знаменитый на весь мир шведский путешественник и первооткрыватель Свен Гедин. Услышав его выступление, Рауль понял, как тому удается убеждать американских миллионеров жертвовать деньги на его экспедиции даже в период экономической депрессии: “Он был прекрасным оратором и говорил почти два часа, не пользуясь никакими письменными шпаргалками и при этом ни в малейшей степени не теряя связности и концентрированности своей речи”.

Среди слушателей сидел и федеральный обвинитель Джордж Э. Джонсон, засадивший в тюрьму Аль Капоне, “в окружении своих bodyguards, крепких мужчин с оттопыренными карманами”. Кстати, “опасность бандитизма” в Чикаго не является такой уж “воображаемой”, как можно было бы думать, пишет Рауль, приводя несколько примеров людей, подвергшихся ограблению и насилию. С ним самим, однако, все обошлось, и он вопреки ожиданиям был поражен приветливостью и чуткостью, свойственными людям в “этом Вавилоне”, “известном своими аферистами”.

После Чикаго Рауль вернулся в Энн-Арбор, в летнюю школу. Здесь он чувствовал себя очень комфортно. Система была такова, что выпускники или те, кому предстояло окончить университет в будущем году, то есть те, у кого оставались одни практические занятия, сами выступали в роли архитекторов, в то время как такие, как Рауль, “зеленые юнцы делали работу со всеми ее мелочами”. Согласно Раулю, это куда интереснее, чем обычная школьная система, потому что у каждого своя определенная ответственность. “Сегодня я в хорошем настроении, – сообщал он деду, – потому что профессор вчера похвалил меня за довольно-таки трудную конструкцию ванной комнаты, которую я сделал”.

Калифорния

Рауль покинул Энн-Арбор сразу после окончания занятий в летней школе – “на самом деле в ту минуту, когда школа завершилась”, 23 июля в час дня. Он решил проделать весь путь до Калифорнии автостопом и пешком. Кольвины советовали ему так не поступать, ссылаясь на риск быть ограбленным и прочие ужасы, но Рауль не последовал их советам. “Это единственный эффективный способ повидать страну”, – неделю спустя писал он матери в открытке из Колорадо.

Такой взгляд разделял и Густав Валленберг, полагавший, что способ путешествия, выбранный Раулем, есть “самый интересный из всех, какие можно себе представить, и позволяет увидеть страну, так сказать, изнутри”. Рауль пояснил деду более подробно, почему он предпочитает “бесплатный проезд”, а не путешествие автобусом и поездом, которые он терпеть не может из-за всех этих “опозданий и волынки с багажом”:

Когда едешь автостопом, дело обстоит совсем иначе. С самого начала предполагается, что все время надо держать ухо востро, и если потом окажется, что все кончилось сравнительно благополучно, то так ведь гораздо интереснее. По дороге ты каждый день близко общаешься с массой новых людей. Это вырабатывает дипломатичность и такт, потому что именно благодаря данным качествам удается находить желающих тебя подвезти. Это дешево, транспортные расходы на мою поездку составили 50 центов. Расстояние – 2 тыс. американских миль. Что касается рисков, то они, по всей видимости, преувеличены. В последние годы здесь, в Америке, – сильная реакция против hitchhiking, так здесь называется путешествие автостопом, и во многих штатах оно стало незаконным. Это из-за многочисленных случаев нападения, которые совершают путешествующие автостопом. Да и сами пользующиеся этим способом передвижения подвергались нападениям и лишались своих – обычно крайне незначительных – денежных ресурсов. Но здравый смысл подсказывает, что сам хитчхайкер подвергается куда меньшему риску, и я полагаю, что этот риск совершенно минимален. Во всяком случае, со мною лично не случилось ни одного неприятного происшествия такого рода. И даже если бы я подвергся вооруженному вымогательству, мои финансовые потери оказались бы невелики. В день выезда у меня было всего 25 долларов бумажками, и эта сумма день ото дня уменьшалась, а остальное я взял с собой в виде дорожных чеков и к тому же заранее отослал 100 долларов в один калифорнийский банк. Но, как я уже сказал, меры предосторожности оказались излишними, ничего не случилось. Так вообще бывает с неизвестными опасностями – мы их преувеличиваем. А если подумать, какому огромному риску мы подвергаемся каждый раз, когда переходим дорогу! Но ведь никому же не приходит в голову сомневаться, стоит переходить или нет.

Рауль на ступенях обсерватории Энджелл-холл в Энн-Арборе.

Добравшись до Чикаго, Рауль нашел город таким же по-воскресному пустым, как Стокгольм. Он зашел в редакцию Chicago Tribune и спросил, не хочет ли газета приобрести пару его статей, которые он собирается написать в ходе путешествия. Однако редакция отнеслась к этой мысли довольно холодно. Рауль писал: “Хотя в конце концов мне удалось уговорить их принять и доброжелательно рассмотреть мои статьи, когда они в свое время их получат, я без больших надежд покинул их небоскреб, столь напоминающий готический собор”. От семьи Вехаузенов Рауль получил рекомендательное письмо к “одной даме в Голливуде”, после чего его путешествие продолжилось с помощью пожилой пары, совершавшей увеселительную поездку. Подобно героине “Тысячи и одной ночи”, Рауль всяческими “историями и разговорами приковал их внимание к себе, особенно в тех местах, где они имели все шансы повернуть обратно”. В результате они провезли его на 40 км дальше, чем собирались изначально. Оставшаяся часть поездки лучше всего описывается словами Рауля. Два длинных письма-отчета, составленные им по приезде в Лос-Анджелес после десятидневной поездки, свидетельствуют об остром взгляде и повествовательном таланте автора:

Мое путешествие продолжалось до поздней ночи, несколько километров я даже прошел пешком. Мне повстречался несчастный голодный человек, бывший студент, направлявшийся в Денвер, где ему удалось найти себе работу. Он оказался человеком очень образованным, но совершеннейшим профаном в практических вещах. Я угостил его ужином. Никогда в жизни я не видал никого более счастливого, если не считать его же самого в тот момент, когда ему представилась возможность поговорить со мной о русских писателях. Естественно, я их в жизни не читал, однако для него чтение их произведений составляло, по всей видимости, любимое времяпрепровождение. И с подобным сталкиваешься тут сплошь и рядом. Хорошенько выспавшись ночью в комнатах для проезжающих, я на следующее утро продолжил путь пешком в направлении Сент-Луиса, который планировал посмотреть, хотя тот и находится в стороне от моего маршрута. Некоторое время спустя меня подобрала машина, и скоро я оказался в городе. Он производит впечатление большей неупорядоченности, чем северные города, к которым я привык. Все же меня поразило, что архитектура небоскребов здесь во многих отношениях более подлинная и менее театральная, чем в Чикаго и Детройте. Ближе к вечеру я добрался до Сент-Чарльза, расположенного у притока или рукава реки Миссисипи.

На первый взгляд, он напоминает французский Тур. Один молодой человек повозил меня на своей машине по городу. Из-за потери времени на Сент-Луис и из-за того, что мало продвинулся накануне, я решил продолжать путь в течение всей ночи, но выбрать грузовик, а не обычный легковой автомобиль, поскольку народ не так уж рвется подобрать на шоссе посреди ночи мужчину диковинного вида. […] В Сент-Джозефе я познакомился с владельцем бензоколонки шведско-американского происхождения. С почти испанской галантностью он предоставил все, что имел, в мое распоряжение, и я побрился и основательно вымылся. Когда я закончил, то, к своему удивлению, узнал, что он договорился, что меня подвезут, так что я окажусь на 50 км южнее, то есть на полпути к Канзас-Сити. В этот город я прибыл после обеда и поспешил отправить свою одежду в стирку и на глажку, так как основательно промок, испачкался и помялся. По опыту я уже знал, что имеет смысл выглядеть приличным и чистым. […]

В Топеку я прибыл довольно поздним вечером после долгого пешего перехода. На этот раз я тоже решил двигаться дальше ночью, чтобы компенсировать потерянное время. Правда, становилось уже тяжеловато, но и это часть удовольствия. На местной базе грузового транспорта я отыскал мужчину, заявившего, что помочь мне будет для него радостью, ибо, мол, однажды сам служил в армии. (Я упоминал, что путешествовал в форме R. O. T. C. – Reserve Officer’s Training Corps?)[5] Он дал мне адрес бензоколонки в пригороде, где обычно останавливаются большие транзитные фуры, и в придачу написал таинственное слово O. K. (“одобрение”) на бумажке, которую и вручил мне, слегка улыбаясь. Я уже понял, что народ здесь довольно приветлив, по крайней мере те, кто имеет дело с грузоперевозками. Я тут же выступил маршем по указанному адресу и дошел туда в 12 ночи: по дороге мне попался веселый негритянский праздник в парке, и я постоял и посмотрел на него. Благополучно добравшись до цели, я уселся на стул, чтобы поспать, но был разбужен через час, когда на базу с ревом въехал грузовик. К сожалению, в ту ночь у них не нашлось никого, кто бы следовал в Денвер, только до маленького городка Салина посреди степи. Я принял это предложение с благодарностью, особенно потому, что машина ехала почти без груза, и потому, что в большом крытом кузове у них была устроена фантастическая кровать из мешков. Там я проспал до утра и проснулся оттого, что машина стоит неподвижно. Мы встали у дома водителя грузовика, и он сам, очевидно, столь же сонный, как и я, пошел поспать. Я воспользовался возможностью побриться и навести марафет. Когда я завершил свой туалет, вышла жена водителя и спросила, не хочу ли я позавтракать. Добрая женщина, она наверняка думала, что я умираю с голоду. После этого мы продолжили путь в Салину, где меня тут же подобрал вооруженный револьвером коммивояжер в великолепном Oldsmobile. Здесь начинался настоящий Запад, и все чаще я видел диких ковбоев в больших шляпах с широкими опущенными полями, мелькающих среди равнин. Они пасли стада из тысяч животных. […] На следующее утро мне повезло, меня согласились подвезти на скоростном автомобиле. На нем я проехал 500 км по раскаленному пеклу на запад, в сторону того относительного облегчения, которое предлагает большая, простирающаяся на юг долина, где расположены города Денвер, Колорадо-Спрингс и Пуэбло. Я въехал в эту долину чуть севернее Колорадо-Спрингс и сразу же засомневался, ехать ли дальше через Денвер и затем Солт-Лейк-Сити в Лос-Анджелес или отправиться по дороге на юг, через Пуэбло, Санта-Фе и потом на запад в Лос-Анджелес. Я предоставил решение судьбе, пытаясь остановить машины, движущиеся как в северном направлении, так и в южном, и отправился на той, которая остановилась первой. Как оказалось, в сторону Пуэбло. На большой скорости мы промчались по прекрасным дорогам через Колорадо-Спрингс, этот сад богов, как его называют, на юг в сторону Пуэбло. Народ в этих районах отличается предприимчивостью, территории еще не выработаны, и повсюду можно видеть завлекательные объявления, предлагающие тот или иной участок земли, с неизменным указанием, что под поверхностью песчаного куска земли, судя по всему, в изобилии сокрыты золото и нефть. […]

Обследовав все отели в поисках кого-нибудь, с кем можно было бы уехать, на следующее утро Рауль познакомился с молодым человеком из Миннесоты, направлявшимся в Лос-Анджелес. Он торопился, и путешествие продолжилось немедленно:

Санта-Фе оказался на вид почти европейским городом, с маленькими извилистыми улочками и старинным, при первом беглом осмотре довольно безобразным собором. Он, кстати, имеет славу самой древней церкви такого масштаба в США, а Санта-Фе – древнейшей столицы штата. Эта земля по-прежнему сохраняет испанский или американо-испанский характер, и скоро понимаешь, что эта испанскость подлинная, то есть прямо унаследованная от предков, а не фальшивая вывеска и каприз моды, как дальше к западу в Калифорнии. Есть что-то примитивно неамериканское в этих районах с их диковинными дорожными покрытиями и полудиким населением. Мы проехали неподалеку от Санта-Фе одну из крупных индейских резерваций и даже сделали большой крюк в сторону, чтобы ближе познакомиться с обитателями. Говорят, эти южные племена индейцев сохраняют свою цивилизацию в достаточно нетронутом внешними влияниями виде. […]

Наша поездка от Санта-Фе до Лос-Анджелеса заняла четыре полных дня, а не три или даже два, как мы рассчитывали. Во всем был на самом деле виноват я. С самого начала я с дьявольской хитростью стал описывать красоты тех мест, которые мы проезжали. Я рассказывал моему попутчику про окаменелые леса, которые можно увидеть, свернув с шоссе и проехав какие-нибудь 50 км, о расцвеченных всеми цветами бесконечных пустынях, протянувшихся по обе стороны дороги, всегда приберегающих самые прекрасные свои виды для того, кто устремляется по маленьким ухабистым проселочным дорогам, и наконец, про Гранд-Каньон, который означал для нас крюк в 250 км. Моему попутчику едва ли приходило в голову, что его маршрут, оказывается, пролегает через землю обетованную. Достаточно было всего лишь сообщить ему об этом, и он с энтузиазмом согласился увеличить время нашего путешествия ради того, чтобы получить возможность посетить эти края. […] Переночевав в маленьком городке Флагстафф… мы отправились в Гранд-Каньон. Как и в случае с окаменевшей пустыней, его очарование в значительной мере происходит из внезапности, с которой это чудо возникает перед вами. Вы едете обширными хвойными лесами и болотами и вдруг оказываетесь на краю самого каньона. Это приходит как шок. Вдали, иногда четко очерченное, иногда окутанное голубой дымкой, вы видите ярко освещенное плато, распростершееся на дне долины, но в середине разрезанное теперешним руслом реки, черная зияющая пропасть которой производит впечатление врат ада. […] Здесь мы всего лишь в 150 км от Долины смерти, самого жаркого места на поверхности земли, расположенного в 270 м ниже уровня моря, покрытого горьким слоем соли и абсолютно безжизненного. Мы сами сидим раздетые и обливаясь потом, а машина раскалилась и мотор тяжело пыхтит. Какая температура в тени, я не знаю. Я не смог найти никакой тени и померить! Однако впоследствии обнаружил лопнувший медицинский градусник, который выполнял свой долг до последней капли ртути. Так мы продвигались час за часом, время от времени останавливаясь, чтобы не перегрелся мотор. Самый страшный ад – [когда] мы переправлялись через крутые горы, окружающие реку Колорадо, которая поворачивает на юг, поэтому ее и нужно было переехать. […] Вечером мы легли спать всего лишь в 250 км от цели – Лос-Анджелеса. […] Вскоре мы почувствовали дуновение соленого ветерка, и одновременно по сторонам дороги появились пальмы и цветочные клумбы. Дома приобрели вдруг абсолютно испанский вид, объявления – привкус светскости, и мы почувствовали, что приближаемся к этому земному раю – Южной Калифорнии. Мы быстро проехали немалое количество километров через снобского вида предместья и ровно в десять часов остановились у большого отеля в центре города. Таким образом я преодолел 5 тыс. км бесплатным автостопом и остался целым и невредимым.

Через два дня после приезда в Лос-Анджелес Раулю исполнилось 20 лет. “Мой день рождения прошел спокойно, поскольку я упросил власти не организовывать специальных мероприятий”, – шутил он в письме к деду. Город ему понравился, не в последнюю очередь благодаря летним Олимпийским играм, проходившим там с 30 июля по 14 августа. Несколько раз он посетил шведских участников Олимпиады, в числе которых были два его родственника: двоюродный брат его отца Юхан Габриэль Оксеншерна и муж Эббы, дочери Маркуса Валленберга-старшего, Карл Бунде. Карл Бунде уже не занимался активным спортом, но был золотым медалистом по выездке (дрессуре) на Олимпиаде в Стокгольме-1912 и серебряным медалистом в командной выездке в Амстердаме 1928 года.

Во время игр в Лос-Анджелесе Оксеншерна выиграл золото по современному пятиборью.