О вечном. Избранная лирика

Ax, если б смерть могли купить И дни продлить могли мы златом, Так был бы смысл и жизнь убить На то, чтоб сделаться богатым, — Чтоб жизнь была с судьбой в ладу, Тянула время, как хотела, И чтобы смерть, пускай за мзду, Не уносила дух из тела. Но ведь не та у денег стать, Чтоб нам хоть час да натянули, Так что за толк нагромождать Подобный хлам в своем бауле? Нет, лучше книга, мой Жамен, Чем пустозвонная монета. Из книг, превозмогая тлен, Встает вторая жизнь поэта.

* * *

Я умираю, нет мне мира — Ты говоришь, что только лира Меня влечет, что я пою Всегда одну любовь свою. Ты прав, я признаю отныне: Угодно так моей Богине — Я нег не мыслю без тревог, И по-другому жить не смог. Когда Любовь, огонь мятежный, Душой овладевает нежной, Не избежать ее сетей, Не удержать ее страстей. Но ты, Пакье, дарами первый Был щедро наделен Минервой, Ты пылким духом награжден И не для праздности рожден. Пусть наших Королей деянья И слава обретут сиянье В твоем витийственном труде. Честь Франции храни везде! А мне оставь удел бесславный: В веселье, в болтовне забавной У милой в ветреном плену Жить, наживая седину.

* * *

Ты, меня целуя, Жанна, Повторяешь непрестанно, Что я стал и стар и сед, Ты целуешь и хохочешь, Бедный возраст мой порочишь, Ты сцарапать ногтем хочешь Белизну почтенных лет. Но черно иль поседело — Поцелуям что за дело? Белый конь еще силен, Целовать умеет он. Так целуйся, а другого И не требуй от седого.

* * *

Большое горе — не любить, Но горе и влюбленным быть, И все же худшее не это, Гораздо хуже и больней, Когда всю душу отдал ей И не нашел душе ответа. Ни ум, ни сердце, ни душа В любви не стоят ни гроша. Как сохнет без похвал Камена, Так все красотки наших дней: Люби, страдай, как хочешь млей, Но денег дай им непременно. Пускай бы сдох он, бос и гол, Кто первый золото нашел, Из-за него ничто не свято. Из-за него и мать не мать, И сын в отца готов стрелять, И брат войной идет на брата. Из-за него разлад, раздор, Из-за него и глад и мор, И столько слез неутолимых, И, что печальнее всего, Мы и умрем из-за него, Рабы стяжательниц любимых.

РЕКЕ ЛУАР

Журчи и лейся предо мною, Влеки жемчужную струю, Неиссякающей волною Питая родину мою. Гордись: ты с нею изначала На все сроднился времена. Такой земли не орошала Из рек французских ни одна. Здесь жили встарь Камены сами, Здесь Феб и грезил и творил, Когда он миру их устами Мое искусство подарил. Здесь, погруженный в лень святую, Бродя под сенью диких лоз, Он встретил нимфу молодую В плаще из золотых волос И красотой ее пленился, Помчался бурно ей вослед, Догнал ее — и насладился, Похитив силой юный цвет. И, нежным именем богини Прибрежный именуя грот, О ней преданье и доныне Лелеет в памяти народ. И я в твои бросаю воды Букет полурасцветших роз, Чтоб ты поил живые всходы Страны, где я, счастливый, рос. Внемля, Луар, мольбе смиренной, Моей земле не измени. Твоей волной благословенной Ей изобилье сохрани. Кругом разлившись без предела, Не затопляй ее стада, Не похищай у земледела Плоды заветного труда. Но влагой, серебру подобной, Сердца живые веселя, Струись, прозрачный и беззлобный, И воскрешай весной поля.

* * *

Не упускай счастливый случай! Зовя Любовь в учителя, Заботами себя не мучай, — Обманем скуку, Николя! Прогоним прочь соблазн бесовский, — Тщеславье, алчность всех мастей, На мир посмотрим философски, Избавим душу от страстей. Довольствуйся своим уделом, Иных не требуя даров, Поверь, здоров ты будешь телом, Когда душою ты здоров. Души возвышенные блага — Вот пища сердцу твоему: Когда в печи пропала тяга, Мы задыхаемся в дыму. Спасительные блага эти Искать нам вечно суждено, И больше ничего на свете Тебя заботить не должно. Скребницей дерзостных фантазий Отчистил мир я от стыда, Дабы, забыв о дольней грязи, Служить Поэзии всегда. Вот о каком мечтал я благе, Вот чем отныне я живу: Все, что доверено бумаге, Своей империей зову. Но, если не подводит память, Твое занятье не глупей, — Кто может нас переупрямить? — Ты пьешь, так наслаждайся — пей! От кубка первого, второго Беды не будет никакой, И без того к нам жизнь сурова, И слишком краток век людской. Твоя водянка тоже благо, Что рядом с ней мои стихи! — Вода — живительная влага, Древнейшая из всех стихий. Нет в мире ничего полезней: Водой священной ты раздут! — Увы, проклятые болезни К бессильной старости ведут, Расшатывает бедный разум, Богами данный нам взаймы, Все тело поражая разом, А смерть придет, жалеем мы, Что фарс прескверно разыграли, И, оседая на диван, Вдруг слышим: «В пекло не пора ли?» Ну, что вы, сударь Бонвиван!

* * *

Не держим мы в руке своей Ни прошлых, ни грядущих дней, — Земное счастье так неверно! И завтра станет прахом тот, Кто королевских ждал щедрот И пресмыкался лицемерно. А за порогом вечной тьмы Питий да яств не просим мы, Не тянет вас и в погреб винный, О закромах, где мы давно Скопили тучное зерно, Не вспомним ни на миг единый. Но не помогут плач и стон, Готовь мне ложе, Коридон, Пусть розы будут мне постелью! И да спешат сюда друзья! Чтоб усмирилась желчь моя, Я эту ночь дарю веселью. Зови же всех, давно пора! Пускай придут Жодель, Дора, Питомцы муз, любимцы наши, И до зари, под пенье лир, Мы будем править вольный пир, Подъемля пенистые чаши. Итак, начнем: струей святой Наполни кубок золотой, — Мой первый тост Анри Этьену За то, что в преисподней он Нашел тебя, Анакреон, И нам вернул твою Камену. Анакреон, мы все, кто пьет — Беспечный и беспутный сброд Силен под виноградной сенью, Венера, и Амур-стрелок, И Бахус, благодатный бог, Твой гений славим пьяной ленью.

* * *

Мне скоро праздному блуждать В краю, где плещут реки ада, — Что ж проку столь стихов создать, Сколь сочинитель «Илиады»? Стихом от тлена не спасусь, Бесчувственная тень не скажет, Тяжелый или легкий груз На холм могильным камнем ляжет. Хоть никаких сомнений нет, Что плод усердия и рвенья На десять или двадцать лет Мне обеспечит восхваленья, Но все хвалы поглотит вмиг, О них сотрет воспоминанье Любого пламени язык, Разор любой военной брани. Я лучше ль, чем Анакреон, Я ль яростнее Симонида, Велеречивей, чем Бион, Иль сладкогласней Вакхилида? Хоть их Эллада родила, Хоть им служил язык высокий, Великий труд сожгли дотла Веков безжалостные сроки. Но я-то, я — простой француз, Слагатель виршей материнских, Мне ль уповать, что вознесусь В веках на крыльях исполинских? Нет, Рюбампре, куда сытней Прожить свой век купцом богатым Иль, куш сорвавши покрупней, Витийствовать перед Сенатом, Чем славную стезю торить В прислугах музы горемычной, Которой голодом морить Своих ревнителей привычно.

* * *

Когда хочу хоть раз любовь изведать снова, Красотка мне кричит: «Да ведь тебе сто лет! Опомнись, друг, ты стал уродлив, слаб и сед, А корчишь из себя красавца молодого. Ты можешь только ржать, на что тебе любовь? Ты бледен, как мертвец, твой век уже измерен, Хоть прелести мои тебе волнуют кровь, Но ты не жеребец, ты шелудивый мерин. Взглянул бы в зеркало: ну, право, что за вид! К чему скрывать года, тебя твой возраст выдал: Зубов и следу нет, а глаз полузакрыт, И черен ты лицом, как закопченный идол». Я отвечаю так: «Не все ли мне равно, Слезится ли мой глаз, гожусь ли я на племя, И черен волос мой иль поседел давно, — А в зеркало глядеть мне вовсе уж не время. Но так как скоро мне в земле придется гнить И в Тартар горестный отправиться, пожалуй, Пока я жить хочу, а значит, и любить, Тем более что срок остался очень малый».

* * *

Венера как-то по весне Амура привела ко мне (Я жил тогда анахоретом), — И вот что молвила она: «Ронсар, возьмись-ка, старина, Мальчишку вырастить поэтом». Я взял ученика в свой дом, Я рассказал ему о том, Как бог Меркурий, первый в мире, Придумал лиру, дал ей строй, Как под Киленскою горой Он первый стал играть на лире. И про гобой я не забыл: Как он Минервой создан был И в море выброшен, постылый; Как флейту сделал Пан-старик, Когда пред ним речной тростник Расцвел из тела нимфы милой. Я оживлял, как мог, рассказ, Убогой мудрости запас Я истощал, уча ребенка. Но тот и слушать не хотел, Лишь дерзко мне в глаза глядел И надо мной смеялся звонко. И так вскричал он наконец: «Да ты осел, а не мудрец! Великой дождался я чести: Меня, меня учить он стал! Я больше знаю, пусть я мал, Чем ты с твоею Школой вместе». И, увидав, что я смущен, Ласкаясь, улыбнулся он И сам пустился тут в рассказы Про мать свою и про отца, Про их размолвки без конца И про любовные проказы. Он мне поведал свой устав, Утехи, тысячи забав, Приманки, шутки и обманы, И муку смертных и богов, И негу сладостных оков, И сердца горестные раны. Я слушал — и дивился им, И песням изменил моим, И позабыл мою Камену, Но я запомнил тот урок И песню ту, что юный бог Вложил мне в сердце им в замену.

К МУЗЕ

Закончен труд, прочней и тверже стали, Его ни год, чей быстр и легок шаг, Ни алчность вод, ни яд, таимый в жале Твоих друзей, стереть не властны в прах. В тот день, когда всего живого враг В последний раз сомкнет мои ресницы, Ронсар не весь уйдет в могильный мрак, Часть лучшая для жизни сохранится. Всегда, всегда, отвергнув прах гробницы, Летать живым над миром я готов, И славить дол, где жизнь моя продлится, Где лавр венчал мой жребий для веков За то, что слил я песни двух певцов В мелодиях элефантинной лиры И их привел в Вандом как земляков. Ну, Муза, в путь — ввысь вознеси, к эфиру, Победный клич, всему поведай миру Про мой триумф — награду жизни всей, Дай мне надеть бессмертия порфиру И лаврами чело мое увей.

ГИМНЫ

ГИМН ЗОЛОТУ

Жану Дора

Я гимну и себе нанес бы оскорбленье, Когда б не ты, Дора, был назван в посвященье: Ведь золото — в стихе и в имени твоем, В Орансе, что течет в краю, тебе родном. Припишут скупость мне, увидев эти строки, — Не первый я поэт, в ком так нашли пороки, Гомера пьяницей облыжно нарекли: Он Вакха пел дары — плод солнца и земли. Пусть, впрочем, сплетники стараются, судачат, Пустые их слова ведь ничего не значат: Был пьянству чужд Гомер, хоть славил Вакха мощь, Нет скупости во мне, и кошелек мой тощ, Хотя воспеть хочу я золота всесилье. Когда бывало так, чтоб люди находили Богатство в той суме, что оставлял Поэт? Как жадность совместить — и Аполлона свет? Нельзя у Муз найти подобного порока, Ведь это значило б их оскорбить жестоко: Приданого — и то не обрели себе, И девственность хранят, покорствуя судьбе. Сердито на скупца взирает Каллиопа: Он плесенью пророс, его вседневно стопы Влекут лишь к сундуку, что ржавеет в углу, В отмершем сердце он таит одну золу, И что б ни делал он, у Муз благоволенья Ему не обрести, — влечет к обогащенью Дух алчности его, как пса, что, даже сыт, Все жадно ищет кость. Те ж, кто был знаменит Поэзией своей, презрели обольщенье Богатства, золота, но ведали терпенье И доблесть нищеты; в том подавал пример Любимый Музами учитель наш Гомер, Мы все находим в нем источник Музы чистый. И все же, друг, порой твержу себе: «Учись ты Гомеру подражать лишь в том, как он творил, Прекрасному стиху, который он сложил, — Но не просить, как он, себе за песню хлеба, Бездомным не бродить всю жизнь под сводом неба». Да, золоту я стих сегодня посвятил: Мы знаем, некогда Юпитер превратил Свой облик в тот металл, в тот дождь блестящий, ясный, Чтоб пылко пасть с небес к возлюбленной прекрасной. Его же волею украсил сей металл И храмы, статуи, что скульптор изваял: Почтен металл лицом Юпитера-владыки, Почтило золото Юпитеровы лики. Пусть Бедность воспоет любой другой поэт, Я зависти к нему не чувствую, о нет! Его не осужу, злословьем не обижу, И все же золота всю мощь так ясно вижу! О счастия исток, прекраснейший металл, Тот, кто тебя лишен, о жизни лишь мечтал, Бродя среди живых всем чуждой, мертвой тенью, Достойный жалости, подверженный презренью. Ты — нервы, сила, кровь, ты — жизнь и смерть людей! Менандр был множества философов смелей, Когда перед толпой он, с Эпихармом споря, Не звезды и огонь, не ветры и не море Богами называл, а только лишь одну Богиню признавал, чьей власти глубину Измерить нам нельзя; ее зовут — Богатство, Противников ее бессильно святотатство. «К кому придет она, тот благ всех властелин — Полей, лугов, лесов, садов и тонких вин, Имеет слуг, друзей, к себе склоняет судей, Свидетелей, — ему охотно служат люди». Бесспорно: приведет Богатство к нам друзей, Усадит нас за стол вблизи от королей, Почетом окружив, — и замолчит мгновенно Наш самый злобный враг, склонится ниц смиренно. Когда мы почести вельможам воздаем, В поклонах вежливых свиваемся кольцом, — То не Богатство ли колени нам сгибает? К наживе устремясь, солдаты погибают За короля. Когда ж без золота король, — Не больше стоит он, чем уличная голь. Лишь сила золота царям дает короны, Им подчиняет мир и укрепляет троны. Людей они влекут приманкою наград, И только потому служить им каждый рад. Столпы учености, ораторы, поэты Шлют книги королям, — трактаты и сонеты, Ремесленник свои изделия несет, И все они за то, конечно, ждут щедрот. Любезный мой Дора, прошу тебя ответить: Случалось полное нам бескорыстье встретить? В Сицилию свой путь направил бы Платон, К тирану, если б знал, что власти тот лишен? Когда бы выгоды не ждал совсем философ, — Он стал бы отвечать на множество вопросов Тирана и служить желаниям его? Нет, не видали мы философа того, Который, при своих почтеннейших сединах, Бровях нахмуренных, суровости, морщинах, Тон не понизил бы и не повеселел, Подарки получив, — кто б денег не хотел. «Не видно, — Симонид говаривал когда-то, — В дому философа тех, кто одет богато, Но видим часто мы брадатых мудрецов, Что ждут, как на часах, у мраморных дворцов». Друг, против золота не ставь на добродетель, Ты проиграешь спор, весь мир нам в том свидетель: В минуту трудную кого она спасет От голода, кому довольство принесет? Чтобы ученым быть, книг очень много надо, Но не получишь ты от Музы их в награду, — Торговцу нам платить приходится за них. Немало на коня потребно золотых, Чтобы исполнить долг свой в нашем положенье. А без оружия — как мы пойдем в сраженье? Возможна ли война без пушек и солдат? Все это золота потребует стократ; Кто платы не возьмет, — иного пожелает, О славе, ордене и пенсии мечтает, Но призрак золотой сверкающей казны Стоит за этим всем, зовет к делам войны. А стать художником, — пускай рожден с талантом, Иль зодчим сделаться ты мог бы, музыкантом, Коль смолоду лишен орудий мастерства? Рука художника без этих средств мертва. Искусства — как они возможны без ученья? Меж тем потребует учитель награжденья. Не только воздух нам необходим, чтоб жить, Иль хлеб, вино, огонь, — вкус надо усладить Мильоном радостей, что с золотом явились; Без денег — в праздности унылой мы б томились, Не ведали любви бесчисленных утех, Блистания пиров, изящных танцев тех, Чей шаг торжественный плывет под звук гобоя; И путешествие б нам не свершить любое В своей родной стране иль на чужой земле, Охотой, скачками не тешиться в седле. Без денег — щедрости закрыто проявленье И невозможно дать убогим вспоможенье, Томимым голодом, — нельзя творить добро, Все в мире так, мой друг, устроено хитро. Стремишься к подвигу — набей мешок деньгами; Как Демосфен сказал, — оратора устами Гласила истина, — не можем начинать Без золота мы дел, тем паче — завершать; Не кончился еще срок золотого века: Невольно в наши дни в груди у человека При виде золота захватывает дух, Оно склоняет к нам Венеры чуткий слух. Любая дверь в дому, пусть накрепко запрется, Пред золотом тотчас, конечно, распахнется; Оно даст сотню лиц пустышке без лица, Внезапно обратит невежду в мудреца, Даст грацию тому, кто плелся мешковато, Умом и честию наделит торовато Глупца бесчестного, семьею и родней, Урода одарит немедля красотой, Болвана вознесет, как Бога, в общем мненье, В ущерб учености и чести, без сомненья: Известно хорошо, что Доблесть далека От блеска золота, от груза сундука. Легко прославится ничтожнейший бездельник, Которого нужней любой прилежный мельник, И все — лишь с помощью тугого кошелька, — Мадам Богатство так меняет дурака. А скольких грандов мы назвали бы глупцами, Не замыкай оно столь прочными ключами У всех людей уста! Когда б не удушал Замок тот голос наш и звук не заглушал! Богатство — это рог волшебный Амалтеи, Что изобилие дает нам, не жалея, То — жемчуг без цены, то — счастия венец, Ты обзавелся им — и бедам всем конец. Нет изобилья, друг, сегодня под луною, И мед, и молоко уж не текут рекою, Священный желудь нам не утоляет плоть: Приходится пахать, и сеять, и полоть, И землю обливать своим соленым потом, Чтоб вырастить зерно, — всю жизнь отдать заботам. Но служат для того в хозяйстве острый плуг, И бык, и серп: без них мы слабы, как без рук. Раз ты не получил в наследство все от деда, — Иди просить кусок под дверью у соседа: Когда желудок наш голодный говорит, — К чему тогда латынь, и греческий претит. Нагими в мир вещей нас бросила Природа, В отличье от зверей — шерстистого народа: Медведя, льва, быка, оленя и бобра, Овечки, кабана, последнего одра. Чтоб защитить от бурь нагую нашу кожу, От ветра и жары, от злой морозной дрожи, Одежда надобна и прочный, теплый дом; Нет денег — корчишься под снегом иль дождем. И вот — все гонятся за пламенным металлом: Законник и поэт, ученый — в беге шалом, Врач мечется, ища, с рассудком не в ладу, Как пациент его, когда лежит в бреду. Моряк за золотом летит, не зная страха, В Харибды грозный зев, бросается с размаха В кипящую волну на хрупкой скорлупе, Нептуна не боясь на плещущей тропе. Теолог, святостью своею знаменитый, Что проповедь ведет, ученостью набитый, — Желанного тельца в уме своем таит, Мечтает лишь о нем, когда псалом твердит. Философ, астроном, познаньем вознесенный, Томится, золотом, как все мы, соблазненный. Да, видно, не найти на свете удальца, Чтоб одолел соблазн заветного тельца. Все чествуют его, и Аристотель смело Металл тот называл слугой благого дела: Без золота кто б мог добро вокруг творить И доблести свои на белый свет явить? Что, как не золото, в любой нужде подмога, Беду оно всегда отгонит от порога, Способно отразить Фортуны злой удар, Мгновенно погасить несчастия пожар. Оно заботится о нашем бренном теле: Когда уложит нас лихая хворь в постели, Оно полезней нам друзей, родных, детей, — Доставит быстро все — лекарства, слуг, врачей; В болезни брат, сестра таким не будут другом, Готовым к помощи и всяческим услугам: Иль струсят, иль вспылят. Здесь золото — нам брат, Оно пошлет врача, что, жадностью объят, За деньги лечит нас, заботится, лелеет, Возможно, что болезнь он нашу одолеет И душу, что вот-вот из тела улетит, Удержит все же: так нас золото хранит. Оно и душу нам врачует вместе с телом, Печали прочь гоня рассеяньем и делом: Досада мучит нас, мысль горькая, тоска И меланхолия терзает, жестока, Мечтания томят, — несет нам излеченье К Музыке сладостной отрадное влеченье, Звучит она, пленив гармонией наш слух, — К спокойствию идет смятенный горем дух. И книги новые, божественно прекрасны, — Их золото нам даст, — покажут, что напрасны Все горести земли пред этой красотой. О золото, твой свет лучится над землей, Он ярче света дня; полезно ты для дела И мира, и войны, ты — сила без предела, Законы ты хранишь и пышные дворцы Возводишь в городах, — сбираются дельцы, Торговцы для тебя, и рынков многоцветье Растет на площадях; возносишь на столетья Ты храмы до небес. Крестьянин и рыбак, Купец, ремесленник и воин, и моряк Меняют на тебя плоды трудов и службы, — Опорой можешь стать прочней, чем помощь дружбы, Полезней быть, чем плод Цереры на полях: Доставить для семьи все то, что в городах И селах создано руками человека, И замуж выдать дочь, в груди которой млеко Уж зреет, требуя младенца пухлых уст, Семейных радостей, — без них век девы пуст. Но лишь поднимет Марс копье в порыве боя, — Ты форты мощные возводишь над водою, Что льешь в глубокий ров, и строишь стены ты, Валы гигантские, террасы и мосты, Как Марс, ведешь полки вперед, на бой, к победе: Что храбрость там, где нет доспехов, стали, меди! У древних — золотым был отличен руном Баран волшебный тот, что на пути морском Мчал Геллу юную от козней ведьмы мрачных, И золотом цвели плоды в долинах злачных — Атланта яблоки; одно из них принес Венере в дар Парис, ответив на вопрос О первенстве богинь, — неся несчастья Трое. Во храмах греческих убранство — золотое, Сверкали золотом и статуи богов, — Среди металлов всех почет ему таков. Был на Олимпе спор когда-то меж богами О первенстве, о том, богаче кто дарами. Юпитер — молнию превозносил свою, Копьем гордился Марс, что всех разит в бою, Сатурн — косой своей, Нептун — волной морскою И луком — Аполлон, веселый Вакх — лозою, Амур — двойной стрелой, Церера же — зерном, Благоухающим и радужным цветком Хвалилась Флора там, а Пан — горой зеленой, И палицей — Геракл, никем не побежденной. Уж близилось тогда Нептуна торжество, Звучали голоса за первенство его, — Столь был величествен владыка влаги пенной, Что нет соперников, казалось, во вселенной. Но Мать-Земля была в тот час огорчена, Что славой не она средь всех награждена, — Свои сокровища открыть решилась детям, Чтоб зренье поразить великим блеском этим. Немедленно Земля над всеми верх взяла, Когда раскрыла грудь и взору предала Неведомый металл в его свеченье ярком: Так солнце нам слепит глаза в июле жарком, Венеры луч таков вечерний, золотой, — То свет ее кудрей струится над землей, Омыло море их пред солнечным закатом. Тут каждый из богов наперебой с собратом Праматерь стал молить, чтоб наделила их Лучистым веществом богатых недр своих, Победу Матери они провозгласили, Для Неба ту красу все у нее просили, — Назвать же не могли. Земля произнесла То имя — «золото», и Небу часть дала: Желтеет золотом Юпитера корона, Великий трон и скиптр; немедля и Юнона Свой трон украсила, а Солнце с этих дней Увило золотом волну своих кудрей И колесницу ту, что день приносит миру; Позолотил и Феб подругу песен — лиру, Лук Феба прежде был лишь деревом простым, И вот оделся он сияньем золотым. Амур вооружен стрелой златою, новой, Паллада, что была к богатству столь суровой, Пленилась золотом: горит Горгоны лик У Девы на груди, и золотится блик Палладиной брони средь самой темной ночи; Блеск Марсова щита слепит отныне очи, Сияет золотом убийственный топор, Гермеса скромный жезл и Грации убор, Венеру с той поры прозвали золотою; Фемида строгая, с карающей рукою, Весы из золота в день этот завела И нитью золотой одежду убрала. Коль в плен взяло богов металла обольщенье, Как можем золоту не возносить хваленья? Ценить его, любить и почитать должны, — Его достоинства для смертного ясны. Что до меня, Дора, то я к нему взываю, В словах смиренных так его я умоляю: «О счастия творец, владыка всех людей, Теки всегда в мой дом и блага щедро лей, За то пою тебя: творишь повсюду чудо, Недаром, золото, зовут тебя „прочь-худо“, — „Даритель жизни“ ты, „гонитель всех забот“. Пускай судьба тебя навстречу мне ведет; Где ты звенишь, туда уж не проникнуть горю, Я смело за тебя с хулителем поспорю И докажу: творить без помощи твоей Нельзя полезных дел, добра для всех людей, И доблестью блистать; моих врагов жестоких, Как плена, избегай, как пропастей глубоких, И благосклонно мой наполни кошелек». Уж слышу глупых слов обильнейший поток, Толкуют знатоки, что я не вижу ясно Достоинств Бедности, — браню ее напрасно, Ведь это Бога дар, — не может быть дурным Для жизни смертного то, что дается Им, И Бедность я сужу, ее совсем не зная, Не испытав того, что шлет она, благая. Любому дам ответ: я с Бедностью знаком, Всю истину о ней скажу своим стихом. Тот, кто ее поет как славный дар небесный, Пусть хвалит заодно и мрак могилы тесной, И тление в гробу — ведь смерть шлют боги нам, — Пусть голоду хвалы приносит также в храм, Восславит пусть чуму, — они даны богами, Но мы считаем их страшнейшими врагами. Ты скажешь: обрастать не следует добром, Оно бежит, как сон, как дым, оно — фантом И улетит быстрей, чем ветра дуновенье, Все знают: для того достаточно мгновенья. Однако, если мы играть осуждены Фарс человечества, — одежды нам нужны; Не лучше ли, мой друг, чтоб это было платье Вельможи, короля, — не рубища проклятье, Прикрывшего едва бродягу-бедняка, Чья жизнь не ценится дороже медяка? Богатства мощь ты зря считаешь преходящей: Наследуя отцам, шагают к силе вящей Владыки царств больших. Уж много сотен лет Французов короли, не зная тяжких бед, Все правят Францией, и власть их крепнет боле. Вот Генрих, наш король, в своей державной доле — Наследник верных благ, хранимых долгий срок, Величием своим он всем дает урок, Усилив мощь страны, и битвами стяжает Все новые края, наследство умножает, Короны с бою взял для сыновей своих, Могущественней стал властителей иных. Ты скажешь: не один премудрый философ Известен бедностью в преданиях веков, Сражались доблестно храбрейшие герои, Не наделенные богатством и землею. Ты был бы прав, когда на свете кроме них Не знали б воинов достойнейших других, Но ведь добились же в боях великой славы И те, кто умерли владыками державы: Был Александр средь них, Октавий, Цезарь, Пирр, — Так следует признать, и это видел мир, Что благородный дух, исток боев победных, И доблесть гордая, — коль посещает бедных, — Не только средь таких встречается людей, Но прибегать должна к поддержке королей, Нуждается она в величии державном, Что вознесет ее в созвездье достославном. «Да чем то золото важнее хоть песка? Дорога же к нему трудна и далека, — Иные люди мне с насмешкой скажут строго. — К чему о золоте ты говоришь так много? Не сыплется оно нам просто так с небес». Увы, несчастные, полна пустых словес Глава философа, что горд подобной речью, Не может он в нужду проникнуть человечью. Не знаешь разве ты той истины простой, Что всех питает нас кружочек золотой? Ты получил бы хлеб, плоды и мясо, вина, — Все, чем мы жизнь свою поддерживать повинны, Без золота? А ты твердишь: «Оно — ничто». Но без него прожить не мог еще никто. Ты скажешь также мне: «Довольствуясь салатом, То наслаждение узнав, — кто стать богатым Захочет и копить всю жизнь сокровищ тьму И охранять свои владенья, как тюрьму, Чтобы богатство дать наследнику пустому И недостойному, что понесет из дому, Твоей кончине рад, все деньги на пиры Истратит быстро он или в пылу игры Все то, что ты скопил, плоды садов и пашен». Скажу, как Симонид: настолько в жизни страшен Мне голод — мрачный враг, что буду очень рад Обогатить врагов смертельных я стократ, Наследством наделив посмертно, только мне бы Живому не бродить дорогами без хлеба. Бежать от Бедности — первейшего из зол — Зовет нас Феогнид, — спуститься ль в темный дол, Пройти моря, огонь, вскарабкаться на скалы, — Годится все, когда ее грозит нам жало. Что до меня, Дора, то предпочел бы я Скорей со львом сойтись голодным у ручья, Чем с тощей Бедностью, свирепой, бледногубой, Что в клещи нас берет безжалостно и грубо: Ведь лев проглотит враз и плоть мою, и кровь, Она же примется сосать нас вновь и вновь, Всю жизнь терзать меня, жену, детей, всех близких. Ты скажешь: золото — исток деяний низких, Рождает жадность, рознь, и зависть, и вражду, Тревоги, кляузы и свары, страсть к суду, Мученья, горести, заботы, подозренья, И глупость обретет наследник от рожденья С богатством заодно: не будет знать труда, Желания его исполнятся всегда. Богатство, скажешь ты, несет с собой кичливость, Высокомерие, мятеж, несправедливость, Тиранов создает, тщеславных гордецов, Плодит распутников, лентяев и льстецов. Итак, от золота — всех бед угрюмых стая, А мать искусств и благ — то Бедность лишь простая? Дивлюсь таким речам, и дерзким, и шальным: Так папа иль король — он должен быть дурным, Поскольку он богат? Но всем, конечно, ясно, Что капля разума — и та порой прекрасно Способна богачей в соблазне остеречь, Коль хочется им честь нетронутой сберечь. А бедный может стать легко убийцей, вором, Разбойником, гоним нуждою и позором. Терзаясь голодом, на все в беде готов, — Отнять чужой кусок, чужой разрушить кров, — Готов простить себе насилие любое, Чтобы добычу взять и унести с собою: Его желудок пуст, завистлив наглый взгляд, Нет пищи для зубов, и чувства в нем бурлят, Он недоволен всем, клянет людей счастливых, Изобретает тьму проделок прихотливых. Напрасно говорят: «Спокойно спит бедняк, Забот не знает он; хоть ляжет натощак, Без всякого белья и под открытым небом, Зато пред вором страх совсем ему не ведом. Богач же от тревог своих теряет сон: Он — вместе с кошельком — и страхом наделен. Вот так же точно бобр, тая в своем мешочке Чудесную струю, в той самой оболочке Несет и смерть свою: чтобы экстракт добыть, Стремятся жадно все бобра догнать, убить». Но короли тогда ведь были бы трусливы, Однако знаем мы, что, с детства горделивы, Владеть оружием приучены, ловки, Воспитаны в боях, они ведут полки. К тому же стерегут сеньора зорко слуги, Вооруженные, одетые в кольчуги, Готовы рьяно все владыку защищать, Коль руку на него посмеет кто поднять. Когда настанет ночь, он — в роскоши и неге, Приют ему готов; заботы о ночлеге Не знает никогда, покоясь в сладких снах. А что бродяге даст его ночлег в стогах? «Блаженство» заболеть, схватить катар, ангину, Подагру иль прострел, другую чертовщину, Которая его в больницу приведет, Доставит множество несчастному забот. Отчаяния мать, рождает заблужденья В нас Бедность и плодит дурные побужденья. Тот проклят, кто б ей стал провозглашать хвалу, Не пригласят его, как близкого, к столу Вельможи гордые, и не займет он стула Вблизи от короля средь праздничного гула. Цепями тяжкими стесняет Бедность дух, И Феогнид ее клянет угрюмо вслух: «О Бедность подлая, ты придавила плечи И не даешь вздохнуть, меня лишаешь речи, Всем на посмешище влачишь ты, как шута, Боль унижения смыкает мне уста. Ко злу меня ведешь, моей помимо воли, Но что страшней еще для человечьей доли, — Я становлюсь рабом и доблести лишен, Мне подвиг не свершить, труслив я и смешон. Когда бы Миноса имел я ум, познанья, Открыли боги мне все тайны мирозданья, — Презренья б не избег я все же средь людей И чести не снискал под властию твоей, Пока гнетешь меня своим постыдным грузом. Оставь меня, ведь честь твоим противна узам, Лишь стыд приличен им, с несчастьем и сумой». Я с Феогнидом в том согласен всей душой, Не знаю гарпии противнее, чем эта, Хоть сотнями льстецов она была воспета, — И ныне ей они в смирении кадят, О ней я все сказал. Теперь же бросим взгляд С иной мы стороны, — на оборот медали. Есть люди, что весь век свой деньги расточали, Став бременем для всех, без пользы на земле: Он нищим не подаст, живя подобно тле, На дело доброе не тратит ни монеты И в праздности ведет напрасной жизни лета. В беде не станет он опорой никому, Подачки щедрые бросает лишь тому, Кто подло, низко льстит, да сводникам маститым, Лжецам, распутникам и гнусным паразитам. Подобен дереву в неведомых горах, Чей плод, созревши, пал и превратился в прах, Ужель не думаешь ты, мот, о часе страдном, Когда, быть может, сам, в бумажнике нарядном Не находя и тень монеты золотой, Пойдешь просить в слезах, голодный, испитой, Хоть грошик у того, кто, одарен тобою, Гоняет бедолаг, обойденных судьбою? Бог золото дарит не для того, чтоб мы Снабжали им льстецов, продажных девок тьмы. Студента, сироту и узника в темнице, Беднягу, что, хоть нищ, на хлеб просить стыдится, — Желанным благом всех ты можешь наделить, Им счастье, радость дать, надежду подарить. Сторицею к тебе вернутся блага эти, Коли ты бос и гол окажешься на свете. Сокровища земли — для жизни и добра, Но не для тех, кому нужны лишь повара. А ты, набив едой раздувшееся брюхо, Не ведаешь: оно к даяньям слепо, глухо И требует всегда все новой пищи в дар, Как вспыхнувший в лесу губительный пожар; Тем менее он сыт, тем более ярится, Чем больше в пламени деревьев разгорится. Не лучше ль оделить деньгами бедняков Или едой снабдить, спасая от оков Нужды безжалостной, чтоб чувством благодарным Ответили тебе, — но не льстецам бездарным Богатство расточать, которые, в свой час, Тебя пошлют просить, под окнами стучась. А если для добра проявишь ты старанье, — В миру иль на небе получишь воздаянье. Но так же, мой Дора, как гадок мне гурман, Ничтожен, на мой взгляд, скупец, что свой карман Стремится золотом набить, — и терпит голод, Царят в его дому пустынном тьма и холод, А золото свое он прячет под замком, Склоняется пред ним, как перед алтарем; Скажи, скупец: ужель ты можешь быть счастливым, — Бургундских лучших вин владельцем бережливым, Зерна шампанского, бретонского руна, — Когда вся жизнь твоя скудна и голодна, Когда ты ежишься, на платье ткань жалея, И жаждой мучишься, вино свое лелея? Отнюдь не грудою накопленных монет Богатство можем мы измерить, — нет и нет! Богат — кто может быть и средним достояньем Доволен, не гоним все к большему желаньем. Что даст тебе гора браслетов и цепей, Наполнивших твой дом без пользы для людей? Да то же, что камней и мусора скопленье. Глупец, подобен ты Приаму, что в волненье, Трон бросив золотой, на землю ниц упал, Навозом голову и шею осыпал. Так точно в нищете страдал, ютясь в деревне, И чуть не голодал почтенный старец древний, — Лаэрт, что славного Улисса породил, А в доме у него пол ходуном ходил, Там в танцах и пирах, в правленье Пенелопы, На ветер все добро пускали остолопы; Как раб, Лаэрт лежал в золе у очага, А слуги ублажать должны были врага. Такою мукой Зевс наказывал Тантала: Его стопы струя живая омывала, Над ним заманчиво склонялся зрелый плод, — И пуст желудок был, и сух его был рот. Но плод от губ твоих отторгнут не богами: Его на рынок шлешь, прельщаяся деньгами, Желая получить двойной, тройной доход, Обильную казну сбирая каждый год; Ты будешь лить слюну потом пред сундуками, Запрятав яркий блеск сокровищ под замками. Как тот несчастный, что, водянкою раздут, Все тянется к ручью, хоть путь к нему и крут, — Подвалы наполнять и ты не перестанешь, Пока, пустые дни окончив, в Лету канешь. Когда б то золото могло тебе служить, — Харона подкупив, земную жизнь продлить, То стоило б еще его копить, быть может. Но там уже оно, к несчастью, не поможет. Корысти чужд Харон, его купить нельзя, Будь ты король иль жнец, — в Аид ведет стезя. Вернуться в мир тогда не вырвешь разрешенья, Останутся тебе лишь слезы, угрызенья, Что ты без радости всю жизнь свою провел, Храня сокровища кому-то, как осел. Используй же добро, что дал Господь, при жизни, Пока не помянут тебя в посмертной тризне, — Пусть многоцветием окрасит краткий век, Который на земле проводит человек. Приветствую тебя, металл, дающий счастье: Ты побеждаешь все невзгоды и несчастья. Кто в честь твою пропеть сумеет звучный гимн, Достоин стать за то хранителем твоим, Быть казначеем впредь в совете королевском, — Не школяром, что век с твоим не знался блеском.

ЭЛЕГИИ

А.-Ж. ЮРО, ГОСПОДИНУ ДЕ ЛЯ ПИТАРДЬЕРУ

Веселые, мой друг, настали времена, Хмельные от любви, шальные от вина, Спешит помолодеть земля, так отчего же И нам, подобно ей, не сделаться моложе! Взгляни на голубей, на ласточек взгляни: Топорщат перышки, целуются они, Садятся парами на ветки и на крышу, Весь день завидное я воркованье слышу. Взгляни на древний дуб и юную лозу, Что тянется к ветвям могучим, а внизу, Скользя среди травы, младенчески зеленой, По мшистому стволу змеится плющ влюбленный, Целуя теплую шершавую кору. Или не слышишь ты, как плачет ввечеру Эгейский соловей, певец печали вечной, Как жалуется он на грех бесчеловечный Терея и всю ночь над зеленью кустов Погибель Итила оплакивать готов. Он свищет, щелкает, гремит, рыдает, стонет, То песню оборвет, то в новых трелях тонет, Никем не выучен искуснейшей игре, Тоскует о своей загубленной сестре. Или не видишь ты, как травы луговые Меняют свой наряд, пестрят, горят впервые За этот год, — взгляни: наяды у воды Сбирают урожай фиалок, а сады Уже гудят от пчел, и легким хороводом Кружатся бабочки под тихим небосводом, И крылья тонкие проворных мотыльков Срывают аромат весенних лепестков… Нам в эти месяцы, когда прошли невзгоды, Грешно не обмануть завистливые годы. До дряхлой старости осталось полшага, Ты слышишь, Смерть бредет, проклятая брюзга, И надо ей назло продлить наш праздник шумный, Пока цветущий май, повеса неразумный, Нам душу веселит, и от его речей В усталом сердце кровь вскипает горячей. А стукнет семьдесят, совсем иное дело, Но чтоб уныние тобой не овладело, Займись пасьянсами, поигрывай в триктрак, Нас годы приведут в страну, где вечный мрак, И не покинуть нам загробную пещеру, Или солгал Катулл? — я принял все на веру. Я знаю, ты к себе взыскателен и строг, Какой однажды мне ты преподал урок! — Твой благородный лоб не бороздят морщины, И в целом мире нет галантнее мужчины: При виде барышень или пикантных дам Спешишь ты выказать презрение к годам. Ты Аполлону друг, он кровь твою торопит, И кубок Бахуса еще тобой не допит, И в этом схожи мы: я прочь гоню хандру И лицемерную бесчестную игру, Покорность Бахусу храню и Цитерее, Но Фебовой стрелы не видывал острее, И если оступлюсь, не я тому виной: Ведь так заведено Природой, а не мной.

* * *

В полубеспамятстве, дышать и то не в силах, Я жаждал смерти, — кровь остановилась в жилах, Вконец измученный любовною борьбой, В изнеможении лежал я пред тобой. Язык мой высохший как будто слипся с нёбом, «Прощай, — подумал я, — мы встретимся за гробом», — В ушах — зловещий звон, перед глазами — мгла, На грудь твою рука бессильная легла, Казалось, в проклятом исчезну я Эребе, В краю, где царствовать Плутону выпал жребий, Куда не попадет вовеки свет дневной, И вот уже ладья Харона предо мной. Я умирал, но ты к губам моим припала, Блаженной смерти ты меня не уступала, Был долог поцелуй, лишь смех дразнящий твой На миг прервал его, и я, полуживой, Воспрянул, ощутив живительные токи, И змейкою вился твой язычок жестокий, Вливая в грудь мою сжигающий бальзам: Он солнце щедрое вернул моим глазам, И лодка Старика, что перевозит души, Должна теперь без нас уплыть к счастливой суше, Оставленной для тех, кто подлинно влюблен, Так поцелуем был навек я исцелен. И все ж, любимая, в тот час, когда насквозь я Пронизан сумраком, когда пылает Песья Звезда, молю тебя, подобною ценой Не утоляй мой пыл и мой пафосский зной. О перемирии взываю я в надежде От смерти уберечь обоих нас, но прежде, Не философствуя, сказать тебе позволь: От наслаждения неотделима боль.

ПОЭМЫ

РЕЧЬ ПРОТИВ ФОРТУНЫ

Одэ Колиньи, кардиналу Шатильонскому

Вам, дорогой Одэ, пожалуюсь я ныне, Своей Фортуны лик явив, как на картине; Вам, бывшему ко мне заботливей отца В благодеяниях, которым нет конца. Столь мудрой доброте горячность не пристала, Не станет отличать она кого попало, А если отличит, едва ли оттолкнет На следующий день! — чужд ветрености тот, В ком сочетаются по склонности природной Ум попечительный с душою благородной. Вам, вам я жалуюсь, любезный Меценат, Как много прихоти Фортуны мне вредят, — Фортуны лживой, злой, враждебно исступленной, Тупой, бессовестной, безбожной, беззаконной, Что бродит по Земле, прельщая и маня, Но от достойных душ бежит, как от огня, Дабы, найдя Порок, упасть ему в объятья, — Недаром в женское она одета платье. Случится ли кому под власть ее попасть, Слепая бестия натешится им всласть: Раздразнит выгодой, разгорячит успехом — А за спиной предаст его с глумливым смехом, Возвысить посулит и вознести до звезд, И точно, вознесет — на площадной помост! Не столько даже тем Фортуна докучает, Кто в хрупком корабле удары бурь встречает И, жаждой золота заморского объят, Рискует в поисках заветных Эльдорад; Ни тем, бесчисленным, кто обречен нуждою Влачиться целый век унылой бороздою И, не жалея сил для черствого куска, Стрекалом погонять ленивого быка; Нет, ополчается она на сильных мира, Злодейку не смутят ни скипетр, ни порфира, Она свергает в прах монархов и владык, Ей любо унижать того, кто был велик, Прав, почестей, богатств лишать в мгновенье ока. Как эта фурия коварна и жестока, Изведал до конца ваш благородный дом, Лишь добродетели и стойкости щитом Оборонявшийся от всех ударов лютых, Но духом не склонясь в гонениях и смутах. А мне, несчастному, с ней справиться невмочь, Фортуна злобная не только день и ночь Глумится надо мной, но, как бретонец дюжий, Тяжелой лапою, большой и неуклюжей Подмявший карлика, — меня свалила с ног, Притиснула к земле и гнет в бараний рог. Как в дымной кузнице, у раскаленной пещи, Вулкана-кузнеца чудовищные клещи Хватаются за край гвоздя или скобы, Так горло сжала мне тупая длань Судьбы. Не в силах вырваться, я в муках изнываю И к вам, бесценный друг, о помощи взываю. С тех пор как жребий мой, к несчастью иль к добру (По совести сказать, и сам не разберу), Меня представил вам, — в раздумье беспристрастном Я жребий свой зову счастливым и несчастным. Счастливым, ибо мне он друга подарил, Который на меня поток щедрот пролил, Являя тысячи мне знаков доброхотства, Расположения, любви и благородства, Наставника, чей ум и утонченный вкус Влекут к нему толпой жрецов наук и муз, — Несчастным, ибо сей поток благодеяний Разбередил во мне тьму суетных желаний. Дотоле, чужд пустым волненьям и страстям, Питомец аонид, я мог по целым дням Гулять в лесах, в полях иль у речной излуки Бродить, не ведая ни устали, ни скуки. Замечу ли родник — из пригоршни напьюсь, Увижу ли утес — на самый верх взберусь, Пещеру ли найду — облазить не премину, Соскучусь по цветам — спущусь на луговину. Золотокудрый Феб мне лиру передал, Пан, козлоногий бог, под мой напев скакал, И вслед за ним плясать сбегались на поляны Насельники лесов — дриады и сильваны. В те дни мои стихи твердил любой француз; Ведь те, кого мы чтим за просвещенный вкус — Парнасские жрецы — должны признать без спора (Понеже ревность им не застилает взора), Что никому, как мне, досталась эта честь — Муз греческой земли во Францию привесть, Чтоб по-французски петь они учились ныне Взамен эллинского наречья и латыни. Скажу без скромности, что я впервые смог Придать своим стихам античный строй и слог. Тропой нехоженой, не убоявшись терний, Под вопли ярые невежественной черни Я шел; и чем сильней был шум ее и глум, Тем мужественней мой воспламенялся ум Желанием скорей проникнуть к тайным грудам Сокровищ древних книг, скрывавшимся под спудом. Я верил истине, я знал свои права: Искал, изобретал и обновлял слова — Назло завистникам с их непременной данью: Злоречьем, тупостью, насмешками и бранью. Так, дорогой Одэ, и жил я без тревог, Не чая лучшего, вдали придворных склок И честолюбия, что мучит мукой вечной, — В покое, в здравии — веселый и беспечный. Но с той поры, как вам случилось, монсеньор, На мне остановить свой благосклонный взор, И ваша доброта (которой равных нету) Уверенность питать позволила поэту, С тех пор я возмечтал о высших степенях, Уж мне мерещились в честолюбивых снах Чины, епархии, аббатства и приорства. Я изумлял Камен, смотревших на проворство, С каким из честного поэта-школяра Я превратился вдруг в просителя Двора, В проныру нового. Вот честолюбья плата! Уже я при Дворе привычный стал ходатай. И вскоре выучил, насилуя свой нрав, Заядлого льстеца обычай и устав. Встает ли мой патрон или ко сну отходит, Я возле — тут как тут; из дома он выходит, Я по пятам за ним. Короче говоря, Преобразился я, как Главк из рыбаря — В морское чудище, или Астольф былинный — В дуб, заколдованный волшебницей Альсиной. Угрюмо на меня косился Аполлон; Мой ум, интригами всечасно развлечен, К занятьям не лежал — и, брошено без дела, Досужее перо тихонько плесневело. Я, прежде жаждавший творить и познавать, Отныне лишь мечтал копить и обладать; Я навык приобрел ловчить и притворяться, Шнырять, следить, внимать, вакансий дожидаться По смерти чьей-нибудь… Великий срам и грех На смерти ближнего свой возводить успех! И вот, уязвлены моим пренебреженьем И праведным в душе пылая возмущеньем, Явились девять Муз к Фортуне и рекли: «О ты, владычица и моря, и земли! Ты возжигаешь свет созвездий путеводных, Ты правишь судьбами созданий земнородных, Богиня мощная! под этою Луной Все сущее тебе покорствует одной; Велишь ты — и цари сражаются с царями, И корабли плывут, одевшись парусами, И пахарь дотемна на пашне спину гнет, Купец торгуется, солдат на смерть идет; По прихоти твоей ведутся в мире войны, Мятутся и кипят народы беспокойны; О ты, во всех краях у всех земных племен Издревле чтимая под тысячью имен То щедрой, то скупой, то праведной богини, — Внемли, заступница, и помоги нам ныне. Когда-то нами был на воспитанье взят, Взлелеян меж сестер, взращен, как младший брат, Безвестный юноша Ронсар, вандомец родом; Он доступ получил к священным нашим водам, Он упражняться мог на арфе золотой; Счастливец! он не раз уверенной стопой Взбирался на Парнас. Веселий наших зритель, Он лавровый венок носил, как победитель, И, влагой чистых струй кастальских упоен, На травах при луне пускался в пляску он. И этот наш Ронсар, певец неблагодарный, Наивно соблазнясь приманкою коварной Придворных милостей (несчастный дуралей!), Стал домогаться вдруг чинов и должностей. А наших ласк бежит, пренебрегает нами, Ничуть не дорожит парнасскими дарами, Отрекся от Камен, страшится, как чумы, Священных тех высот, где обитаем мы. Кастальского ключа забыл он вкус блаженный, И арфу разломал рукою дерзновенной. Внемли, Богиня, нам, и пусть твой грозный бич Сумеет дерзкого отступника настичь; Иль безнаказанной останется обида, Что смертный учинил нам, дочерям Кронида, Богиням девственным, кому со всех концов Возносятся хвалы бесчисленных жрецов?! Припомни, что и ты своею славой громкой Обязана лишь нам, — иначе для потомка Не сохранился бы, запечатленный в стих, Правдивый перечень превратностей твоих; Никто не верил бы в самодержавный Случай, Не почитал тебя богинею могучей. Пообещай же нам, что все его мечты, Как дым, развеются, бесплодны и пусты, Что жизнь его пройдет в одних надеждах тщетных, В тенетах неудач, в заботах беспросветных, Что просьбами его наскучит Меценат И в гневе от него отворотит свой взгляд. Богиня, сделай так; в твоей же это власти — На грешника навлечь все беды и напасти». Умолкнул Музы глас; Фортуна внемлет ей И к просьбе снизойти стремится поскорей. Уже вокруг нее разнузданно и дико Теснится и шумит чудовищная клика Лихих приспешников, готовых — лишь скажи! — Сорваться и лететь по знаку Госпожи Без колебания, куда б ни повелела, На дело доброе иль на худое дело. Меж ними — страсть, дуэль и ненадежный друг, И немощь бледная, и гложущий недуг, И буря грозная, и кораблекрушенье, И беспощадный бой, сулящий пораженье, Досада жгучая, что не дает уснуть, Отчаянье, клинок направившее в грудь, Измена суженой, имения утрата, Проклятие отца, потеря друга, брата, Обида лютая, опала без причин — И тысячи других напастей и кручин. Короче говоря, все лихо и все горе, Что стережет людей на суше и на море, Толпою окружив своей царицы трон, Как стража грозная, стоит со всех сторон. А между этих зол — утехи и забавы, Приманки роскоши, богатства, власти, славы — Тех выгод, что всегда на ниточках висят Под сводом царственных сверкающих палат, На ниточках простых, двойных или крученых, Порою шелковых, порою золоченых, Которые Судьба, слепая госпожа, Срезает наугад в единый взмах ножа, И вот, кто был в парче, бредет в лохмотьях грязных… Так много жребиев вокруг разнообразных Столпилось, как весной былинок на лугу, Как желтого песка на Нильском берегу. И вот, из всей своей неисчислимой дворни Фортуна выбрала того, что попроворней, Лакея верного, что промаха не даст И службу сослужить для Госпожи горазд. Призвав его, велит: «Злосчастье, собирайся; Незримым обернись и мигом отправляйся В Париж; там силою своих коварных чар Проникни в малого по имени Ронсар. Явись к нему с утра, когда он спит в постели, И поселись тайком в его душе и теле, В глазах, в ушах, в устах, чтоб он нигде не знал Удачи, чтоб, о чем бедняга ни мечтал, Чего б ни затевал, все было зря. Лети же С попутным облаком, чтоб завтра быть в Париже!» Так молвила Судьба, давая свой наказ Злосчастью ловкому, пролазе из пролаз. В тот ранний час, когда встает заря младая, Пифона старого на ложе покидая, И утренний певец, под небосвод взлетев, Над крышею Дора заводит свой напев, Злосчастье гнусное ко мне в окно влетело, Легло со мной в постель, в мое проникло тело, Быстрее молнии пронзив меня насквозь, — И, словно черный яд, по жилам растеклось. Я пробудился вдруг, неясную истому На сердце чувствуя, и, выходя из дому, Споткнулся о порог — первейший знак, что зло В то утро по пятам уже за мною шло. Вдруг, невесть отчего, мороз прошел по коже, Я книгу выронил от зябкой в пальцах дрожи, На солнце яркое с надеждою взглянул, Хотел было чихнуть, — но так и не чихнул. С того дурного дня я весь погряз в заботах, В корыстных хлопотах, в завистливых расчетах; Злосчастье, что ни день, мытарило меня, Кормя посулами, надеждами дразня. Вас, дорогой Одэ, я утомил собою, Наскучил королю вседневною мольбою — И милостью его давно бы стал богат, Когда б не спутник мой, незримый супостат. Но на мою беду, Злосчастье не дремало И случай ухватить никак мне не давало. Возникни при Дворе какой-то ложный слух — Я первый узнаю, чтоб мчаться во весь дух За мнимой выгодой; а верное известье Меня конечно же не застает на месте. Иль участи иной мне сроду не дано; Иль небесами так, должно быть, суждено, Чтоб выгода всегда Поэзии бежала, Чтоб лира, в роскоши дряхлея, не лежала, Но, бросив шумный Двор, звенела средь полей, Вдали от почестей, вдали от королей. Но не одно меня Злосчастье притесняет — Надежда ложная мне муки причиняет — Злодейка, что всегда морочит род людской И за нос водит нас предательской рукой. Кто произвел на свет обманщицу надежду, Посеял семя зла, ужаснейшего между Неисчислимых зол, напастей, мук и бед, От коих нам, увы, нигде спасенья нет. Пандора, для чего с запретного сосуда Ты крышку не сняла подалее отсюда, Надежду лживую оставя про запас На небе, в Тартаре — но только не у нас? Под вечер, перед сном она ко мне заходит, Лукавая лиса, и разговор заводит; Опять меня влечет приманкою пустой, Воспламеняет ум несбыточной мечтой, Ревнует за меня, жалеет, как о друге, Толкует про мои достоинства, заслуги И шепчет вкрадчиво, смущая мой покой: «Неужто ты забыл, Ронсар, кто ты такой?» И отвечаю я назойливой Надежде: «При славном короле, что нами правил прежде, Надеяться я мог: французский государь Был милостив и щедр, и Музе на алтарь Он приносил дары с великою охотой И тех, кто ей служил, не оставлял заботой. А ныне — самому выпрашивать даров? Но я ж не стременной, не псарь в конце концов, Не прыткий каменщик, стяжавший три аббатства, — Столь низким способом искать себе богатства! Ступай же от меня и зря не обольщай: Ты надоела мне, пришелица. Прощай!» Порою, монсеньор, мне хочется подальше Сбежать от злой судьбы, ее вражды и фальши — В Тоскану или в Рим, за грань альпийских скал, Где гнусный взор ее меня б не отыскал. Глупец, что вздумал я? Злосчастье сбить со следу! Оно всегда со мной. Границу перееду, Помчусь во весь опор… Глядь, позади меня Оно пристроилось на крупе у коня. Порою тянет вдаль, по океанским водам Уплыть в Антарктику, к далеким антиподам — Туда, где замышлял Виллеганьон свой рай (И вашим именем почтил безвестный край). Но если бы достать и сил, и прыти юной, Чтоб бороздить моря, — с моею злой фортуной И там не разойтись; она помчит за мной, Волной гремящею вскипая за кормой. Ты заблуждаешься, Виллеганьон ученый, Мечтая изменить и сделать просвещенной Жизнь простодушную бразильских дикарей, Что бродят по лесам Америки своей Нагие, дикие, не зная, есть на свете ль Подобные слова: «порок и добродетель, Сенат и государь, налоги и закон», Лишь воле собственной покорны испокон, Лишь гласу естества послушные душою; Не отягченные ни страхом, ни виною, Как мы, живущие под гнетом чуждых воль; Там каждый сам себе — сенатор и король. Они из-за земли не ссорятся друг с другом, Не докучают ей остролемешным плугом, Мир на «мое-твое» не делят никогда, Все общее у них, как воздух и вода. Так предоставь же их той первобытной жизни, Которую они ведут в своей отчизне; Молю, не искушай счастливых простаков, Не нарушай покой их мирных берегов. Чему научишь ты, каких подаришь истин? Дикарь усвоит счет — и станет он корыстен, Обучится письму — и станет он хитер; Начнутся тяжбы, ложь, недружество, раздор, И войн безумие, и власти притязанья — Все беды, что идут от преизбытка знанья. Оставь же их, прошу, в их веке золотом; Иначе, изощрясь податливым умом И злобе выучась, — оравою мятежной Они придут с огнем и лагерь твой прибрежный Разрушат и спалят, не пощадив людей, И проклянут тебя с наукою твоей И самый день, когда негаданно-нежданно Узрели парус твой в лазури океана. Страшись же невзначай содеять это зло, Чтоб рабское ярмо их шею облегло, Чтоб их сдавил уздой бессмысленно суровой Закон неслыханный или властитель новый, Живи, счастливый род, без горя и тревог, Живи и радуйся! О, если б я так мог!.. О, если б я так мог, я позабыл бы вскоре Все происки судьбы, все Илиады горя, Я бы очистил ум от шелухи пустой И наслаждался бы свободой золотой! Увы, меня гнетет и мучит неотвязно Сознанье, монсеньор, того, как безобразно Я докучаю вам. Но, благородный муж, Вам ведом этот зуд незаурядных душ Признанье обрести, снискать успех и славу И над тупой толпой возвыситься по праву; Да, над толпой невежд, в которых чувство спит, Толпой бессмысленной и хладной, как гранит, Чья мысль убогая лишь по земле влачится, Толпою, низменной по духу своему, Враждебной искони отважному уму. Но чтобы обрести признанье в наше время, Потребно честь и стыд отбросить, словно бремя. Бесстыдство — вот кумир, кому подчинены Все сверху донизу сословья и чины. Бесстыдство — вот талант, питающий придворных, Вояк заносчивых, горластых судей вздорных; Бесстыдство — вот таран, без коего никак Нельзя продвинуться нам в свете ни на шаг; И от прямых заслуг — ни прока, ни почета, Пока бесстыдство им не распахнет ворота. Но всех бесстыднее наверняка поэт; Нет жалче существа и неотвязней нет; Как мушка к меду льнет, внезапно ставши смелой, И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай, Кружит над мискою, пытаясь каждый раз Отведать хоть чуток, юлит у самых глаз И лезет под руку, жужжа бесцеремонно, Покуда не набьет брюшко свое, сластена! Так в точности поэт, когда его влечет Такое лакомство, как слава и почет, Упорно, страстно льнет к приманке аппетитной, Присасываясь к ней пиявкой ненасытной. И вашей добротой вот так же до сих пор Я злоупотреблял. Простите, монсеньор; Сейчас я вам пишу в сердцах — как бы в припадке Безумья иль в бреду палящей лихорадки: Порою человек, несчастьем сокрушен, Не сознает речей, что изрыгает он. Гнев, честолюбье, стыд и горькие пилюли Раскаянья — во мне все так перевернули, Такой сумятицей отозвались в письме, Что не могу постичь, в своем ли я уме. Однако, монсеньор, мне кажется, отчасти Досаду я избыл, кляня свое несчастье. И оттого, что смог печаль в стихи облечь, Немного горести свалил с усталых плеч.

КРИСТОФЛЮ ДЕ ШУАЗЕЛЮ, МОЕМУ СТАРИННОМУ ДРУГУ

Не жаль мне, Шуазель, что пишущая братья У нас кишмя кишит, но жаль, что без понятья Бумаги и чернил изводят люди тьму, Их в жертву принося тщеславью своему. Толкает перья пыл у алчущих успеха, Но кто не просвещен — воюет без доспеха. При Генрихе Втором поэта два иль три Бывали на виду, и, что ни говори, Отчетливо звучал в ту пору голос тихий Избранника богов средь показной шумихи. То лютня слышалась, то лиры гордый звон. Торжественная медь им задавала тон. Они брались играть и на трубе Палланта, — Так много дерзости в них было и таланта! А вслед за ними шли кощунственной толпой Поэты новые, и, в ярости слепой, Все то, что первые столь превосходно пели, Вторые портили — и в этом преуспели. Безмозглые! Для них поэзия — товар, Что в лавках продают, а не Господний дар! Слетит она с высот, как легкокрылый гений, Но выпросить нельзя у Бога вдохновений! Посланницу небес купить, отнять, украсть Не пробуйте: над ней бессильна ваша власть. Земля родит нам хлеб, но целый год недаром Крестьянин отдыхать позволит ей под паром: Она истощена. С нее худая дань. Колючки да былье торчат, куда ни глянь. Французская земля, готовая к зачатью, Была осенена Цереры благодатью. Как почва щедрая, Мать Франция тогда Нам родила детей, не пожалев труда. Всем взяли сыновья: умом, происхожденьем, Ученостью, красой, но милых чад рожденьем Измученная мать, дабы не стать скупей И не плодить кругом терновник и репей, Решила отдохнуть. А доброго посева Дождавшись, у нее опять набухло чрево. К тому же видеть ей казалось невтерпеж, Что поле праздное встопорщилось, как еж. Нельзя не испустить нам горестного вздоха, Когда кругом торчат кусты чертополоха! Поплакала она — и зачала Белло. И тут, могу сказать, нам сильно повезло. Собрата своего мы приняли в Бригаду, И, став седьмой звездой, дополнил он Плеяду. Собранью Муз, Белло, твой простодушный пыл Пришелся по нутру, и ты похищен был. Наивные, — они тебя забрали в руки, Когда ты изучал их дивные науки. Твердили девять Муз тебе наперебой: — Имей свой путь и вкус, и будь самим собой! Чужому подражать не торопись открытью, Будь верен своему высокому наитью, Что постиженья страсть в уме твоем разжечь Сумело и твою свободной сделать речь. Кто по чужим следам взойдет, лишен отваги, На Геликон, стремясь испить священной влаги, Таким не дорожи! Свою тропу ищи Туда, где пенятся поэзии ключи! Но прежде, чем пришлось тебе открыться миру, Для греков ты сумел настроить нашу лиру. По милости твоей узнал и твой патрон, Каким смычком играл старик Анакреон. Какие находил, в искусстве наторелый, Слова, чтоб описать нам Афродиты стрелы. Как мы должны, свою оплакивая страсть, Надеяться, вздыхать, отчаиваться, клясть. Как звонкий тетрахорд настроить в одночасье, И Вакха привести с Кипридою в согласье. И как любви часы нам надобно ценить, Покуда Атропа не перережет нить. Да только не пиши стихом надутым, чванным. Читателю такой покажется туманным И отпугнет его обильем небылиц, Невнятных вымыслов и действующих лиц. Нет! Восхитительный, ласкающий, певучий Потребуется слог тебе на этот случай. Запутанный сюжет не для таких натур, Как Афродита-мать и сын ее, Амур. Хоть он и божество, а норовит украдкой В тебя всадить стрелу, дружа с дурной повадкой. Хвалу воздай тому, кто прояснить бы мог Нам Пиндара хаос, брюзгливый, жесткий слог, Докучный стиль письма, густой поток словесный, Назойливую суть и смысл тяжеловесный. Народ их не поймет. Мне мил Анакреон! А дивная Сафо? Лесбосской лиры звон Хочу я, чтоб у нас услышали французы, И разом с ним — живой напев Теосской Музы. Чем полубогом стать и музыкою сфер Мне наслаждаться, я готов на свой манер Счастливым быть: один, в сквозной тени древесной, Упиться жажду я поэзией чудесной, Что, грации полна, вздохнуть спешит, как мы, Из-за интриг и бед любовной кутерьмы, И горести свои с наигранною грустью Уносит, как река, стремящаяся к устью. Живи, античный стих, прекрасною тоской, Что в сердце мне вложил Амур своей рукой. Еще бы воскресить Алкмана, Вакхилида, И к ним Кеосского добавить Симонида, Дабы не плакал он, а несравненный хор Дополнили б Алкей и славный Стесихор. Белло! Читая стих божественный и чудный, Оставь учителям — торжественный и нудный. Да громыхает он, воинственно суров, Затем, чтоб устрашать наивных школяров. По воле божества, песков сыпучих бремя На уходящий род обрушивает Время. Забыты славные деянья, а герой, Как безымянный гость, лежит в земле сырой. Жестокостью небес науки и таланты Загублены, гниют в могилах фолианты. Но древних строк, до нас дошедших, дивный хмель Тебе поднес Белло, дружище Шуазель! Он Греции певцов святые откровенья, Минувшим вдохновясь, исторг из тьмы забвенья. Богатство утечет, как полая вода: Бег времени его уносит навсегда. А стих переживет и несколько династий. Над волшебством его у Хроноса нет власти! Останется в веках, как славы цитадель, Сей дар, что посвящен тебе, о Шуазель! Как в памяти людской блистал во время оно, Так блещет и сейчас в ней стих Анакреона.

ПОСЛАНИЕ П.-Л. ЛЕСКО, СЕНЬОРУ ДЕ КЛАНЬИ

Не сотворил Господь меня для славы бранной, И мне не суждено с кровоточащей раной Победно умереть в пороховом дыму: Геройских прадедов мне лавры ни к чему. Нет, память о себе оставлю я иную, Вот что я истинным величьем именую: Пусть правнуки мои и через сотни лет Прочтут, как на Парнас поднялся я — поэт! Как добывал свой хлеб, любимец Аполлона: Чтоб музы на меня смотрели благосклонно, В неполных тридцать лет я был совсем седой, С лицом болезненным, нескладный и худой, Годами запертый в безрадостной темнице, — Над книгами корпел — до боли в пояснице, И, истязая плоть, убив ее почти, Мечтал познаньями признанье обрести. Отец корил меня за то, что я не в меру Питаю нежное пристрастие к Гомеру И к чарам двух его прекрасных дочерей, К потомкам каждого, кто, становясь мудрей, Всю душу поверял чернилам и бумаге. Он говорил: «Глупец, подумал бы о благе Земном! Что даст тебе бездумный кифаред? Смычок, струну, напев? — от них один лишь вред. Как прах развеются прельстительные трели, Как дым рассеются — мелькнули и сгорели. Чего ты ждешь, мой сын, от нищих аонид? Или венок тебя убогий соблазнит Из мирта и плюща, а может, лавром пышным Чело ты обовьешь и шепотом чуть слышным У тихого ручья, в пещерной полутьме, Как будто сызмальства ты поврежден в уме, Начнешь слагать стихи и прослывешь, бесспорно, Отпетым дураком. Зачем же так упорно За столь бесславное цепляться ремесло? Оно к хорошему пока не привело Из смертных никого: ученость всю растратив, Не мало ли твоих возвышенных собратьев Погибло с голоду? Не лучший ли пример Твой упоительный божественный Гомер, Которого до дыр ты зачитаешь скоро, — Для вашей Музы нет ужаснее укора, Чем этот немощный старик, — из дома в дом, Гонимый нищетой, отчаяньем, стыдом, Бродил он со своей троянской дребезжалкой. Зачем искать судьбы погибельной и жалкой? — Бартолла возлюби, законников толпу Пополни, призови к ответу гольтепу, Витийствуй, защищай и честного, и вора, И нужного тебе добейся приговора. Поклоны принимай, не думай ни о чем: И года не пройдет, как станешь богачом. Или врачом пойди — достойней нет занятья, В нем древний Гиппократ (его могу понять я) Немало преуспел на острове своем, — Как верная сестра с Поэзией вдвоем Жила премудрая Наука Врачеванья, Все дал ей Аполлон, и почести, и званья, А что другой сестре оставил скопидом? — Кифару ржавую! — усердьем и трудом Постигнуть должен ты причину всякой хвори, Узнать доподлинно, что нам приносит горе, А что живительно, — так, пользуя других, Со временем даров добьешься дорогих. По зову первому явись к одру больного — Не дай тебе Господь уйти без отступного. Или, быть может, кровь геройскую твою Желанье горячит прославиться в бою? Тогда к оружию! На стены крепостные Ты двинешься, презрев опасности земные, Тебе в живот ядром чугунным попадут, В дыму и пламени ты обагришь редут. Легко разбогатеть, шагая через трупы: К наемникам своим владыки редко скупы». Так укорял меня отец, а над рекой Державный Гелиос могучею рукой С востока выводил коней своих горячих Или на западной гряде спешил распрячь их, И то ущербная, то полная луна Всплывала в сумраке с полуночного дна, — Блажен, кто выбрал цель, Природе не переча: С незримым демоном негаданная встреча Или всевластных звезд мучительный укор Нам не дадут пойти Судьбе наперекор. Какие мне отец ни предлагал науки, С Поэзией не мог я вынести разлуки. Чем более он ей приписывал грехов, Тем более я был охотник до стихов. Двенадцать было мне, когда в полях привольных, Дубравах дремлющих и рощах тонкоствольных, В пещерах, где ручьи о чем-то шепчут мхам, Младенческий досуг я отдавал стихам. Мне эхо вторило, и вслед за древним Паном, С венками, бубнами, цевницей и тимпаном, Сильваны шумные, у края мирных вод, С нагими нимфами водили хоровод, Обвив игривый плющ вокруг рогов козлиных, И отзвук празднества не умолкал в долинах. Вначале звучная влекла меня латынь, Но слишком далеко от вековых святынь Родился я на свет, и я поклялся Музам, Что и в Поэзии останусь я французом, Что третьим, и вторым, и первым наконец Я стану, — певческий манил меня венец, Я в языке родном мечтал прославить имя, Хотел быть первым здесь, а не последним в Риме. С тех пор, как перестал перечить я Судьбе, Я славу Франции умножил, а себе Оставил только честь служения отчизне. Леско, одним путем мы шли по этой жизни! Еще учеником за партой ты сидел, Никто не волен был твой изменить удел. К художничеству страсть одна тебя манила, И дерзко ты перо обмакивал в чернила И чудеса творил, — совсем еще дитя, Ты геометром был, уверенно чертя Фигуры, и углы, и линии на плане, А в двадцать ты уже не знал иных желаний, Чем строить и ваять, — громаден гений твой: Он зодчество связал с наукой цифровой. Искусства древнего легко затмил ты славу И лавры первенства завоевал по праву. Я знаю, ты богат, Леско, и родовит, И пышный блеск дворцов тебя не удивит, Но в этой роскоши, знакомой с колыбели, Влеченья творческой души не ослабели. Бесплоден был слепых наставников упрек: Ты дарованием своим не пренебрег. Что пользы подпирать шестами ветви клена? — Все ниже тяжкая клониться будет крона. Природа не простит насилья над собой, Напрасно спорим мы с владычицей Судьбой. Еще король Франциск, словесности ревнитель И тонкой красоты возвышенный ценитель, Благоволил к тебе, а в наш надменный век Большая честь, когда подобный человек, Провидящий добро и зло в любом обличье, К нам милосерд в своем монаршеском величье. И Генрих царственный, что вслед за ним владел Французским скипетром, немало важных дел Успешно разрешил по твоему совету: Беседы мудрые предпочитая свету, Он не скрывал к тебе любви и доброты, И в благодарность Лувр ему отстроил ты, «Дворец, — ты говорил, — потомкам мы подарим Во славу наших встреч с блестящим государем». Я помню, как монарх однажды за столом Поведал нам, что столь достойным ремеслом «Наш друг (так он сказал), художник, скульптор, зодчий, Не в школе овладел и не по воле отчей И в этом близок он Ронсару моему, Что стихотворцем стал наперекор всему». И потому велел ты высечь на фронтоне Богиню юную в пурпуровом хитоне, Золотокрылую, с победною трубой, И молвил королю: «Смотри, перед тобой Поэзия сама — Ронсара стих нетленный Так славу Франции разносит по вселенной!» Нет больше Генриха, и времена не те, Но в память о его державной доброте Прими послание мое — оно свидетель, Что нас высокая роднила Добродетель.

ПОСЛАНИЕ К ОДЭ ДЕ КОЛИНЬИ, КАРДИНАЛУ ШАТИЛЬОНСКОМУ

Господний мир — театр. В него бесплатный вход, И куполом навис вверху небесный свод. На сцене, как всегда, теснятся персонажи. Иной переодет, иной — без маски даже! Костюмы госпожа Фортуна им раздать Заранее спешит — кому какой под стать, И Добродетели, чтоб не остаться втуне, Пытаются помочь навязчивой Фортуне. Из кожи лезет всяк, свою играя роль. Судьбу смешит, как фарс, печальная юдоль. Ты зришь монарха блеск, его великолепье, Но крючник рядом с ним является в отрепье. А кто — Эдип, Креонт иль Агамемнон днесь, Телеф или Аякс — тот завтра станет здесь Разбойником в лесу прибрежном иль корсаром, Ограбившим купца заморского с товаром? Поставил паруса отважный мореход, Но стряпчим быть ему на суше через год. В роскошных париках играют лицедеи Господ, а между тем их не берут в лакеи. Вступает человек с природой часто в спор, И может изменить Фортуна приговор. Пажом во цвете лет, исполненным отвагой, В Шотландии владеть я научился шпагой, Не зная, что судьба, мою умерив прыть, Прикажет мне домой с попутным ветром плыть И, шпагу заменив оружием бескровным, Не меченосцем стать, но пастырем духовным. Все это говорил мне Феб, но, — дерзкий паж, — Я отвечал: — И ты, и твой треножник — блажь! Я грезил битвами, и Марсу, а не Фебу, Хотелось мне служить воинственную требу. Я ввязывался в спор и попадал впросак, Не склонен к мировой, зато охоч до драк. Но озорство пришлось не по нутру Фортуне. Как только я приплыл во Францию на шхуне, Судьба веселый мой и простодушный нрав Перекроила вмиг, меня к рукам прибрав. Я помыслы свои отверг и, твердой воле Фортуны покорясь, явился в новой роли. Шальному ремеслу поэзии мой дар Меня обрек, и я прилежный стал школяр. Трудиться был готов я и во сне, и въяве, Дабы мои стихи служили Вашей славе. Я мыслил, что перо мое не только честь, Но разом с ней добро сулит Вам приобресть. Ты без богатства век протопчешься на месте, Но хуже, если есть оно — и нету чести! Как всякий пастырь душ, теперь надев скуфью, С покрытой головой закончу речь свою. Я Вас прошу явить Ронсару снисхожденье, Когда услышите завистника сужденье, Что, дескать, видел он Ронсарову игру. Тот на подмостках был совсем не ко двору: Без денег, без еды, отягощен долгами И нездоров, едва перебирал ногами. Притом ценитель мой добавит — вот в чем соль! Что, Вам служа, Ронсар играл прескверно роль.

НА ОКОНЧАНИЕ КОМЕДИИ

Вот вам комедия — образчик преотличный Земного бытия. На наш уклад привычный С вниманьем пристальным как поглядишь порой: Весь мир — театр, мы все — актеры поневоле, Всесильная Судьба распределяет роли, И небеса следят за нашею игрой. На разных языках, в шелках или в обносках, Выходят представлять на мировых подмостках Вельможа и пастух, разбойник и король; Но ни один из всех, какого б ни был роду, Не властен сам свою переменить природу, Прожить чужую жизнь, сыграть чужую роль. Один пасет овец, другой народом правит, Тот ищет почестей открыто, тот лукавит, Тот занимается торговлей, тот — войной; Но вечно точит всех тупой напильник страха, И дерзких замыслов не уберечь от краха, И призрачен, как сон, недолгий путь земной. Дух человеческий не ведает покоя: То радостью влеком, то одержим тоскою, Досадой уязвлен, тщеславьем подогрет, Он понукает жизнь, как пожилую клячу, А коли молод он, да влюбится в придачу — Так прочь и здравый смысл, и дружеский совет! Честь, кротость и добро — увы, где ваше царство? На небесах! А здесь всё — злоба, всё — коварство, Как на большом торгу: скупают, продают, Меняют и крадут, хулят и хвалят разом Одну и ту же вещь и, не моргнувши глазом, За добродетели пороки выдают. Напрасно наш Творец привил к рассудку завязь Воображения: так появилась зависть, И ревность, и любовь, что разума сильней; Как плотью, жилами, и кровью, и костями, Так от рожденья мы наделены страстями, И то же будет впредь — и до скончанья дней. Так стоит ли мечтать о жизни беспорочной На свете, где, как дым, все зыбко и непрочно, Все переменчиво, как ветер и волна! Блажен, стократ блажен, кто соблюдает меру, Кто мудро следует лишь доброму примеру И верен сам себе в любые времена.

КАРДИНАЛУ ДЕ КОЛИНЬИ

Блажен, кому дано быть скромным земледелом, Трудиться над своим наследственным наделом, Дожив до старости, иметь свой дом и кров, Не быть нахлебником у собственных сынов, Не сменой королей, но жизнию природы, Теченьем лет и зим спокойно числить годы. Блажен, кто Бахусу дары свои несет, Цереру, солнце чтит, вращающее год, Кто Ларам молится, домашним властелинам, Кто спит под звон ручьев, бегущих по долинам, Кому их музыка милее, чем труба, Кровавой битвы гул и с бурями борьба. Блажен, кто по полю идет своей дорогой, Не зрит сенаторов, одетых красной тогой, Не зрит ни королей, ни принцев, ни вельмож, Ни пышного двора, где только блеск и ложь. Ступай же, кто не горд! Как нищий, как бродяга, Пади пред королем, вымаливая блага! А мне, свободному, стократно мне милей Невыпрошенный хлеб, простор моих полей. Милей, к ручью склонясь, внимать струе певучей, Следить за прихотью рифмованных созвучий, Таинственных Камен подслушивать игру, — Мычащие стада встречая ввечеру. Глядеть, как шествуют быки, бегут телята, Милее мне пахать с восхода до заката, Чем сердце суетой бесплодной волновать И, королю служа, свободу продавать.

РЕЧИ О НЕСЧАСТЬЯХ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

НАСТАВЛЕНИЕ ЮНОМУ ХРИСТИАННЕЙШЕМУ КОРОЛЮ КАРЛУ IX

Сир, недостаточно принять престол в наследство! Вы доблестью должны украсить ваше детство. Без доблести никак на царство сесть нельзя, На голову, как груз, корону водрузя. Фетида родила младенца от Пелея И, обгоревшее дитя свое жалея, Его бессмертием вознаградить смогла — Ахилла в час ночной к Хирону отнесла, Чтобы, наставленный во всем кентавром славным, Достоинствам сумел он обучиться главным, Искусству цену знал и суть наук постиг. Все должен знать король, когда король велик! Но мало овладеть лишь ремеслом военным, Идти от стен своих победно к вражьим стенам, Пришпоривать коня, на скакуне своем Явиться на турнир, принять удар копьем, Ошеломить врага мудреною засадой, Ночною вылазкой, атакой, канонадой, Шеренги сохранить, ряды сомкнуть в бою, Сплотить вокруг знамен всю армию свою. И дикие цари науку эту знают: Они для славы в кровь короны окунают, Как львы, которые среди других зверей Заносчиво себя считают за царей, Лишь если их клыки впиваются в оленя И все вокруг полно резни и истребленья. Не может королю достоинство сберечь, Коль благороден он, ни кровь, ни острый меч, Ни латы, что на грудь тяжелым давят грузом, Но знание искусств, принадлежащих Музам. Порою короли не избегают уз Юпитеровых дев, высокородных Муз — Им Музы придают почтенное обличье, И от невежества спасают их величье, И милосердье им небесное несут Так, чтобы короли вершили правый суд. В науках сведущи такие государи И в красноречии, не говоря о даре Физиогномики, который нужен им, Чтоб цену узнавать всем подданным своим. Имелся этот дар у юного Ахилла, Который одолел столь доблестно Троила Во Фригии; затем бестрепетный Ахилл Явился к Трое — там он Гектора сразил. Пентесилею он убил и Сарпедона, Свой подвиг увенчав пожаром Илиона. Тезей, Геракл, Язон ему во всем равны, Как все воители бесстрашной старины. Таким вы станете, коль Парками жестоко Не будет ваша нить пресечена до срока. Вам дали имя Карл. Так короля у нас Во Франции зовут уже в девятый раз. Но девять — все равно, что три триады рядом, И совершенствами подобно трем триадам, А значит, слава вам такая суждена, Какая восемь раз тем королям дана. Но дабы стать таким, свое искусство нужно, Чтоб в юности порок не встретить безоружно. Во-первых, Господа бояться должно вам, Чтоб имени Его, Его святым словам Открылось сердце. Вы — во всем подобье Божье, Его поддержкой вам пренебрегать негоже. Затем, чтоб на земле всегда преуспевать, Смиренно вы должны чтить королеву-мать, Ей ревностно служить — ведь вас она хранила, Как мать, и на земле отца вам заменила. Затем вам образец те предки-короли, Которые в раю убежище нашли. Беречься надобно, чтоб новомодной скверне Никак не удалось стать достояньем черни. Затем вы мысль должны всегда в основу класть, Чтоб разумом одним руководилась власть: Ведь властолюбие, обманывая разум, На человека зло обрушивает разом. Как тело крепнет, лень убив в самом себе, Так разум свой должны вы укреплять в борьбе С воображением, чудовищным дурманом, Чтоб не смогло оно ваш дух увлечь обманом. Но, добродетели познав, учитесь впрок Повсюду узнавать разряженный порок — Он рядится добром, себя являет чинно, Но зло таит его почтенная личина. Так самого себя вы сможете познать, А значит, злом себя не станете пятнать. Самопознание — вот лучшее начало, Оно людей к добру и правде приучало. Кто знает сам себя, нас учит Аполлон, Тот — истинный король, хоть не воссел на трон. Вот как начнете вы. Потом, окрепнув телом, Став храбрым воином и человеком зрелым, Должны вы будете учиться управлять, Внимая подданным, им волю изъявлять, Их знать по именам, суд не вершить жестокий, И почитать добро, и исправлять пороки. Несчастны короли, которым говорит О том, чем жив народ, советник-фаворит, Которым льстивый лжец, ища монаршей ласки, Об этом на ухо нашептывает сказки. Такому королю корона не нужна: Он властвует, боясь, что оскорбит лгуна. Но с вашим, Государь, всемилостивым нравом Вы место короля займете с полным правом: Не будет обделен, наш кроткий господин, Из ваших подданных покорных ни один. Когда вы явитесь в дворцовые покои, Не ведая обид, пребудут все в покое. Но если капитан сбивается с пути, То в гавань кораблю обратно не прийти, А если королю на шаг с дороги сбиться, Народ пойдет за ним, и царство раздробится. Не смеет государь, на троне воцарясь, Вассалов оскорблять, считая их за грязь, Поскольку ваша плоть и наша плоть — из грязи. Фортуна не щадит ни бедняка, ни князя. Все царства на земле не властны над собой, Рождаются они и рушатся судьбой, И царство, как огонь: едва оно окрепло, Как все пришло к концу, осталась горстка пепла. О Боге помните. Своей рукой Творец Вас троном одарил, воздел на вас венец, Пусть милосердие найдет у вас просящий, Карайте тех, кто к вам придет в гордыне вящей. Любимцам раздавать не следует чины, Зато достойные их получить должны. За деньги званий вы отнюдь не продавайте И бенефиций всем подряд не раздавайте, Гоните от себя назойливых льстецов, Не верьте болтовне чарующей лжецов Так, чтобы никогда пред вами не посмели Владык соседних стран злословить пустомели! Гоните от себя язвительность и спесь. Вы в мире человек — всегда им будьте здесь. Не грабьте подданных, не жмите их налогом, Не объявляйте войн под мелочным предлогом. Храня свое добро, запомните: оно Не роскошь, а покой вам принести должно. Коль скоро тяготит вас лучников охрана, Полюбит вас народ, не видя в вас тирана, И позабудет страх. Другие короли, Не прячась за броней, короны сберегли. Душе у короля быть следует такою, Чтоб одарять народ нескаредной рукою. Прижимистый король — какое это зло, И сколько бед оно народу принесло! Пусть окружают вас значительные лица, И не препятствуйте вы их беседам литься, А сами слушайте, как поступал ваш дед, Король, которому поныне равных нет. Вы, как Великий Карл, властитель величавый, Историю свою вновь озарите славой, И, доблесть ратную по-царски возлюбя, Тем сохраните вы бессмертье для себя. Не должно, чтоб народ не слушался вельможи — Вельможе обижать простой народ негоже. Следите за казной с расчетом и умом: Ведь если государь вести не может дом, Не слушают его жена и домочадцы, Как можно за судьбу отечества ручаться! Законы новые пуская в оборот, Подумайте сперва, чтобы потом народ Не вздумал действовать наперекор декретам. Ребячество нельзя позволить в деле этом. Одежда ваша быть роскошной не должна. Одежда королей всегда была скромна. И ваших доблестей бесценное сиянье Прекрасней жемчугов на пышном одеянье. Не денег, а друзей ищите вы всегда, Коль рядом друга нет, то королю беда. Любя достоинство, присущее вельможам, На праведных людей стремитесь быть похожим. Карайте хитреца, пройдоху, бунтаря, Ни яростью, ни злом, ни гневом не горя, Останьтесь веселы. Лицо с душою вместе Да будет зеркалом любезности и чести. Но знайте, Государь: нет прав ни у кого Ошибки короля исправить за него, А потому себя наказывайте сами, Иль будет найдена вам кара небесами. Для власти Господа нигде предела нет, С престола своего он видит целый свет, Оттуда суд верша, всем платит равной платой, Не глядя, кто пред ним — король или оратай. Пусть он любовью вас своей благословит! Прильнете вы к нему, как древле царь Давид, Чтобы, как этот царь, вы свой венец носили. Без Божьей милости нет проку в вашей силе.

К ЛУИ ДЕ МАЗЮРУ

Как тот, кто из окна вниз устремляет око И видит пред собой открывшийся широко В разнообразии природной пестроты Окрестный дол: здесь холм, тропа, ручей, кусты Являются ему, а там овраг, дубрава, Поляна, пасека, дорога, мост, канава, Сад, виноградник, луг, пруд, пастбище, загон, Чертополох, бурьян — куда ни смотрит он, В пространстве медленно блуждая взором праздным, Везде красивое смешалось с безобразным, Хорошее с дурным, — так, Де Мазюр, и тот, Кто не спеша читать мои стихи начнет, Увидит, сколь они между собой не сходны: Где хороши, где нет, где чудны, где негодны. Что делать? Бог один непогрешим во всем. Пестры мои стихи, как на пиру большом, Где потчует гостей король иль князь богатый, Различны кушанья, приправы, ароматы: Здесь то, что хвалят все, не нравится иным, Что сладко одному, то горько остальным, Тот любит огурцы, а этот заливное, Тот старое вино, а этот молодое, Тот жареную дичь, а этот свежий крем, И не бывает так, что пир приятен всем. Сам государь меж тем пирует с наслажденьем, И не смущен ничуть: ведь он не принужденьем Гостей взыскательных на торжество собрал — Коль правду говорить, не всякого и звал. Я тоже не грожу судом и казнью лютой Тому, кто книг моих не знает почему-то; Кто хочет — их прочтет, кто хочет — купит их. Бывает, нравится кому-нибудь мой стих, — Я радуюсь тогда; нет — остаюсь бесстрастен: Здесь ничего, Мазюр, я изменить не властен. Лишь те, кто верует по-новому средь нас, Своим брюзжанием дивят меня подчас: «Ронсар, — твердят они, — в земле талант скрывает, То битвы, то любовь с усердьем воспевает; Он мог великим стать, когда бы все презрел И одного Христа в хвалебных гимнах пел, Но отвратил его от дум благочестивых Коварный Сатана, отец мечтаний лживых». Несчастные слепцы, которых с толку сбил Расстриженный монах! Не размеряя сил, Вы в судьи лезете: нет нужды в вашем вздоре; Я есмь то, что я есмь, и с совестью не в ссоре, И ведает Господь, читающий в сердцах, Все помыслы мои и мой пред небом страх. О Лотарингский край, ты счастлив, не доверясь Кальвину хитрому — и от соседей ересь Не допустив к себе! Ужель ни в чем не лгал, Когда Писание Святое прелагал, Потея у печи, германец дерзновенный, Рейнвейном, духотой и злобой распаленный? Как с места не сойдет твой дивный Амфион, Так не признаю я, что вдохновен был он. Недавно мне во сне летучей, смутной тенью, Явился Дю Белле — не прежний чародей, Который вскармливал млеком стиха князей И мощно увлекал своей волшебной лирой Всю Францию, теперь оставшуюся сирой, — Но жалкий, немощный, расслабленный скелет, Чьи кости длинные, суставы и хребет Белели в темноте, иссушены и голы; Сладчайшие уста, где пребывали пчелы, Пейто и Грации, увяли, охладев; Сияние очей, где пляска мудрых Дев Живым и пламенным восторгом отражалась, Померкло навсегда; угрюмо возвышалась Безносая глава, пугая наготой, — Казалось, опустел сам Геликон святой; Утроба лопнула, источена червями, И гной наружу тек обильными струями. Я трижды простирал объятия ему, И трижды от меня он ускользал во тьму, Как мчится жаворонок, над пашнею взлетая, Когда бегущая вослед собака злая, Приблизясь, прыгает с рычаньем на него И, кроме воздуха, не ловит ничего. Вдруг омертвелый рот с усилием разжался, И еле слышный хрип их бледных уст раздался, Напоминавший треск цикады иль сверчка Иль писк отставшего от матери щенка: «О друг мой и собрат! Как жизнь свою, не зная И тени зависти, тебя любил всегда я; Ты ободрил меня, наставил и подвиг Восславить не страшась французский наш язык; Ты голос мой развил; тобою вдохновенный, В Пермессе я уста омыл волной священной, — Теперь, коль вновь судьба меня свела с тобой, Хочу и я тебе подать совет благой: Храни Господень страх, да Эпикур лукавый Тебя не соблазнит своей стезей неправой, И телом, и душой всечасно уповай Лишь на Спасителя, ведущего нас в рай, Покорствуй не ропща монарху и законам, К друзьям будь ласковым, радушным, благосклонным, Удел свой полюби, не вознося мечты Чрезмерно высоко, — и счастлив будешь ты. Мир призрачен и лжив: как мать, манит он лаской, Но злобу мачехи таит под кроткой маской; Он движется молвой и случаем слепым, И что в нем человек? не более, чем дым Над малым пламенем, на краткий миг зажженным. Один Господь вовек пребудет неизменным. Блажен, кто не живет здесь долго или тот, Кто жизнь свою в глуши проводит без забот, Уединение предпочитая славе, — Не он ли средь людей мудрейшим зваться вправе? И ты, коль с верою ко мне склоняешь слух, А дух умершего не может лгать, мой друг, — Отвергни жизнь двора, коварную Цирцею, И удались в свой дом, простясь навеки с нею. В полях, куда от вас ушел я в цвете дней, Мы все равны: султан, торговец, лицедей, Смиренный селянин и властелин природный, Не ведая тревог, там движутся свободно, По прихоти своей летят из сада в сад, Дабы равно вкусить божественных услад, Как пчелы легкие порхают утром мая, На молодых цветах душистый мед сбирая. Со мной беседуют Гомер, Эсхил, Марон, И облик мой таков, каким описан он В стихах Мазюра был. Там Генриха порою Среди полубогов я вижу пред собою: Наш добрый государь, лик раненый закрыв, Скитается в тоске, угрюм и молчалив, С тех пор как век его, блистательный и яркий, Внезапно прерван был безжалостною Паркой. И я среди теней брожу, как он, скорбя, С тех пор как, не простясь, оставил я тебя И тесный круг друзей — им всем при встрече снова Свидетельствуй любовь сподвижника былого». Так кончил призрак речь — и, поглощенный тьмой, Как молния, пропал, сон покидая мой.

К ГИЙОМУ ДЕЗОТЕЛЮ

О Дезотель, кого Риторика и Право И Муза сыном мнят единственным по праву, Я в ужасе гляжу, как медлит наша знать, Когда Европу всю грозит лавина смять, Сплотить в союз людей, державе на защиту, Как ты, готовых встать, и ей служить открыто, И делом, до небес вновь поднятым тобой, Возвысить Скиптр, что чернь смогла попрать пятой. Способны в наши дни и короли и принцы, Оружие забыв, хранить покой провинций — Не нужно им солдат, чтоб чернь держать в узде; Но книга и закон князьям нужны везде — Орудья, коими легко толпе строптивой Умерить пыл и нрав привить миролюбивый; Надежно впредь дома свои мы защитим Не сталью острою — лишь разумом живым; И будет бить врага любой, кто братьям верен, Той палкой, коей враг побить нас вознамерен, Наш недруг книгами искусно совратил Народ, и тот, пленясь, на ложный путь вступил — Что ж, книгами и мы с врагом затеем драку, Мы — книгами в ответ и книгами в атаку, Скрывая, что у нас слабеет сил напор: Атака тем сильней, чем яростней отпор. Но нет, не вижу я, чтоб кто-нибудь вступился За дело правое и от врага отбился, Наш стан теснящего, чтоб кто-то, взяв перо, Наш защищал закон как высшее добро; Народы зрят оплот лишь в милости Господней, Лишь воля неба, мнят, спасет от преисподней; Растерянность поднять нам не дает руки — Победным шествием идут бунтовщики. В Троянскую войну, когда гнала Эллада Троянских юношей к стенам родного града, Когда герой Ахилл, закрыв ручьям пути, К Фетиде им мешал дань водную нести, И те, кто в граде жил, ступить вовне не смея, И те, кто жил вовне, за стенами Сигея, — Провинны были все; мой Дезотель, вот так Оплошны ныне мы и наш провинен враг. Провинны те, дерзнув державу опрокинуть И Принцев силою с дороги отодвинуть, И возомнив, что нет для наглости препон, И новой сказкою топча седой закон, Провинны те, сойдя с дорог, отцами данных, Чтоб следовать путем учений чужестранных, Провинны, наплодив ту пасквильную дрянь, Угрозы грязные сановнейшим придворным, Чтоб только пищу дать скандалам самым черным, Провинны, мня, что здесь ослепли все подряд, Что зрячи лишь они и лишь у них есть лад, Что будто мы идем, заблудшие, стезею Не Богом данною, но ложною, земною, Провинны, мня, что Бог лишь Лютеру не зря Явился во плоти и, шире говоря, Что Церковь, впавши в блуд, век, верно, уж десятый Вино притворства пьет и праздного разврата, А все, что Кухорн смог вложить в слова свои, Иль Цвингли, иль Кальвин, мятежники сии, Важней, чем Церкви всей согласье иль законы, Что учредил Собор, где был весь мир ученый. Зачем же нам и впредь на Бога уповать, Коль, зная обо всем, дозволил он блуждать Столь долго Церкви всей? Он промах сам замыслил? В чем выгоду себе Всеведущий расчислил? Кой прок, какая честь так прятаться во тьму, Чтоб Лютеру являть свой облик одному? Но мы провинны тож: наместника земного С времен Григория не знали мы такого, Чье слово жгло б сердца; провинен в том наш брат, Что Церковь благ своих лишает бедных чад: Неудивительно, что в пору грозных схваток Благого пастыря Петра челнок столь шаток, Ведь неуч, коему пятнадцать лет навряд, Бог знает что за хлыщ, бог знает что за фат, У Церкви блага все берет и бенефиций За деньги продавать нимало не боится. А Павел что б сказал, коль появился б тут, О клириках младых, что в мысли не берут Опеку бедных чад, хоть шерсть стригут охотно, Не прочь и кожу драть; порхают беззаботно, Молитву позабыв и проповедь, они, Надушены, в шелках, средь нег и болтовни, В охоте и пирах, средь ветрениц распутных Бегут от Божьих благ ради забав минутных. Что б он сказал, узрев, как церковь днесь живет, Основанная им как скромности оплот, Оплот терпения, щедрот, любвеобилья, Вне торга, вне угроз, вне выгод, вне насилья, Нагою, нищею, изгнанницей, в рубцах От палок и хлыстов, в тревогах и слезах, Узрев, что днесь она пышна, жирна и чванна, К поместьям и деньгам любовью обуянна, Что чванны пастыри, а папы свысока Глядят, одетые в парчу, в меха, в шелка? Он, верно б, пожалел, что вынес все впустую — И бичевания, и казнь свою страстную, И все скитания; такой распад узрев, Себе на голову призвал бы Божий гнев. Исправить ныне след сто тысяч нарушений, Что клир успел свершить, ища обогащений; Ведь страшно, как бы гнев Верховного Творца За прегрешенья нас не стер земли с лица. Какой же страх еще таится за спиною? Хоть дело лютеран неправое, дурное, Но за него стоят, а мы — к чему скрывать? — За дело правое не можем постоять. О, коль счастливы те, кому всегда могила В теченье девяти веков покой дарила! Счастливы старики благих былых веков, Кто в вере отческой земной покинул кров, — Пока на Церковь груз не лег тяжелой хвори, Не смел бы Хаусшейн явиться нам на горе, Ни Цвингли, ни Кухорн, ни Лютер, ни Кальвин, И предки мудрые, доживши до седин Без обновления церковного обряда, Сходили в гроб, где их ждала небес отрада. Бедняжка Франция! Как непомерный груз, Раздор во мненьях лег на первый твой союз. Твои сыны тебя не холят, но терзают, За шерсть козлиную друг друга истязают, И, будто прокляты злой волею, в бою Металл заостренный вонзают в грудь твою. Мы не довольно ли платили в виде дани Пьемонту, Фландрии, Неаполю, Испаньи Кровь наших жил, чтоб днесь свои ножи воткнуть В тебя, о наша мать, в твою родную грудь? Мы повод подаем шальным турецким ордам Взирать на наш раздор с насмешничеством гордым — Для войн с неверными тяжелы на подъем, Мы друг на друга здесь свирепо в бой идем; Судьба иль Божий гнев хотят, чтобы от сына К тебе, о Франция, пришла твоя кончина. Ужель Судьба велит, чтоб наш французский трон, Пред коим немец, англ, испанец был склонен, Повергся вдруг во прах по манию вассала, Чья спесь покорности от братьев возжелала? Трон, пред которым встарь весь Божий мир дрожал, Который подданных за море посылал, Чтоб Палестину взять, Сидон, Антиохию, Всю Идумею, Тир и те места святые, Где Иисус на крест взошел за смертных всех, Бесценной кровью смыл нас отягчавший грех. Трон, пред которым встарь Восток лежал во прахе — Перс, турок, мамелюк, татарин — в лютом страхе. Короче, миром всем столь устрашен и чтим, Он жертвой должен стать ужель сынам своим? Ты, Франция, в беде сама виновна частью, Я тыщу раз в стихах взывал к тебе со страстью: Своим ты мачеха, а чужестранцам мать, Хоть в трудный час от них подмоги не видать; И без хлопот берет всяк иноземец бравый Те блага, что лишь нам принадлежат по праву. Хотя б один пример — вот Дезотель, мудрец, Кто книгами хвалу сыскал благих сердец, Кто долго при дворе на должности невзрачной Служил, бедняк, пока в день, для него удачный, Медлительности враг добрейший кардинал Вновь по миру его, потешась, не послал. Ты ценишь слуг своих столь непомерно мало, Что, право, от стыда тебе краснеть пристало. И столь же ты глуха к Пророкам, что Господь Избрал меж чад своих и коим кровь и плоть Дал в сем краю, чтоб здесь твою беду пророчить Грядущую, но ты спешишь их опорочить. Да, может быть, смогла миров Господних высь Чрез Нострадамуса с пророчеством срастись, Иль мужем Демон злой иль добрый дух владеет, Иль от природы он душой взмывать, умеет, Засим среди небес сей смертный муж парит, Пророчества свои нам сверху говорит, Иль мрачный ум его, томясь глухой тоскою, От жидкостей густых стал сочинять такое; Но он таков, как есть: что ни тверди мы, все ж Неясные слова, что в нас вселяют дрожь, Как встарь у эллинов оракул, многократно Предсказывали нам весь ход судьбы превратной. И я б не верил им, коль Неба, что дает Нам зло или добро, я в них не видел плод. Да, Небеса скорбят, что ныне обесславлен Могущественный трон и знак недобрый явлен: Не прекращался дождь год целый ни на час, Комета яркая над головой у нас Горела, сея страх, и вот, к боязни вящей, С небес разверзнутых обрушен столп горящий. Наш Принц скончался вдруг среди благих услад, А сын его младой заботой был объят О подданных своих, и вот покой дворцовый Надежность потерял для принца молодого. Ни предков праведных и славных чудеса, Ни храмов множество, взнесенных в небеса, Ни беспорочный трон, ни край благой и сильный, К войне приверженный и книгами обильный, Ни доброта души, ни мыслей простота, Ни явная во всем величия черта, Ни веры глубина, ни пыл благочестивый Смиренной матери или жены стыдливой О малой милости не упросили Рок, Чтоб обошла беда его благой порог, Чтобы заразный дух отравленной Саксоньи Сюда, во Францию, не нес свое зловонье. Коль Гизов доблестных неукротимый пыл В беде б согражданам защитой не служил, Коль в час опасности б их дух утратил смелость И пламя страха в нем и лени разгорелось, То пошатнулся б трон, и лютеранский яд В религию отцов сумел внести распад. Но Франсуа один оружье в бой направил, Бесстрашно грудь свою под дуло бед подставил, А Карл молитвою и проповедью смог От Духа отвести злой ереси клинок. Ученье строгое, предвиденье последствий Народу помогли спастись от тяжких бедствий. Да, Гизы зависти и Року вопреки И вере, что несут с собой бунтовщики, Кощунственную рать громили очередно, Вернув религии ее оплот исходный. О Господи, молю, в награду за труды, Что взяли на себя два Принца в час беды, А также в знак того, что зов мой и тревога Доверия в тебе рождают хоть немного, Пускай два Гиза, что, собрав из черепков, К нам веру древнюю хотят вернуть под кров, Блистают, взысканы щедротой властелина, И пусть от черни их убережет судьбина. Даруй, чтоб дети их и дети их детей Такими ж честными прослыли меж людей, Чтоб славу обрели, чтоб в мире, без разбоя Смогли прожить весь век в отеческом покое; Иль если бедствие иль случай роковой Обоим им грозит из зависти глухой, Ты на бунтовщиков направи жала терний Или на неуча, главу глумливой черни, — Сей недостоин червь к светилу взором льнуть И воздух тот вдыхать, что нам наполнил грудь.

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

* * *

Едва Камена мне источник свой открыла И рвеньем сладостным на подвиг окрылила, Веселье гордое мою согрело кровь И благородную зажгло во мне любовь. Плененный в двадцать лет красавицей беспечной, Задумал я в стихах излить свой жар сердечный, Но, с чувствами язык французский согласив, Увидел, как он груб, неясен, некрасив. Тогда для Франции, для языка родного, Трудиться начал я отважно и сурово И множил, воскрешал, изобретал слова, И сотворенное прославила молва. Я, древних изучив, открыл свою дорогу, Порядок фразам дал, разнообразье слогу, Я строй поэзии нашел — и волей муз, Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.

ЭКЛОГА[2]

ОРЛЭАНТЭН

Коль время года, день, и место, и стремленье, Любовью зажжено, велит начать нам пенье, Петь будем, пастухи, и наши голоса На тысячу ладов повторят пусть леса. Эмалью красок сто здесь луг покрыли разом, Здесь нежная лоза сплела побеги с вязом; Здесь — тень прохладная колеблемых листов, Дрожащих тут и там под веяньем ветров; Заботливые здесь и пчелы на лужочке Целуют и сосут душистые цветочки, И с хриплым ропотом лесного ручейка Здесь птичьих голосов сливается тоска. Зефиры в соснах тут согласно присмирели, — Лишь наши в лености повиснули свирели С бездействующих шей, и этот день младой Зимой нам кажется; другим же всем — весной. Тсс!.. Под пещерный кров теперь взойдем в прохладу И песню пропоем. Залогом я в награду Тому, кто победит, оленя ставлю вам Ручного, — ходит он за мною по пятам. В долине молодым он был похищен мною У пестрой матери с спиною расписною. Я выкормил его, частенько щекоча, И гладя, и чеша, и к ласкам приуча, То возле зелени, то у воды проворной, — И дикий нрав его смог обратить в покорный. Я для Туанон берег оленя моего, И именем моим зовет она его. Она всегда его целует иль душистый Венок на лоб кладет или на рог ветвистый, То цепь из раковин морских на рамена Роскошные ему накинет вдруг она; Кабаний с цепи клык повис серпообразный, Как месяц, что блестит, круглясь дугой алмазной; Задумчив он бредет, куда нога ведет; Тенистыми сейчас лугами он идет, То в мшистый водоем посмотрится с откоса, То в углубленье спит горбатого утеса И, резвый ввечеру вернувшийся домой, Из рук иль со стола хлеб поедает свой; Вкруг резвится меня и псу грозится рогом, Что с лаем на него несется за порогом, Звенит бубенчиком, потом ложится спать На чердаке Туанон, — та любит с ним играть; И терпит он, ее наложенный руками, Ошейник с кисточкой, богатый бубенцами. Мхом, папортником набитого седла Нести он может груз; беспечна и смела И не боясь упасть, одной она рукою Придерживается за рог, меж тем другою Убор из веточек слагает над хребтом; На водопой его отводит вечерком, Одна, из белых рук его пить воду учит… Итак, кто победит сегодня, тот получит Оленя этого и будет рад душой, Что милой поднесет подарок столь большой.

АНЖЕЛО

Поставлю я козла. Пригорком и долиной Идет, как капитан, он с армией козлиной. И смел он, и силен, и в теле, и могуч, Скор, резов, оживлен, и быстр, и попрыгуч. Он чешет, заднюю подняв высоко ногу, Браду, а между тем косится на дорогу. Размерен глаз его, он гладким строг челом, Уверен шаг его; он смотрит гордецом. Он смел с волками, как ни будь они опасны, И с псами, что одним ошейником ужасны. Нет, над тенистою скалою водружен, Едва завидит их, всегда глумится он. Четыре рога он несет над головою, — И прямы нижних два, как столб, что над межою Поставил селянин почтенный в знак того, Что поле спорное теперь уже его. А два, которые соседствуют с ушами, Завились десятью, пятнадцатью кругами, Все в мелких складочках, чтобы пропасть потом В шерсти, которая спадает надо лбом. Поутру сей козел, проснувшись за оградой, Не ждет, когда пастух свое закличет стадо, Но, громким шорохом тревожа спящий хлев, Сам отворяет дверь, задвижку рогом сдев, И коз своих ведет, надменно выступая И их на целое копье опережая; И мерно вечерком домой приводит в срок, Дробя копытами слежавшийся песок. Он никогда, дерясь, не проиграл сраженья; Всегда, куда б ни шел, он проявлял уменье Стать победителем, вот почему козлов Всех приучил он чтить удар своих рогов. Я ставлю все ж его, и коль рассудишь строго, Олень твой Туанон пред ним не стоит много.

НАВАРРЭН

В суме охотничьей, из буковых корней Есть чаша у меня; из дерева над ней Две ручки, мастерством отменные, круглятся, И разные на ней изображенья зрятся. Поближе к горлышку художник поместил Сатира страшного. Руками он схватил Посередине стан пастушки белоснежной И хочет уронить на папоротник нежный. Убор ее упал, и ветерок шальной Играется волос роскошною волной. И нимфа гневная, рассерженная, строго Назад откинула лицо свое от бога, Стараясь вырваться, и правою рукой Рвет волосы с брады и с груди завитой, И нос ему приплюснула рукою левой: Напрасно — все ж сатир господствует над девой! Три малых мальчика, полуобнаженны, Как настоящие, и пухлы, и полны, По кругу явлены. Один решился тайно Сатира разлучить с добычею случайной, Ручонкой дерзкою стараясь как-нибудь У козлоногого ладони разомкнуть. Другой, рассерженный, в волнении сугубом В бедро власатое вцепился острым зубом И, за икру схватясь, так сильно укусил, Что кровью ногу всю косматый оросил; А пальцем манит он уж мальчика второго, Чтоб на зубах повис он у бедра другого, — Но тот, согнувшийся в подобие дуги, Старается извлечь занозу из ноги, Присевши на лужок, где мурава густая, И зова мальчика совсем не примечая. Телушка над пятой глядит, как из нее Меж тем язвящее он тащит острие Занозы, впившейся в его живое тело, И это так ее захватывает дело, Что позабыла пить и есть совсем она, — Так сильно пастушком-младенцем пленена, Который, скрежеща, занозу исторгает И навзничь тотчас же от боли упадает.

ГИЗЭН

В ответ на кубок твой поставлю посох я. Недавно я сидел на берегу ручья, Чтоб дудку починить; в ее отверстье дую. Смотрю, — к воде простер вяз ветку молодую Без складок и узлов; тогда, сейчас же встав И в руку радостно садовый ножик взяв, У корня срезал сук, корою покровенный, Стал ударять его я с силою отменной, Во всю длину его над ближним был лужком, И начетверо ствол перерубил потом. Зеленый сук сушил на солнце нестерпимом И, чтобы тверже стал, держал его над дымом. Снес к Жану наконец, который сделал мне Тот посох из сука, и в нашей стороне Не сыщешь пастуха, кто не был бы согласен Дать за него быка, — так вид его прекрасен. Искусным образом миллион узлов на нем, — Чтоб не скользить руке, — отмечены гвоздем. Чтоб он не портился, с землей соприкасаясь, Внизу сверкает он, весь медью облекаясь. Железным острием закончен посошок, Опорой для всего, так, может пастушок Стать левою ногой, на верх же упирая Рукой, когда играть не хочет он, мечтая. Вся ручка — медь, весь верх — сверкающая жесть, Слегка скривленная; травы коль нужно снесть Для стада, — не одна повиснет тут копенка, Так все железо здесь изрезано и тонко. И нимфа — чудный труд! — написана на нем, Что сушит волосы под солнечным лучом, Они же там и здесь на шею ей свисают И струйкой тоненькой по посоху стекают. Одной она рукой их хочет приподнять, На левой стороне их к уху подобрать В тугие завитки, другой же натянула Их с правой стороны и нити обернула, Что губкой холены, меж пальцев, и течет Из выжатых волос на посох пена вод. Близ нимфы, возле коз, есть мальчик; он срывает Тростинки тонкие и меж собой сплетает, Сам на колено встал, согбенный, и с трудом Он давит пальцем их, чтобы связать узлом; Их в равномерную располагает сетку, Для кузнецов себе устраивая клетку. Далеко за его покоится спиной Корзинка полная. Лиса к корзинке той Протягивает нос и с хитростью искусной Нежданно у него съедает завтрак вкусный. Он видит воровство, но этим не смущен, Работой начатой всецело поглощен. Сей посох я готов отдать для той же цели, Меж тем ценю его не менее свирели.

МАРГО

Я победителю в награду принесу Дрозда. Его на клей поймала я в лесу; И расскажу, как стал рабом моей он клетки И как родимые запамятовал ветки. Я слушала его, забравшись в наш лесок; Мне нравился полет его и голосок, И платье черное над горделивым станом, И клюв его, как будто бы пропитанный шафраном. Узнала место я, откуда он певал, Где перышки в жару дневную омывал. Брег ветками устлав с изрядным слоем клея, Где воду верхнюю тревожит ветер, вея, В траву я спряталась у ближнего куста И стала ждать, чтоб пить явилась птичка та, И только зной дневной палить стал землю сильно, И роща пышная, ветвями изобильна, Бессильна стала скрыть жар солнечных лучей, И жаждою томить он стал сердца зверей, Как дрозд, открывши рот, с отвисшими крылами, Томимый жаждою, спустился над ветвями На клейкий бережок и протянул — глядишь, — Головку, чтобы пить (бедняжка думал лишь Об удовольствии), как вдруг крылом и шейкой Он неожиданно прилип к той смазке клейкой. Вот перья все в клею; не то, что улетать, Прыжками мелкими он только мог скакать. Я тотчас же бегу и быстро похищаю Свободу сладкую, под платье забираю, Из прутьев лабиринт плету ему сама, — И куст родной ветлы уже ему — тюрьма. Он — в клетке; и с тех пор, уйдет ли солнце в воды Иль кажет золото косы очам природы, И в самую жару, когда ложится скот И жвачку медленно под ивами жует, Я так блюла его и так шептала в ухо, Что чрез пятнадцать дней он стал уж чудом слуха; Он песню сельскую забыл в немного дней, Меж тем запоминал уроки посложней, Любовью полные. Одно произведенье Храню я в памяти, хотя изобретенья Обычного, но все ж скажу его ясна Чтобы для всех была того дрозда цена: «Ксандрэн, ты розан мой, гвоздичка, друг мой сладкий, Тебе принадлежу и весь мой скот! И солнце, что ни ночь, идет на отдых краткий, Но от любви к тебе Марго не устает!» И знает тысячи он песенок прелестных; Он от пастушек их запомнил местных, Затем что выучит он все, что ни споешь. И хоть он дорог мне, его я ставлю все ж.

СОЛОВЕЙ

Мой друг залетный, соловей! Ты вновь на родине своей, На той же яблоневой ветке Близ темнолиственной беседки, И, громкой трелью ночь и день Родную наполняя сень, Спор воскрешаешь устарелый — Борьбу Терея с Филомелой. Молю (хоть всю весну потом Люби и пой, храня свой дом!), Скажи обидчице прелестной, Когда померкнет свод небесный И выйдет в сад гулять она, Что юность лишь на миг дана, Скажи, что стыдно ей, надменной, Гордиться красотой мгновенной, Что в январе, в урочный срок, Умрет прекраснейший цветок, Что май опять нам улыбнется И красота цветку вернется, Но что девичья красота Однажды вянет навсегда, Едва подходит срок жестокий, Что перережут лоб высокий, Когда-то гордый белизной, Морщины в палец глубиной, И станет высохшая кожа На скошенный цветок похожа, Серпом задетый. А когда Избороздят лицо года, Увянут краски молодые, Поблекнут кудри золотые, Скажи, чтоб слезы не лила О том, что молодость прошла, Не взяв от жизни и природы Того, что в старческие годы, Когда любовь нам не в любовь, У жизни мы не просим вновь. О соловей, ужель со мною Она не встретится весною В леске густом иль средь полей, Чтоб у возлюбленной моей, Пока ты славишь радость мая, Ушко зарделось, мне внимая.

АМАДИСУ ЖАМЕНУ