Космопорт, 2014 № 01 (2)

Утром Бабуся выглядела уже совершенно обычно.

— Ты что же, боишься меня, Шимек? — спросила она.

— Ну нет… — бездарно соврал Шимек.

— Не слишком.

— Потому что нечего бояться, — кивнула Бабуся. — Правы девки, что-то я в последнее время страшно разленилась. Испортила метлу, перестала изменяться заклинанием «молодая-и-красивая», даже с нетопырями давненько уже не летала. Эх, провинция, стагнация. Не то что некогда… — задумалась над чем-то ведьма.

— Но уж пока ты здесь, не стану колдовать. Чтобы ты не слишком пугался.

— Э, да мне-то всё едино, — пробормотал парень. — Превращайтесь, коли есть такая охота.

— Так вот? — спросила Бабуся игриво. Замахала тоненькими ручками, повернулась быстро — и снова перед Шимеком стояла черноволосая девица, которую он давеча видал в избе. — Сегодня ярмарка в Зелонках. Вернусь вечером, — она вырвала жердь из плетня, подтянула повыше юбки, уселась верхом и улетела.

Шимек побелил дом, вымел пол, вычистил печь, съел остатки жаркого со вчерашней ведьминой гулянки и, когда уже совершенно не знал, чем бы заняться, отправился таращиться в колодец.

Ярославна приказала мужу убираться на мельницу, а сама закрылась в подклети и с кем-то там хихикала. Шимек-в-колодце приложил ухо к стене и был почти уверен, что узнаёт голос настоятеля. Словно кто его острогой ткнул — принялся пристально разглядывать потомство (Ярославна всё хихикала в подклети) и пришёл к выводу, что младшенький его сынок слишком мордашкой напоминает уважаемого душепастыря…

Со злости Шимек пнул сруб. Печаль раздирала его сердце. Колодец заклокотал возмущённо и больше ничего не показал.

Потом Шимек слышал, как Бабуся, возвратясь, зовёт его, но не отозвался. Лежал, скорчившись, между свиньями и отчаивался, отчаивался столь страшно, что уснул только перед рассветом. А утром заявил, что в воскресенье работать не станет.

— Уважаю твои религиозные чувства, — согласилась Бабуся. — Можем слетать в село, как все уйдут на службу.

Шимек и сам желал бы сходить на службу, но решил, что не стоит провоцировать ведьму. С боязнью уселся на жердь позади старушки.

— Придержись-ка, — посоветовала Бабуся.

Он неуверенно приобнял её за пояс. Девицы постоянно насмехались над Шимеком. Даже сельская шлюха шутила, что, мол, лучше бы ему сидеть со свиньями в хлеву, а не в корчме. Но Бабуся только с чувством потёрлась об него и чуть поёрзала, пока не нашла положения, чтобы он сумел ухватиться поудобней.

Приземлились на рынке, перед корчмой. Из-за дверей церквушки по ту сторону площади раздавался хриплый голос певчего, а жёлтый сельский пёсик с лаем вцепился в юбки Бабуси.

Та пнула псину под выпирающие рёбра и размашисто поддёрнула подол.

— Как-то сонно здесь… — произнесла, осматриваясь по сторонам. — Что-то мне кажется, Шимек, что надо бы их слегка расшевелить!

Сперва они шмыгнули на мельницу и выколдовали жучков во всю муку. Потом заморозили пиво в корчме, сбили копыто коню настоятеля, сломали ось в телеге володаря и подпустили вшей в праздничный парик Висенки. Шимек и не помнил, когда он в последний раз так веселился. На обед же заявились в ближайший городок, где в кабаке с дурной репутацией потребовали себе салат, вепря в охотничьей подливе, паштет с трюфелями и на десерт — малиновую пенку. Бабуся, не моргнув глазом, за всё заплатила серебром и приказала ещё добавить на дорожку три бутылки красного винца. В полночь пролетели над селом, пошатываясь на жерди и постреливая молниями. В конце всего Бабуся устроила над садом володаря град колдовских огней, а Шимек заржал, довольный, и облапил её ещё сильнее.

Утром парень проснулся в кровати Бабуси Ягодки. Было у него неясное чувство, что он провёл воскресенье не совсем по божьим заповедям, но всё же продолжал улыбаться глуповато и с удовольствием.

Встал, натянул портки, перекусил овсяным печеньком и творогом, которые Бабуся оставила у кровати, запил пивком. Со двора донеслось отчаянное меканье ведьминого козла.

— А, Шимек! — обрадовалась при его виде Бабуся, всё ещё в своём молодом образе. — Страшно мне надоел этот старый смердюх. Не видал там нож для убоя?

— Лежит в коморке. Сейчас наточу! — мстительно обрадовался парень.

Козёл, видать, уразумел, что ему светит, поскольку предпринял последнюю, отчаянную попытку вырваться. Но Бабуся держала крепко.

— Жаль, Керелько, — произнесла она несколько меланхолично. — Слишком уж ты опустился, и я с тобой вместе. Ты теперь даже как козёл ни для чего не годен, а мне бы пригодилась шкура на новый бубен, — и весьма умело ему перерезав глотку, принялась свежевать тушу. — И как можно так к животинке привязываться? — хлюпнула носом. — Столько лет мы вместе…

— Всему приходит конец, — глубокомысленно подвёл итог Шимек.

— Верно, — согласилась Бабуся. — Твоя служба уже закончилась, парень. В избе — приготовленный отвар из любавницы. Дашь ей выпить каплю в напитке — и дочка мельника твоя.

Шимек её вежливо поблагодарил, но от одной мысли о возвращении в село к обязанностям дворского свинопаса отчего-то охватила его ужасная меланхолия. Радости ради подумал о Ярославне, однако не помнил ничего, кроме того, как она орала на него — в колодце — и развлекалась с настоятелем. И становилось Шимеку всё грустнее и грустнее.

— Ну, так хряпнем на коня, — сказала Бабуся, предлагая ему стаканчик на прощанье.

Один превратился в два и три, потом — в бутылочку, потом — ещё в одну. Не пойми как снова оказался Шимек под периной Бабуси. В приливе решительности влил в её стакан отвар любавницы — и не несколько капель, но всю фляжку…

— Ох, дурачок ты мой! — заворковала нежно Бабуся Ягодка и погладила его по спутанным жёлтым кудряшкам.

Как нетрудно догадаться, Шимек так и не женился на Ярославне, дочке мельника. Зато перебрался в избушку Бабуси Ягодки (она страшно морщилась, когда он называл её так, и приказывала кликать по-простому, Ягной) и отказался от должности дворского свинопаса, чем вызвал неприкрытую враждебность володаря.

Бабуся внимательно следила, чтобы Шимеку всегда хватало свежего мяска на обед, любимых пирогов и прочих вкусностей. Сперва володарь был несколько раздосадован, но после того как Бабуся Ягодка проведала его, успокоился. И Шимек был уверен, что жена володаря, Висенка, приложила руку к преодолению сего сопротивления: в последнее время наследник Вильжинской Долины начал всё сильнее толкаться у неё в животе, а ведь всем нужна счастливая развязка, верно?

Однако не обошлось и без борьбы с клеветническими языками. Правда, Шимек не понял значения слова «прижопник», но во время первого самостоятельного похода в корчму пришлось ему начистить рожу одному-другому мужику. К счастью, Бабуся предварительно напоила его отваром, дающим силу девятерых мужчин, и он легко сумел поломать ребра Стругалу и отбить почки Мыши. С того времени люди относились к Шимеку уважительно и обходили стороной.

А Бабуся Ягодка щедро одаряла его счастьем — днём и ночью. Почти не видал её Шимек в ином обличии, нежели пригожей, красивой девицы. Только ночами, когда погружалась Ягодка в особенно глубокий сон, вновь становилась она мерзкой морщинистой старухой. В те минуты бывало ему несколько не по себе, но хватало ткнуть её локтём под ребро — и Бабуся тотчас превращалась в цветущую молодуху.

Сперва Шимек немного беспокоился, когда ведьма заставляла его бегать в козлиной шкуре, но постепенно он привык и к этому. Да и Ягодка частенько превращалась в козочку, так что Шимеку порой даже жаль было возвращаться к человеческому облику. Подходили они друг к другу, как форма и отливка. Бабуся даже пила отвар «сделай-это-без-опаски», хотя, приняв во внимание её возраст, Шимек полагал, что слишком она усердствует с предосторожностями. Но ведь с ведьмами никогда ничего не ясно, и как знать, о чём она сплетничала с подружками? Был у ведьм обычай превращаться в нетопырей и присоединяться к стайке у потолка. Шимек полагал, что так она развлекается по чистой бабской злобе — радовалась, когда он стоял внизу, ничего не понимая, и, раззявив рот, глядел, как они летают под балками.

Но он всё равно был счастлив. Знал, что не мог бы устроиться лучше, и стал всё чаще подумывать над тем, как бы сказать Ягодке, как её любит. А любил он её так, что хоть помирай.

Перевёл с польского Сергей Легеза

Сергей Легеза

Продолжение следует

Анна Бжезинская начала литературную карьеру довольно поздно, но уже прочно утвердилась на небосклоне польской фантастики.

Родилась она в 1971 году в Ополе. По образованию — историк, специалист по народной магии в Польше времён Ренессанса и раннего Нового времени. Историческое образование накладывает отпечаток на всё творчество Анны, пишет ли она фантастическую сагу или фантасмагорические истории о Первой мировой войне. По сути, Бжезинская привила лёгкому жанру фантастического приключения историчность, превратив развлекательное чтение в высококлассную литературу. «Вокруг фэнтези, — говорит она, — наросло множество предрассудков и предубеждений, которые приводят к тому, что этот жанр априори оказывается обречён на ненаучность и тенденциозность. А ведь фэнтези может черпать из науки настолько же много, как и научная фантастика, особенно из наук гуманитарных и социальных».

Первый рассказ Бжезинской — именно с ним читатель только что познакомился — опубликован в 1998 году. И именно это произведение на какое-то время стало визитной карточкой писательницы, ведь она получила за него премию имени Я. Зайделя, главную в польском фэндоме.

Необычный стиль и тематика рассказа позже оказались развиты: в 1999 и 2000 годах в издательстве «SuperNOWA» вышли два первых тома тетралогии «Разбойный большак» («Zbojecki gosciniec»), принесшие Бжезинской очередную награду им. Я. Зайделя. На сегодняшний день серия эта в Польше не менее известна, нежели цикл о ведьмаке Геральте Анджея Сапковского.

Каждая из следующих книг Бжезинской становилась литературным событием — и каждая из них открывала новую грань таланта автора. Иронично-горькие «Сказания из Вильжинской Долины» («Opowiesci z Wilzynskiej Doliny»), выверенные до звона «Воды, глубокие как небо» («Wody glpbokic jak niebo»), совершенно неожиданный цикл «Большая Война» («Wielka Wojna»), события которого происходят в окопах Первой мировой — книги эти подтверждали класс писателя.

Произведения Бжезинской популярны среди польских читателей. Она 12-кратный номинант и трёхкратный лауреат премии им. Я. Зайделя (больше номинаций на высшую премию польского фэндома лишь у Яцека Дукая). Среди причин этой любви — сама история жанра в Польше и, конечно же, — литературное мастерство, а также владение автором специфическим культурным и историческим материалом.

Польская фантастика гонца 1990-х переживала кризис. Мощное течение социальной фантастики времён ПНР — по сути, форма инакомыслия — после падения социализма лишилось если не читателя, то куража: когда можно говорить всё, есть ли смысл в многослойных иносказаниях с чисто декоративным фантастическим элементом? Да и массовый вброс англоязычной литературы ослабил польских авторов. Переводная литература казалась ярче, богаче идеями, динамичней. Веру издателей и читателей в коммерческую успешность своих авторов вернули несколько человек, создавших, по сути, польскую фэнтези. Среди них и Анна Бжезинская.

В 1999-м, получая своего первого «Зайделя», Бжезинская провозгласила лозунг, за который ей долго пеняли в фэндоме: «Да здравствует развлекательная фантастика!». Что интересно, не прошло и пяти лет, как автора перестали упоминать в числе тех, кто пишет эту самую развлекательную фантастику: книги Бжезинской стали оценивать как серьёзно сделанную литературу с мощной исторической подложкой и высококлассным языком.

Бжезинская позже вспоминала: «Меня причислили к развлекательному течению главным образом из-за дебютантского рассказа о Бабусе Ягодке. С ярлыками не спорят — да и зачем бы? Но проблема состояла в том, что в тот момент одновременно с развлекательной литературой отрицались книги, неангажированные политикой. Мне же совсем неинтересно комментировать текущие политические события. Я всегда шла собственной дорогой».

Первое, что бросается в глаза при чтении рассказов и романов Анны Бжезинской, — язык. Он всегда подстроен под сюжет и обстоятельства раскрываемых событий: густой говорок австралийских добровольцев в окопах Первой мировой («За короля, отчизну и горсть золота» — «Za krola, ojczyzng i garsc zlota»), атмосфера русской деревни («Жар» — «Zar»), холодно-отстранённые описания мира ренессансных магов условной Италии в цикле «Воды глубокие, как небо»…

Герои и мир — ещё одна особенность произведений Бжезинской: раз за разом автор ставит вопрос об общем и отличном не просто в чувствах — в мировосприятии героев вымышленных миров. «Я не уверена, что наши чувства настолько уж изменились за все эти столетия, отделяющие нас от Средневековья, — пишет она. — Люди тогда точно так же любили, мечтали, страдали и умирали. Но вот социальные правила и способы выражения этих эмоций были другими. Иначе воспринимали тогда старость, иначе выбирали себе супругов, иначе понимали самопожертвование. Именно потому путешествие в мир ментальности наших предков настолько увлекательно: это словно открытие нового мира, словно попытка понять пришельца с другой планеты».

И ещё: Бжезинская чётко осознает логику развития истории — и нашей, и вымышленных миров. «Прошлое было грубым, — отмечает она, — современность, впрочем, бывает не лучше, и даже оптимисты порой это замечают. Мои книги говорят о старых временах, каковые люди часто воображают себе как мифический золотой век, в котором мужи были отважней, женщины — целомудренней, а трава — зеленее. Вот только это полная ерунда. Просто мы так сконструированы, что предпочитаем думать о благородных гусарах, что гибнут на страже Отчизны, нежели о наёмных войсках, которые опустошают окрестности, словно гопота, облачённая в доспехи. Но меня-то интересует прошлое куда менее привлекательное, менее слащавое».

Рассказ «И любил её, хоть помирай» — самое начало авторского пути. И, полагаю, закономерно, что русскоязычный читатель начинает своё знакомство с творчеством Бжезинской именно с него. С уверенностью, что — продолжение следует.

Фото Сергея Пальцуна

Александр Змушко[2]

Принцесса и пастух

«О, великие Боги и Богини княжества Дуафэйн! Если бы вы знали, как тяжко мне, как томится в оковах душа моя. Будто кандалами Повелителя Змей прикована я к этому бренному, тусклому, безрадостному неизбывному существованию: жизни среди пустых балов и бессмысленной вежливости расфуфыренных павлинов — вежливости, что прячет за собой яд, кинжал и смерть. О, сколько из них охотно бы отправили моего папеньку на виселицу или на плаху!

Когда я смотрю в их змеиные, насмешливые глаза, мне хочется вырвать у них из-за спины фигуральный стилет предательства и вонзить в их остуженные сердца. То-то они удивились бы! Да где бы они были, если бы не мой папенька? Давно в утробах великанов, что спускаются с гор Морт-ле-Дор и разводят свои костры на равнинах Ласколесья.

Жаль, что папенька так далеко: вновь он воюет с людоедами из пустошей Заземелья. Без него тут всё холодно и пусто, мрамор пола скользок, как дрожащая в руках змея, портьеры скрывают тени, а тени — убийц. И шёпот измены разносится по коридорам.

Вчера я услала Лючию, что пробует моё вино и снедь. Ещё не хватало отравить невинную пейзанку! Теперь я ем мало, зато пью много вина. Я могу на вкус различить шато 6785 дофиллоксерного года от года 6800, богатого на солнце и урожай. Поэтому отравы в вине я не боюсь.

Но я устала, так устала…

День за днём, ночь за ночью: на троне с яхонтами и соболями, средь атласных подушек, под одеялами из шёлка. Кругом меня золочёные маски, карнавал лицемерия, буффонада лжи, аттракцион фальши. Иногда, когда ночь темна, и горизонт чист, будто омытый слезами праведников, я выхожу на балкон и смотрю на небо. Оно черно и глубоко, но в нём сияют глаза Богов — беспорочные древние звёзды. Они подобны смарагдам и лалам, что вделаны в хрусталь.

И тогда я думаю: быть может, где-то, на Краю Земли, за Морем Крабов и лесами Зломирья, лежит страна — тихий, мирный край, где холмы поднимают покатые головы в небо, яблони дряхлеют под грузом золотистых плодов, и солнце привольно катит свою алую голову по небосводу, полному кудрявых облаков.

А на одном из пригорков сидит парень — ещё не муж, но уже более не юноша, с кудрями спелее хлеба, глазами цвета неба, опрокинутого в озерцо, и играет на свирели бурёнкам, что пасутся неподалёку, чудную ласковую мелодию.

И я говорю ему: «О, как бы охотно я присела рядом, бросила пыльные коридоры, полные убийц, манускрипты, полные кощунственных тайн, и правление, полное крови и тоски». И тогда я говорю ему: «Я люблю тебя!»

Принцесса Амальфи отложила перо и оборвала свои записи. Ночь была такой, как она любила: полная хрустальной подвижной тьмы, что затекала в покои через окна, струилась жидким мраком, развевала занавеси порывами ветерка.

Не хотелось думать о канцлере Иофе, что, похоже, таил измену, о кордегардии и гвардейцах Жиндга, что расквартировались не в тех кварталах. Документы лежали подписанными, с просыхающими печатями, но мысли принцессы были о другом.

Она вышла на балкон, прошелестев парчовыми юбками.

Ночь дохнула на неё морем и тишиной.

«Я люблю тебя, — прошептала Амальфи, сама не ведая кому. — Я люблю тебя!»

Сдвинулась портьера, пустив по полу волну танцующих теней.

Беззвучные шаги, словно поцелуи тишины, коснулись пёстрого ковра.

— Канцлер? — изумлённо воскликнула Амальфи.

«Да», — ответил ей холодный стилет, пять дюймов калёной стали, поцелуем истины погрузившийся прямо в сердце…

А на другом Краю Мира, за Морем Сильфов и лесами Зломирья, всходило солнце. Оно позолотило верхушки яблонь, что трещали под тяжестью плодов, расплескало алый мак по небосклону, полному пенноруных белогривых барашков. В лесу просыпались пташки, вот одна робко посвистывает, вот другая…

На взлобье одного из холмов — широких, похожих на спины Зверя-Великана, сидел парнишка — ещё не муж, но уже и не дитя, в соломенной шляпе и одежде изо льна. Он поднёс к губам тростниковую дудочку — и зашумели, отзываясь шёпотом, сосны, вторили жаворонки в траве. И даже солнце, казалось, порозовело от смущения и приподнялось над лесом — как же тут не послушать?

Коровы, из самых сознательных, промычали.

А парень, закрыв глаза, запрокинул голову в густую мураву и провалился в сон.

И снилась ему девушка красоты Неземных Царей, что стояла на балконе в платье, золотом и тяжёлом, и, плача от горя, смотрела на звёзды. Он не знал, кто она такая, но она снилась ему каждую ночь. Полная красоты и печали, среброкудрая принцесса Грёз.

Во сне он взял её руку, и они вместе посмотрели на звёзды.

«И я тоже люблю тебя».

И вдруг, внезапно, сердце заныло, пронзённое острой болью; словно острое лезвие, вершок за вершком погружалось в него. Парень скрючился и покатился с холма; только внизу, в крапиве, ему удалось отдышаться. Прихрамывая, он побрёл обратно, к бурёнкам. Сон о принцессе больше не приходил.

Вечером, когда загонял коров домой, его встретил на околице пострелёнок Мафий:

— Весемир, Весемир, послушай, что бают!

— Бают байки, — улыбнулся ему пастух. — Ну да ладно, говори.

— Агафья проснулась! — выпалил малец. — Та самая, что уже неделю как уснула. Уже ведун велел труну ей заказать, гроб деревянный. А она — хоп, поднялась и глазами хлопает! Уже вторую мису борща доедает.

— Да ты что? — подивился парень. — Пойду гляну на такое чудо.

Но то было не чудо, а всё впереди…

Как прошёл он мимо злого волкодава, что сидел на цепи, курятника и рукомойника, отворил сенцы и вошёл в дом (а народу, народу-то!), как подняла Агафья глаза — так сразу понял он, кому они принадлежат.

— Вот и я, — просто сказала девушка звонким, не-агафьевским, голосом. — Уж прости меня. Долго ждал?

А через месяц-другой сыграли свадьбу. Галфа да Афоний, родители невесты, всё приговаривали, что другой она вернулась, чисто ангел небесный: вкусила райской благодати да к истине прикоснулась: голос звонкий, как колокольчик, а нрав кроткий. Да что уж там, любили и такую: это чудо великое — забрал Дажьбог доченьку, Дажьбог и дал. А там пошли и внучата, один за другим: как грибы из лукошка.

Сказывали, будто далеко за Акияном, на Краю Мира, заморские царства вцепились одно другому в глотку и никак замириться не могут: идёт войной царевич на царевича, князь на князя. Да только здесь кому какое дело до всех этих кум-королей? Как только заходила о том речь, Агафья сразу отмахивалась: «Басни всё, какой с них прок? Слышать не хочу про царства заморские, у меня своё счастье рядышком». Так и жили они, поживали, и во всём у них была удача и довольство. Солнышко красное, глядя на них, нарадоваться не могло.

Лишь ночной порой стояли они под звёздами, и называл Весемир её своей принцессой, и звёзды одевали её в корону из алмазов и сапфиров.

Но про это и не знал никто…