Вспоминая Сири

Дэн Симмонс. Вспоминая Сири

~ ~ ~

Примечательно, что тонкие проницаемые границы между научной фантастикой и ужасами, между жанровой литературой и так называемым мейнстримом пересекают лишь немногие писатели. Точнее говоря, крайне любопытно, что очень немногие из тех, кто пересекает эти границы, впоследствии возвращаются обратно.

Отчасти причина заключается в значительной психологической разнице: одно дело – измышлять мрачные ужасы, и совсем другое – конструировать рациональную научную фантастику; одно дело – порхать в легком жанре, и совсем другое – когда тебя сковывает по рукам и ногам гравитация «серьезной» литературы. Писать то и другое – действительно сложно, поскольку для этого требуется довольно болезненное душевное напряжение: надо, чтобы одно полушарие мозга взяло верх над другим и пинками заставило его подчиняться. Возможно, именно поэтому, что бы там кто ни думал, одни и те же читатели редко отдают предпочтение научной фантастике и ужасам, жанровой литературе и литературе, типичной для журнала «Ньюйоркер».

Как бы то ни было, обидно, что многие писатели сковывают себя рамками одного жанра – иногда в силу ограниченности таланта или специфики интересов, но гораздо чаще из коммерческих соображений или просто-напросто потому, что именно в этой области они однажды добились успеха.

Конечно же, существуют весьма любопытные исключения. Джордж Р. Мартин легко меняет жанры и обманывает ожидания, редко повторяется и всегда умеет удивить. Дин Кунц стал звездой в научной фантастике и покинул ее – быть может, почувствовал, что ему судьбой предназначено стать сверхновой где-нибудь еще. Эдвард Брайант несколько лет назад взял в НФ отпуск и с тех самых пор пишет первоклассные ужасы. Курт Воннегут и Урсула Ле Гуин, «выпускники» НФ, получили признание в мейнстриме (отдадим Воннегуту должное – он хотя бы честен и открыто признается: время от времени, когда одолевает тоска по прошлому, он открывает нижний ящик стола, где лежат его старые НФ-опусы, и мочится на них). Дорис Лессинг и Маргарет Этвуд (и не только они) создали самые значительные свои романы именно в жанре НФ, но при этом отказываются признавать себя фантастами. Ни одна из достопочтенных дам вроде бы не писает в ящик письменного стола, но, всучи им кто «Хьюго» или «Небьюлу», вполне вероятно, такое желание и появится.

Харлан Эллисон устроил революцию в нескольких жанрах, но никогда не заявлял о своей принадлежности к какому-либо из них. Мы все слышали истории о том, как миллионный по счету репортер, ведущий или критик выпытывает у несчастного Эллисона, что же поставить после слова «автор»? Автор НФ? Автор фэнтези? Автор ужасов?

– А сказать просто «автор» вы не можете?  – ласково, как кобра, шипит в ответ Харлан.

Ну да, не могут – в маленьких, хиленьких, но аккуратных умишках некоторых полуграмотных стоят маленькие аккуратные коробочки, и, как ни бейся, в газетной статье непременно напишут (или скажут по радио, или покажут по телевидению) что-нибудь вроде: «Этот НФ-чувак говорит, что его НФ-роман – это не НФ».

А дальше, на следующем же конвенте (ах, простите, их нынче принято называть «кон»), кто-нибудь непременно выйдет к микрофону и крикнет: «Почему вы всегда говорите в интервью и всем вокруг, что вы не просто НФ-автор? Я читаю научную фантастику (или ужасы, или фэнтези, или… сами вставьте нужное) и горжусь этим!».

Зрители рычат от негодования, в воздухе пахнет скорой и справедливой расправой. Представьте себе: вы чернокожий, которого на собрании афроамериканской партии «Черных пантер» уличили в симпатии к белым; или вы еврей в варшавском гетто, оказавшийся пособником нацистов (вы им железнодорожное расписание подправляли); или еще того хуже – вы фанат группы «Grateful Dead», у которого во время концерта в наушниках играет Моцарт.

Иными словами, вы пришли на конвент (простите, кон), который парень с микрофоном считает своим.

Как же ему объяснить, что писатель вынужден мириться с тысячами разных ограничений, постоянно сужающими его горизонты? Агентам надо, чтобы тебя покупали, и они рвут на себе волосы, потому что ты упорно обгоняешь своих читателей. Издателям надо сделать из тебя продукт. Редакторам надо, чтобы ты, бога ради, хоть раз хоть чему‑то соответствовал. Книжным магазинам надо тебя продать, и они жалуются: твои книги смотрятся на полке нелепо – последний НФ-роман рядом с романом, получившим Всемирную премию фэнтези (а вообще-то он про Калькутту и вовсе не фэнтези), а дальше – другой НФ-роман, а дальше – толстый роман в жанре ужасов (а это что – разве ужасы? На обложке ни крови, ни голограмм, ни детей с демонически горящими глазами…), а дальше… да, дальше!.. выходит новая книга… это… это… Господи Иисусе, да это вообще мейнстрим!

Как же объяснить, что любое определение после слова «автор» – это еще один гвоздь в крышку гроба твоих надежд – надежд написать о том, что для тебя важно?

Вот и смотришь на парня с микрофоном, вглядываешься в лица насупившихся издателей, сбрасываешь звонок редактора и думаешь: «Я все объясню. Я объясню им, что быть писателем – замечательно именно потому, что можно свободно исследовать все жанры, можно наслаждаться… и в то же время со всей силой своего дарования придавать форму тем образам, которые посылает муза. Посылать эти образы другим, не думая о том, будут тебя читать или нет. Я объясню, как зарождается желание написать хорошую книгу, – и не важно, сможет ли иллюстратор подобрать подходящую картинку на обложку. Я объясню, как страшно браться за что-то новое, когда директор местного книжного запихал твой последний роман на полку с брошюрами по оккультизму, а потом попросил… нет, потребовал у поставщика никогда больше не присылать ему книг этого шизофреника. Я все объясню. Я смогу втолковать каждому читателю, каждому агрессивному шовинисту от научной фантастики, каждому фанату ужасов, каждому нью-йоркскому критику воображале, каждому читателишке „серьезной литературы“, что такое быть настоящим писателем!»

А потом опять смотришь на парня с микрофоном и думаешь: «Да пошло оно…», и говоришь: «Следующий роман я напишу в жанре научной фантастики».

Следующий рассказ как раз в жанре научной фантастики. Я писал его с наслаждением и с наслаждением вернулся в ту же реальность, когда позже использовал «Вспоминая Сири» в качестве основы для романов «Гиперион» и «Падение Гипериона».

А кристаллом-затравкой для рассказа, в свою очередь, послужила вот такая идея (она пришла ко мне однажды ночью, в полудреме): «Что, если бы Ромео и Джульетта не умерли?»

Ну, помните – Ромео и Джульетта? Тот писака навалял, автор НФ/фэнтези/ужасов? В свободное время он еще кропал ситкомы и исторические мыльные оперы?

Отслеживайте аллюзии. И иллюзии.

~ ~ ~

Я поднимаюсь по крутому склону к гробнице Сири. Сегодня острова возвращаются в неглубокие моря Экваториального архипелага. Прекрасный день, но как же я его за это ненавижу. Безмятежное голубое небо, совсем как в сказках про океаны Старой Земли; пятнистые ультрамариновые отмели в лучах солнца; теплый ветерок ерошит высокую красно-коричневую траву на холме.

Лучше бы было темно и тоскливо. Лучше бы низкие облака и серый сумрак. Лучше бы густой туман – такой каплями оседает на мачтах кораблей в Порто-Ново, когда из спячки пробуждается рог на маяке. Лучше бы морской самум – такие приходят с холодного юга и гонят вперед плавучие острова и пастырей-дельфинов, заставляют их искать убежища в наших атоллах и прибрежных скалах.

Что угодно, только не этот теплый весенний день, когда солнце медленно ползет по сводчатому синему небосводу и хочется бегать, прыгать и валяться в траве, как тогда, когда мы впервые пришли сюда вместе с Сири.

Сюда, на это самое место. Останавливаюсь и оглядываюсь вокруг. С юга налетают порывы соленого ветра, и щучья трава пригибается, напоминая мех на спине у огромного неведомого зверя. Прикрываю глаза рукой и всматриваюсь в горизонт – пусто. Вдалеке за лавовым рифом море вспенивается, взлетают ввысь беспокойные волны.

– Сири, – неожиданно для самого себя шепчу я. В сотне метров ниже по склону толпа замирает, все смотрят на меня и переводят дыхание после долгой ходьбы. Траурная процессия растянулась почти на километр – ее хвост заканчивается где-то среди белых городских строений. Во главе шествия мой младший сын – отсюда хорошо видно поседевшую лысеющую макушку и голубые с золотом одежды Гегемонии. Нужно бы его подождать, но он и другие престарелые члены совета шагают слишком медленно, им не угнаться за мной – ведь я молод, проворен, жизнь на корабле закалила меня. Существуют правила этикета: мне следует идти рядом с сыном, с моей внучкой Лирой и другими знатными дамами.

Черт с ним, с этикетом. Черт с ними со всеми.

Поворачиваюсь и взбегаю на холм. Хлопковая рубашка намокла от пота, но я добрался до изогнутой вершины. Отсюда видно гробницу.

Гробницу Сири.

Останавливаюсь. На солнце тепло, но от ветра меня пробирает дрожь. Ярко сияет безмолвный мавзолей из белоснежного камня. Рядом с запечатанным входом волнуется высокая трава. Вдоль узкой дорожки выстроились шесты из черного дерева, а на них трепещут праздничные флаги.

Я нерешительно обхожу гробницу и замираю возле крутого скального обрыва. Трава здесь примята и вытоптана: виноваты любители пикников – хотя это и мавзолей, они частенько расстилают здесь свои покрывала. Даже несколько кострищ сложили из безупречно круглых белоснежных камешков, которые натаскали с обочины дорожки.

Не могу сдержать улыбку. Как же хорошо знаком мне этот вид: дугой изгибается природный волнолом внешней гавани, белеют низенькие строения Порто-Ново, качаются на волнах разноцветные катамараны. По галечному пляжу рядом со зданием Городского собрания идет юная девушка в белой юбке, приближаясь к воде. На мгновение мне кажется – это Сири, и сердце начинает учащенно биться. Я едва не вскидываю руку в ответ на ее приветствие, только вот девушка меня не приветствует. Маленькая фигурка безмолвно поворачивает в сторону лодочного сарая и исчезает среди теней.

Вдалеке в небе Томов ястреб описывает широкие круги над лагуной, поднимается с теплыми восходящими потоками. У птицы инфракрасное зрение, она всматривается в плавучие рощи голубых морских водорослей, выискивает тюленей и сомиков.

«Глупая природа», – думаю я и усаживаюсь в мягкую траву. Глупая и бесчувственная – зачем устроила сегодня такой прекрасный солнечный день, зачем забросила в небеса хищную птицу, ведь ястребу никого не удастся поймать: город разрастается, и в грязных прибрежных водах больше никто не живет.

Я помню другого Томова ястреба – видел его в ту первую ночь, когда мы пришли сюда вместе с Сири. Лунный свет играл на широких крыльях, странный, душераздирающий птичий крик эхом отражался от скал, пронзал темноту и ночной воздух над тускло освещенной газовыми фонарями деревней.

Сири было шестнадцать… нет, даже меньше… Лунное сияние окутывало и ее, окрашивало нежную кожу молочно-белым светом, прорисовывало тени под плавными полукружиями грудей. Мы виновато оглянулись, услышав птичий крик, и Сири сказала:

– Нас оглушил не жаворонка голос, а пенье соловья.

– Что?

Мне было девятнадцать, а ей не исполнилось и шестнадцати. Но Сири знала неторопливую радость чтения книг, знала, как разыгрываются театральные представления при свете звезд. Я же знал только звезды.

– Не бойся, юный корабельщик, – прошептала она и притянула меня к себе. – Томов ястреб на охоте, только и всего. Глупая старая птица. Иди сюда, корабельщик. Иди сюда, Марин.

В тот момент над горизонтом появился «Лос-Анджелес» и, словно искра на ветру, поплыл на запад по усеянному странными созвездиями небу Мауи Заветной – мира, в котором жила Сири. Я улегся подле нее и стал рассказывать, как и почему движется огромный звездолет, как работают двигатели Хоукинга, как солнечный свет отражается от корпуса и почему мы видим, как он сияет в ночной темноте. Мои руки скользили по ее бархатистой нежной коже, опускались все ниже, под пальцами словно пробегали искры. Она учащенно дышала мне в плечо. Я поцеловал изгиб шеи, зарылся лицом в растрепанные благоухающие волосы.

– Сири, – снова повторяю я, на этот раз вполне осознанно.

Внизу, под холмом, под призрачным белым мавзолеем переминается с ноги на ногу толпа. Им надоело ждать. Они хотят, чтобы я распечатал вход, вошел и скорбел один в холодной безмолвной пустоте, которая поглотила живую и теплую Сири. Они хотят, чтобы я попрощался с усопшей, и тогда можно будет приступить к церемониям и ритуалам, наконец открыть портал для нуль-транспортировки, стать частью Великой сети, присоединиться к Гегемонии.

Черт с ним, с порталом. Черт с ними со всеми.

Срываю стебелек травы, высасываю сладкую сердцевину и вглядываюсь в горизонт – где же плавучие острова? Тени не спешат укорачиваться, ярко светит утреннее солнце. День только начался. Буду сидеть здесь и вспоминать.

Я буду вспоминать Сири.

Сири была… кем?.. думаю, когда я увидел ее в первый раз, она была птицей. Лицо скрывала маска из ярких перьев. Она сняла ее и присоединилась к цветочной кадрили, свет факелов заиграл на золотисто-рыжих волосах. Девушка раскраснелась, ее щеки ярко пламенели. В здании Городского собрания было много народу, но я разглядел ее даже в толпе: невероятно зеленые глаза, оттененные по-летнему яркими волосами и румянцем. Конечно же, праздничная ночь. Дул резкий морской бриз, плясало пламя факелов, сыпались искры, на волноломе флейтисты играли проплывавшим мимо островам, но музыку заглушали звуки прибоя и хлопавшие на ветру флаги. Сири было почти шестнадцать, и ее красота затмевала свет факелов на оживленной шумной площади. Я протолкался сквозь ряды танцующих к ней поближе.

Для меня все произошло пять лет назад. Для нас минуло больше шестидесяти пяти лет. А кажется, это было только вчера.

Да, рассказ выходит не очень-то связный.

С чего мне начать?

– Парень, как насчет найти кого-нибудь перепихнуться?

Приземистый Майк Ошо с пухлым личиком – точь-в-точь остроумная карикатура на Будду – был тогда для меня богом. Мы все были богами: не бессмертные, но уж точно долгожители; не святые, но уж точно при деньгах. Нас выбрала Гегемония, мы стали членами команды одного из драгоценных квантовых звездолетов – конечно, мы все считали себя богами. Вот только Майк, замечательный, подвижный, насмешливый Майк был чуть старше юного Марина Аспика – и чуть выше рангом в корабельном пантеоне.

– Ну да, никого мы здесь не найдем.

Мы отмывались после двенадцатичасовой смены. Точка сингулярности располагалась в 163 тысячах километров от Мауи Заветной, и нам приходилось возить туда-сюда рабочих, занятых на строительстве портала; работенка не столь почетная, как четырехмесячный скачок из пространства Гегемонии. Во время полета мы были старшими специалистами – сорок девять первоклассных звездолетчиков против целого стада из двухсот перепуганных пассажиров. Теперь пассажиры нацепили тяжелые скафандры и приступили к работе (они бились над установкой громоздкой экранирующей сферы), а наша роль свелась к доблестному вождению автобуса.

– Никого мы здесь не найдем, – повторил я. – Разве что эти жуки наземные построили бордель на том карантинном острове, который сдают нам в аренду.

– He-а, не построили, – ухмыльнулся Майк.

Нам с ним скоро полагалось три дня отпуска. Мы уже прослушали инструктаж капитана Сингха, к тому же товарищи по команде успели нажаловаться: свое время на планете нам предстояло провести на управляемом Гегемонией крохотном островке – семь миль в длину, четыре в ширину. Это был даже не один из плавучих островов, о которых мы столько слышали, а просто кусок вулканической лавы неподалеку от экватора. Мы могли рассчитывать на нормальную гравитацию, чистый, нефильтрованный воздух и, возможно, натуральную пищу. А также на то, что все контакты с колонистами Мауи Заветной сведутся к покупке сувениров в магазине беспошлинной торговли. Да и там, скорее всего, продавцами работают торговцы Гегемонии. Многие звездолетчики решили вообще не спускаться и провести свой отпуск на борту «Лос-Анджелеса».

– Так как нам найти, с кем перепихнуться, Майк? Пока портал не запустили, мы не можем общаться с колонистами. А это будет через шестьдесят лет по местному времени. Или ты про старушку Мэг из бортового компьютера?

– Держись меня, парень. Главное захотеть, тогда все получится.

И я держался Майка. В спускавшемся челноке нас было только пятеро. Падение с орбиты в атмосферу меня всегда завораживало. Особенно если новый мир так напоминал Старую Землю, а Мауи Заветная ее очень напоминала. Сначала бело-голубой шарик планеты, потом постепенно обозначились низ и верх, под нами раскинулись моря, челнок вошел в атмосферу, приблизился к границе света и тени. Мы плавно скользили вниз в три раза быстрее шума собственных двигателей.

Мы были богами. Но даже боги время от времени должны спускаться на землю из поднебесья.

Тело Сири всегда меня восхищало. Тогда, на архипелаге, мы провели три недели в огромном качающемся древесном доме, под вздувшимися древесными парусами, в сопровождении пастырей-дельфинов. Волшебные тропические закаты по вечерам, звездный полог ночью – а когда мы просыпались, внизу в море, повторяя небесный рисунок, переливались тысячи мерцающих вихрей. И все же лучше всего я помню тело Сири. В первые несколько дней она не надевала раздельный купальник – не знаю почему; может быть, стеснялась после стольких лет разлуки. Поэтому грудь и низ живота остались белыми, так и не успели загореть до моего отъезда.

Помню наш первый раз. Треугольные пятна лунного света, мы лежим в мягкой траве на холме над Порто-Ново. Травяной стебель оставил зацепку на ее шелковых трусиках. Сири была тогда по-детски скромной, слегка колебалась, словно отдавала что-то раньше срока. А еще гордой. Такой же гордой, как и позднее, когда усмиряла разъяренную толпу сепаратистов на ступенях консульства Гегемонии в Южном Терне. В итоге они устыдились и разошлись по домам.

Помню свой пятый спуск на планету, наше четвертое Воссоединение. Тогда она плакала – нечасто мне доводилось это видеть. Мудрая, знаменитая, почти что королева. Ее четырежды избирали в Альтинг, совет Гегемонии обращался к ней за рекомендациями. Независимость окутывала ее, как королевская мантия, гордость горела в ней ярко как никогда. Но когда мы остались одни в каменном особняке к югу от Февароны, она первая отвернулась от меня. Я не находил себе места, меня пугала эта могущественная незнакомка – а Сири с прямой спиной и гордым взглядом отвернулась к стене и проговорила сквозь слезы: «Уходи. Марин, уходи. Не хочу, чтобы ты меня видел. Я превратилась в старую каргу, слабую и немощную. Уходи!»

Должен признать, я был тогда груб с ней. С силой, удивившей меня самого, я схватил Сири левой рукой за запястья, одним движением разорвал шелковое платье сверху донизу. Я целовал ее плечи, шею, следы растяжек на упругом животе, шрам на левом бедре, оставшийся после крушения воздушного глиссера лет сорок назад. Целовал седеющие волосы, морщинки на когда-то гладких щеках. Целовал плачущие глаза.

– Господи Иисусе, Майк, это же противозаконно, как пить дать.

Мой друг достал из рюкзака соколиный ковер. Остров 241 (именно так романтичные торговцы Гегемонии окрестили пустынный вулканический прыщ, на котором мы отбывали свой отпуск) располагался почти в пятидесяти километрах от старейшего поселения колонистов, но с таким же успехом мог бы располагаться и в пятидесяти световых годах. Ни один местный корабль не имел права к нему приставать, пока там находился кто-нибудь из экипажа «Лос-Анджелеса» или строителей портала. У жителей Мауи Заветной сохранилось несколько действующих древних глиссеров, но подписанный обеими сторонами договор исключал перелеты с острова и на остров. Для нас, звездолетчиков, там не было почти ничего интересного: общежитие, пляж да магазин беспошлинной торговли. Когда-нибудь «Лос-Анджелес» доставит в систему последние компоненты, портал запустят, и власти Гегемонии превратят остров 241 в туристический и торговый центр. Пока же гостей встречали необработанный кусок вулканической земли, приемник для челноков, новостройки из местного белого камня и скучающий персонал. Майк получил для нас двоих разрешение отправиться в пеший поход по скалам в самую отдаленную часть острова.

– Господи прости, не хочу я ни в какой поход. Лучше бы остался на корабле и подключился к симулятору.

– Замолкни и дуй за мной, – ответил Майк.

И, как младший член пантеона, я замолк и подчинился старому и мудрому божеству. Два часа мы карабкались на крутые склоны, пробирались сквозь заросли корявых деревьев, обдирались о ветки и наконец вышли на лавовый гребень. В нескольких сотнях метров внизу бились морские волны. Остров располагался возле экватора, и на планете преобладал тропический климат, но на этом скальном карнизе завывал ветер, и я стучал зубами от холода. На западе заходящее солнце мутным красным пятном просвечивало сквозь темные тучи. Нет уж, оставаться под открытым небом ночью у меня не было никакого желания.

– Ну же, – сказал я, – давай укроемся от ветра и разожжем костер. Это еще надо будет умудриться на этих скалах палатку поставить.

Майк уселся на землю и прикурил косячок.

– Парень, проверь свой рюкзак.

Я колебался. Он говорил ровным, спокойным голосом – но именно таким голосом обычно и разговаривают за секунду до того, как тебе на голову выливается ведро воды или откалывается какая-нибудь похожая шутка. Присев на корточки, я принялся копаться в нейлоновом рюкзаке. Пусто – только куча старых пенолитовых упаковочных кубиков. А еще костюм арлекина, маска и туфли с бубенчиками.

– Ты что… а это… Ты что, совсем спятил? – только и смог пролепетать я.

Стремительно темнело. Шторм приближался: может быть, обойдет стороной, а может, и нет. Внизу голодным зверем ярился прибой. Если бы я только знал дорогу назад, я, наверное, скинул бы Майка Ошо вниз – на корм рыбам.

– А теперь погляди, что в моем.

Майк вытряхнул из своего рюкзака пенолитовую шелуху, а потом вытащил драгоценности (похожие вручную изготавливают на Возрождении), инерционный компас, лазерное перо (интересно, а служба корабельной безопасности подобное оружие разрешает?), еще один костюм арлекина (побольше моего) и соколиный ковер.

– Господи Иисусе, Майк, – я провел рукой по изысканным тканым узорам, – это же противозаконно, как пить дать.

– Ты видишь где-нибудь таможенников? – ухмыльнулся Ошо. – А у местных вряд ли существуют какие‑то законы на этот счет.

– Да, но… – Я замолчал и развернул ковер. Чуть меньше метра в ширину, около двух метров в длину. Ткань выцвела, но левитационные нити сияли свежевычищенной медью. – Где ты его достал? Он все еще на ходу?

– На Саде. – Майк запихивал мой костюм и остальные вещи в свой рюкзак. – И да – на ходу.

Первый соколиный ковер вручную изготовил для своей прелестной юной племянницы старик Владимир Шолохов, эмигрант со Старой Земли, разработчик электромагнитных систем и профессиональный лепидоптеролог. Это случилось более ста лет назад, на Новой Земле. По легенде, племянница с насмешками отвергла подарок, но игрушка стала впоследствии невероятно популярной – правда, не у детей, а у вполне взрослых богатеев. А потом ковры запретили почти во всех мирах Гегемонии: напрасная трата моноволокна, к тому же летать на них было довольно опасно, а в контролируемом воздушном пространстве так и вовсе почти невозможно. Соколиные ковры превратились в диковинку, их хранили в музеях, рассказывали про них сказки детям, и, возможно, на них летали в каких‑нибудь отдаленных колониях.

– Сколько же ты за него выложил? Небось целое состояние.

– Тридцать марок. – Майк уселся на ковер. – Один старый торговец на карвнальском рынке продал, думал – бесполезная вещь. Действительно, бесполезная… для него. Притащил на корабль, зарядил, перепрограммировал инерционные чипы и – вуаля!

Ошо погладил замысловатый узор, и ковер приподнялся над скалой.

– Ну ладно… – Я с сомнением глядел на друга. – Но что, если…

– Никаких «если». – Майк нетерпеливо похлопал по ковру позади себя. – Он полностью заряжен. Я знаю, как им управлять. Давай уже – залезай или оставайся. Нужно лететь, пока шторм сюда не добрался.

– Но я не…

– Давай, Марин. Решайся быстрее. Мне некогда.

Я колебался еще пару секунд. Если нас поймают за пределами острова – обоих выкинут с корабля. А корабль был моей жизнью.

Стал ею, когда я подписал контракт на восемь полетов в Мауи Заветную и обратно. От цивилизации нас отделяло двести световых лет или пять с половиной лет квантового скачка. Если даже нас отвезут обратно в пространство Гегемонии, путешествие обойдется в одиннадцать лет – одиннадцать лет жизни с семьей и друзьями. Невосполнимая утрата.