XIV. Прощание
Душа сгорает в радости мгновенной. Но только у конца ее поймешь. Мне легкая туманит сердце ложь. Что я вернусь в твой край благословенный. И голосом покинутой сирены Еще не раз меня ты позовешь, И лунной ночью тайно уведешь За неприглядные ночные стены. Но в этот час, Италия, прощай! В последний раз твоим виденьям внемлю. Проходит в высь летящая праща И тяжко опускается на землю, Чтоб райским сном порой пробуждена, Назвать тебя, блаженная страна! [VI.1927-VII.1928] «Воля России». 1929. № 2 ВОЗВРАЩЕНИЕ[84]
Под взглядом звезд, безжизненно прекрасных, Ни горю, ни мечтам не устоять. Летят часы, земному непричастны, А море вдалеке поет, как мать. Камней ночного города пугаясь, В сей поздний час луна не золотит. И в утлый сумрак, медленно сдвигаясь, Дома отчаливают, как ладьи. Как к невозвратной горестной дороге Далекий колокол звонит в ночи (В ушах не умолкает звон глубокий О тонущих и отплывающих). Но мрак плывет, лазурь растет и крепнет. Пустынно и спокойно веселясь. Неверный ветер ветки мнет и треплет. Неузнаваемая спит земля. О, сколько чаек вьется с резким криком Над редким лесом телеграфных мачт. Сливая вместе вопли воли дикой И тонких проводов счастливый плач. Скупые дни, расценены давно вы! Мне жизнь — соперница, не кесарь, не судья. Над новым днем встает с улыбкой новой Моя розовоперстая судьба. Пустыми улицами в девственном рассвете Иду вперед, как первый назарей, И ангел каменный с масличной серой ветвью Меня встречает в утренней заре. На землю опускаются широко Невспугиваемые небеса. Дома горят, в огне пылают стекла, И первый луч во взгляде, как слеза. 1929 «Белым по черному» ПЕРЕЛЕТ
Наливаясь, мутясь, тяжелело дремучее лето. Тяготясь пустотой, застывал, оплывая, янтарь. Тишина озирала поля. Подрастающим ветром Доносило острее с полей горьковатую гарь. И утра, холодея, подолгу мутясь, голубели, Когда нехотя тучи раскутывал поздний восток. В небе солнце устало, а птицы не знали и пели, Предугадывая всеми перьями близкий восторг. Шумный ветер, тревожно клубясь, призывает кочевье, Гонит трепетный лист в вышину, догоняет лазурь, И безумным ветрам, трепеща, рукоплещут деревья, Тем ветрам, что трубили веселые праздники бурь. Птица крыльями бьет и клюет оперившийся воздух, Перебоями столпленных волн возмущая простор, Он врывается в грудь и кипит, животворен и жесток, Он огромные синие крылья над нами простер. Облака и листы разлетаются, клича тревогу. Ветер рвет высоту, отступает последняя пядь. Несмолкающий рог! О, в бессмертную нашу дорогу! Возвращенное небо над нами сияет опять. [1932] «Белым по черному» СТАРОСТЬ
Преступая порог, оглянись На последнюю искорку света — За чертой еще теплится жизнь, Что тобой рождена и согрета. Никогда, никогда до сих пор Я не знала такого покоя. Никогда, никогда до сих пор Не видала, что небо — седое. Это вечность заныла, звеня, Это тайная весть узнается. Золотого печального дня Занимается тихое солнце. Издалека донесся и смолк Тонкий свист, покидаемый символ. Точно слез накипевших комок, Бледный свет накопился и хлынул. Вот и старость стучится в мой дом. Полно, ветер, трубить о победе. Подплывает и машет крылом Долгожданный седеющий лебедь. [1932] «Белым по черному» ЦВЕТЫ
И падают, и падают цветы, и замер сад цветущий, снежно-белый. Я говорю любви, мечтам — прости! Как вишням, в этот год им не цвести; цветы увяли, песни я допела. И падают безудержно цветы, срывает их небрежно ветер легкий. Мне грустно — знаю, что не любишь ты. Мне грустно — отцветают уж сады, а я брожу в снежинках одиноко. Последней лаской убран сад. Мне жалко облетевшей красоты. Брожу в тоске, и мыслям я не рада. Душа трезва — иллюзий мне не надо. И падают, и падают цветы. «Темнеют дни рождественским преддверьем…»
— Темнеют дни рождественским преддверьем. Темнею, жду — бесчестья иль утрат. Ласкаюсь ли заветным суеверьем — тоской пронзит немыслимый возврат. Пусть Рыцарь Бед склонен и очарован и взгляд любви так безысходно прост, но темный след запенится, и снова яснеет путь — по пропастям до звезд. О нет, не говори про доблестную славу, и, бедный друг, страданья не зови. Коснись, не отклони смертельную отраву и звездный путь окрась в своей крови. КАРМЕН (УРОКИ КАРМЕН)
В ночи пленительна отрада мечтой вернуть твой хищный плен, чьи взоры — смертная услада, чье имя черное — Кармен. Горит огонь, тупой и верный, Кармен, Кармен, в твоей судьбе. Я прикасаюсь суеверно к воспоминаньям о тебе. Со мною взгляд. Тяжелый, темный, неизгладимый, твой, Кармен. Как ночь, печальный и огромный, как ночь, лихой и вероломный, хранящий сумрачность измен. Твое ликующее имя поет всей радостью греха, глухими ласками твоими и темной музыкой стиха. Прошелестит тоской звенящей размах орлиного крыла, как ветр степной, как меч разящий, как дикой вольности стрела. Отравы ласковей не знаю, чем злой и вольный смех Кармен. В ночи тревожно вспоминаю твой хищный, твой изменный плен. «Белым по черному» УМРУ
— Когда мне станет все равно — — в полете мне изменят крылья! — я закричу, упав на дно, и вдруг — покой, и вдруг — бессилье. Ждет заповедная межа стезею — радостно-знакомой. Но милым звездам будет жаль, что их сестра ушла из дому. О светлая, о ты, земля, приют мой радостный и тихий! Как кинуть мне твои поля и стать недвижной и безликой? Но сладко помнить обещанье, что мой покой без мук и снов покроет звездное молчанье, когда мне станет все равно. «О, бойтесь лжи тупого усыпленья…»
О, бойтесь лжи тупого усыпленья, ночных дорог бездумна тишина! Кто говорил в смертельном ослепленьи, что мысль скудна, и наша жизнь бедна? Они грядут, и поступь их жестока, неотвратимы лики близких дней. Уже не слышен глас и зов Пророка, как проще жить и умереть сильней. Надвинулось… и хаос и стихия, полет лавин и шум весенних льдов… То в мир пришла разящая Россия, огонь и меч карающих богов. ОСЕНЬ
Кончаем путь, глядим кругом, И плавно приближаясь к устью, — Мы вспоминаем отчий дом. Откуда вышли без предчувствий. И у границ земной страны, Иного бытия на утре, Душа и мир обнажены В священнейшем из целомудрий. Уж ни ошибок, ни удач Мы не оспорим, не повторим. Под поздний, долгий ветра плач Глядим на сад, цветущий горем. 1934 «Когда-нибудь после, мой друг…»
Когда-нибудь после, мой друг. Внезапной тоскою взовью Из самого омута мук Погибшую память твою. И вспомню в бессчетный раз В холодном упорном бреду И темные впадины глаз, И смуглой руки худобу. Ни пряди волос, ни письма. Лишь темные мысли мои, Лишь свежая тяжесть клейма Короткой и страшной любви. [27.VII.]1935 «Белым по черному» «За смутную горечь…»
За смутную горечь Веселых речей, За смуглое горе Цыганских страстей, За встречную муку, За голос судьбы, За нашу разлуку — Тебя не забыть. 1935 «Белым по черному» РАЗЛУКА
В последний раз. Не отрывая глаз. — Простите. Не поминайте лихом. Нет, пустите. Я буду помнить Вас всегда. — Надолго хватить мне печального улова. Еще одно я выучила слово, Отчетливое слово: навсегда. В последний раз. Так вот, так вот она, разлука! В послед… Легко закрылась дверь без стука. …Так пальцы жгут у жаркого огня. Мне страшно за тебя: за светлую улыбку И за непоправимую ошибку. Что ты не полюбил меня. [14.IX.1935] «Современные записки». 1936. Т. 61 БЛАЖЕНСТВО
Даль туманится утром и небом, И душа пробудилась небесной. Каждый день возвращается бездна. Сердце вечно блаженно и немо. Эта жизнь — для меня, для тебя ли? Не огромная ль сонная жалость Неожиданно нам примечталась В ненасытной блаженной печали? И когда мы сияем глазами, И внезапно вдвоем умираем, — — Залетая, взлетая, слетая, — Звездный дождь над блаженными нами. О, навстречу слепому восторгу! Руки вскинув и тяжко внимая Хвойный посвист, что рати сгоняет На ночную пустую дорогу. Мы под диким и сумрачным небом Мечем души, блаженно теряя, И прекрасный закат обагряет Нашей страсти невиданный слепок. [18.VIII.1929, Чахров] «Скит». IV. 1937 РОЖДЕНИЕ МУЗЫКИ
Умела петь, но птицы засмеяли Нечистый мой и непрозрачный звук. Они, кружась, над озером летали. Наведывались на далекий луг. Обида горькая, и не до смеха было. В досаде я спустилась к берегам; Тростинку тонкую, склонившися, сломила, Задумалась и поднесла к губам. Так звуки новые негаданно родились, В восторге я не уставала петь, И птицы прилетевшие дивились, Уже не смея ближе подлететь. 1932 «Скит». IV. 1937 «Ты от меня улетишь, как осенняя птица…»
Ты от меня улетишь, как осенняя птица, — — Надо, пора. Будут и листья, и птицы протяжно кружиться Завтра с утра. Наша ли жизнь, задрожав, зазвенев, оборвется Без очевидной вины. Помнишь ли звук, что подчас в тишине раздается, Лопнувшей тонкой струны? Ты от меня улетишь, как последняя птица, В страхе грядущего зла. Ты от меня улетишь, не посмея проститься Росчерком вольным крыла. В долгую светлую ночь над пустыми полями, В поздний морозный восход, Ты улетишь — как они — за былыми годами. Не задержавши полет. Париж, [1.IV.]1936 «Русские записки». 1938. № 7 NIKOLAUS LENAU. HERBST [85]
(вольный перевод с немецкого)
— Ни роз, ни соловьев в ночах душистых! В кустарниках уж осень гнезда вьет и темное дыханье с ветром льет. Опало счастье с желтым цветом листьев. И вот лучи, хранящие наш след, И вот ветвей пугливая охрана. Струи мольбы, дыхание дурмана в волнах минут качали пленный бред. Но ты ушла, ты хочешь знать миры, открылся путь, кривой и беспощадный, и злая жизнь ведет рукою жадной к забытым безднам огненной игры. — Корабль плывет, бортом упорным ходом взрывая медленных глубин покой, и вот уж он вдали, замкнут волной, струит свой путь по стелющимся водам. Над лесом ворон — черных крыльев взмах вспугнул листву и перепутал тени, но миг еще, и стихнет их смятенье. — Как жалобы в заплаканных глазах. [11.XI.1926] «Белым по черному» ЗОЛОТАЯ БАБУШКА[86]
— Бабушка, бесшумная старушка, дни сидит в неслышном уголке. За спиной расшитая подушка, желтый лучик бродит по руке. Пролетит и снова сядет мушка, поползет по сморщенной щеке. Но седой взмахнет крылами вечер, бабушка потрет замерзший горб, подойдет и сядет возле печи, и внезапно красных искр сноп позлатит ей сгорбленные плечи, и лицо, и пергаментный лоб. И как утром золотые пчелы в золоте лучей сбирая мед, зажужжат и медленно веселый закружат таинственно полет — поползет как мед за словом слово, золотой ручей чудес забьет. На горе стоит злаченый город. У дворца растет старинный бук. Златокудрая принцесса Нора прячет в розах девичий испуг, и глядит тайком из-за забора на сверканье рыцарских кольчуг. А король на золоченом троне с тиной сна в невыспанных глазах, в золотой сияющей короне гневно поднял скипетр на взмах. Королева плачет на балконе с золотым кольцом в руках. Будит королевская охота птичий крик по вспугнутым лесам. Золотая горлинка из грота вдруг взвилась как солнце к небесам. По следам сверкнувшего полета небо открывалося глазам. И не лес уже, а в замке зала загорелась золотом огней и весельем свадебного бала, топотом танцующих гостей. Радостно и громко прозвучала песня, что исполнил соловей. — И проходят тысячи детишек в золотых красивых башмачках, и Щелкунчик в свите белых мышек королевин шлейф пронес в руках. Месяц подымается все выше, нежно золотеет в облаках. Печь горит, а бабушка замолкла, желтый лучик ползает в руках. Тлеют угли медленно и долго, синий пламень бродит в угольках. За окошком бледно и высоко месяц золотеет в облаках. [19.I.1927] «Белым по черному» «Есть в саду одна дорожка…»
Есть в саду одна дорожка, там, где ивы за прудом, где на солнце пляшут мошки, там, где ежик строит дом. Про нее никто не знает, я хожу туда одна, видеть, как листву сбирает ежик и его жена. Там нашла я пень огромный, под которым вырос гриб. Там паук, пузатый, сонный, поселился между лип. А еще в конце тропинки раз я видела в траве, как, неся свои соринки, заблудился муравей. Я ношу для птичек крошек и кормлю их за трудом. К осени прилежный ежик выстроит уютный дом. Михаил СКАЧКОВ*
ОТЪЕЗД
Елене Королевой
Вхожу и как с ума трогаюсь плавно. Прощаюсь. Прощайте несущего жуть зрака. И ты, о моя одичавшая мать, срывавшая с поезда взглядом утопленниц. И ты, о залив нетерпений, в рассоле сжигавший разбои мои. И лодка — небесный китаку, взывающий песнью к дракону. Из океанских капель взгляды мои прими и прощай. НА МИРЫ МОРЕЙ ДУЕТ ВЕТЕР И УМИРАЕТ. НА ГУБЫ МОИ ДУЕТ ЖИЗНЬ И УГАСАЕТ… Владивосток, август 1922 «Музыка моторов»[87] ОБЛАЧНЫЕ КОРАБЛИ
Пенанг, где погибали крейсера; Пенанг, где серебряные облака наводят мост на остров, поросший крестами пальм. Лазорь там моет в море облака; там так тончайше синеют в небе мыльные пузыри? Там Из недр океана вздымаются души погибших кораблей и облаками, дымящимися трубами, плывут над континентом будить тоску тех, кто в жизни изменял зеркальным морям! «Музыка моторов» «Я смотрю на вас, как умирающий…»
Я смотрю на вас, как умирающий, я заклинаю вас: взбираясь на горы, поросшие легендами, несите признание невинных озер. Поверьте, им тяжко от ветров, от слоев из воздуха. Поймите, там даже крик орла бьется гривной, разбивается о дальний купорос. Там смертный крик оленя срывает камни верхушек, там в невиданной дружбе звездное шоссе и цепь месяцев. Иначе! О, путешественник! Войдя в постройку сияний или скал, вы не поймете, ПОЧЕМУ ВАС ТЯНЕТ ГОЛОСОМ ДОСТИГНУТЬ ТОГО, К ЧЕМУ ТАК НАПРАСНО ВЗЫВАЮТ РУКИ! «Музыка моторов» «Так мы встречаемся с улыбкой…»
Так мы встречаемся с улыбкой, так долго носим любимых, так долго не называем то, что не носит имени. Провожаем до ворот и долго, прощаясь сочным взглядом, несем и расплескиваем тело. А затем тоскуем и радуемся слову «любовь», что, с другой стороны, слишком темно и читается, по крайней мере, как слово ГИБЕЛЬ. «Музыка моторов» Воды будто нет, на дне можно видеть передвижение рас: монахи, сельдь и крабы. И там солнце способно создавать души из теней, но стоит только пролететь по небу железному ангелу, как МЫСЛИ моря прячутся. «Музыка моторов» «Напрасно! Придите ко мне все…»
Напрасно! Придите ко мне все, я вдохну в вас жажду жизни, я обниму вас и дам есть: САМОУБИЙЦЫ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ! «Музыка моторов» СЛИВЫ
Не у львиц висят сосцы слив… Неслась лазорь сквозь листья, где ветр плутал шелками. Но те, но сливы, гнеТЯ ТЯжесть, соками гнули мир. От сока — три дня в пустыне — от взора язык слип и высох. Гортань от рта, как замша. Мать! ЗЕМЛЯ! ЖАЖДАЮ! мякоть пить СЛИВЬИ СОСЦЫ ДЕВ! 1923, Морава «Музыка моторов» Дмитрий КОБЯКОВ*
НА СТРАГОВЕ[88]
Зачертит насмешливый и оголтелый коричневых листьев тяжелый взлет, над дымом аллеи — осенний — провеет прозрачнейший ветер — летя вперед. Коричневы листья. И вот пелеринкой, и вот, как осеннее золото кос, прольется из сердца — разбитая крынка — чадящим укором в дыму папирос. Подумав — не вспомнить — зачем и едва ли поможет продолжить и вспомнить когда. Как будто так медленно не нарастали на горечь разлуки слоями года. Июнь 24 г. «Мне любовей прискучили смеси…»
Мне любовей прискучили смеси, равноценность обычных начал; я на гвоздь свою душу повесил и баюкал ее по ночам. Но из мяса кровавого свечи, черным дымом сердящий свист, мне не страшны чугунные встречи, и во мраке я буду чист. Надоевший ли солнечный разум, опоясанный крыльями птиц, — взлет на небо — но только не сразу — постепенно, как вывих ключиц. Кто откроет мне жизни двери? без души — загорится ль свеча? Я любил, потому что не верил, и молчаньем своим отвечал. КЕРАМИКА[89]
I. ПОСВЯЩЕНИЕ Нет, ни одной строки — доколе моя упорная душа со звездой карты не отколет и в ночь не опрокинет шар. Нет, никогда — доколе профиль не выжжется в моем мозгу и, отразившись в черном кофе, качнется — сгинув в какаду. И только в прутьях клетки старой хохол блеснет и острый клюв — над чашкой — золотистым паром когтисто лапу протянув. II В почтовой конторе и сегодня так сини глаза продавщицы, но марок кайма, но белый конверт, как за окнами иней, и сторож, стуча деревяшкой, хромал. По стенам — пестры — расписанья о лете, о разных курортах, о ваннах, и там крученых, пеньковых и шелковых петель бездумье опутает по городам. И так, не сегодня ли, завтра, но все же зачем и когда и придет ли ответ, когда такой терпкой гримасою прожил всю жизнь — ненужных и скомканных смет. Но вот перед тем, как захлопнуть окошко, — Пора, уходите, прием до шести, — мелькнет продавщица и простенькой брошкой как будто насмешливо бросит — прости. Как сторож, сметая обрывки в корзину, стучит деревяшкой, и иней в окне. Не вспомню, зачем и куда я закинул письмо заказное и, кажется, мне… III В таверне, в трюмо, на столах и эстраде — где в облаке дыма краснеет стекло, в стекле отражаясь, я медленно гладил залитую скатерть и призрачный стол. И дергаясь в такт под ударами бубна, рвался через дым, через звуки туда, где медленно плыло норвежское судно — на плоских обоях — в пятнистую даль. Но крепкие руки у пьяных матросов. И в щепы, и с криком летит табурет. — Смотри, я на мертвое судно забросил бочонок с водою и ящик галет. Увидишь — не хватит; не хватит, не хватит… Я с ужасом пьяным схватился за стул. — Поверь мне — и, скрипнув зубами, с проклятьем с разбегу на стену и в трюм сиганул. И все разорвалось. И в треске, и в искрах летят обгоревшие струны, смычки. Но голос кричит сквозь соленые брызги: — Крепчает, держись и канат закрепи! IV Когда-нибудь кто-нибудь это расскажет. Железным гвоздем на стене начертаны знаки в известке и саже — но смысл непонятен и нем. И след на печи, на гвозде — где качались подтяжки — и где он висел, и где, захлебнувшись, скрипели ночами известка, и сажа, и мел, — И где шеламутил — щемящий и серый — и юркий такой домовой, — смеялся, кусаясь, и пальцами мерил, покуда он дергал ногой. На печке отдушины желтая кнопка — и длинная тень на стене — и тень домового — скользящая робко — подальше от замерших тел. V Мне слово нежное, как бабочкины пыльца, как трепет солнечный загнувшихся ресниц, как будто слышится — когда не спишь и снится далекий профиль позабытых лиц. Глаза озерами — солеными глотками пью мертвым выдохом, — окаменев во сне, когда огромный бирюзовый камень в глуби озер накапливает гнев. Чужой любви — и непохожий сколок, глаза — как проруби, болотного окна опаснее. И мысли частоколом не оградишь и не поймешь — прогнав. И слово нежное, как лживая ограда, как лживый пузырек, — поднявшись из глубин — болотным насыхом — как этим сердцем прядал — глаза озерами, — их камень полюбив. VI Мне сегодня с грозой не тревожится, с мокрым грохотом летнего дня. На земле запупырилась кожица под дождем, как копытом коня. И на листьях — оранжевым конусом, — расширяя ненужную боль, гнулись радугой желтые полосы солнца — в каплях прозрачных неволь. Тогда полдня струящийся занавес я менял на янтарный закат, и насмешливо тополи кланялись, окружавшие брызжущий сад. Не пьянящим ли воздухом травится след в душе и широкой груди — когда вечером летней красавице вместе с звездами дымно кадил. VII Фонарных решеток узоры на стенах, пестрят закоптелые своды таверн, и красны блестящие камни ступенек, ведущие к устью канала Марен. Упругие ряби живого агата податливо брызжут под черным веслом. «В таверну, в таверну! Сегодня богатым и щедрым, signori[90], я буду послом!». Спешащая тень остроносой гондолы мелькает на зелени мокнущих стен, и капает гулко сочащийся холод — замерзшая кровь обессилевших вен. На черной воде окровавленный кокон — краснеет, как сгусток крови, полоса, и светят гондоле из огненных окон таверны раскрытой ночные глаза. VIII Мне ль для тебя — сказать, так будет жутко. Очнувшись в четкости запнувшихся минут, — твой мутный сон — в прорытых промежутках засыпать строфами — горою черных руд. Иди, иди! Проснешься ли от боли, от диких выкриков алтайских колдунов — в парижских улицах, и в этом я не волен, скалистый кряж, покрытый лесом снов. И пусть покажется средь острошпицых кровель, в покрытых лунной чешуей стенах — твой дым костра, во дни алтайских ловель — в парижских улицах — разметывает прах. IX Мостков деревянных скользящая сырость, кабинок коричневых черные рты. Волна набежала на пляж и зарылась в песок солнценосной и желтой икры. Янтарные смолы прозрачны на досках, и душно в бутылочной зелени вод. У самого берега хлюпает плоско залитый медузами тонущий плот. Внизу серебрятся в корзинах макрели, блестящие солью своей чешуи, и медленно плещется светлая зелень — пронзенная солнцем — далекая ширь. X Сны — буревестники грядущих дней, в них сила темная, в них черный пламень сверкает заревом иных огней — то встреч с забытыми, то именами. И явь прозрачная чужих оскомин, и терпкий привкус в ней — чужой любви, чей рот пьянящий — нет — чей взгляд нескромен во сне и в яви мне — о чем просил? Мы полусонные, мы только дети — во сне мы любим всех, но наяву одну из тысячи — и не отметим — и не откликнется, и не зову. Но только в комнате на третьем часе, когда навалится кошмар на грудь, — мы виноватые, мы перекрасим в душе разлуки все — на слово — путь. XI На сцену, на сцену — момент — но и только! Познав раздвоенности белых ночей так бешено мчаться за призрачной ролькой, для этих — любимейших — всех и ничей. И круг замыкая сверкающей рампой, под занавес спущенный хлещет партер, сыграть, и в последний, как будто в эстампе застыв, — изумить простотою манер. А дальше не надо, а дальше любимей, нежнее, спокойнее и горячей для тех, кто зачертит из огненных линий мой образ единственный — всех и ничей. XII Вот — выжатый день стелет мокрый покров. Крот роет тень — мост через ночи ров. Гам заскоруз и стих, рыхлой осел стеной, там через звездный вихрь спину согнул другой. Врет, кто из жизни сна делает день забот, — сот омертвелых дна трогать не должен тот. Мне через сон — в садок — рыбой ленивой жить. Гнев — это плеснь богов, радость — как волчья сыть. XIII От изумленья тихо ахнул — так выросла, ужель… И садом в комнате запахло от кончиков ножей. Но фрукты на столе лиловей, краснее и еще янтарных виноградин брови шепнули — не прощен. Но только памяти пробел, как в окнах клочья сада, мне шалью душною надел, как поцелуй — в награду. Не виски ль с содой? Иль ножей проржавленных нам пару? Дуэль?! На сколько этажей проклятие попало! Удар повиснул на стене, застряв между кирпичин. Ах! станет ли душа синей, когда все безразлично… И так испуганно ушла, а сад весь искалечен. В наследство мне остался шрам и память губ и плеч ее. Прага. Скит Поэтов. 1924 год Мария МЫСЛИНСКАЯ*
«Сердца каждый взмах…»
Сердца каждый взмах Ударом, как меч, Четкий рождает страх — Страх неизбежных встреч. Мертвая виснет ночь, В липкий вонзясь туман… Мертвая ночь, не пророчь Близкий души обман. Улиц зовет меня Жгучий, беззвучный крик, Над темнотой фонарь Мутным зрачком поник. Куда мне теперь бежать? В эту ли, в ту ли дверь — За каждою будет ждать Настороженный зверь. Не скрыться от смертных ран. Кто мне сумеет помочь? Липкий качает туман В мертвых объятьях ночь. Варшава, 1925 г. «Взревел гудок назойливо и хлестко…»
Взревел гудок назойливо и хлестко. Я жду и не могу понять, Как на докучный шум чужого перекрестка Я пулеметный треск сумела променять… Пусть говорят, шумят, бегут неутомимо, Как надоевший фильм в кино, — Чужая жизнь проходит мимо, Ничем не радуя давно. Давно не трогают, не мучат Толпы рассеянной толчки, Ко всем толчкам меня приучат Судьбы нелепые скачки. Но все больнее сердцу биться, И свой оно чертит полет, Пока распластанною птицей К чужим ногам не упадет. Прага, 1925 ОСЕННЕЕ
Дождь, дождь, и мир такой огромный — И крыльев нет, куда бы улететь? — И голоса… Ни умереть, ни петь. А ветер под окном, как пес бездомный, И небо пологом унылым виснет. А солнце где? цветы где? травы? Ах, кто-то солнцу подмешал отравы, И под дождем земля уныло киснет. А в Африке не солнце, а костер, Не солнце, а живая рана, И пламенем сверкают розы Керуана У призрачных краев хрусталевых озер… Открыть глаза и думать, без движенья. Не небо, а моря… Ковер? нет, шкура льва — И тигра пестрого большая голова. — Ах, чье-то в зеркале дрожит изображенье, Змей или черт? — Ни змей, ни черт — собака? — Дух мрака. — Воплощенье сна? Смерть? Вор? — «Вам душу, деньги или жизнь, сеньор?» — Беззвучный смех, и хвост мелькнувший фрака. Нет никого. Вновь лишь туман и слякоть — Дождя дрожащая назойливая сеть. Ни умереть, ни петь, а лишь тупеть, глупеть, терпеть, Глядя на глины распухающую мякоть. «Годы». 1926. № 4 «Из хаоса оледенелых рифм…»
Из хаоса оледенелых рифм Лишь несколько пытаюсь вырвать слов живых, И знают только сны О творческой неутоленной боли. Но, как актер, в усильи все обнять, Лишь для единой предназначен роли — Так размотаться силится клубок, Но не распутать сотни длинных нитей, И жизни всей заученный урок — Опять свивается в клубок событий. И сердца бешеный, ненужный стук Томит, как неизбежное проклятье, И разорвет его растерянный испуг Все тех же рук бессменное объятье. Прага, 1926 «О, не сжимай в тиски тоски…»
О, не сжимай в тиски тоски, Паучьей скукою не мучай… Через небесные пески Метлой взлохмаченные тучи Вздымает ветер, в ночь причалив. На башне хриплые часы Вторую смену простучали… И сердце в пропасть, как стрела. Стремглав тупою мукой ранит, Моя Тарпейская скала[91] Передо мною четко встанет. И будет этот темный гнет Мне искупительною пыткой, И смерть, как мать, мне поднесет Свой избавительный напиток. И миг мелькнет, как на экране, Приникнет к ране жадный клюв, И человеческих страданий, утрат, исканий Найду предел, к земле прильнув… Прага, 1926 РОМАНТИЧЕСКОЕ[92]
О, жизнь моя все глуше, глуше, Все меньше уходящих сил — Обломком брошенный на суше, Корабль мой к цели не доплыл… Он плыл, сверкая парусами, За снами пламенной земли, И звезды синими цветами Над океанами цвели. В провал времен года летели, Померкли звездные сады, И вьюги водяных метелей Смели их синие следы. И волнами прибитый к суше. Корабль мой к цели не доплыл. О, жизнь моя все глуше, глуше. Все меньше уходящих сил[93]. Прага, 1926 «Воля России». 1928. № 1 «Еще одна пустая осень…»
Еще одна пустая осень. Еще одна седая прядь — В воспоминаньи звонких весен За пядью пройденная пядь. Дарует осень тень страданья Земле и каждому стеблю. Я горький запах увяданья До острой нежности люблю. Опять бледнеет неба парус. Прощай, прощай, моя земля! Снегами медленная старость Окутала твои поля. И с новой верностью, навеки, Сорвав последний лист с куста. Устало опуская веки. Целует смерть тебя в уста. «Воля России». 1928. № 1
