Алексей ФОТИНСКИЙ*
ВЕСЕННЕЕ (НА ДВОРЕ)
Протоптала в снегу дорожки Каблучками лучей весна. Холод щиплет щеку немножко, Но душа совсем пьяна. Это время чудное такое: Туча сдуру роняет снег. Я поднял воротник, но спокоен. Я поверил шалунье-весне. И никто не боится стужи, Надоела зима полям. Знаю — скоро морщинками лужиц Улыбнется теплу земля. Солнцем пьян, над собой неволен, Кверху хвост — ошалел телок. Я поднял воротник, но доволен. Руки стынут — а мне тепло. 1924 «Огни». 1924. № 21 ИЮНЬ
Напряженно прислушались села, ждут рассвета в сплошной тиши. От тоски и снов невеселых только рожь, ошалев, шуршит. Снятся кос отбиваемых звоны и серпов леденящий лязг… И по стеблям, недавно зеленым, желтизна от корней поднялась. Не спеша ворот алой рубахи распахнет молодуха-заря, и коса, заблестев с размаху, затрепещет в руках косаря. Будет рожь молчаливо слушать, как бессильно трава легла. Как мелькая, чем дальше — глуше, Утомленно звенит игла. И от каждой серебряной вспышки тихий шелест, как стон травы. Но косарь равнодушен — не слышит, он давно к этим стонам привык. От усталости стал построже, на траву глаз с издевкой косит: «Что трава, что волосья — то же. Отрастет, не жалей — коси». 1924 «Огни», 1924. № 21 «Синее, ближе взгляд леска…»
Синее, ближе взгляд леска, сильнее, крепче запах поля. Под сталь подковы — хруп песка, еще удар — и я на воле. И конь, и ветер без удил промчат дорожкой, сердцу милой, и сердце знает, что в груди забиться сможет с новой силой. Навстречу вырастет дымок и шапки скирд, и хат заплаты… Я возвратил бы, если б мог, но дням минувшим нет возврата. «Годы». 1926. № 2 «Пусть невнятно бормочет укоры…»
Пусть невнятно бормочет укоры от тоски пожелтевший лес. осень шьет золотым узором паутину земных чудес — мне нигде не найти ответа. И не стану его искать. Пусть кружит, как по полю ветер, в тайниках души тоска. Одиноко забиться бы в угол, прядь упрямых волос теребя… Не порвать мне проклятого круга. Никуда не уйти от себя. «Годы». 1926. № 2 ОСЕННЯЯ РУСЬ
Не алым маком пламенеет рожь —
в лесах румянятся калиновые гроздья. Рябины кисти ловит рыбарь-дождь, рукой уверенной швыряя капель горсти. Не в крепком неводе запутался улов — веселых туч взметает ветер стаи. Далекий звон седых колоколов негромкой песенкой печаль полей ласкает. Не белым снегом замело луга — гусиных толп не умолкают речи. А я бреду неспешно наугад недолгим радостям и горестям навстречу. «Годы». 1926. № 3 ЧАЙНАЯ
По спинам улиц — света хлыст навстречу сумеречной стуже. И каждый день — газетный лист тосклив, пустынен и ненужен. Часы, хромая и ворча, сметают стрелками минуты, и жизнь — спитой холодный чай уныло стынет в чашках суток. И разве той, что за стеклом рукою тонкой бросит сдачу, всю нежность сердца дам на слом, всю радость нежности истрачу? И для ее усталых губ с улыбкой — алою наклейкой души заветный выну рубль, чтоб разменяла на копейки? «Своими путями». 1926. № 12–13 ВСЕ БУДЕТ ТАК…
Все будет так, как было прежде, встарь. Не год, не два — века плывут и плыли. По-прежнему желтеет озимь, ярь, и ветру не снести прибитой ветром пыли. Крылом петух с размаху на заре в несчетный раз захлопнет ночи святцы, и рожь, шурша, все так же будет зреть, и колос ветром волноваться. И в сенокос, у стоптанной межи, сгребать траву не перестанут грабли… Ах, пронести бы поскорей сквозь жизнь свой ковш души, не выплеснув ни капли. «Перезвоны». 1926. № 17 «Я рожден в глухих лесах Полесья…»
Я рожден в глухих лесах Полесья, в голубых задумчивых лесах. Оттого овеян грустью весь я и осколки озера в глазах. В волосах — медвяный запах проса, и загар — колеблющейся ржи. Серебристой полевой межи поутру меня ласкали росы. «Родное слово». 1926. № 9 «Нет, я не твой, не городской, нездешний…»
Нет, я не твой, не городской, нездешний, и камню песен петь я не могу. В сто раз милей под старою черешней в траву забиться на родном лугу и слушать бережно, ловить в тени осоки брюзжанье пчел и говорок ручья… Моя — когда-то. А теперь ты чья? О, родина, я твой поэт далекий. 1926 ДЕМОНСТРАЦИЯ
В граниты дней людей и волн толпа и в улицах весны разливом волны. На полный ход меняя ход неполный штыком зеленым из земли тюльпан. Неталый снег — турецкий мед. Халва. Осколки солнца грудой — апельсины. Надменный — в треуголке и лосинах — над толпами, С плаката кино. Шипенье шин. Тягучий дым бензина. И в паутине проводов: слова. Слова. И речь. Слова — как сталь и лед. Такая сложная и радостно простая в прожекторе над кубами домов, в прожекторе взвилась аэростая. От жара слов растает сталь и лед. От жара слов седая сталь растает. Ракетой вверх. Сгорая и блистая. И жаворонком с неба самолет. И облако в бездоннейшую синь — веселый слон — луны втыкает бивень. Весенних слов, весенних мыслей ливень враз половодье черное снесло. * * * Предместьями пчелиный темный гуд. И на углах роев людских рычанье. Огни сегодня зажжены речами. Железно сомкнуты плечами, фалангами, колоннами идут. Не улицы — моря. Не площадь — океан. В бетон домов, в гранит дворцов и башен за станом — стан. За рядом — ряд и ряд. Прибой толпы могуч. Огромен. Страшен. * * * Они идут. Их пламя пышет, пышет. Вверх, на мосты, в бульвары, к площадям. По этажам. По крышам. Выше, ВЫШЕ. И радио в аэропланах жарко дышит. Огнем речей горят сердца и крыши. И кто не хочет, даже тот услышит, когда они идут. Идут. ИДУТ. * * * Водоворот толпы. Тесней, смелее митинг. «Товарищи! Друзья! Пришел великий час. Любимые! Поймите же, поймите: уже никто разбить не в силах нас. Новым светом вновь пылают зори. Солнца алый не сорвать платок. Всколыхнулось человечье море. Океаном поднялся Восток. Индия! Твои мы слышим стоны. Индия! Заветная страна. И готовятся Аустэны и Уинстоны нам по счету заплатить сполна. Вой, Китай! В восстания восторге стенам мира вновь не устоять. Слушайте, дыхание тая, Лондоны, Парижи и Нью Йорки: Бушует пламень яростный потопа. Холодный пламень половодных волн. Без сожаленья, чванная Европа, от наших гаваней мы оттолкнем твой челн. Кто против нас, могучих жаждой роста, кто б против нас стеною встать посмел, коль заодно — чеканят ТАСС и РОСТА — сто сорок пять, четыреста и двести девяносто мильонов душ и тел?» Пылают слов огнем, огнем горят знамена. И в тысячах грудей кипит святой восторг. «…Вставай, презреньем заклейменный далекий север и восток…» Стоустая — прибоем волн — молва. Могучее — биеньем сердца — вече. И пенье волн живых, волн человечьих покрыло мощные слова. * * * Прошли. Опал прибой. На флагах — жизнь и труд. Не ламповщик — заря зажгла багрянцем небо. Здесь город был. Здесь город был и не был. И только души — пленные Эреба покоя ночью светлой не найдут. 1927 «Воля России». 1928. № 1 ГИБЕЛЬ ГЕЛЬГОЛАНДА
Поэма
Gutta cavat lapidem пес vis, sed saepe cadendam.
Капля камень долбит не силой, но частым паденьем.
Моряки Там, где не раз в гавань якорь бросал пароход нелетучих голландцев и матросы, бранясь, протирали глаза, возвращаясь из баров на шканцы. Там, где от брызг в плащ — льдяною стеной осторожная куталась рубка, гордый бритт, пьяный вдрызг, светр загнав шерстяной, перекусывал с горечью трубку. Там, где маяк или трепетный бриг яхты стан одевал шалью яркой; чьей страны, страсть тая, любовался старик у витрины редчайшею маркой. Там, где матрос, чью жену черт унес, за чужой волочился женою, — набежав во весь рост, бились волны в утес, умирала волна за волною. Разрушение В год, грозный год, батареи открыв, корабли подходили не с оста: покорители вод взрыв бросали на взрыв, рвали немцев осиные гнезда. Рейд отдал пыл не ладьям рыбаков — крейсерам, миноносцам, буксирам. И утес встал и стыл над прибоем веков в минном поле пустынным и сирым. Горд был утес. И хотела волна овладеть и владеть великаном. Сколько пролито слез… Поцелуев она не считала. Не счислить бакланам. Чайкам не счесть. Альбатросам не знать всех угроз и бессильных истерик. Затаив в брызгах месть, убегала, грозна, на пологий податливый берег. Гибель Гельголанда Прост был уход броненосцев на вест, но веселым он не был походом. И дрожал пароход, старожил этих мест, при рассказе друзьям-пароходам. Там, где круги корморанов — на дне мертвый кит, — там раскинулся остров И глядят старики на труды прошлых дней и в тоске задыхаются острой. Скор бег минут. Фильмой жизнь пробежит — — людям мерить мгновенья веками! Возмущенья минут, и уснут мятежи, и волне покоряется камень. Спит старый плес. Нежным телом волна — гордой женщиной саги и эдды — обвивает утес, обладаньем сильна и взволнована счастьем победы. Нибелунги Мертв Гельголанд — лучезарный Зигфрид, месть сладка синеокой Брунгильде. Стаи шхун и шаланд тянут сельдь, и парит ЦЕППЕЛИН, и купцы первых гильдий рвут облака и, считая, плывут к берегам — гиацинтам Голландий, где жена рыбака вышивает уют колыбельною о Гельголанде. Где чинит снасть, море в скобки берет, Зюдерзее вправляет в плотины, как спокойную страсть, как спокойный — народ заплетает свою паутину. Там, где Рембрандт подтвердил, что живут люди крепкие, не ротозеи — позабыв Гельголанд, выткут жены уют колыбельною о Зюдерзее. «Воля России». 1929. № 4 «Ах, уйти бы. Уйти далече!..»
Ах, уйти бы. Уйти далече! Ждет меня обомшелый дом, где согнулись отцовские плечи над упорным тяжелым трудом. Дед-старик заскорузлой рукою крепко ставил за клетью клеть. Что ж мне делать с моей тоскою, со шмелем на оконном стекле. Острый плуг по полям родимым новой жизни ведет борозду… И пускай я приду нелюбимым, но к любимой земле приду. Екатерина РЕЙТЛИНГЕР*
«Я годами работать буду…»
Я годами работать буду. Тяжела и трудна дорога, А весна за окном — как чудо, Как подарок доброго Бога. Из работы, как из темницы, В календарь весну отмечая, Я смотрю, как летают птицы. Вместе с небом весну встречая. Убежать, улететь и слиться С голубым небесным пределом И зарницей лететь, как птицы, Быть царицей с крылатым телом… «Неделя. Týden». 17.V. 1930. № 59 Александр ТУРИНЦЕВ*
В УСАДЬБЕ
Ксане К.
Жмутся к ограде опавшие листья, Гонит их ветер и кружит волчком; Тихо качаются длинные кисти Стройных берез, окружающих дом. Шепчут березы о чем-то тоскливом, В урнах террасы увяли цветы… Черные вороны криком унылым Мне навевают о прошлом мечты… ЗАБЫТЫЕ
Памяти павших под Сморгонью
Дали зовущие, дали манящие. Мертвое поле, окопами срытое. Вороны, с криком куда-то летящие. Там, у дороги, орудье подбитое… Небо, свинцовыми тучами скрытое. Холмы могил и кресты почерневшие. С хвои венки кем-то свитые, Плачут березы, над ними поникшие… Грустные, белые, поздне-осенние, Низко склонившись, цветы запоздалые Шепчут забытым могилам — «Прости!..» Дали зовущие, дали манящие, Ветры холодные, жутко шумящие — «Боже, прости их, прости…» ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ
Играли в парке деточки. Кто в серсо, кто просто в песочек, А кто в войну. Начертили на дорожке клеточки — Длинные и покороче. Эй, прыгай, кто хочет, — — Через одну. Такие ребятки милые. Есть серьезные и шаловливые. Из-за песочка ссорятся, плачут. Кончили войну — играют иначе… Апрель 1923 «К колодцу — задыхаясь… — пуст!..»
К колодцу — задыхаясь… — пуст! Всей нежностью к тебе — уйди… И, пальцы стиснув крепко, в хруст. Сдавить, и — навзничь — стон в груди. От слабости твоей я — щит. О, если бы, плотину разломав, И камнем из пращи — Стремглав — Упасть жестокой хищной птицей К рукам тем, песням лебединым, И с хриплым клекотом орлиным В коленях трепетных зарыться. Для победителя исход смертелен поединка. Любимая, освободи! Щит — скоро пополам! Тупым ножом по воплю струн сурдинка, Хлыст по измученным глазам… — А в сумерках рубец раскрытых уст… Молчу. Лишь крепко, крепко — руки — В хруст! Май 1923 «Записки наблюдателя». Прага, 1924. Кн. 1 РАЗЛУЧНАЯ
Броском — от неостывших ласк — к разлуке… Последний стиснуть в горле крик, С плеч оторвать вцепившиеся руки И в прошлое швырнуть все сразу, вмиг… В глаза поцеловав, как мертвую. Как материнский перед казнью крест; Без слов покинуть распростертую Навек единственную из невест… Сквозь серые года ненужные Обрывистой тропой сыпучей К необрученной моей суженой Тянулся медленно по кручам. Ей обреченный — знал заранее; Нам не любить — друг друга ранить; Ей не взлететь, подбитой горлице, Мне одному стареть и горбиться. На раны — соль, — Крепчает боль. Так легче. — Брось! Так надо: — Врозь. Июль 1923 «По вольной по дороге…»
По вольной по дороге Пойду, посвистывая; Прочь из моей берлоги, Тоска неистовая… Эй, ты там, непутевый, Садись-ка рядышком. Скуля, приполз я снова К веселеньким ребятушкам. Да не смотри так — князем, Не хорохорься. Не то сгребу и — наземь — Со мной не ссорься. В разгул пойду я с вами — — Пей, купленная. Чтоб захлестнула память Дни сгубленные. Не можешь шире размахнуться — Хнычь жалостно впросонках. Эх, плоская душонка И мелкая, как блюдце. В аллею скройся липовую, Грусти и помни, Да забирайся, всхлипывая, В местечко поукромней… Как скучно с вами, тошно мне… Через пожары б, вихрем — в сечу, Всех принимающих навстречу; С конем — в одно, напружив жилы, — Бурли, отвага хмельная, Чтоб острая, свирельная Мне мозг мой просверлила… Не убежать уж никуда мне, Хватиться б головой об камни — — Лежать распластанному — ниц Под опахалами ресниц. Июль 1923 «Не отпускает даже в логове…»
Не отпускает даже в логове. Измаяла. Недужится тревогою Душа — больная лань. Жизнь мою кнутом подхлестывает, Жизнь непрочную, берестовую… Или один на острой мысли сталь иди — — Не выдержишь — погонит на люди. Так день за днем протискиваюсь туго. Ползком, да помаленьку, С ступеньки на ступеньку. — Не отстает подруга. Ластится, как девица. По сердцу расстелется И ну нашептывать: Напрасны хлопоты твои, Никуда уж без меня. Никогда уж не унять. Станешь милую обнимать, Опостылит вдруг. Проберусь и на кровать, — — Не меняй подруг. А откуда я, почему с тобой — — Не дознаешься, не выпытывай. Коль захочешь, мой родной, Поведу тебя я в бой Забубенную сложить под копытами. И на виселицу — вместе до помоста, Как верная жена, хоть без венца. Не развяжешься со мною, милый, просто — Ты и в смерти не найдешь конца. Август 1923 «С недавних пор мне чудится все чаще…»
С недавних пор мне чудится все чаще: В обыкновенный трезвый день, Над городом чужим, как шмель гудящим, Тревожная встает вдруг тень. — То над людской беспечной кучей Уже неотвратимый случай Заносит властные крыла. И, бросив исподлобья взгляд колючий На ваше сытое благополучье. На ваши вздорные дела, — — Не понимаю, как — слепые совы — Подъятого не видите бича. Непрочные под ним застонут кровы, И будете вы биться и кричать. И будет час. И ночи будут лунны. Когда неведомые хлынут гунны Неистовой голодною ордой. Не преградить их буйного прилива. И по смятенным селам, тучным нивам. Пройдя прожорливою саранчой. Оставят за собой лишь пепелища. Огню, мечу довольно будет пищи. Развеют и сожгут столетний, потный труд, И в петле огненной ваш город захлестнут. Ворвутся в улицы, в дома и храмы ринут. — О, как заплатите за сытость и покой! Забыв свой жалкий скарб и пышные перины, Вы стадом броситесь по гулкой мостовой. В размах пойдет раскачка с городского рынка, Накатится горой под крик и хриплый вой Всеевропейская последняя Ходынка. Сентябрь 1923 «Записки наблюдателя». Прага, 1924. Кн. 1 «По мокрой, каменной панели…»
По мокрой, каменной панели, В столичном, тягостном угаре Тоскливо, медленно, без цели Бредут задумчивые пары… И звон разбитого стакана, Рояли горестные звуки Летят из окон ресторана Во мглу тоски, печали, скуки… А жить без цели, без охоты, Когда тоска и скорбь так часты; Не проще ль сразу кончить счеты, Нырнув туда, под своды моста… Прага, октябрь 1923 «Он никогда не будет позабыт…»
Он никогда не будет позабыт. Гул оглушительных копыт. Взбесившихся коней степные табуны Куда-то пронеслись неукротимо злы И оборвались со скалы… Душа — убогий ветеран, на шраме — шрам, Ждет оправданья тем годам Неслыханного головокруженья — Освобождающего нет креста. И простота вокруг и пустота. Декабрь 1923 «Своими путями». 1924. № 1–2 «О, справедливей бешеная плеть…»
О, справедливей бешеная плеть И ласковее пламень адских горнов Прошелестевшего в письме покорном: Меня Вы не хотите пожалеть… Все громы труб архистратигов, Смерть пробуждающая медь. Слабей упавшего так тихо: Вы не хотите пожалеть… Те твердые слова, что на разлучном камне выбил, О, разве это месть? Подумайте о той — великой лжи на дыбе. Которую нельзя не произнесть. Январь 1924 ЭПИЗОД
За каждый куст, канаву — бой. Уж много дней — Одно лишь — бей! Рвутся вперебой Под пулеметный град. Маршрут прямой: — Петроград. Станции с грудами Вывороченных шпал, Впереди и вокруг дымит Огненный карнавал. Усталый, грязный, давно не бритый, Мимо горящих сел, По дорогам, взрывами взрытым, Он батарею вел. Бинокль — в левой, в правой — стэк, И прочная в межбровьи складка Сверлит из-под тяжелых век, Как у борзой взгляд перед хваткой. Без двухверстки места знакомы, Все звериные лазы в лесу, Все быстрей к недалекому дому Крылья прошлого сердце несут. За шрапнельным дымком к колокольне. Не забывшей простой его свадьбы, А оттуда тропой богомольной К затерявшейся в кленах усадьбе. Взяли мост. И опять — приказ прост: Первый взвод Шагом марш — вперед. Где за горкой — лощина, — Мать когда-то встречала сына, А теперь, как злой пес, — пулемет. Знать, родной растревожили улей. Если острыми пчелами — пули. Стой! С передков! — Давно готово. Иль позабыл привычное он слово? Переломились брови криво — — На карту все, — мое не тронь? — И, как всегда неторопливо: Прямой наводкою… Огонь! Октябрь 1923 «Своими путями». 1924. № 1–2 КОННИЦА
Как по площади пройдешь ты серединою Легкою стальной пружиною — Перебойный цок подков, Клочья пены с мундштуков, Кони-лебеди — поджары, А штандарты славой стары, Дерзкие хлестнут фанфары, Тонконогие запрядут, Проплывая ряд за рядом, — Раскрасавица, царица конница, Красоте твоей кто не поклонится! Уже бранными пошла полями, Дорогами пыльными… Похрустывая трензелями, Стежками шьет сильными. Не гостьей паркетною — коршуном Мелькнула в селеньи заброшенном. Все круче стремит, все напористей Беззубой навстречу, без горести! Пред тугокрылой птицей-конницей С опаской кто не посторонится, Кто встанет на дороге?! Одна лишь… Многих, многих, Последний перервав галоп Косою, — на земь… Скомкает… Не перекрестит мертвый лоб Рука девичья, тонкая… От края до края — рокотом… Брови сдвинуты, как в церковь идут. Обвалом находит — грохотом… Сжались плотно, в ивовый жгут. Рыси прибавь! Или не видишь, Господи — От гранат земля оспою Взрыта, ряба… Вот первые — уже поют, Зачмокали… Взметнулась соколом И по жнивью Вдруг — лавою За смертью и за славою!.. Как гневный демон — На огненную стену, Всесокрушающими потоками И — наотмашь, с наскока Рушь! Смертоносная несется конница. Вражья голова — покойница! «Воля России». 1925. № 11 НА ВОКЗАЛЕ
Дебаркадер. Экспресс. Вагон и — Вы. Не опуская головы, В упор глаз в глаз, На Вас смотрю, на Вас. Вы за щитом — мы не одни. Сейчас не должен дрогнуть рот. Ну, а потом… Потом один все дни. Один в норе, как крот. Все просто так: была игра. Потом — всю жизнь на стол. Не приняла. Я не ушел. Теперь — конец, и впереди — дыра. И Вам спокойных уж не знать дорог, — Зарвавшийся не я один игрок. И вот: недвижный, тусклый взгляд лови, Кольцом из трубки задави. Ведь все равно, когда вот так глядят, Не возвращаются назад. Вы не придете, знаю, никогда. И мне огромные глаза Тащить через года. Свисток. Ну, воля, напрягись! Сейчас не должен дрогнуть рот. Спокойнее. В глаза — не вниз, Быть может, я и не банкрот? Ведь стоит и впереди — безбрежность, Ведь порвалась одна лишь нить. И кто сказал, что я могу любить, И кто сказал, что у меня есть нежность! «Своими путями». 1926. № 12–13 Вячеслав ЛЕБЕДЕВ*
КРОВАВАЯ РОЗА
В осаде Йорк… И гром, и пламя… Бой с «Алой розой» — страшный бой! Но Белой, Йоркской, розы знамя Еще трепещет над стеной. Все ближе враг… Его угрозе Слабей противится боец… Конец прекрасной «Белой Розе», Ее защитникам — конец! В покое дальнем тихо лежа, Забылся рыцарь — весь в огне. Шлем с белой розою у ложа, И щит и панцирь — на стене. Ловя его несвязный лепет, Графиня юная под ним, Вся — сострадание и трепет, Челом поникла молодым… Вдруг — «Замок взят!» — зловещим криком Звучит у входа… «Замок взят!..» Глаза графини в страхе диком На розу рыцаря глядят… «Наш белый цвет! Клянусь святыми! Что делать мне? Погиб больной!..» А роза Йоркская пред ними Все ярче блещет белизной. Уже в соседнем коридоре Шаги; тяжелые шаги! Дрожа, с отчаяньем во взоре Графиня шепчет: «А, враги! Кинжал! Кинжал! Зови к ответу, Зови меня, Спаситель мой! Один удар — и розу эту Окрашу кровью молодой…» Движенье… крик… — и кровь каскадом… Румянцем розу обожгло — И забелело с нею рядом Графини мертвое чело. Но сколько крику, стону, грому! Враги вошли… И, сжав палаш, Ланкастер сам идет к больному — Взглянул на розу… «Это наш!..» «Чтец-декламатор». Берлин, 1922 МАРТ
У промокших дорожек сада, Где туман и вороньи крики, Ах, как были б деревья рады Вкруг себя закружить повилики! И по ветру, качая, качаться, Греть на солнце зеленую спину, За мечтами, что только снятся, Ветви в небо блаженно закинув. …Кроткий март, голубой и талый, Расплескал по дорожкам лужи И повесил на запад алый Занавески из белых кружев. И под звоны тягучей капели Этой влажной весенней ночью Острый запах разбухшей прели Разорвет мое сердце в клочья… …И в саду, и в полях за садом, Когда месяц встанет на страже, — Чей-то след с моим следом рядом На песке паутинкой ляжет. «Студенческие годы». 1923. № 1 УТРЕННИЙ УДОЙ
У мохнатых, нахохленных елей, Под крышею из черепиц, Предвесенние эти недели Проживу, не подняв ресниц. И, забыв о вечернем горе, По ночам, когда сон и лень, Мое сердце — петух на заборе, Выкликает с Востока день. По песку, после ночи рыжему, Утром солнце погонит коров. …Я всю нежность из сердца выжму Для предутренних тихих слов. И, звеня голосами невнятными, От весенних своих щедрот, Всю зарю золотыми пятнами По земле расплескает восход. И о том же веселым гомоном Целый день переклики галчат, И ночью под месяцем сломанным Молоточки под сердцем стучат… Для кого же любовь выковывать, Распылять золотым дождем, — Если даже только от слова Трепет крыльев в сердце моем. «Студенческие годы». 1923. № 2 ОКНО, РАСКРЫТОЕ В НОЧЬ
Ветер раздул на окне занавески Горячею ночью полей, И льется в шуршаньи, и тянется в плеске Густой и смолистый, как клей. Погладит виски и у зеркала мутью Качнет еще раз в глубине, И ляжет на губы упругою грудью В прохладном сосновом вине. И там, за окном, где как звезды-гнилушки, Где темь, бормотанье и стон, Так медленно сыростью тянет с опушки. Как влажные губы сквозь сон… Так бьются всю ночь на окне занавески. Вздуваясь, как парус, как флаг, Как лживая жизнь, как зарницы и блески, Как ты, как твой тающий шаг… «Студенческие годы». 1923. № 4 ВЕСЕННЯЯ ВЕЧЕРНЯ
Весенний вечер замер у порога, Потупив в землю синие глаза. Бог Саваоф взглянул нежданно строго, И потемнели грустно образа. У Богоматери, ласкающей ребенка, Чуть дрогнули концы густых ресниц. И зазвенел тоскующе и звонко Распев чтеца при шелесте страниц. А за окном с железною решеткой, Забыв в руке весеннюю свирель, С улыбкою сияющей и кроткой Брел по садам мечтательный Апрель. «Русская мысль». (Прага; Берлин). 1923. № 3–5 ВЕЧЕРНЯЯ ЗВЕЗДА
I Вечерняя звезда в Господнем синем Храме Затеплилась, как малая свеча. День уходил, презрительно влача Свой алый шлейф над мертвыми полями, Оглядываясь медленно туда, Где в Божьем вечном голубом притворе О человечьей радости и горе Сияет трепетно вечерняя звезда. II Кто, Благостный, вверху ее возжег Прозрачными и тихими руками Над смертными распутьями дорог. Над этими печальными холмами? О мудрых? О воюющих? О ком? Она горит все чище и прекрасней И светится в притворе голубом, Всех ранее и всех позднее гаснет. А, может быть, о том, кто на земле Всего лишь робкий и печальный путник, Кто, как матрос на дальнем корабле, Мечтой о береге отсчитывает будни? III Ранним утром свеча погаснет, Синей струйкой потянет чад. В это время земля прекрасней, Потому что люди молчат. И в поля, и в лесные чащи Сотни звезд упадут росой. Будет мир простой, настоящий, Окропленный Божьей слезой. «Русская мысль». 1923. № 3–5 ШНЕЛЬЦУГ[63]
В край красных фесок и долам, В преддверье пламенного юга Я мчусь, зачем — не знаю сам. На крыльях мощного шнельцуга. Гляжу в окно и жду с тоской, Что с каждым часом ближе к цели… И мне хотелось на покой, Скажу я вам. На самом деле! И вот вдали передо мной Встают знакомые картины: И Джемер с снежною главой, И волны пенистые Дрины… Я слышу вновь по вечерам И тонкий голос муэдзина, И шум из уличных кафан, И запах жареного «мнина». Какой здесь милый уголок. Какая чудная картина! Я ожил вдруг, здесь впрямь восток, Здесь скуки нет и нету сплина. Но день спешит, за ним другой, А дальше третий, так и мчатся, И ожидаю я с тоской, Когда придется расставаться. Покину я цветущий край, Как нежно любящего друга, И кину с горестью «прощай» Из окон мощного шнельцуга! Белград, 1924 «Эос». 1924. № 2 КАВАЛЕРИЙСКАЯ БАЛЛАДА
I «Ротмистр, сегодня в разъезд — Ваш эскадрон. Но смотреть — не считать звезд И не ловить ворон!» Усмехнулся. — «Никак нет, честь полка не уроним!» Повернулся И скомандовал: «По коням!» II
