Поэзия английского романтизма XIX века

Ест гусеница плоть листка, Ест сердце матери тоска. 1 Когда Бессмертный Муж лег спать, Меня под мандрагорой Мать Нашла и спрятала в слепой Покров, что стал мне скорлупой. Змей, умствуя, будил в нас тягу К добру и злу, к порокам, к благу. 2 О, зависть к самому себе, 3 Дурь волн — с хандрой Земли в борьбе! 4 Гол на ветру и слеп — в огне. 5 Страх, стыд! Копье и щит — при мне… Две умствующих половины, — Стою, разъятый, двуединый, Как сумрачный гермафродит. Добра и зла здесь корень скрыт. Над нами круговертью грозной — Меч огненный и вихрь морозный. Я рву завесу мертвецов, 6 Ломаю ледяной покров, Мирскую скорлупу, обитель, Где возлежит в гробу Спаситель. Входящий в этот склеп вселенский, Найдет наряд мужской иль женский — Приятный: двух полов одежды — Не саван для смеживших вежды! 7 Кто — жив, кто умер, кто убит, Кто спасся бегством, кто лежит. 8 Мой сын! Тщеславье и проклятье Двух призраков — твое зачатье. Ты мне отмщаешь, в свой черед, Как я учил тебя, мой плод! 9 Сквозь полночи зенит я лез Под сень луны, с ночных небес 10 В пучину Времени срываясь; Седым невеждой оставаясь, 11 Холодный, благостный, — отсек В подлунной крылья всем навек; 12 Замкнул, как в ледяных гробницах, Отца и сыновей в темницах. 13 Но, Вечного увидя Мужа, Его Бессмертье обнаружа, 14 Замыслил я в ночную тень Уйти, чтоб завершить свой день. 15 Дверь Смерти я нашел открытой, И червь прядет в земле разрытой. 16 О мать, мне дом — твоя утроба! Жена, сестра и дочь — у гроба, Над паутиной жизни, вам без слов Рыдать и в сны вплетать борьбу полов.

Эпилог

К обличителю, что является богом мира сего Не отличаешь, будучи тупицей, Людей от их одежды, Сатана! Хоть шлюха каждая была девицей, Кэт в Нэн не превратишь ты, старина. Пускай в ряду божественных имен Есть и твое — ты лишь небес изгнанник, Сын утра[86] на ущербе ночи, — сон, Что видит под холмом уснувший странник.

ИЗ СТИХОВ РАЗНЫХ ЛЕТ

Радушье старой Англии

Перевод В. Потаповой

С дубовой кафедры у нас, усердствуя сверх меры, Законы любят оглашать бесчисленные мэры. От эля крепкого темны их лица, как орех: Радушья в старой Англии достаточно для всех. Для мантий пурпурных не раз крестьянин пот утер. Черней агата — башмаки, чулки — по этих пор! С говядины и пива стать дородными не грех: Радушья в старой Англии достаточно для всех. Вот заседают за столом наш мэр и олдермены. Ест каждый за десятерых, — законник преотменный. Тут входят бедняки: им жрать охота! Смех и грех… Радушья в доброй Англии хватило ли на всех?

«Навеки мы будем у этой загадки в плену…»

Перевод В. Потаповой

Навеки мы будем у этой загадки в плену: Солдат проповедует мир, а священник — войну.

«Он век соблюдал золотое правило…»

Перевод В. Потаповой

Он век соблюдал золотое правило, Что его в золотых дураках оставило.

«За образец — ты мудреца огрехи…»

Перевод В. Потаповой

За образец — ты мудреца огрехи Возьми себе, а не глупца успехи.

«Жить как хочешь — выдумка, и баста!..»

Перевод В. Потаповой

Жить как хочешь — выдумка, и баста! Создали ее лишь для контраста.

ВАЛЬТЕР СКОТТ

Замок Смальгольм,

или Иванов вечер

Перевод В. А. Жуковского

[87]

До рассвета поднявшись, коня оседлал Знаменитый Смальгольмский барон; И без отдыха гнал, меж утесов и скал, Он коня, торопясь в Бротерстон. Не с могучим Боклю[88] совокупно спешил На военное дело барон; Не в кровавом бою переведаться мнил За Шотландию с Англией он; По в железной броне он сидит на коне; Наточил он свой меч боевой; И покрыт он щитом; и топор за седлом Укреплен двадцатифунтовой. Через три дни домой возвратился барон, Отуманен и бледен лицом; Через силу и конь, опенен, запылен, Под тяжелым ступал седоком. Анкрамморския битвы барон не видал,[89] Где потоками кровь их лилась, Где на Эверса грозно Боклю напирал, Где за родину бился Дуглас; Но железный шелом был иссчен на нем, Выл изрублен и панцирь и щит, Был недавнею кровью топор за седлом, Но не английской кровью покрыт. Соскочив у часовни с коня за стеной, Притаяся в кустах, он стоял; И три раза он свистнул — и паж молодой На условленный свист прибежал. «Подойди, мой малютка, мой паж молодой, И присядь на колена мои; Ты младенец, но ты откровенен душой, И слова непритворны твои. Я в отлучке был три дни, мой паж молодой; Мне теперь ты всю правду скажи: Что заметил? Что было с твоей госпожой? И кто был у твоей госпожи?» «Госпожа по ночам к отдаленным скалам, Где маяк, приходила тайком (Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам Не прокрасться во мраке ночном). И на первую ночь непогода была, И без умолку филин кричал; И она в непогоду ночную пошла На вершину пустынную скал. Тихомолком подкрался я к ней в темноте; И сидела одна — я узрел; Не стоял часовой на пустой высоте; Одиноко маяк пламенел. На другую же ночь — я за ней по следам На вершину опять побежал, — О творец, у огня одинокого там Мне неведомый рыцарь стоял. Подпершися мечом, он стоял пред огнем, И беседовал долго он с ней; Но под шумным дождем, но при ветре ночном Я расслушать не мог их речей. И последняя ночь безненастна была, И порывистый ветер молчал; И к маяку она на свиданье пошла; У маяка уж рыцарь стоял. И сказала (я слышал): «В полуночный час, Перед светлым Ивановым днем, Приходи ты; мой муж не опасен для нас; Он теперь на свиданье ином; Он с могучим Боклю ополчился теперь; Он в сраженье забыл про меня — И тайком отопру я для милого дверь Накануне Иванова дня». «Я не властен прийти, я не должен прийти, Я не смею прийти (был ответ); Пред Ивановым днем одиноким путем Я пойду… мне товарища нет». «О, сомнение прочь! безмятежная ночь Пред великим Ивановым днем И тиха и темна, и свиданьям она Благосклонна в молчанье своем. Я собак привяжу, часовых уложу, Я крыльцо пересыплю травой, И в приюте моем, пред Ивановым днем, Безопасен ты будешь со мной». «Пусть собака молчит, часовой не трубит, И трава не слышна под ногой, — Но священник есть там; он не спит по ночам; Он приход мой узнает ночной». «Он уйдет к той поре: в монастырь на горе Панихиду он позван служить: Кто-то был умерщвлен; по душе его он Будет три дни поминки творить». Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел, Он ужасен стоял при огне. «Пусть о том, кто убит, он поминки творит: То, быть может, поминки по мне. Но полуночный час благосклонен для нас: Я приду под защитою мглы». Он сказал… и она… я смотрю… уж одна У маяка пустынной скалы». И Смальгольмский барон, поражен, раздражен, И кипел, и горел, и сверкал. «Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец? Он, клянусь небесами, пропал!» «Показалося мне при блестящем огне: Был шелом с соколиным пером, И палаш боевой на цепи золотой, Три звезды на щите голубом». «Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой; Сей полуночный мрачный пришлец Был не властен прийти: он убит на пути; Он в могилу зарыт, он мертвец». «Нет! не чудилось мне; я стоял при огне, И увидел, услышал я сам, Как его обняла, как его назвала: То был рыцарь Ричард Кольдингам». И Смальгольмский барон, изумлен, поражен, И хладел, и бледнел, и дрожал. «Нет! в могиле покой; он лежит под землей, Ты неправду мне, паж мой, сказал. Где бежит и шумит меж утесами Твид, Где подъемлется мрачный Эльдон, Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам Потаенным врагом умерщвлен. Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд; Оглушен был ты бурей ночной; Уж три ночи, три дня, как поминки творят Чернецы за его упокой». Он идет в ворота, он уже на крыльце, Он взошел по крутым ступеням На площадку и видит: с печалью в лице, Одиноко-унылая, там Молодая жена — и тиха, и бледна, И в мечтании грустном глядит На поля, небеса, на Мертонски леса, На прозрачно бегущую Твид. «Я с тобою опять, молодая жена». — «В добрый час, благородный барон. Что расскажешь ты мне? Решена ли война? Поразил ли Боклю иль сражен?» «Англичанин разбит; англичанин бежит С Анкрамморских кровавых полей; И Боклю наблюдать мне маяк мой велит И беречься недобрых гостей». При ответе таком изменилась лицом И ни слова… ни слова и он; И пошла в свой покой с наклоненной главой, И за нею суровый барон. Ночь покойна была, но заснуть не дала. Он вздыхал, он с собой говорил: «Не пробудится он; не подымется он; Мертвецы не встают из могил». Уж заря занялась; был таинственный час Меж рассветом и утренней тьмой; И глубоким он сном пред Ивановым днем Вдруг заснул близ жены молодой. Не спалося лишь ей, не смыкала очей… И бродящим, открытым очам, При лампадном огне, в шишаке и броне Вдруг явился Ричард Кольдингам. «Воротись, удалися», — она говорит. «Я к свиданью тобой приглашен; Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, Не страшись, не услышит нас он. Я во мраке ночном потаенным врагом На дороге изменой убит; Уж три ночи, три дня, как монахи меня Поминают — и труп мой зарыт. Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной! И ужасный теперь ему сон! И надолго во мгле на пустынной скале, Где маяк, я бродить осужден; Где видалися мы под защитою тьмы, Там скитаюсь теперь мертвецом; И сюда с высоты не сошел бы… но ты Заклинала Ивановым днем». Содрогнулась она и, смятенья полна, Вопросила: «Но что же с тобой? Дай один мне ответ — ты спасен ли иль нет?..» Он печально потряс головой. «Выкупается кровью пролитая кровь, — То убийце скажи моему. Беззаконную небо карает любовь, — Ты сама будь свидетель тому». Он тяжелою шуйцей коснулся стола; Ей десницею руку пожал — И десница как острое пламя была, И по членам огонь пробежал. И печать роковая в столе вожжена: Отразилися пальцы на нем; На руке ж — но таинственно руку она Закрывала с тех пор полотном. Есть монахиня в древних Драйбургских стенах: И грустна и на свет не глядит; Есть в Мельрозской обители мрачный монах: И дичится людей и молчит. Сей монах молчаливый и мрачный — кто он? Та монахиня — кто же она? То убийца, суровый Смальгольмский барон; То его молодая жена.

1799

Серый Монах

Перевод В. Топорова

[90]

В день святого Петра собирались с утра Богомольцы бессчетно во храм. Папа римский, в чьей власти наше вечное счастье, О заблудших воззвал к небесам. Папа римский, в чьей власти наше вечное счастье, Начал мессу — и в благоговенье, От восторга слепа, опустилась толпа, Как один человек, на колени. И внимавшие рьяно грозным звукам органа Онемели, уже предвкушая Милосердие божье и с великою дрожью Прах священный лобзая. Замер каждый вокруг, кто свой грех иль недуг В Рим влачил — и смятенье, и страх; Но запнулся Отец, чашу выронил вдруг, И румянец взыграл на щеках. «Паства! мессу не смею продолжить мою! Есть во храме преступник такой, Что злодея и тут небеса проклянут, Не сужден ему вечный покой. Я не знаю, кто он, что за грех совершен, И зачем он явился сюда, Но, в толпе вашей скрыт, на коленях стоит Тот, кого не простят никогда! Прочь, убийца! Прочь, изверг!.. Несчастный, уйди! Не тебе уготована наша Всепрощенья святого и крови Христовой Не скудеюще полная чаша!» И в толпе перед ним побледнел пилигрим, Взыскан взорами тысячеоко, Лишь сегодня добредший в сиятельный Рим Из страны, бесконечно далекой. В грубый плат облачась, в путь-дорогу пустясь, Сорок дней и ночей он постился И, преследуем роком, шел в молчанье глубоком — Но напрасно он в путь свой пустился. Когда в День Покаянья раздалися рыданья, Он со всеми мечтал о спасенье, Но проклятье упало, и оно означало, Что грехам его — нет отпущенья. Грешник встал в тот же миг, безутешен и дик, Храм покинул, не молвив ни слова, И пустился назад, в край утесистых гряд, В край озер, — под шотландские кровы. Был в лице его мрак, тяжек был его шаг, Когда брел он понуро домой — В край, который сверкал меж утесов и скал Ослепительной голубизной. Но пришел пилигрим — и склонился пред ним, В плат одетым, народ гордецов. Таны вышли к нему, кланы вышли к нему, Лишь вернулся на землю отцов. Властью был наделен, был отважен, силен; Победителем в жарком бою Он не раз выходил — но теперь он уныл И стыдится за доблесть свою. Ото всех он ушел, неприкаян и зол, Он ушел и растаял вдали — На шотландских просторах, где в бездонных озерах Красота повторилась земли. О шотландские земли! Ветру вешнему внемля, Вас шотландский поэт воспоет! То лесистые тропы, то доверчивый ропот Ручейка, что сквозь рощу течет. Где в долинах нездешних краше сыщешь орешник, Где хрустальней в горах родники, Где поет пересмешник чище в чащах кромешных, Где вполстолько дубы высоки? Где бродить — наслажденье, где слова утешенья Шепчут воздух, вода и листва? Где закаты багряней, мох пышней на поляне, Где дыханье во всем волшебства? Но, отчаянью предан, там оставил свой след он, Мрачный путник, лишь там он ступал, Где любой ужаснется и, крестясь, отвернется, — Там, где страшный пожар отпылал. Это место — лихое; в замке Барндэйла, воя, Только вьюга порою гостит, Крыша вся сожжена, покосилась стена, И другая — лишь чудом стоит. Этот дом ясным днем вспыхнул жарким огнем, Подожженный злодейской рукой, И весь вечер пылал, и всю ночь, — а потом Пламя смыло небесной водой. Но никто не избег, ни один человек, Смерти огненной в этом дому Без торжеств похоронных… И отчаянный стон их Пилигриму звучит потому. Не с шотландских ли гор грянул горестный хор Иль донесся с небес? Все равно: На пожарище гонит злодея позор — И другого пути не дано. О содеянном мысли над убийцей нависли, Память злобно послала туда, Где пустынные стены вырастают из тлена, Где на всем опочила Беда. Вечным ужасом мучим и раскаяньем жгучим, Глаз, несчастный, поднять он не смел На руины… А глянул — и в смятенье отпрянул: Там монах в серой рясе сидел. «Здравствуй, брат! — Ибо так молвил Серый Монах. — Здравствуй, милый мой брат во Христе!» Но лорд Альберт в ответ слабо вскрикнул: «О нет! Ты слова избираешь не те!» «Но, помилуй Господь, ты казнишь свою плоть И, видать, не с вчерашнего дня! Разве ты не из Рима? Не из Ерусалима? Почему ты стыдишься меня?» «О, нет сил отвечать! Плоть казню я давно. Я и вправду из Рима иду… Но проклятье одно мне произнесено В светлом Риме и в черном аду!» «Не тужи, о паломник, и грехов своих темных Не таи, но поведай их мне! Опустись на колена и скажи откровенно О своей сокровенной вине!» «Темен грех мой и тяжек!.. Ты бессилен, монашек, Мне помочь. Ведь меня, ты слыхал, Папа римский, в чьей власти наше вечное счастье, Проклиная, из храма изгнал!» «Милый брат, не печалуй; сам я властью немалой За великую скорбь наделен. Ты гоним отовсюду, ты не веруешь в Чудо, Но покайся — и будешь прощен!» И паломник несчастный, начиная ужасный Свой рассказ, зарыдал тяжело, И Монаха рука, холодна и легка, Опустилась ему на чело.

1801

Умирающий бард

Перевод Ю. Петрова

[91]

Дайнс Эмлин, плачь, стенай, ведь близок этот час, Когда умрет в лесах рождавший эхо глас — Над Тэйви не бродить Кэдволлэну и впредь, Бушуя, в лад с волной неистовой не петь. Никто не воспоет цветы в лесной тени, Без славы расцветут и отцветут они, Ведь должен онеметь восторженный язык Того, кто видеть их и воспевать привык. Дайнс Эмлин, Сакс падет — его твои сыны Прогонят с берегов родимой стороны; Но где же арфа та, что обессмертит их? Где бард, чей храбрецов прославит звонкий стих? И дочери твои, чья грудь — как вешний сад, Чьи волосы блестят, как темный водопад, — Как будут знать о них, о прелести земной, Когда о чарах песнь умрет, умрет со мной? Прощай, о Тэйви! Я в те ухожу края, Где ждет меня певцов печальная семья: Там Льюарк, и Мерлин, и Мейлор[92] собрались, Чтоб арфой оглашать заоблачную высь. Дайнс Эмлин мой, прощай! Прощай, зеленый рай. Край доблестных бойцов, дев несравненных край, И ты, чей стон гласит о пройденном пути, Ты, Арфа, жизнь моя, любовь моя, — прости!

Охотничья песнь

Перевод А. Сендыка

[93]

Лорды, леди! Вскачь пора! Стала розовой гора. Ждут добычи, ждут погони Люди, соколы и кони. Морды гончих в снежной пене, И рогов призывно пенье, — Весела пойдет игра… Лорды, леди! Вскачь пора! Лорды, леди! Вскачь пора! Был туман из серебра, Но росой он пал, и разом Заблестеть пришлось алмазам. Чтобы след найти охоте, Егеря давно в работе, Нам вступить пришла пора… Лорды, леди! Вскачь пора! Лорды, леди! Вскачь пора! Хорошо в лесу с утра. Мы покажем лог укромный, Где залег олень огромный. Славно взять его с наскока, — Поглядите, как высоко След рогов хранит кора… Лорды, леди! Вскачь пора! С нами в лад гудят ветра: Лорды, леди! Вскачь пора! Дерзость, юность и веселье На коней сегодня сели, Поднимайтесь же, дерзая Стать как сокол, как борзая. Кто отстал — не жди добра… Лорды, леди! Вскачь пора!

1808

[Песня]

«Красив Брингала брег крутой…»

Перевод К. Павловой

[94]

Красив Брингала брег крутой, И зелен лес кругом; Цветы над быстрою рекой Раскинуты ковром. Вдоль замка Дальтон на коне Я ехал не спеша; Навстречу пела с башни мне Красавица-душа: «Красив Брингала брег крутой, И зелен лес кругом; Мне с другом там приют лесной Милей, чем царский дом». «Ты хочешь, дева, быть моей, Забыть свой род и сан; Но прежде разгадать сумей, Какой мне жребий дан. И если скажешь мне, любя, Загадки слово ты, — Приму в дубраве я тебя Царицей красоты». Она поет: «Свеж брег крутой, И зелен лес кругом; Мне с другом там приют лесной Милей, чем царский дом. Со звонким рогом в кушаке Ты скачешь чрез поля; Ты, знать, в дубраве на реке Лесничий короля?» «Лесничий зоркий короля В свой рог трубит с утра; Но как покрыта мглой земля, То мне трубить пора». Она поет: «Свеж брег крутой, И зелен лес кругом; Хочу царицею лесной Жить с другом там вдвоем. На быстроногом рысаке, Как ратник, ты готов, С мечом в ножнах, с ружьем в руке, На барабанный зов». «Нейду на барабанный зов, Нейду на трубный звук; Но как зовут нас крики сов, Мы все готовы вдруг. И свеж Бригнала брег крутой, И зелен лес кругом, Но деве смелой лишь со мной Царить в лесу моем. О дева! друг недобрый я! Глухих пустынь жилец; Безвестна будет жизнь моя, Безвестен мой конец! Как мы сойдемся, гости тьмы, То должно нам, поверь, Забыть, что прежде были мы, Забыть, что мы теперь». Но свеж Брингала брег крутой, И зелен лес кругом, И пышно блещут над рекой Цветы живым ковром.

1813

Резня в Гленко

Перевод В. Топорова

[95]

— Зачем ты песнь свою завел В Гленко? Зачем сюда забрел? Зачем пал плач на тихий дол — Он здесь сочувствия не сыщет. Кто слушает тебя в Гленко? Олень, ступающий легко? Иль туча в небе высоко? Иль коршун, что в полнебе рыщет? — О нет! Их жребий — хоть куда! Найдет ли в логове беда? Падет ли птица из гнезда? Иль тучам нет в горах приюта? А тех, пою сейчас по ком, Ни горный кряж, ни отчий дом, Ни непролазный бурелом Не скрыли от злодейской смуты. Водой не заливали ров, Злых не отвязывали псов, И языки колоколов Опасности не возвестили.— Рой женщин был приветлив, мил, Оружье воин позабыл, Не порох в полных бочках был, Когда гостей они впустили. Какой был пир!.. Но в час теней Злодеям кинул клич злодей, И, бросив кубки, рать гостей Стремглав схватилась за оружье. Растерянных хозяев стон Был сталью смят со всех сторон, Затем был замок подожжен И окружен врагом снаружи. Из-за пылающей стены Рыданья были там слышны. Но гибли, гибли без вины И тщетно к жалости взывали. Потом был ветер, ураган, Метель, беспутица, буран, Но те, в Гленко, несчастный клан, Уже об этом не узнали. Что арфа!.. Некогда напев Лился, пленяя юных дев. — Откуда ж взялся этот гнев, Певцу неведомый когда-то? Да, гнев! Серебряной струной Стань нынче каждый волос мой, Чтоб прогремело над страной: Расплаты, Родина! Расплаты!

1814

Военная песнь клана Мак-Грегор

Перевод К. Павловой

[96]

Луна над рекой, и туманы кругом, И с именем клан, хоть без имени днем. Сбирайтесь, сбирайтесь! Мак-Грегор, ура! Мак-Грегор, пора! Заветный и славный наш клик боевой Греметь осужден лишь ночною порой. Идите ж, идите! Мак-Грегор, ура! Мак-Грегор, пора! Не ваши уж ныне тех гор вышины, Гленлейона селы, Кильчурна сыны; Изгнанники все мы! Мак-Грегор, ура! Мак-Грегор, пора! Не знает наш клан и главой где прилечь; Но клан наш сберег и свой дух, и свой меч. Так смело же, смело! Мак-Грегор, ура! Мак-Грегор, пора! Нет крова, нет пищи, нет имени нам… Огню же их домы, их трупы орлам! На битву, на битву! Мак-Грегор, ура! Мак-Грегор, пора! Быть листьям в дубраве, быть пене в реке, Быть нам в их владеньях с булатом в руке. Спешите, спешите! Мак-Грегор, ура! Мак-Грегор, пора! Скакать через море придется коню, Корабль поплывет на крутом Бенвеню, Растает гранит по горам вековым, Но мы не забудем, но мы отомстим. Сбирайтесь, сбирайтесь! Мак-Грегор, ура! Мак-Грегор, пора!

1816

Джок из Хэзелдина

Перевод В. Топорова

[97]

— Брось плакать, слушай, прекрати, Кончай реветь — а там уж Изволь, как велено, пойти За лорда Фрэнка замуж! Всем он хорош — ну что ревешь? — Не рохля, не дубина. Да где ж ты лучшего найдешь? — А Джок из Хэзелдина? — Какой там Джок, помилуй бог, Нашла себе героя! Такой дурак, такой сапог — И стать ему женою! Нет, ты на Фрэнка погляди, Красавца-паладина! Иль сердца нет в твоей груди? — Там Джок из Хэзелдина! — Какой там Джок, коль тут — мешок, Битком набитый, денег! Изящный слог, весь край у ног! И церковь! И священник! Там, с Джоком, — пьянки, тут — пиры! Там — стог, а тут — перина! Балы, пажи — а там, во ржи… — Там Джок из Хэзелдина! Друзей своих собрал жених В наследственной часовне. В часовне сей полно гостей, Но приглядитесь — кто в ней? Жених и тесть, конечно, здесь, Да только с постной миной… Невеста — ах! — уже в бегах! — Шельмец из Хэзелдина!

1816

Замок семи щитов

Перевод М. Донского

[98]

Был Урьен-друид всех друидов мудрей. Прекрасных он вырастил семь дочерей. Наукам он их обучил колдовским. И семь королей едут свататься к ним. И первый, Ивейн, был король хоть куда: Плешив, как колено, торчком борода. А следом явились Данмайел и Росс, Не стригшие сроду ногтей и волос. Был крив король Мейдор, и Доналд был хром, А Лот от рождения был горбуном. Но Эдолф, на тех шестерых непохож, Был молод и весел, учтив и пригож. Он люб всем невестам. И вот меж сестер Идет из-за юного Эдолфа спор. Когда ж к рукопашной они перешли, Им князь преисподней предстал из земли. Они присягнули на верность ему, Им в помощь призвал он ложь, злобу и тьму. Семь прялок он дал им и семь веретен, И тайный обряд заповедал им он: «Садитесь за прялку, — сказал сатана, — И вырастет башня из веретена. Там кривда бела будет, правда черна; Там с другом сердечным вам жизнь суждена». Луна озаряет равнину окрест, За прялками в полночь сидят семь невест. Смочив своей кровью шерсть черных ягнят, Поют заклинанья и нитку сучат. Жужжат веретена. И вот уж видны Семь призрачных башен под светом луны, Семь стен, и семь рвов, и семь крепких ворот. Из мглистого сумрака замок встает. В том замке обвенчаны семь королей. Шесть утром в крови захлебнулись своей. Семь женщин — у каждой кровавый кинжал — Приблизились к ложу, где Эдолф лежал. «Мы тех шестерых умертвили сейчас. Их жен, их владенья получишь зараз. А если услышим мы дерзкий отказ, Тогда овдовеет седьмая из нас». Но Эдолф заклят был от дьявольских сил: Святых он даров перед свадьбой вкусил. Семь раз свистнул меч — и тяжел и остер, И Эдолф сразил семь злодеек-сестер. Постригся в монахи несчастный король И вскоре оставил земную юдоль. А дьявольский замок поныне стоит. Над каждым из входов — корона и щит. Богатства семи королей там лежат. Нечистая сила хранит этот клад. Кто в замок проникнет при свете луны, Тот станет владельцем несметной казны. Но люди мельчают, наш мир одряхлел, Нет места в нем ныне для доблестных дел. И где тот храбрец, что рожден для удач, Кто хладен рассудком, а сердцем горяч? И клад будет долго отважного ждать. Скорей потекут реки бурные вспять И вздыбится дно океана горой, Чем в дьявольский замок проникнет герой.

1817

Похоронная песнь Мак-Криммона

Перевод С. Петрова

[99]

На борт стяг волшебный Мак-Лауда взяли. Гребцы на местах, корабли на отчале. Палаш и секира сверкают на воле, И песню Мак-Криммон завел о недоле: «Прощайте, утесы в бурунах и пене! Прощайте, лощины, где бродят олени! Прощайте же, озеро, речка и поле! Мак-Криммон сюда не воротится боле. Прощайте вы, сонные Квиллена тучи И ясные очи, чьи слезы так жгучи! Прощайте, о вымыслы бардов! В недоле Мак-Криммону с вами не свидеться боле. Мне бэнши стенанием смерть предрекает. Мой плащ, словно саван, меня облекает. Но сердце не дрогнет от скорби и боли, Хоть мне не вернуться на родину боле. И будут Мак-Криммона слышать стенанья Все гэлы-изгнанники в миг расставанья. Отчизна! Прощаюсь с тобой поневоле, Возврата ж… возврата не будет мне боле. Не будет во веки веков мне возврата! Не будет во веки веков мне возврата! Не будет во веки веков мне возврата! Мак-Лауд вернется, Мак-Криммон умрет!»

1818

Битва при Земпахе

Перевод Ю. Петрова

[100]

Роились пчелы в этот год На наших липах так, Что в селах толковал народ, — Мол, где-то близко враг. Мы вниз глядим и видим дым — Горят и лес и дол: Туда эрцгерцог Леопольд Войска свои привел. Австрийцы знатные твердят: «Швейцарцев перебьем! И стар и млад — все канут в ад, Покончим с мужичьем!..» Поет труба, ведет тропа От Лиммата-реки, Держа ряды, идут, горды, Австрийские полки. «Вы, господа, пришли сюда Повергнуть горы в прах, Но невдомек вам, что беда Настигнет вас в горах! И прежде, чем затеять бой, Покайтесь во грехах: В Гельвеции легко с душой Расстаться впопыхах». «Но где же нам попа найти, Чтоб наши души спас?» «Швейцарский поп уже в пути, Он выслушает вас. В стальную ризу облачен И властью облечен, Он вам отпустит все грехи Секирой и мечом!..» Был колос от росы тяжел, И жатва шла окрест, И Хазенштайн[101] сюда пришел, Властитель здешних мест; Люцернский с ним пришел отряд, Готов для ратных дел, Бойцы отважны, и назад Никто не поглядел. С насмешкой молвил он: «Мала, О герцог, ваша рать, И с вами — господу хвала! — Не страшно воевать…»[102] «Ты — Заячья Душа, ты — трус, Ты — дичь, ты — наш обед!..» «Вам не важна на дичь цена?» — Спросил он их в ответ. Сияют ленты шишаков, Австрийский сомкнут строй, Носы дворянских башмаков Насыпаны горой.[103] Смеются чужеземцы: «Есть Пожива для копья! Но эта месть, увы, не в честь — Ведь мало мужичья…» Конфедераты в этот миг Молились богу вслух, Он в небе радугу воздвиг И укрепил их дух. И крови ток сильней стократ, И доблесть высока, И ринулся Конфедерат На конные войска! И рыкнул Лев[104], рассвирепев, И конница пошла, Со свистом свой взметнули гнев Ядро, копье, стрела. Увлечена игрой слепой Орава топоров — И ветки падали щепой На травяной покров. Но рать австрийская стоит, Густа щетина пик, И рассердился Винкельрид, Воинственный мужик: «Меня в деревне ждет жена И малый сын зовет, Да не забудет их страна! — А я пойду вперед. Дворяне с копьями тверды, Но, вопреки копью, Я вражьи сокрушу ряды И путь своим пробью!..» И Винкельрид, рванувшись в бой, Ударив, как таран, Обламывал самим собой Оружие дворян. Пять дротиков пронзили шлем, И шесть — в его боку, Но вражий он прорвал заслон И умер на бегу. И гордый Лев поник, узрев, Как грозен патриот: Он, рабство кровью одолев, Освободил народ… Туда, в проломленную брешь, Ворвался весь отряд: «Мечом, ножом — руби и режь,  Круши дворян подряд!..» И Лев издал уже не рык, А вой, страшась врага, И разъяренный Горный Бык[105] Вонзил в него рога. Потерян стяг, потерян щит Под Земпахом — и вот Пол монастырский весь трещит От беглецов-господ. Был Леопольд из смельчаков, Хранивших гордый вид, Но он пошел на мужиков, И ими был убит. …Спросила телка у быка: «Я ль не права, что зла? Чужая знать издалека Доить меня пришла». Один удар рогов в живот, Один удар копыт — Кишки распороты, и вот В могиле рыцарь спит!.. …Австрийский дворянин от нас Бежал, оставив бой, Но прибыл он в недобрый час К стихии голубой. Он и слуга его, солдат, За то, чтоб сесть в челнок, Ван Роту[106], рыбаку, сулят И рай и кошелек. Тот, чуя выгоду свою, Поплыл на этот зов, Причалил к берегу ладью И принял беглецов. А дворянин, пока Ван Рот Прибой одолевал, Кивнул солдату, чтобы тот Бил в спину, наповал. Нож выхвачен, но смерти день Для парня был далек: Он, на воде увидев тень, Перевернул челнок. Веслом их оглушил, пока Они пытались всплыть: «Ну, пейте вволю! Рыбака Вовек вам не убить! Двух рыб поймал сегодня я, Добыча хороша: Немало стоит чешуя, А мясо — ни гроша!..» …Меж тем гонец пришел, дрожа, В австрийский край, домой: «Ах, злые вести, госпожа! Убит хозяин мой. Была под Земпахом война, И пал он на войне…» «О, боже! — вскрикнула она. — Дай силы выжить мне!..» Воспел раздор долин и гор Швейцарский бард один — Альберт Башмачник[107] звался он, Люцернский гражданин. И он, сдается, весел был, Когда восславить мог Кровавый берег, где явил Нам свет и милость бог.

1818

СЭМЮЕЛЬ ТЭЙЛОР КОЛЬРИДЖ

СКАЗАНИЕ О СТАРОМ МОРЕХОДЕ

в семи частях

Перевод В. Левика

[108]

«Facile credo, plures esse Naturas invisibiles quamvisibiles in rerum universitate. Sed horum omniam familiam quis nobis enarrabit? et gradus et cognationes et discrimina et singulorum munera? Quid agunt? quae loca habitant? Harum rerum notitiam semper ambivit ingenium humanut, nunguam attigit. Juvat, interea, non diffiteor, quandoque in animo, tanquam in tabula, majoris et melioris mundi imaginem contemplari: ne mens assuefacta hodiernae vitae minutiis se contrahat nimis, et tota subsidat in pusillas cogitationes. Sed veritati enterea invigilandum est, modusque servandus, ut certa ab incertis, diem a nocte, distinguamus». — T. Burnet. Archeol. Phil., p. 68[109].

Краткое содержание

О том, как корабль, перейдя Экватор, был занесен штормами в страну вечных льдов у Южного полюса; и как оттуда корабль проследовал в тропические широты Великого, или Тихого океана; и о странных вещах, которые приключились; и о том, как Старый Мореход вернулся к себе на родину.

Часть первая

Старый Мореход встречает трех юношей, званных на свадебный пир, и останавливает одного из них.

Вот Старый Мореход. Из тьмы Вонзил он в Гостя взгляд. «Кто ты? Чего тебе, старик? Твои глаза горят! Живей! В разгаре брачный пир, Жених — мой близкий друг. Все ждут давно, кипит вино, И весел шумный круг». Тот держит цепкою рукой. «И был, — он молвит, — бриг». «Пусти, седобородый шут!» — И отпустил старик.

Брачный Гость зачарован глазами Старого Морехода и принужден выслушать его рассказ.

Горящим взором держит он,[110] И Гость не входит в дом; Как зачарованный, стоит Пред Старым Моряком. И, покорён, садится он На камень у ворот, И взором молнию метнул И молвил Мореход: «В толпе шумят, скрипит канат, На мачте поднят флаг. И мы плывем, вот отчий дом, Вот церковь, вот маяк.

Мореход рассказывает, что корабль плыл к югу, и был попутный ветер, и спокойное море, и вот подошли к Экватору.

И Солнце слева поднялось,[111] Прекрасно и светло, Сияя нам, сошло к волнам И справа вглубь ушло. Все выше Солнце с каждым днем, Все жарче с каждым днем…» Но тут рванулся Брачный Гость, Услышав трубный гром.

Брачный Гость слышит свадебную музыку, но Мореход продолжает свой рассказ.

Вошла невеста в зал, свежа, Как лилия весной. Пред ней, раскачиваясь в такт, Шагает хор хмельной. Туда рванулся Брачный Гость, Но нет, он не уйдет! И взором молнию метнул И молвил Мореход:

Буря уносит корабль к Южному полюсу.

«И вдруг из царства зимних вьюг Примчался лютый шквал. Он злобно крыльями нас бил, Он мачты гнул и рвал. Как от цепей, от рабьих уз, Боясь бича изведать вкус, Бежит, сраженье бросив, трус, Наш бриг летел вперед, Весь в буре порванных снастей, В простор бушующих зыбей, Во мглу полярных вод. Вот пал туман на океан, — О, чудо! — жжет вода! Плывут, горя, как изумруд, Сверкая, глыбы льда.

Страна льда и пугающего гула, где нет ни одного живого существа.

Средь белизны, ослеплены, Сквозь дикий мир мы шли В пустыни льда, где нет следа Ни жизни, ни земли. Где справа лед и слева лед, Лишь мертвый лед кругом, Лишь треск ломающихся глыб, Лишь грохот, гул и гром.

И вдруг большая морская птица, называемая Альбатросом, прилетела сквозь снеговой туман. Ее встретили с великой радостью, как дорогого гостя.

И вдруг, чертя над нами круг, Пронесся Альбатрос. И каждый, белой птице рад, Как будто был то друг иль брат, Хвалу Творцу вознес. Он к нам слетал, из наших рук Брал непривычный корм, И с грохотом разверзся лед, И наш корабль, войдя в пролет, Покинул царство льдистых вод, Где бесновался шторм.

И слушай! Альбатрос оказался птицей добрых предзнаменований. Он стал сопровождать корабль, который сквозь туман и плавучие льды направился обратно, к северу.

Попутный ветер с юга встал, Был с нами Альбатрос, И птицу звал, и с ней играл, Кормил ее матрос! Лишь день уйдет, лишь тень падет, Наш гость уж на корме. И девять раз в вечерний час Луна, сопровождая нас, Всходила в белой тьме».

Старый Мореход, нарушая закон гостеприимства, убивает благотворящую птицу, которая приносит счастье.

«Как странно смотришь ты, Моряк, Иль бес тебя мутит? Господь с тобой!» — «Моей стрелой Был Альбатрос убит.

Часть вторая

И справа яркий Солнца диск Взошел на небосвод. В зените долго медлил он И слева, кровью обагрен, Упал в пучину вод. Нас ветер мчит, но не слетит На судно Альбатрос, Чтоб корму дал, чтоб с ним играл, Ласкал его матрос.

Товарищи Морехода бранят его за то, что он убил птицу добрых предзнаменований.

Когда убийство я свершил, Был взор друзей суров: Мол, проклят тот, кто птицу бьет, Владычицу ветров. О, как нам быть, как воскресить Владычицу ветров?

Но туман рассеялся, они стали оправдывать Морехода и тем самым приобщились к его преступлению.

Когда ж Светило дня взошло, Светло, как Божие чело, Посыпались хвалы: Мол, счастлив тот, кто птицу бьет, Дурную птицу мглы. Он судно спас, он вывел нас, Убил он птицу мглы.

Ветер продолжается. Корабль входит в Тихий Океан и плывет к северу, пока не достигает Экватора.

И бриз играл, и вал вставал, И плыл наш вольный сброд Вперед, в предел безмолвных вод, Непройденных широт.

Корабль внезапно останавливается.

Но ветер стих, но парус лег, Корабль замедлил ход, И все заговорили вдруг, Чтоб слышать хоть единый звук В молчанье мертвых вод! Горячий медный небосклон Струит тяжелый зной. Над мачтой Солнце все в крови, С Луну величиной. И не плеснет равнина вод, Небес не дрогнет лик. Иль нарисован океан И нарисован бриг?

И начинается месть за Альбатроса.

Кругом вода, но как трещит От сухости доска! Кругом вода, но не испить Ни капли, ни глотка. И мнится, море стало гнить, — О Боже, быть беде! Ползли, росли, сплетясь в клубки, Слипались в комья слизняки На слизистой воде. Виясь, крутясь, кругом зажглась Огнями смерти мгла. Вода — бела, желта, красна, Как масло в лампе колдуна, Пылала и цвела.

Их преследует Дух, один из тех незримых обитателей нашей планеты, которые суть не души мертвых и не ангелы. Чтобы узнать о них, читай ученого еврея Иосифа и константинопольского платоника Михаила Пселла[112]. Нет стихии, которой не населяли бы эти существа.

И Дух, преследовавший нас, Являлся нам во сне. Из царства льдов за нами плыл Он в синей глубине. И каждый смотрит на меня. Но каждый — словно труп. Язык, распухший и сухой, Свисает с черных губ.

Матросы, придя в отчаяние, хотят взвалить всю вину на Старого Морехода, в знак чего они привязывают ему на шею мертвого Альбатроса.

И каждый взгляд меня клянет. Хотя молчат уста, И мертвый Альбатрос на мне Висит взамен креста.

Часть третья