Прощай, прощай, и помни, Гость, Напутствие мое: Молитвы до Творца дойдут, Молитвы сердцу мир дадут, Когда ты любишь всякий люд И всякое зверье. Когда ты молишься за них За всех, и малых и больших, И за любую плоть, И любишь все, что сотворил И возлюбил Господь». И старый Мореход побрел, — Потух горящий взор. И удалился Брачный Гость, Минуя шумный двор. Он шел бесчувственный, глухой К добру и недобру. И все ж другим — умней, грустней — Проснулся поутру. 1797–1798
СТИХОТВОРЕНИЯ
Юлия
Перевод Г. Кружкова
Medio de fonte leporum
surgit amari aliquid.[116]
[117]
Как розан вешний, Юлия цвела — Прекрасна, добродетельна, мила. Поэты прелестям ее дивились, Поклонники, как божеству, молились; Но лишь один из них ответный пыл В разборчивой девице заронил — Блестящий Флорио, повеса юный, Взлелеянный Венерой и Фортуной. Еще уста красавицы хитрят, Но жест и взгляд о страсти говорят; Тут Флорио, предчувствуя победу, Заводит о супружестве беседу И радости, что дарит Гименей, Живописует вдохновенно ей; Минута та последних колебаний, Что лишь согласье делают желанней! Вот на колени с пылкостью двойной Пред ней он падает… Но боже мой!.. О феи, покровительницы мосек! В какую сторону глядел ваш носик? Зачем вы не успели как-нибудь В последний миг щеночка оттолкнуть? Как допустили вы, чтоб тушей всею Влюбленный мопсу сверзился на шею? О, злобный рок! Подъемля к небу взор, В котором только грусть, а не укор, Несчастный взвыл в тоске неутолимой — И пал у ног хозяйки недвижимый. Дух отлетел — остался только прах… Гнев и печаль у Юлии в глазах; На Флорио они должны пролиться, Мгновение — и буря разразится! Но бури он бежал — поклявшись впредь Щенят в соперниках не потерпеть! Он вскоре занялся другим предметом, — И ничего не потерял на этом. Бедняжка Юлия! Что делать ей? Увы! О злополучнейший из дней! — Утрачены в единый час прескверный И преданный жених, и мопсик верный! 1789
Падение Бастилии
Перевод Ю. Петрова
[118]
Ты слышала ли крик Французской всей земли? Зачем же медлишь ты? Не жди и не надейся! Прочь, Тирания, прочь! У варваров, вдали, Оплачь былую мощь, оплачь свои злодейства! Во все века, сквозь стоны бытия Угадывались ты и ненависть твоя; Но Вольность, услыхав напутствие Презренья, Сломала цепь твою и раздробила звенья, Как лава, что в земле родил глубинный взрыв, Прорвала путь себе, руины сотворив! Дыхание людей на вздохи изошло, Надежды луч устал светить потемкам этим, Лишь изредка, во сне, забыв дневное зло, Унылых возвращал к друзьям и милым детям; Но вот они, разбуженные вдруг, Смотрели с ужасом удвоенным вокруг И ускользали прочь, покорствуя Страданью, Смерть призывавшему отчаявшейся дланью; Иные же, сгорев, утратив разум свой, В прилив Безумия бросались с головой. Но полно вам, скорбя, кровоточить, сердца! Не надо больше слез — ведь вижу каждый день я, Что Воля дождалась счастливого конца, Что Добродетель длит победное движенье, Что, не страшась, крестьянин-патриот Глядит восторженно, как колос в рост идет; Его душа навек ушла от плена злого, И смело зазвучит раскованное слово, И душу в жизнь вдохнет Свобода — мудрый друг: Свободна будет кровь, свободен сердца стук. Одна ли Франция отвергнет старый трон? Свобода, выбор твой — Лютеция одна ли? Вот Бельгии сыны вокруг твоих знамен — Но и врагов твоих знамена запылали… Ты свет несешь, идя из края в край, Иди и головы пред бурей не склоняй, Чтобы у разных стран, по всем меридианам, Была одна душа, враждебная тиранам! И все же первым пусть среди других племен, Свободнейшим из всех пребудет Альбион! 1789
Монодия на смерть Чаттертона
Перевод А. Парина
[119][120]
Не странно ли, что смерть душе страшна? Ведь с легким сердцем предаются сну За ночью ночь, до гробовой межи, Младенцы, дети, юноши, мужи. Но дважды странно, если жизнь дана Как краткий вдох в пути на крутизну. Прочь, злобный призрак! Царь чудовищ, сгинь! Лавину тьмы и ужасов низринь На преступленья в мантиях державных! Я — над могилой юноши, по ком Звонит набат в отчаянье глухом. Щедра Природа — жаден хищный Рок. И колокол гудит с таким надрывом, Как плачет мать о сыне, сбившись с ног: Вернись домой веселым и счастливым! Поэт! Заслон неосвященных плит Тебя от злобы и нужды хранит. Не подождав естественной черты, Ты здесь нашел покой, под этим дерном. Ты! Разве прах быть может назван «ты»? Пред Господом, в сиянье животворном, Перед престолом высшей доброты Ты славишь мощь любви в греховном мире (Не сомневайся, дух!) на царственной псалтири. Но плачу, не избегнув размышлений Над тем, какою смертью умер гений. И часто в черный час воображенья Над ядом застываю в отвращенье,[121] И тошно мне — я трепещу над телом, Распухшим, посинелым, Хоть гнев рыданьям воли не дает И разве что слезой на кромке глаз блеснет. Не здесь ли люди в песнях знали толк? Не здесь ли были исстари поэты Вниманием согреты? Но все же голос Спенсера умолк, И утомленное борьбою тело От одиночества окоченело. И О́твэя[122] удел Тихий хор стихий отпел, Когда под грохот бури беспощадной Сразил поэта голод кровожадный. Наперсник Мысли, баловень Фортуны, Покинул Эйвон[123] сладкопевец юный. С душою легкой он летит вперед И звучный стих стремит в полет О том, как Элла[124] смел в бою с врагами. Бурлит, клокочет и поет Шальных стихов водоворот, И в пляске с бесноватыми стихами Вскипает в жилах кровь, горячая, как пламя. Но вот еще сильней пылают щеки, И на лице такое торжество, Перед которым слепнет естество, И мощью дышит вымысел высокий. Вот выросли крыла — и он стремглав Взмывает ввысь для песенных забав. Отрада сирым, страждущим бальзам, Он слышит плач вдовы и стон калеки; Он вымысел стремит к таким мирам, Что вытравляет горе в человеке. Какую мощь для слабых он припас, Какую ширь — для узнических глаз! Отчизне верен, он берет клинок — И укрощен тиран, и распростерт у ног. Стихий свободных вдохновенный сын! Цветок, явивший миру слишком рано Свой аромат неповторимо пряный! Кто в мире злобы выживет один? Как серафимы в небе ни старались, Мороз побил листы, и черви внутрь пробрались. Куда девался этот ясный взгляд И жар, которым дух твой был объят? Мечтатель дерзкий, юноша мятежный! Я вижу снова твой тревожный шаг, И бледен лоб, как будто первый знак Явила смерть в заботе неизбежной. Но в час, когда старушечьей рукой Нужда тебе давала Навеки усыпляющий настой, Когда ты яд уже хотел хлебнуть, Любовь, как ангел, встала за спиной (Она была усталой и больной) И внутрь души велела заглянуть, Чтоб отогреть замерзнувшую грудь. Твой дом родной она тебе явила — Твой дом родной, где на закате дня Тебя с улыбкой слушала родня. Смотри: сестра твоя страдает, И безутешно мать рыдает. Вглядись, как мается она, Отчаяньем ослеплена! Прочь руку от постыдной чаши с ядом! И руку ты отвел под этим взглядом. Но Горе и Отчаянье стеной На жизнь твою опять пошли войной — Напомнили сознанью каждый штрих Любой беды, любого униженья, Всех оскорблений, всех невзгод твоих, Ухмылку злобы и оскал презренья. И чтоб от боли сердце уберечь, Ты холоду велел по жилам течь. О дух благословенный! Где б ни был ты — пред божеством Поёшь хвалу делам небесным В согласье с братством бестелесным Или в неистовстве сверх меры Летишь сквозь ангельские сферы — Дай мне с таким же торжеством, Как ты, владеть высоким даром, Дай противостоять ударам, Пред бурею судьбы не оробеть И ясный, трезвый взор не утерять и впредь! Приманчив лес на крутизне приречной, Чья тень сладка Мечте простосердечной, — Здесь любо ей в тени венки сплетать И пристальным зрачком закаты наблюдать. Здесь, в темноте безлюдной, бездорожной, Любил скитаться юноша тревожный, Таинственный, как тусклый сноп лучей, Рябым пятном упавших на ручей. И в час урочный — в час, когда стихии Порабощают помыслы людские, Под шорохи пещер, и грай, и вой, Под клекот чаек над речной волной Метался здесь скиталец одинокий, Шепча в пути рождаемые строки, И вдруг на гребне островерхих скал Он застывал и взгляд в пучину увлекал. О Чаттертон! Над бедным прахом плачет Тот, для кого твой гений столько значит. Прощай, страдалец! Траурный венок Кладу на холм заброшенной могилы. Но хватит посвященных смерти строк, Не то для жизни недостанет силы. С крыла Безумья на меня упав, Прожжет Надежду горя черный сплав. И как бы Рок по злобе не убил Оставшийся во мне природный пыл. Поэтому, печаль, меня покинь! Воспоминанья от себя гоню — Довольно мучить роковому дню Мой ум. Стремлюсь туда, где моря синь Граничит с яркой зеленью долины, Где тихой добродетели приют, Где в лунном свете пляшут и поют, Отдавшись чарам ночи соловьиной! О Чаттертон! О, если б ты был жив! Я знаю — дав отпор печали тяжкой, Ты вместе с нами бы меж мирных нив На воле правил звонкою упряжкой. И мы к тебе б сходились ввечеру, Чтоб слушать величавую игру, Чтоб славить песни музы молодой, В сужденьях равной старице седой. Мечты! Вы осушаете на миг Печали и отчанья родник. Но есть мечта, к которой дух стремится, — К потоку Сасквеханны[125] удалиться И на холме, чей неспокойный бор Ведет с речною гладью долгий спор, Смиренный кенотаф[126] тебе поставить, Чтобы певца погибшего восславить, И под раскаты ветров погребальных Взвалить на ум громаду дум печальных. 1790–1834
Эолова арфа
Перевод В. Рогова
[127]
Задумчивая Сара! Мне к руке Щекой прижалась ты — и как приятно Сидеть у нашей хижины, заросшей Жасмином белым и тенистым миртом (То символы Невинности с Любовью!), Следить за облаками, на глазах Тускнеющими, за звездой вечерней, Как Мудрость, безмятежною и яркой, Сияющей напротив! Как прекрасен На грядках аромат! И как все тихо! Далекий ропот моря о молчанье Нам говорит. А та простая лютня, В окне прикреплена! Нет, ты послушай! Под ласкою небрежной ветерка Она, как дева робкая, упреки Возлюбленному шлет, ему внушая Быть повольнее! А теперь по струнам Смелее он проводит, ноты плавно Вздымаются по сладостным волнам — Такие нежно-колдовские звуки В час сумеречный эльфы издают, Несомы ветерком из Царства Фей, Где вкруг цветов медвяных нежно реют Мелодии, подобны птицам райским, Без отдыха, на крыльях неуемных! Вне нас и в нас едино бытие — Душа всему, что движется навстречу, Свет в звуке, и подобье звука в свете, И в каждой мысли ритм, и всюду радость. По мне бы, право, было невозможно Не возлюбить всего в обширном мире, Где ветерок поет, а тихий воздух Есть Музыка, уснувшая на струнах. Так, дорогая! На пологом скате Того холма я лягу в яркий полдень И наблюдаю, щурясь, как танцуют Алмазные лучи на водной глади, Спокойно размышляю о покое, И много мыслей зыбких и незваных, И много праздных, призрачных фантазий Проносится в мозгу недвижном, праздном, Разнообразны, словно ветерки, Играющие на покорной арфе! А что, когда вся сущая природа — Собрание живых и мертвых арф, Что мыслями трепещут, если их Коснется ветер, беспредельный, мудрый, — И каждого Душа и Бог Всего? Но ты мне взглядом легкий шлешь упрек, Любимая! Тебе такие мысли Неясно-дерзкие не по душе, Ты требуешь смиренья перед богом, Дщерь кроткая в семействе Иисуса! Сказала мудро ты, благочестиво Отвегнув домыслы незрелой мысли: Они легко исчезнут — пузыри В потоке Философского ключа. Грех толковать мне о Непостижимом: Лишь, трепеща, его хвалить я должен С неодолимой внутреннею верой — Того, кто милосердно исцелил Несчастнейшего грешника и после Мне даровал покой, и кров смиренный, И деву, сердцем чтимую, — тебя! 24 августа 1795
Огонь, Голод и Резня
Военная эклога
Перевод В. Рогова
[128]
Место действия — заброшенная тропа в Вандее.
Ведьма Голод лежит на земле; входят Ведьма Огонь и Ведьма Резня.
Ведьма Голод
Кто вас в эту слал страну? Ведьма Резня (Ведьме Огню)
Я ей на ухо шепну. Ведьма Огонь
Нет! Нет! Нет! Веселиться будет Ад, Если звуки долетят. Нет! Нет! Нет! Шепнув, не оберешься бед. Назвала его я раз, Черти вняли мне тотчас, Начался разгульный пляс, Своды Ада смех сотряс, И они, пока дрожали, Смех нечистый умножали. Нет! Нет! Нет! Веселиться будет Ад, Если звуки долетят. Ведьма Голод
Еле слышно ты шепни, По секрету намекни. Ведьма Резня
Четверкой букв он заклеймен[129] — А вас кто слал? Обе
Все он! Все он! Ведьма Резня
Танком он логово отпер мое, И тысяч трижды трехсот бытие Прервалось, чтобы кровь мне пошла на питье. Обе
А кто поил тебя? Ведьма Резня
Все он! Четверкой букв он заклеймен. Пустил и крикнул: улю-лю! Его я одного хвалю. Ведьма Голод
Сестра, спасибо! Кровь течет, Детей и женщин голод грызет. Я на топком поле битвы ждала, Череп и кости подобрала; Мне колотушкой служили они, Но ворона с волком попробуй спугни! И я тогда пустилась прочь: На пир их мне взирать невмочь. Я услышала стон и визг и тотчас К щели в лачуге приставила глаз… И что предстало мне в тени? Обе
Ты нам на ухо шепни. Ведьма Голод
Ребенок бил больную мать: Обрекла я их с голоду умирать! Обе
Кто так велел? Ведьма Голод
Все он! Все он! Четверкой букв он заклеймен. Велел и крикнул: улю-лю! Его я одного хвалю. Ведьма Огонь
Я в Ирландии была! Нивы и кусты я жгла, И тускнел закат в огне! Я шагала по стране, Работа мне была легка, Я хохотала, держась за бока: Меня смешил взъяренный скот, Когда средь пашен и болот Он пробегал сквозь мрак и дым, Рычащим пламенем гоним! У хижин в зареве огней Стреляли в голых бунтарей, Огонь трещал, багрово-рыж, И низвергались балки крыш На злобных, немощных старух, Чьи вопли мне ласкали слух. Обе
Кто так велел? Ведьма Огонь
Все он! Все он! Четверкой букв он заклеймен. Велел и крикнул: улю-лю! Его я одного хвалю. Все
Велел и крикнул: улю-лю! О, как его я восхвалю? Ведьма Голод
Голод — мудрости залог. Буду грызть и грызть народ, Чтоб народ терпеть не смог — И его проклятый род… Ведьма Резня
Он на клочья разорвет! Ведьма Огонь
Неблагодарные! Вот срам! И это ваш ответ дарам Того, кто столько сделал вам? Убирайтесь! Я одна Остаюсь ему верна. Он пекся восемь лет о вас — И долг вернуть в единый час, Бесстыжие, уж вам ли смочь? Ступайте прочь, ступайте прочь! <1798>
Ода уходящему году
Перевод М. Лозинского
[130]
Краткое содержание
[131]
Ода начинается обращением к Божественному Промыслу, приводящему к единой великой гармонии все события времени, как бы бедственны ни казались смертным некоторые из них. Вторая строфа призывает людей отречься от их личных радостей и печалей и посвятить себя на время делу всего человеческого рода. Первый эпод говорит о Русской Императрице, умершей от апоплексии 17 ноября 1796 года, как раз перед тем заключив дополнительный договор с Королями, направленный против Франции. Первая и вторая антистрофы описывают образ Уходящего Года и т. д., как бы в видении. Второй эпод предвещает, в сокрушении духа, гибель отечества.
I О Дух, гремящий Арфою Времен! Чей смелый слух, не дрогнув, переймет Твоих гармоний чернотканый ход? Но, взор вперяя в вечный небосвод, Я долго слушал, сбросив смертный гнет, В тиши душевной ум смирив земной; И в вихре пышных риз передо мной Пронесся мимо Уходящий Год! Тихое забыв раздумье, В некоем святом безумье, Пока он в туче не исчез из глаз, Я бурно грянул песнь и славил этот час. II От оплаканных гробниц Из ужасной мглы темниц, От ночной тоски недуга, Из нор, где Бедность тщетно кличет друга, Оттуда, где во тьме ущелий Пламенник Любви заложен Иль где Надежды в колыбели Охраняет детский сон, — Пестрый правя хоровод, Вы, Скорби, Радости, вперед! Той дикой Арфой, той рукой, Чьим мощным взмахом ото сна — Тревога струн пробуждена, Вас заклинаю всех сойтись толпой! Из мирного гнезда, Из нищенских лачуг, Все, в страшный час, сюда; Чтобы из вас священный вид исторг Природы в пытке материнских мук Плач и восторг! Еще гремит то Имя[132], что вокруг Воздвигло бурю и разверзло Ад; Уже спешат на торжество веков И Суд и Честь! Их поднял, как набат, Святая Вольность, твой высокий зов! III Я видел в шлеме Властолюбья лик! Царей я слышал беспокойный крик — «О, где ж Богиня Северных границ?[133] Где гром ее победных колесниц?» Беги, Царей собор! Секирой смерти сражена, Вовеки не вперит она В лицо Убийства охмелевший взор! Души павших без числа, Тех, что Висла унесла, Тех, что с башен Измаила, Где ров телами запружен, Ярость дикая скосила Под крик детей и вопли жен! Тени, спящих без гробниц, Грозный трубный звук разлейте, Цепи мрачных верениц Вкруг ее могилы вейте! Кровожадный Дух угас — (Темен путь и грязны дни) — Вкруг нее ведите пляс, Как могильные огни! И пойте ей во тьме ночей Рок венчанных палачей! IV Отшедший Год! Не на земных брегах Тебя душа узрела! Где одна Пред троном облачным, тиха, мрачна, Ждет память, ты со стоном и в слезах, Кровавой ризой кроя рамена, Свои часы поведал! Тишиной, Внимая, сонм облекся неземной, Чьи волосы венчают пламена. Тут, огнем очей блистая, Хор бесплотный покидая, Ступил вперед прекрасный Дух Земли И стал у ступеней, где тучи залегли. V Затихли арфы, смолк Небесный светлый полк. Но семь Лампад, плывущих мимо трона[134] (семь Тайных Слов Закона), Заветный дали знак. Крылатый Дух поник, восстал и молвил так: «Ты, во мраке гроз царящий, Свет предвечный и Любовь, Ради слез Земли скорбящей, Сотряси Перуна вновь! Во имя попранного Мира, Гордыни, Зависти, Вражды! Во имя долгих лет Нужды И Голода, который стонет сиро! Во имя страшных пут, Что Африку томят, Пока творит свой суд Глухой Синод, берущий кровью дань![135] Во имя смеха тех, кто сыт и рад! Отмститель, встань! Неблагодарный Остров хмурит взгляд, Сложив свой лук и полный стрел колчан. Проговори с небесных черных круч! На темный вражий стан Взгляни огнем с нагроможденных туч! Блесни перуном! Тяжким громом грянь! То крик былых и будущих времен! Услышь Природы непомерный стон! Встань, Бог Природы, встань! VI Виденье скрылось, смолк глагол; Но душу долгий ужас гнел. И часто по ночам, во сне, Все тот же призрак виден мне. Холодный пот меня томит; Пылает слух, плывут глаза; Тяжелым гулом мозг обвит; На сердце дикая гроза; И дыханья трудный звук Сходен с хрипом смертных мук! Таким же бредом обуян На поле боевом солдат, Когда, полуживой от ран, Он в груды тел вперяет взгляд! (Окончен бой, в росе трава, Ночному ветру нет конца! Смотри: живая голова Дрожит в объятьях мертвеца!) VII Еще не пал, не покорен Родимый Остров, Альбион! Твои холмы, как райский сад, Солнечным дождем блестят; Твои луга средь мирных гор Оглашают бубенцы; Их зеленеющий простор Ограждают скал зубцы; И Океан под дикий вой Хранит, как сына, Остров свой! Тебе дарит свою любовь Гражданский Мир из года в год; И никогда огонь и кровь В твои поля не нес чужой народ. VIII Покинутый Небом![136] Стяжанием пьян, В трусливой дали, но гордыней венчан, Ты меж пашен и стад охраняешь свой дом И Голод и Кровь разливаешь кругом! Ты проклят всеми! Жадно ждут народы, Не клекчет ли Погибель с вышины! Погибель с жутким взглядом! Только сны О пламени глубин, прорвавшем воды, Ее дремоту тешат; всякий раз, Когда под пеной пламенной волны Провидит вновь ее драконий глаз Твой, Альбион, неотвратимый час, Чудовище на ложе привстает И диким торжеством скрежещет сонный рот. IX Беги, беги, Душа! Напрасен Птиц пророческих глагол — Чу! хищники голодные, спеша, Крылами бьют сквозь долгий ветра стон! Беги, беги, Душа! Я, непричастный к этой бездне зол, С молитвой жаркой и в трудах. Прося о хлебе скудной нивы прах, Скорбел и плакал над родной страной. Теперь мой дух бессмертный погружен В Субботний мир довольствия собой; И облаком страстей неомрачим Господень Образ, чистый Серафим. 1796
Дж. Констебль.
Собор в Солсбери из сада епископа. 1823 г.
Масло. Лондон. Галерея Тейт.
Кубла Хан, или Видение во сне
Фрагмент
Перевод В. Рогова
[137]
Летом 1797 года автор, в то время больной, уединился в одиноком крестьянском доме между Порлоком и Линтоном, на эксмурских границах Сомерсета и Девоншира. Вследствие легкого недомогания ему прописали болеутоляющее средство, от воздействия которого он уснул в креслах как раз в тот момент, когда читал следующую фразу (или слова того же содержания) в «Путешествии Пэрчаса»[138]: «Здесь Кубла Хан повелел выстроить дворец и насадить при нем величественный сад; и десять миль плодородной земли были обнесены стеною». Около трех часов автор оставался погруженным в глубокий сон, усыпивший, по крайней мере, все восприятия внешней обстановки; он непререкаемо убежден, что за это время он сочинил не менее двухсот или трехсот стихотворных строк, если можно так назвать состояние, в котором образы вставали перед ним во всей своей вещественности, и параллельно слагались соответствующие выражения, безо всяких ощутимых или сознательных усилий. Когда автор проснулся, ему показалось, что он помнит все, и, взяв перо, чернила и бумагу, он мгновенно и поспешно записал строки, здесь приводимые. В то мгновение, к несчастью, его позвал некий человек, прибывший по делу из Порлока, и задержал его более часа; по возвращении к себе в комнату автор, к немалому своему удивлению и огорчению, обнаружил, что, хотя он и хранит некоторые неясные и тусклые воспоминания об общем характере видения, но, исключая каких-нибудь восьми или десяти разрозненных строк и образов, все остальное исчезло, подобно отражениям в ручье, куда бросили камень, но, увы! — без их последующего восстановления.
