Смертны и ты и я. Сомкнем усталые веки. Но Россия жива моя — И теперь, и потом, и навеки. Ее литературное имя — Марианна Колосова. Вряд ли она сама в конце жизни надеялась вернуться своими стихами на Родину. Однако, как известно, пути Господни неисповедимы. Открытие нами ее замечательного творчества — яркий, свершившийся факт.
Главная черта поэзии Марианны Колосовой удивительное своеобразие, непохожесть на всё то, что было в русском (и прежде всего женском) стихотворчестве до нее. Обладая глубокой природной талантливостью и культурой, она сумела соединить в своих стихах страсть, мужество, проницательный ум и женскую неповторимую нежность. Не случайно эти ее строки стали крылатыми у белогвардейцев Сибири:
Пристальнее в душу посмотрите-ка: Отдает свою по капле кровь… Самая мудрейшая политика — Искренняя к Родине любовь! Не приняв ложь и безнравственность большевистской власти, пережив в молодости всю жестокость Гражданской войны, Марианна Колосова посвятила свою жизнь борьбе с поработителями России. Вся ее поэзия излучает страстную веру в высшую справедливость и надежду на воссоздание погубленной Родины:
Россия? Ты еще жива? В цвету черемуховом ты ли?.. Зимой, наверно, на дрова Мою черемуху срубили… Неправда! Ты не умерла, Хоть и подрублена под корень, С душой Двуглавого Орла, Который грозам непокорен! Ты — вся в огне и вся в цвету, И ты ни в чем не виновата. Лелеешь новую мечту — И громового ждешь раската. Марианна Колосова (Римма Ивановна Виноградова, в замужестве Покровская) родилась 19 (26) мая 1903 года на Алтае. Происходила из древнего и крепкого рода кубанских казаков. Ее отцом был священник, убитый воинствующими безбожниками, а ее жених, белогвардейский офицер, был расстрелян чуть ли не на ее глазах. До Гражданской войны жила в Барнауле.
Весь 1919 год и начало 1920-го Марианна Колосова провела в районе Семиречья — последнем оплоте белых сил на юго-восточном направлении. Эту территорию удерживали остатки 2-го Степного сибирского корпуса под командованием генерал-майора Анненкова. После разгрома белых она навсегда покинула Россию, перебравшись вместе с анненковцами в Китай, сначала в Джунгарию, а затем в Харбин.
Там, в китайском Харбине, ее стихи стали публиковаться в русском журнале «Рубеж», а в 1929 году вышел первый ее сборник «Армия песен». В дальнейшем в Харбине увидели свет ее книги стихов «Господи, спаси Россию!», «Не покорюсь!», «На звон мечей». Творчество Марианны Колосовой высоко ценили русские поэты Харбина — А. Несмелов, А. Ачаир, В. Перелешин и многие другие. Современники называли ее «бардом Белой армии» и харбинской Мариной Цветаевой.
После оккупации Харбина японцами она в 1934 г. вместе с мужем, бывшим офицером Белой армии А. Н. Покровским перебралась в Шанхай, где ее стихи стали публиковаться в журнале «Парус» и где вышли две ее последние книги: «На боевом посту» и «Медный гул». В 1949 году Китай стал коммунистическим, и семья Покровских уехала сначала на Филиппины, затем в Бразилию. В конце 50-х они окончательно осели в Чили. Скончалась Марианна Колосова 6 октября 1964 года. Похоронена в Пуэнте-Альто, пригороде Сантьяго. На табличке, прикрепленной к могильному кресту, имеется надпись: «Русская национальная поэтесса».
Время все расставляет по своим местам. Шелуха отпадает и превращается в прах. Но живое слово, за которым стоят честь и достоинство, как зеленая ветвь, пробивается сквозь любые нагромождения лжи и клеветы. Поэты Белой гвардии возвращаются на Родину своим блистательным творчеством. Они возвращаются к нам на века и уже никогда не уйдут из наших сердец.
Валерий ХАТЮШИН
Николай ТУРОВЕРОВ
ПЕРЕКОП
1 Сильней в стремёнах стыли ноги, И мерзла с поводом рука. Всю ночь шли рысью без дороги С душой травимого волка. Искрился лед отсветом блеска Коротких вспышек батарей, И от Днепра до Геническа Стояло зарево огней. Кто завтра жребий смертный вынет, Чей будет труп в снегу лежать? Молись, молись о дальнем сыне Перед святой иконой, мать! 2 Нас было мало, слишком мало. От вражьих толп темнела даль; Но твердым блеском засверкала Из ножен вынутая сталь. Последних пламенных порывов Была исполнена душа, В железном грохоте разрывов Вскипали воды Сиваша. И ждали все, внимая знаку, И подан был знакомый знак… Полк шел в последнюю атаку, Венчая путь своих атак. 3 Забыть ли, как на снеге сбитом В последний раз рубил казак, Как под размашистым копытом Звенел промерзлый солончак, И как минутная победа Швырнула нас через окоп, И храп коней, и крик соседа, И кровью залитый сугроб? Но нас ли помнила Европа, И кто в нас верил, кто нас знал, Когда над валом Перекопа Орды вставал девятый вал? 4 О милом крае, о родимом Звенела песня казака, И гнал, и рвал над белым Крымом Морозный ветер облака. Спеши, мой конь, долиной Качи, Свершай последний переход. Нет, не один из нас заплачет, Грузясь на ждущий пароход, Когда с прощальным поцелуем Освободим ремни подпруг, И, злым предчувствием волнуем, Заржет печально верный друг. «В эту ночь мы ушли от погони…»
В эту ночь мы ушли от погони, Расседлали своих лошадей; Я лежал на шершавой попоне Среди спящих усталых людей. И запомнил, и помню доныне Наш последний российский ночлег, Эти звезды приморской пустыни, Этот синий мерцающий снег. Стерегло нас последнее горе После снежных татарских полей — Ледяное Понтийское море, Ледяная душа кораблей. Все иссякнет — и нежность, и злоба, Все забудем, что помнить должны, И останется с нами до гроба Только имя забытой страны. «Не выдаст моя кобылица…»
Не выдаст моя кобылица, Не лопнет подпруга седла. Дымится в Задонье, курится Седая февральская мгла. Встает за могилой могила, Темнеет калмыцкая твердь, И где-то правее — Корнилов, В метелях идущий на смерть. Запомним, запомним до гроба Жестокую юность свою, Дымящийся гребень сугроба, Победу и гибель в бою, Тоску безысходного гона, Тревоги в морозных ночах, Да блеск тускловатый погона На хрупких, на детских плечах. Мы отдали всё, что имели, Тебе, восемнадцатый год, Твоей азиатской метели, Степной — за Россию — поход. КРЫМ
Уходили мы из Крыма Среди дыма и огня, Я с кормы все время мимо В своего стрелял коня. А он плыл, изнемогая, За высокою кормой, Все не веря, все не зная, Что прощается со мной. Сколько раз одной могилы Ожидали мы в бою. Конь все плыл, теряя силы, Веря в преданность мою. Мой денщик стрелял не мимо, Покраснела чуть вода… Уходящий берег Крыма Я запомнил навсегда. ПОХОД
Как в страшное время Батыя, Опять породнимся с огнем, Но, войско, тебе не впервые Прощаться с родным куренем! Не дрогнув, станицы разрушить, Разрушить станицы и сжечь. Нам надо лишь вольные души, Лишь сердце казачье сберечь! Еще уцелевшие силы — Живых казаков сохранять, Не дрогнув, родные могилы С родною землею сровнять. Не здесь — на станичном погосте, Под мирною сенью крестов Лежат драгоценные кости Погибших в боях казаков; Не здесь сохранялись святыни, Святыни хранились вдали: Пучок ковыля да полыни, Щепотка казачьей земли. Все бросить, лишь взять молодаек. Идем в азиатский пустырь — За Волгу, за Волгу — на Яик, И дальше, потом — на Сибирь. Нет седел, садитесь охлюпкой — Дорогою седла найдем. Тебе ли, родная голубка, Впервые справляться с конем? Тебе ли, казачка, тебе ли Душою смущаться в огне? Качала дитя в колыбели, Теперь покачай на коне! За Волгу, за Волгу — к просторам Почти не открытых земель. Горами, пустынями, бором, Сквозь бури, и зной, и метель Дойдем, не считая потери, На третий ли, пятый ли год, Не будем мы временем мерить Последний казачий исход. Дойдем! Семиречье, Трехречье — Истоки неведомых рек… Расправя широкие плечи, Берись за топор, дровосек; За плуг и за косы беритесь — Кохайте и ширьте поля; С молитвой трудитесь, крепитесь, Не даром дается земля — Высокая милость Господня, Казачий престол Покрова; Заступник Никола-Угодник Услышит казачьи слова. Не даром то время настанет, Когда, соберясь у реки, На новом станичном майдане Опять зашумят казаки. И мельницы встанут над яром, И лодки в реке заснуют… Не даром дается, не даром, Привычный станичный уют. Растите, мужайте, станицы, Старинною песней звеня; Веди казаку, молодица, Для новых походов коня, Для новых набегов в пустыне, В глухой азиатской дали… О горечь задонской полыни, Щепотка казачьей земли! Иль сердце мое раскололось? Нет — сердце стучит и стучит. Отчизна, не твой ли я голос Услышал в парижской ночи? АЗОВ
Эту землю снова и снова Поливала горячая кровь. Ты стояла на башне Азова Меж встречающих смерть казаков. И на ранней заре, средь тумана, Как молитва звучали слова: За Христа, за святого Ивана, За казачий престол Покрова, За свободу родную, как ветер, За простую степную любовь, И за всех православных на свете, И за свой прародительский кров. Не смолкало церковное пенье; Бушевал за спиною пожар; Со стены ты кидала каменья В недалеких уже янычар И хлестала кипящей смолою, Обжигаясь сама и крича… Дикий ветер гулял над тобою И по-братски касался плеча: За святого Ивана, за волю, За казачью любовь навсегда!.. Отступала, бежала по полю И тонула на взморье орда. Точно пьяная, ты оглянулась — Твой сосед был уродлив и груб; Но ты смело губами коснулась Его черных, запекшихся губ. НОВОЧЕРКАССК
(Поэма)
Меня с тобой связали узы Моих прадедов и дедов. Не мне ль теперь просить у музы И нужных рифм, и нужных слов? Воспоминаний кубок пенный Среди скитаний и невзгод Не мне ль душою неизменной Испить указан был черед? Но мыслить не могу иначе: Ты город прошлых тихих дней, И новый вихрь судьбы казачьей Тебе был смерти холодней. 1 Жизнь шла размеренно, не скоро, Не трудно, но и не легко, И купол золотой собора Кругом был виден далеко. Зимой снега, разлив весною, А летом ветер, зной и пыль, Но не мечтал никто иною Сменить сегодняшнюю быль. Служилый город и чиновный Один порядок жизни знал, И даже мостовой неровной Вид никого не оскорблял. По воскресеньям привозили К базару уголь и каймак, И на восток глядел средь пыли В кольчуге бронзовый Ермак. 2 Зимою молодежь гранила Московской улицы панель, А летом в сад гулять ходила, Где старой башни цитадель, И где в киоске продавщица, Блестя огнем задорных глаз, Глядела, как меняет лица, Стреляя в нос, холодный квас. И отставные офицеры В воспоминаньях прошлых дней Венчали путь своей карьеры Прогулкой чинной вдоль аллей. 3 Балы не редкостью бывали, На них полковник и кадет, Не уставая, танцевали, Топча безжалостно паркет, И иногда мелькал средь танца Мечтою институтских лет Лейб-казака иль атаманца Мундир, пленяющий лорнет. В театре с лихостью играли В антрактах долгих трубачи, И у подъезда ожидали Извозчики и лихачи. 4 Был атаман главою края, Слугой России и Царей, И, облачением сияя, Служил в соборе архиерей. О Думе спорили дворяне И об охоте невзначай, Купцы — о дегте и тарани, В прохладных лавках сев за чай. Блюли закон, моляся Богу, Хулили злобу, блуд и месть. Все казаки ходили в ногу И отдавали лихо честь. 5 Учили те, кто побогаче, Своих детей, поря за лень, И реалист носил казачий Лампас и с кантами чекмень. Дул ветер зимний или жаркий — Спал город мирно до зари. Сквозил пролет к вокзалу арки, Где проезжали все Цари. Черед часов был тих и плавен, Крепка была родная лепь. Давно забыли, что Булавин Дымил пожаром эту степь. 6 Степная быль дышала сонно, Был тверд загар казачьих лиц, Как воды медленного Дона, Текла простая жизнь станиц. Весну встречали в поле, сея, Скотину выгнав из базов. Под Пасху ждали иерея К лампадам темных образов. Косили в зной, возили кони Снопы на шумное гумно, Желтей червонца на попоне Лежало новое зерно. Зимой же спали. Песни пели. Деды, хваля минувший век, Хлебали взвар и с хлебом ели Арбузный мед, густой нардек. 7 Не к жизни бранной и беспечной Взывал, спокойствием маня, Средь вишняка дымок кизечный Над мирным кровом куреня. Страны померкнул образ древний. Средь электрических зарниц Никто не отличал деревни От вольных некогда станиц. Покоем грезили левады, И стал казак с былым не схож, Неся на чубе лоск помады, Под скрип резиновых калош. 8 Февраль принес с собой начало. Ты знал и ждал теперь конца. Хмельная Русь себя венчала Без Мономахова венца. Тебе ль стоять на Диком поле, Когда средь вздыбленных огней Воскресший Разин вновь на воле Сзовет испытанных друзей? Ты знал — с тобой одним расплата За тишь романовского дня. Теперь не вскочит пылкий Платов, Тебя спасая, на коня. 9 Давно оплеванным призывом Серели мокрые листки, С тоской кричали и надрывом Внизу вокзальные свистки. В тумане сумрачно темнели Бульваров мокрых тополя, А партизаны шли и пели: «Увидим стены мы Кремля». Гудели пушки недалёко, И за грехи своих отцов Шли дети к смерти одиноко, И впереди них — Чернецов. 10 Кружились вихри снеговые Над свежей глиною могил. Знал Каледин, кого впервые Он на кладбище проводил. Мела метель. Покорно ждали Неотвратимого конца, Но эти дни зачаровали Снегами юные сердца. И стало тесно и немило В глухих родительских домах. Когда свой знак нашил Корнилов На партизанских рукавах. 11 Зарю казачьего рассвета Вещал речами мудро Круг, Цвело надеждой это лето, И тополей кружился пух. Несли к собору из музея Знамена, стяги, бунчуки, И, дикой местью пламенея, Восстав, дралися казаки. А там, где раньше были дачи, Полков младых ковалась крепь. Блестел собор с горы иначе — Иной теперь вставала степь. 12 И над дворцом зареял гордо, Плеща по ветру, новый флаг. Звучало радостно и твердо И «danke schön», и «guten Tag». Открылись снова магазины, Забыв недавнее давно, В подвалах налили грузины Гостям кавказское вино. И всё собою увенчала Герба трехвековая сень, Где был казак нагой сначала, Потом — с стрелой в боку олень. 13 О, эти дни кровавых оргий! — Ты для себя сам стал чужим. Побед минутные восторги Летели прочь, как легкий дым. И был уверен ты заранее — Не властны в эти дни вожди, И пламя буйное восстаний Зальют осенние дожди. 14 Но вновь за мертвенной зимою, В последний раз хмельна, красна, Играла полою водою Твоя последняя весна. Молниеносные победы Благословлял весенний дух, И расцветали вновь обеды, Молебны и речистый Круг. 15 Британцы, танки и французы… Как дань восторгов и похвал Надели английские блузы И гимназист, и генерал. Кто не был бодр, кто не был весел, Когда на карте за стеклом Осваг победный шнур повесил Между Одессой и Орлом? И все надежды были правы — На север мчались поезда. Была тускла средь белой славы Пятиконечная звезда. 16 Как был прекрасен и возвышен Высокий строй газетных слов! Казалось всем, что был уж слышен Кремлевский звон колоколов. Блестели радостные взоры; Под громы дальних канонад, Как порох, вспыхивали споры — Кому в Москве принять парад, Кто устранит теперь препоны, Когда еще повсюду мгла, — Орел двуглавый без короны Или корона без орла? 17 Дымилась Русь, горели сёла, Пылали скирды и стога, И я в те дни с тоской веселой Топтал бегущего врага, Скача в рядах казачьей славы, Дыша простором диких лет. Нас озарял забытой славы, Казачьей славы пьяный свет. И сердце всё запоминало, Легко рубил казал с плеча, И кровь на шашке засыхала Зловещим светом сургуча. 18 Тамбов. Орел. Познал обмана Ты весь чарующий расцвет, Когда смерч древнего бурана Сметал следы имперских лет. И над могилою столетий Сплелися дикою гульбой Измена, подвиги и плети, И честь, и слезы, и разбой. 19 Колокола могильно пели. В домах прощались. Во дворе Венок плели, кружась, метели Тебе, мой город, на горе. Теперь один снесешь ты муки Под сень соборного креста. Я помню, помню день разлуки В канун Рождения Христа. И не забуду звон унылый Среди снегов декабрьских вьюг И бешеный галоп кобылы, Меня бросающей на юг. «На солнце, в мартовских садах…»
На солнце, в мартовских садах, Еще сырых и обнаженных, Сидят на постланных коврах Принарядившиеся жены. Последний лед в реке идет, И солнце греет плечи жарко; Старшинским женам мед несет Ясырка — пленная татарка. Весь город ждет и жены ждут, Когда с раската грянет пушка, Но в ожиданье там и тут Гуляет пенистая кружка. А старики всё у реки Глядят толпой на половодье — Из-под Азова казаки С добычей приплывут сегодня. Моя река, мой край родной, Моих прабабок эта сказка, И этот ветер голубой Средневекового Черкасска. «Эти дни не могут повторяться…»
Эти дни не могут повторяться, Юность не вернется никогда. И туманнее и реже снятся Нам чудесные, жестокие года. С каждым годом меньше очевидцев Этих страшных, легендарных дней. Наше сердце приучилось биться И спокойнее, и глуше, и ровней. Что теперь мы можем и что смеем? Полюбив спокойную страну, Незаметно медленно стареем В европейском ласковом плену. И растет и ждет ли наша смена, Чтобы вновь в февральскую пургу Дети шли в сугробах по колена Умирать на розовом снегу? И над одинокими на свете, С песнями идущими на смерть, Веял тот же сумасшедший ветер И темнела сумрачная твердь. «Жизнь не проста и не легка…»
Жизнь не проста и не легка. За спицею мелькает спица. Уйти б на юг, и в казака По-настоящему влюбиться. Довольно ждать, довольно лгать, Играть самой с собою в прятки. Нет, не уйти, а убежать Без сожалений и оглядки Туда, где весело живут, Туда, где вольные станицы, И где не вяжут и не ткут Своих нарядов молодицы; Где все умеют пить и петь, Где муж с женой пируют вместе, Но туго скрученная плеть Висит на самом видном месте. Ах, Дон, Кубань, Тмутаракань! А я в снегах здесь погибаю. Вот Лермонтов воспел Тамань. А я читаю и мечтаю. И никуда не убегу… Твердя стихи о Диком поле. Что знаю я и что могу, Живя с рождения в неволе? И мой недолгий век пройдет В напрасном ожиданье чуда, Московский снег, московский лед Меня не выпустят отсюда. 1914 ГОД
Казаков казачки проводили, Казаки простились с Тихим Доном. Разве мы, их дети, позабыли, Как гудел набат тревожным звоном? Казаки скакали, тесно стремя Прижимая к стремени соседа. Разве не казалась в это время Неизбежной близкая победа? О, незабываемое лето! Разве не тюрьмой была станица Для меня и бедных малолеток, Опоздавших вовремя родиться? «Мы шли в сухой и пыльной мгле…»
Мы шли в сухой и пыльной мгле По раскаленной крымской глине, Бахчисарай, как хан в седле, Дремал в глубокой котловине. И в этот день в Чуфут-Кале, Сорвав бессмертники сухие, Я выцарапал на скале: «Двадцатый год. Прощай, Россия». «Как когда-то над сгубленной Сечью…»
Как когда-то над сгубленной Сечью Горевал в своих песнях Тарас, — Призываю любовь человечью: Кто теперь погорюет о нас? Но в разлуке с тобой не прощаюсь, Мой далекий отеческий дом, — Перед Господом не постесняюсь Называться донским казаком. МАЙДАН
Они сойдутся в первый раз На обетованной долине, Когда трубы звенящий глас В раю повторит крик павлиний, Зовя всех мертвых и живых На суд у Божьего Престола, И станут парой часовых У врат Егорий и Никола. И сам архангел Михаил, Спустившись в степь, в лесные чащи, Разрубит плен донских могил, Подняв высоко меч горящий. И Ермака увидит Бог Разрез очей упрямо смелый, Носки загнутые сапог, Шишак и панцырь заржавелый. В тоске несбывшихся надежд, От страшной казни безобразен, Пройдет с своей ватагой Разин, Не опустив пред Богом вежд. Булавин промелькнет Кондратий; Открыв кровавые рубцы, За ним — заплата на заплате — Пройдут зипунные бойцы, Кто Русь стерег во тьме столетий, Пока не грянула пора И низко их склонились дети К ботфортам грозного Петра. В походном синем чекмене, Как будто только из похода, Проедет Платов на коне С полками памятного года. За ним, средь кликов боевых, Взметая пыль дороги райской, Проскачут с множеством других Бакланов, Греков, Иловайский — Все те, кто славу казака Сплетя со славою имперской, Донского гнали маштака В отваге пламенной и дерзкой Туда, где в грохоте войны Мужала юная Россия, — Степей наездники лихие, Отцов достойные сыны. Но вот дыханье страшных лет Повеет в светлых рощах рая И Каледин, в руках сжимая, Пробивший сердце пистолет, Пройдет средь крови и отрепий Донских последних казаков. И скажет Бог: «Я создал степи Не для того, чтоб видеть кровь». «Был тяжкий крест им в жизни дан, — Заступник вымолвит Никола. — Всегда просил казачий стан Меня молиться у Престола». «Они сыны моей земли! — Воскликнет пламенный Егорий. — Моих волков они блюли Среди своих степных приморий». И Бог, в любви изнемогая, Ладонью скроет влагу вежд. И будет ветер гнуть, играя, Тяжелый шелк Его одежд. «В скитаньях весел будь и волен…»
«В скитаньях весел будь и волен, Терпи и жди грядущих встреч. Тот не со Мной, кто духом болен, Тому не встать, кто хочет лечь. Простор морей, деревьев пущи И зреющий на ниве злак Откроют бодрым и идущим Благословляющий Мой знак. В лицо пусть веет ветер встречный — Иди и помни: Я велел». Так говорил Господь, и Млечный На темном небе путь белел. ТОВАРИЩ
Перегорит костер и перетлеет, Земле нужна холодная зола. Уже никто напомнить не посмеет О страшных днях бессмысленного зла. Нет, не мученьями, страданьями и кровью — Утратою горчайшей из утрат — Мы расплатились братскою любовью С тобой, с тобой, мой незнакомый брат. С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ», Встречались мы, наверное, не раз. Меня Господь спасал среди пожарищ, Да и тебя Господь не там ли спас? Обоих нас блюла рука Господня, Когда, почуяв смертную тоску, Я, весь в крови, ронял свои поводья, А ты, в крови, склонялся на луку. Тогда с тобой мы что-то проглядели, Смотри, чтоб нам опять не проглядеть: Не для того ль мы оба уцелели, Чтоб вместе за Отчизну умереть? «За легкомысленный язык…»
За легкомысленный язык; За склонность к ветреной забаве, За то, что я уже привык К незатруднительной отраве, За все, за все, чем грешен я, Ты ниспошли мне наказанье, Но не лишай меня огня, Оставь широкое дыханье, Любви и песен не лишай И не клади во гроб живого. Ты видишь: льется через край Еще взволнованное слово. «Глубокий снег лежал в горах…»
Глубокий снег лежал в горах. Был лунный свет мутнее дыма. Попутчик мой сказал: «Аллах Хранит в дороге пилигрима». Кто он, откуда? Для меня Не всё ль равно? На горном склоне Он своего поил коня, И вместе пили наши кони. Теперь нас ждет в горах ночлег. И знаю я, дрожа от стужи, Он для меня расчистит снег, Постелет рваный плащ верблюжий И, вынув свой кремень и трут, Зажжет подобранные сучья. Счастлив Аллах, царящий тут, Слуги ему не надо лучше. «Я скрылся от дождя, от ночи и от бури…»
Я скрылся от дождя, от ночи и от бури В пастушьем шалаше. Пастух был нелюдим. Но он мне место дал у очага на шкуре И круглый хлеб, надъеденный самим. В горах случайны и безмолвны встречи. Что он мне мог сказать, что мог ответить я, Когда нас крепче слов сближает мех овечий И скудное тепло дымящего огня?.. «Не плыву — улетаю в Америку…»
Не плыву — улетаю в Америку. Кто поймет беспросветную грусть? Это значит: к заветному берегу Никогда, никогда не вернусь. Это значит: благополучию Жизнь свою навсегда уступил, Полунищую, самую лучшую, О которой я Бога просил. «На простом, без украшений, троне…»