ВСТУПЛЕНИЕ К ПОЭМЕ «ШАМАНЬЯ ПЛЯСКА»
Моя страна, мы встретились опять. Хранишь ты прежнюю угрюмую дремучесть, Но я давно уж начал понимать, Что ждет тебя совсем иная участь. Пускай летят в костер твоей зари Твоей тайги смолистые поленья, Пришельцам ты покорно подари Пустынных рек холодное кипенье. Шуми, шуми, угрюмый хвойный край!.. Ковер шафранный расстелила осень. Смелее, ветер, песню начинай, Перебирая струны сосен. Чисты от туч, нависли небеса Над одиночеством твоих селений… Бегут на север синие леса, Бегут на север дикие олени. Но даже там, где лег спокойно лед, Где ночь тиха, что коршун над добычей, Крылатых нарт стремительный полет Чего-то неустанно ищет. И на брусничный ветреный закат Тоскуют долго древние урманы… В последний раз над головой подъят Широкий бубен старого шамана! 1927 ПАЛИСАД
Я вздыхаю глубоко и редко — Воздух здесь ядреней и вольней. Кареглазая моя соседка В поводу ведет поить коней. Уговаривать меня не надо: Задевая ветки тополей, Тороплюся я из палисада Пробежать по улице за ней. Лошадиные спокойны спины, И за ними не видна она. У поваленной гнилой лесины Возле яра я ее догнал. Берегов приподнятые плечи Не сгорбатили еще года, У копыт колышется и плещет Розовая, сонная вода… Я сказал: «Здесь чудная погода И закаты ярче и пышней». Я спросил: «Ты выйдешь за ворота, Как поставишь к яслям лошадей?» Говорил о свежести улыбок, О родном и близком Иртыше, Слышно было, как большие рыбы Громко плавились у камышей. Резвый ветер маленьким котенком У ворот в траве попрыгать рад. Проводил соседку я тихонько В мой густой зеленый палисад. Быстро ночи катятся в июле, Затерялися в листве слова. Над песками опустелых улиц, Расползаясь, тает синева. Близость тонких загорелых пальцев, Теплота порозовевших щек! …На траву отброшенным остался Позабытый ситцевый платок. 15 июля 1927 ГОЛУБИ
Было небо вдосталь черным, Стало небо голубей, Привезла весна на двор нам Полный короб голубей. Полный короб разнокрылый — Детства, радостной родни, Неразборчивой и милой Полный короб воркотни. Приложил я к прутьям ухо — Весел стал, а был угрюм, Моего коснулся слуха Ожиданья душный шум. К рышку прочь! Любовью тая, Что наделала рука! Облачком гудящим стая Полетела в облака. 1927 Павлодар ПО ИРТЫШУ
Ветрено. И мертвой качкой Нас Иртыш попотчевать готов. Круглобедрые казачки Промелькнули взмахами платков. А колеса биться не устали, И клубится у бортов река, И испуганной гусиной стаей Убегают волны к тальникам. Жизнь здесь тесто круто замесила, На улогах солнечной земли, На песчаном прибережном иле Здесь рождались люди и росли. Здесь под вечер говорливы птицы Над притихшим, гулким Иртышом. Вот простую девку из станицы Полюбить мне было б хорошо. Я б легко встречал ее улыбки Под журчанье легкого весла, Шею мне со смехом, гибко, Смуглою б рукою обняла. На ночевки в голубые степи Я гонял бы косяки коней, На ночевках при июльском лете Я грустил бы песнями о ней. Только мне, я это твердо знаю, Не пасти уже в степи коня, И простая девушка такая Не полюбит никогда меня. Вновь расстанусь с этими местами, Отшумит и отзвенит река. Вспуганной гусиной стаей Убегают волны к тальникам. 1927 «Вы просите стихов? Вчера цыганка пела…»
Вы просите стихов? Вчера цыганка пела Про то, что жизнь — случайность и обман, Про женщину, которая сумела Уйти с толпой кочующих цыган. Цветная шаль передо мной упала, Как степь, наряженная сентябрем. Я загрустил нечаянно о том, Что здесь цветов и воздуха так мало. Вы просите стихов? Хорошая Мальвина, Но что за прок в двадцатый раз Вас срифмовать с какой-нибудь картиной Или назвать Мадонной Вас! Постойте, милая, — вот разбредемся все мы. Добуду воздуха я и цветов, Преподнесу Вам целую поэму И множество лирических стихов. 1927 НА ВОЛЮ
День догорал, и свет закатный Сливался с бледной синевой. Молчит тайга… И лишь раскатный Рвет тишину протяжный вой… Каймою прихотно-узорной, Тропы взрывая снежный шелк, К поляне ступью осторожной Идет с капканом бурый волк… Он то свернется темным клубом, — И огласится воем даль, То вдруг свирепо белым зубом Грызет и лижет кровь и сталь… И вот то рык, то лязг железный, Во мраке ночи — острый взор… Подавлен страхом дух мятежный, И вою зверя внемлет бор… Тревога больно сердце сжала, Впивался в лапу враг стальной… И эхо жалобно хлестало По падям звонкою волной… Оленьи грезились угонки, Простор тайги, семья волков, Мороз утрами хрустно-звонкий, В чаще надежный темный кров… И, взвыв, рванулся — нету боли, Он с лапою… отгрыз капкан… В душе сполохом жажда воли, А в голове — огонь, туман… Метнулся в дебри, тихий шорох И вой тревожный в далях смолк И потонул в родных просторах Добывший кровью волю волк… 1927 НА СЕВЕРЕ
Где ветер, врываясь в разрезы извилин, Расколотым льдом начинает звенеть, Там дружно под яркими звездами жили Серебряный Север и белый медведь. Издревле у Севера было во власти Играть табунами расколотых глыб, Медведь же хватал опененною пастью И грыз на снегу замерзающих рыб. Но каждого в сердце ударит потеря, И каждый для подвигов разных рожден. Тихонько подкрался к дремавшему зверю И вскинул, прицелясь, охотник ружье. И зверь зашатался под вспыхнувший грохот… И терпкая вязь пузырилась у губ, Когда, пораженный свинцовым горохом, Беду он чертил на подталом снегу. Ударилась морда покорно и тупо. И пенились звезды, во мгле замелькав, Когда над лохматым распластанным трупом Голодную морду поднял волкодав. Ночь тихо склонилась к его изголовью, Раздробленным льдом переставши звенеть. И были обрызганы черною кровью Серебряный Север и белый медведь. 1928 СИБИРЬ
Сибирь, настанет ли такое, Придет ли день и год, когда Вдруг зашумят, уставши от покоя, В бетон наряженные города? Я уж давно и навсегда бродяга. Но верю крепко: повернется жизнь, И средь тайги сибирские Чикаго До облаков поднимут этажи. Плывут и падают высокие закаты И плавят краски на зеленом льду. Трясет рогами вспуганный сохатый И громко фыркает, почуявши беду. Всё дальше вглубь теперь уходят звери, Но не уйти им от своей судьбы. И старожилы больше уж не верят В давно пропетую и каторжную быль. Теперь иные подвиги и вкусы. Моя страна, спеши сменить скорей Те бусы Из клыков зверей — На электрические бусы!.. 1928 АЗИАТ
Ты смотришь здесь совсем чужим, Недаром бровь тугую супишь. Ни за какой большой калым Ты этой женщины не купишь. Хоть волос русый у меня, Но мы с тобой во многом схожи: Во весь опор пустив коня, Схватить земли смогу я тоже. Я рос среди твоих степей, И я, как ты, такой же гибкий. Но не для нас цветут у ней В губах подкрашенных улыбки. Вот погоди, — другой придет, Он знает разные манеры И вместе с нею осмеет Степных, угрюмых кавалеров. И этот узел кос тугой Сегодня ж, может быть, под вечер Не ты, не я, а тот, другой Распустит бережно на плечи. Встаешь, глазами засверкав, Дрожа от близости добычи. И вижу я, как свой аркан У пояса напрасно ищешь. Здесь люди чтут иной закон И счастье ловят не арканом! ……………………………………………… По гривам ветреных песков Пройдут на север караваны. Над пестрою кошмой степей Заря поднимет бубен алый. Где ветер плещет гибким талом, Мы оседлаем лошадей. Дорога гулко зазвенит, Горячий воздух в ноздри хлынет, Спокойно лягут у копыт Пахучие поля полыни. И там, в предгории Алтая, Мы будем гости в самый раз. Степная девушка простая В родном ауле встретит нас. И в час, когда падут туманы Ширококрылой стаей вниз, Мы будем пить густой и пьяный В мешках бушующий кумыс. 1928 ВОДНИК
Качают над водою сходни Рубах цветные паруса, Мой друг — угрюмый, старый водник — Рукой проводит по усам. И вижу я (хоть тень акаций Совсем заволокла крыльцо) — Легли двенадцать навигаций Ему загаром на лицо. Он скажет: «Пошатались прежде… Я знаю этот водный путь…» Просвечивает сквозь одежду Татуированная грудь. Пока огней он не потушит В глуби своих зеленых глаз, Я буду долго, чутко слушать Уже знакомый мне рассказ. И мимо нас с баржою длинной, Волны разрезав сизый жир, Пройдет сторонкою старинный, Неповоротливый буксир. 1928 ПАРОХОД
Устал, пароход… Колеса вертишь Ты медленнее и реже. Грузно режешь быстрый Иртыш, Воду зеленую режешь. Если бы ветер сильней и лютей — Ты закачался под валом бы И закружил бы сейчас людей У прутьев высокой палубы. Но воды спокойны, и пристань — вон, Такая босая и пестрая! А ну-ка, давай залезай в загон Напротив песчаного острова! Боком, боком — с тяжелым храпом, Боком, боком — к изогнутым трапам! Как белый горячий конь После больших погонь. Тише и тише… Команда: «Стоп!» Взнуздан крепко канатной уздой. И не успела с соседних песков Еще убежать волна — Быстрым потоком людских голов Пристань уже полна. Радость встреч тебе далека! Ты деловито открыл бока. Вот, зажимая горячий дых, Ты принимаешь в пузо пуды… …Быстро огни опрокинулись в воду, И закачался протяжный сигнал. Если прибавишь до полного ходу — Шибче у берега стукнется вал… 1928 ПУШКИН
Предупреждение? Судьба? Ошибка? — Вздор! Но недовольство тонко смыла мгла… Приспущенные флаги штор И взмах копыт во тьму из-за угла. И острый полоз взрезал спелый снег, Закат упал сквозь роспись ярких дуг. Поспешливо придумать сквозь разбег, Что где-то ждет далекий нежный друг… Вот здесь встречал, в толпе других, не раз… И вдруг его в упор остановил Простой вопрос, должно быть, темных глаз И кисть руки у выгнутых перил. Конечно, так! Он нежность не увез! И санки вдруг на крыльях глубины, И в голубом церемониале звезд — Насмешливый полупоклон луны. И санки вкось. А запад ярко хмур. Сквозь тихий смех: — Какой невольный час… Даль зеркала и пестрый праздник дур И дураков. Не правда ли, Данзас? Усталый снег разрезан мерзлой веткой, Пар от коней. — Нельзя ли поскорей… — И ветер развевает метко Трефовый локон сумрачных кудрей. Туман плывет седеющий и серый, Поляна поднята в кустарнике, как щит. И на отмеренные барьеры Отброшены небрежные плащи. Рука живет в тугих тисках перчатки, Но мертвой костью простучало: Нет! И жжет ладонь горячей рукояткой С наивным клювом длинный пистолет. Последний знак… Судьба? Ошибка? — Вздор! Раздумья нет. Пусть набегает мгла. Вдруг подойти и выстрелить в упор В граненый звон зеленого стекла. И темный миг знакомых юных глаз, Который вдруг его остановил… — Вы приготовились? …И дорогая… — Раз! У тонких и изогнутых перил. Ведь перепутались вдруг, вспомнившись, слова, Которые он вспомнил и забыл. — Вы приготовились?.. …То нежность, что ли? — Два! У стынущих, причудливых перил — Вот в эту тьму багровую смотри! Ты в этом мире чувствовал и жил. …Бег санок легких, прозвеневших… — Три! У ускользающих, остынувших перил. …………………………………………………. Пустынна ночь. И лунно вьется снег. Нем горизонт. (В глуби своей укрой!) Усталых санок ровно сдержан бег, А сквозь бинты накрапывает кровь. 1928 ДОРОГОМУ НИКОЛАЮ ИВАНОВИЧУ АНОВУ
Ты предлагаешь нам странствовать С запада багряного на синий восток. Но не лягут дальние пространства Покорными у наших ног. Как в лихорадке кинематографических кадров, Мы не закружимся в вихре минут. Признайся, ведь мы не похожи на конквистадоров, Завоевывающих страну. Ночь в сумерках — словно дама в котиках — Придет. И, исчерпанные до дна, Мы, наверно, нашу экзотику Перекрасим в другие тона. С детства мило нам всё голубое И пшеничных просторов звень… Мы смешными покажемся — ковбои Из сибирских глухих деревень. Всем нам дорог сердец огонь, Но не будет ли всё по-старому, Если сменим мы нашу гармонь На мексиканскую гитару?.. Ты сулишь нам просторы Атлантики, Ну, а мы в дыму папирос Будем думать о старой романтике Золотых на ветру берез. И разве буйство зашумит по-иному, Если россов затянут в притон И дадут по бутылке рому, А не чашками самогон? И когда, проплывая мимо, Ночь поднимет Южный Крест, Мы загрустим вдруг о наших любимых Из родных оставленных мест. Вот тогда и будет похоже, Что, оторванные от земли, С журавлями летим мы и тоже Курлыкаем, как журавли. И в июньское утро рано Мы постучим у твоих дверей, Закричим: «Николай Иванович Анов, Принимай дорогих гостей!» 29 августа 1928 ОСЕНЬ
Пролетает осень птицей, Золотые перья уронив, Где недавно зреющей пшеницы В свежем ветре Бушевал разлив. Вечером осенним, Мягким, звонким, У тесовых у ворот Собирают парни и девчонки Деревенский пестрый хоровод. Не клонись, береза, вниз печально… И в тоске о прошлом не звени… — Словно в бусы, Старая читальня Нарядилась в яркие огни. Точно чует, что придут к ней скоро, Закричат: — Старушка, принимай Тех, кому дарят просторы Солнечный, богатый урожай. Слышишь ты: колосьями пшеницы Зазвенел наш Песенный разлив… Пролетает осень птицей, Золотые перья уронив. 1928 «Глазами рыбьими поверья…»
Глазами рыбьими поверья Еще глядит страна моя, Красны и свежи рыбьи перья, Не гаснет рыбья чешуя. И в гнущихся к воде ракитах Ликует голос травяной — То трубами полков разбитых, То балалаечной струной. Я верю — не безноги ели, Дорога с облаком сошлась, И живы чудища доселе — И птица-гусь, и рыба-язь. 1928 Омск ОХОТНИЧЬЯ ПЕСНЬ
Зверя сначала надо гнать Через сугроб в сугроб. Нужно уметь в сети сплетать Нити звериных троп. Зверя сначала надо гнать, Чтоб пал заморен, и потом Начал седые снега лизать Розовым языком. Рыжим пламенем, если — лиса, Веткою кедра, если — волк, Чтоб пробовал пули кусать, Целя зубов защелк. Но если княжен зверь и усат, Если он шкурою полосат, Значит, спустился знатный вор С самых вершин Захинганских гор. Будь осторожен! Зверь велик, Он приготовил свой рыжий клык, Не побежит от тебя, как те, Верен удар голубых когтей. Старым удодом кричит заря. В пестрый лоб посылай заряд, Пусть не солжет под рукой курок, Цель под лопатку, чтоб зверь полег. Сучья кустарников злы и остры, Братья твои разжигают костры, Братья встречают тебя на заре, Злой и седой победитель зверей. Песней старинной шумят снега. Пади. Болота. Черна тайга. 1929 «Я опьянен неведомым азартом…»
Я опьянен неведомым азартом, Сижу в кругу таких же игроков. Судьба тасует розовые карты Предательского крапа вечеров. Мы не устанем за удачей гнаться, Но уж давно размерен каждый ход: Всем предназначено равно нам проиграться, И в выигрыше будет — банкомет. О, дорогая! Ты поймешь, конечно, Вот почему, хоть властвует азарт, В кругу других играю так беспечно И не роняю шелестящих карт. 1929 СОНЕТ
«Суровый Дант не презирал сонета, В нем жар любви Петрарка изливал…» А я брожу с сонетами по свету, И мой ночлег — случайный сеновал. На сеновале — травяное лето, Луны печальной розовый овал. Ботинки я в скитаньях истоптал, Они лежат под головой поэта. Привет тебе, гостеприимный кров, Где тихий хруст и чавканье коров И неожидан окрик петушиный… Зане я здесь устроился, как граф! И лишь боюсь, что на заре, прогнав, Меня хозяин взбрызнет матерщиной. 1929 МЯСНИКИ
Сквозь сосну половиц прорастает трава, Подымая зеленое шумное пламя, И теленка отрубленная голова, На ладонях качаясь, поводит глазами. Черствый камень осыпан в базарных рядах, Терпкий запах плывет из раскрытых отдушин, На изогнутых в клювы тяжелых крюках Мясники пеленают багровые туши. И, собравшись из выжженных известью ям, Мертвоглазые псы, у порога залаяв, Подползают, урча, к беспощадным ногам Перепачканных в сале и желчи хозяев. Так, голодные морды свои положив, До заката в пыли обессилят собаки, Мясники засмеются и вытрут ножи О бараньи сановные пышные баки. …Зажигает топор первобытный огонь, Полки шарит березою пахнущий веник, Опускается глухо крутая ладонь На курганную медь пересчитанных денег. В палисадах шиповника сыплется цвет, Как подбитых гусынь покрасневшие перья… Главный мастер сурово прикажет: «Валет!» — И рябую колоду отдаст подмастерьям. Рядом дочери белое кружево ткут, И сквозь скучные отсветы длинных иголок, Сквозь содвинутый тесно звериный уют Им мерещится свадебный, яблочный полог. Ставит старый мясник без ошибки на треф, Возле окон шатаясь, горланят гуляки. И у ям, от голодной тоски одурев, Длинным воем закат провожают собаки. 1929 БАХЧА ПОД СЕМИПАЛАТИНСКОМ
Змеи щурят глаза на песке перегретом, Тополя опадают. Но в травах густых Тяжело поднимаются жарким рассветом Перезревшие солнца обветренных тыкв. В них накопленной силы таится обуза — Плодородьем добротным покой нагружен, И изранено спелое сердце арбуза Беспощадным и острым казацким ножом. Здесь гортанная песня к закату нахлынет, Чтоб смолкающей бабочкой биться в ушах, И мешается запах последней полыни С терпким запахом меда в горбатых ковшах. Третий день беркута уплывают в туманы И степные кибитки летят, грохоча. Перехлестнута звонкою лентой бурьяна, Первобытною силой взбухает бахча. Соляною корою примяты равнины, Но в подсолнухи вытканный пестрый ковер, Засияв, расстелила в степях Украина У глухих берегов пересохших озер! Наклонись и прислушайся к дальним подковам, Посмотри — как распластано небо пустынь… Отогрета ладонь в шалаше камышовом Золотою корою веснушчатых дынь. Опускается вечер. И видно отсюда, Как у древних колодцев блестят валуны И, глазами сверкая, вздымают верблюды Одичавшие морды до самой луны. 1929 «Затерян след в степи солончаковой…»
Затерян след в степи солончаковой, Но приглядись — на шее скакуна В тугой и тонкой кладнице шевровой Старинные зашиты письмена. Звенит печаль под острою подковой, Резьба стремян узорна и темна… Здесь над тобой в пыли многовековой Поднимется курганная луна. Просторен бег гнедого иноходца. Прислушайся! Как мерно сердце бьется Степной страны, раскинувшейся тут, Как облака тяжелые плывут Над пестрою юртою у колодца. Кричит верблюд. И кони воду пьют. 1929 БАЛЛАДА О ДЖОНЕ
Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом
И бочонок рома!
Джон уехал в море с кораблем, А отца оставил мертвым дома… «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» И в толпе коричневых бродяг Жизнь текла и медленно, и просто, На морских извилистых путях Под седым дыханием норд-оста. Только им в часы своих проказ Море шло на разные уступки. И они в скитаниях не раз У Рио раскуривали трубки. Оттого, что между моряков Счеты с жизнью вечно в беспорядке — Не один у южных берегов Умирал от желтой лихорадки. И тогда над выпитым лицом Пели все, потупившись сурово: «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» Стал умелым и плечистым Джон. Стал от ветра и от солнца бурым. Он имел в портах двенадцать жен — От Жанейро и до Сингапура. Раз в таверне, где звенит танго, Где под утро дым висит устало, Увидал он — милая его На столе другому танцевала. Сквозь смычки, сквозь песенки и танец Джон взревел: — Изменница! Ну что ж!.. — Молодой курчавый итальянец Засадил в него по рукоятку нож. Шаль девчонка сбросила с плеча И лицо ему закрыла шалью, А хозяин сумрачно ворчал: — Хоть другим бы, черти, не мешали. — Джон, бедняга! Что ж ты натворил? За тебя, ей-богу, мы румяны! Тридцать лет без отдыха ты пил, А собрался умирать не пьяный. Вот тебе досталось поделом! Говорили — приведет к худому… «Ио-хо-хо! Ящик с мертвецом И бочонок рома!» 1930 «Сибирь!..»
Сибирь! Все ненасытнее и злей Кедровой шкурой дебрей обрастая, Ты бережешь В трущобной мгле своей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев. Под облаками пенятся костры… И вперерез тяжелому прибою, Взрывая воду, Плещут осетры, Толпясь под самой Обскою губою. Сибирь, когда ты на путях иных Встаешь, звеня В невиданном расцвете, Мы на просторах Вздыбленных твоих Берем ружье и опускаем сети. И город твой, наряженный в бетон, Поднявшись сквозь урманы и болота, Сзывает вновь К себе со всех сторон От промыслов работников охоты. Следя пути по перелетам птиц, По голубым проталинам туманов Несут тунгусы от лесных границ Мех барсуков и рыжий мех лисиц, Прокушенный оскаленным капканом. Крутая Обь и вспененный Иртыш Скрестили крепко Взбухнувшие жилы, И, раздвигая лодками камыш, Спешат на съезд От промысловых крыш Нахмуренные старожилы… И на призыв знакомый горячей Страна охоты Мужественно встала От казахстанских выжженных степей До берегов кудлатого Байкала. Сибирь, Сибирь! Ты затаилась злей, Кедровой шкурой дебрей обрастая, Но для республики Найдем во мгле твоей Задымленную проседь соболей И горный снег Бесценных горностаев!.. 1930 РАССКАЗ О СИБИРИ
Рассказ о стране начинается так: Четыре упряжки голодных собак, Им северный ветер взлетает навстречу, И, к нартам пригнув онемелые плечи, Их гонит наездник, укутанный в снег. Четыре упряжки и человек. Над срубами совы кричали ночами, Поселок взбухал, обрастая в кусты, Настоянным квасом и дымными щами, И бабы вынашивали животы, Когда по соседним зародам и гатям Мужья проносили угрозу рогатин. Рассказ продолжается. Ветер да камень. Но взрыта земля глубоко рудниками. Подвластны железным дорогам равнины, И первые транспорты ценной пушнины Отправлены там, где, укутанный в снег, Четыре упряжки провел человек. Рассказ продолжается. Слышат становья, Как тают снега, перемытые кровью… …И каждый наладил бердан да обрез, И целый поселок улогами лез. Аглицкие части застряли в болотах, И лихорадят вовсю пулеметы… Рассказ продолжается. Сивый рязанец, Обвит пулеметною кожею лент, Благословляет мужичий конвент, Советы приветствуют партизаны. И от Челябинска до Уймона Проходят простреленные знамена. И вот замолкает обозный скрип; Сквозь ветер степей, через залежи леса, Прислушавшись чутко к сиренам Тельбеса, Огни над собой поднимает Турксиб. Полярным сияньем и глыбами льда, Пургой сожжены и застужены ночи, Но всё ж по дремучим снегам прогрохочут На Фрунзе отправленные поезда. 1930 ТОВАРИЩ ДЖУРБАЙ
Товарищ Джурбай! Мы с тобою вдвоем. Юрта наклонилась над нами. Товарищ Джурбай, Расскажи мне о том, Как ты проносил под седым Учагом Горячее шумное знамя, Как свежею кровью горели снега Под ветром, подкошенным вровень, Как жгла, обезумев, шальная пурга Твои непокорные брови. Товарищ Джурбай! Расскажи мне о том, Как сабля чеканная пела, Как вкось по степям, Прогудев над врагом, Косматая пика летела. …На домре спокойно застыла рука, Костра задыхается пламя. Над тихой юртой плывут облака Пушистыми лебедями. По чашкам, урча, бушует кумыс. Степною травою пьян, К озеру Куль и к озеру Тыс Плывет холодный туман. Шатаясь, идет на Баян-Аул Табунный тяжелый гул. Шумит до самых горных границ Буран золотых пшениц. Багряным крылом спустился закат На черный речной камыш, И с отмелей рыжих цапли кричат На весь широкий Иртыш. Печален протяжный верблюжий всхлип. Встань, друг, и острей взгляни, — Это зажег над степями Турксиб Сквозь ветер свои огни. Прохладен и нежен в чашках кумыс… В высокой степной пыли К озеру Куль и к озеру Тыс Стальные пути легли… Товарищ Джурбай! Не заря ли видна За этим пригнувшимся склоном? Не нас ли с тобой Вызывает страна Опять — как в боях — поименно? Пусть домра замолкнет! Товарищ, постой! Товарищ Джурбай, погляди-ка! Знакомым призывом Над нашей юртой Склонилась косматая пика! 1930 ДЖУТ
По свежим снегам — в тысячи голов — На восток табуны идут. Но вам, погонщики верблюдов, Холодно станет от этих слов — В пустыне властвует джут. Первые наездники алтайских предгорий На пегих, на карих, на гнедых лошадях Весть принесли, что Большое горе Наледью синей легло в степях. И сразу топот табунный стих, Качнулся тяжелый рев — Это, рога к земле опустив, Мычали стада коров; Это кочевала беда, беда Из аула в другой аул: — Джут шершавой корою льда Серединную степь стянул. А степь навстречу пургой, пургой: — Ой, кайда барасен… ой-пур-мой! А по степи навстречу белый туман: — Некерек, бельмейм — жаман, жаман. Жмется к повозкам бараний гурт, Собаки поднимают долгий вой. Месяц высок. И хозяин юрт Качает мудрою головой. У него ладонь от ветра ряба, К нему от предгорий спешат гонцы, На повозках кричат его ястреба, Иноходцы его трясут бубенцы. По первой дороге свежих снегов На восток табуны идут. Но всё меньше и меньше веселых слов У погонщиков верблюдов, И в пустыне властвует джут. — Эй, хозяин высоких юрт, Гибнет, гибнет бараний гурт. — Эй, хозяин, беда, беда, Погибают твои стада. Настигает смерть, аксакал, Лучший твой жеребец упал. Это старый и хитрый джут, Он по пальцам считает дни. Хохоча, сумасшедший джут Зажигает волчьи огни. — Сжалься, старый, безумный джут. Не бери всех коней и коров, Отдаем тебе, старый джут, Самых жирных баранов кровь, Убери, убери, хитрый джут, Тонкий лед и белый туман, Для тебя на кострах, старый джут, Спляшет самый лучший шаман. — Но, от голода одичав, Кони мчат последний разбег, И верблюды тревожно кричат, Зарываясь ноздрями в снег. Ветер прям, и снега чисты. — Ой-пур-мой, ой-пур-мой, кайда? — Голубые снега пустынь Опускаются на стада. — Эй, хозяин, склони сильней Ястребиные крылья скул, По старинным путям степей Ты спешишь на Баян-Аул. У копыт поземки бегут, За спиною хохочет джут. И хоть ровен путь и хорош, Всё равно никуда не уйдешь. Черный куст, тонкий куст — можжевель. Лижет стремя твое метель. Всё равно не уйдешь далеко От седых ее языков. Пропадешь средь голых степей. — Эй, хозяин! Хозяин, и-ей!.. 1930 КОНЬ
Топтал павлодарские травы недаром, От Гробны до Тыса ходил по базарам. Играл на обман средь приезжих людей За полные горсти кудлатых трефей. И поднимали кругом карусели Веселые ситцевые метели. Пришли табуны по сожженным степям, Я в зубы смотрел приведенным коням. Залетное счастье настигло меня — Я выбрал себе на базаре коня. В дорогах моих на таком не пропасть — Чиста вороная, атласная масть. Горячая пена на бедрах остыла, Под тонкою кожей — тяжелые жилы. Взглянул я в глаза — высоки и остры, Навстречу рванулись степные костры. Папаху о землю! Любуйся да стой! Не грива, а коршун на шее крутой. Неделю с хозяином пили и ели, Шумели цветных каруселей метели. Прощай же, хозяин! Навстречу нахлынет Поднявшейся горечью ветер полыни. Навстречу нахлынут по гривам песков Горячие вьюги побед и боев. От Гробны до Тыса по логам и склонам Распахнут закат полотнищем червонным. Над Первой над Конной издалека На нас лебедями летят облака. 1930 ПУТЬ В СТРАНУ
Обожжены стремительною сталью, Пески ложатся, кутаясь в туман, Трубит весна над гулкой магистралью, И в горизонты сомкнут Туркестан. Горят огни в ауле недалеком, Но наш состав взлетает на откос, И ветви рельс перекипают соком — Весенней кровью яблонь и берез. Обледенев, сгибают горы кряжи Последнею густою сединой… Открыт простор. И кто теперь развяжет Тяжелый узел, связанный страной? За наши дни, пропитанные потом, Среди курганных выветренных трав Отпразднуют победу декапоты, В дороге до зари прогрохотав. В безмолвном одиночестве просторов, По-прежнему упорен и суров, Почетными огнями семафоров Отмечен путь составов и ветров. Пусть под шатром полярного сиянья Проходят Обью вздыбленные льды, — К пустынному подножию Тянь-Шаня Индустрии проложены следы. Где камыши тигриного Балхаша Качают зыбь под древней синевой, Над пиками водонапорных башен Турксиб звенит железом и листвой. И на верблюжьих старых перевалах Цветет урюк у синих чайхане, Цветут огни поднявшихся вокзалов, Салютуя разбуженной стране. Здесь, на земле истоптанной границы, Утверждены горячие века Золотоносной вьюгою пшеницы И облаками пышного хлопка!.. 1930 ТУРКСИБ
Товарищ Стэнман, глядите! Встречают нас Бесприютные дети алтайских отрогов. Расстелив солончак, совершают намаз Кривоплечие камни на наших дорогах. Их степная молитва теперь горяча, Камни стонут в тоске и тяжелом бессильи, И сутулые коршуны, громко крича, Расправляют на них заржавелые крылья. На курганном закате поверим сильней, Что, взметнувшись в степях вороньём темнолистым, Разбегутся и вспрыгнут на диких коней Эти камни, поднявшись с кочевничьим свистом. От низовий до гор расстилается гул, Пляшет ханский бунчук над полынями гордо. Обдирая бурьяны с обветренных скул, Возле наших костров собираются орды. Мгла пустынна, и звездная наледь остра (Здесь подняться до звезд, в поднебесье кружа бы…). Обжигаясь о шумное пламя костра, Камни прыгают грузно, как пестрые жабы, И глазами тускнея, впиваются в нас… Это кажется только! Осколки отрогов, Неподвижные камни, без песен и глаз, Кривоплечие камни на наших дорогах. Скучно слушать и впитывать их тишину. По примятой траве, по курганным закатам, Незнакомым огнем обжигая страну, Загудевшие рельсы летят в Алма-Ата! Разостлав по откосам подкошенный дым, Паровозы идут по путям человечьим — И, безродные камни, вы броситесь к ним, Чтоб подставить свои напряженные плечи! Под колесную дрожь вам дано закричать, Хоть вы были пустынны, безглазы и немы, — От Сибири к Ташкенту без удержу мча, Грузовые составы слагают поэмы. 1930 НА СЕВЕР
В скитаньях дальних сердцем не остынь, Пусть ветер с моря Медленен и горек, Земля одета в золото пустынь, В цветной костюм Долин и плоскогорий. Но, многоцветно вымпелы подняв, В далекий край, Заснеженный и юный, Где даль морей норд-осты леденят, Уходят — бриги, тралеры и шхуны. Седой туман на Шпицберген идет, Но ветер свищет Боцманом веселым, И, тяжело раскалывая Лед — Торжественно проходят ледоколы. Весь Север вытих, вспенился и в рост Поднялся вдруг, Чтоб дерзкие ослабли. Но в гущу замороженную звезд Медлительно Взмывают дирижабли. Здесь, в пристальном Мерцании ночей, У чутких румбов Зорки капитаны, И, путь открыв широкий для гостей, Склоняются неведомые страны… Мгла впереди запутана, как бред, Лукавый путь Тревожен и опасен, Но доблесть новых северных побед Багряным флагом Отмечает «Красин». 1930 ГЛАФИРА
Багровою сиренью набухал Купецкий город, город ястребиный, Курганный ветер шел по Иртышу, Он выветрил амбары и лабазы, Он гнал гусей теченью вопреки От Урлютюпа к Усть-Каменогору… Припомни же рябиновый закат, Туман в ночи и шелест тополиный, И старый дом, в котором ты звалась Купеческою дочерью — Глафирой. Припоминай же, как, поголубев, Рассветом ранним окна леденели И вразнобой кричали петухи В глухих сенях, что пьяные бояре, Как день вставал сквозною кисеей, Иконами и самоварным солнцем, Горячей медью тлели сундуки И под ногами пели половицы… Я знаю, молодость нам дорога Воспоминаньем терпким и тяжелым, Я сам сейчас почувствовал ее Звериное дыханье за собою. Ну что ж, пойдем по выжженным следам, Ведь прошлое как старое кладбище. Скажи же мне, который раз трава Зеленой пеной здесь перекипала? На древних плитах стерты письмена Пургой, огнем, июньскими дождями, И воткнут клен, как старомодный зонт, У дорогой, у сгорбленной могилы! А над Поречьем те же журавли, Как двадцать лет назад, и то же небо, И я, твой сын, и молод и суров Веселой верой в новое бессмертье! Пускай прижмется теплою щекой К моим рукам твое воспоминанье, Забытая и узнанная мать, — Горька тоска… Горьки в полях полыни… Но в тесных ульях зреет новый мед, И такова извечная жестокость — Всё то, что было дорого тебе, Я на пути своем уничтожаю. Мне так легко измять твою сирень, Твой пыльный рай с расстроенной гитарой, Мне так легко поверить, что живет Грохочущее сердце мотоцикла! Я не хочу у прошлого гостить — Мне в путь пора. Пусть перелески мчатся И синим льдом блистает магистраль, Проложенная нами по курганам, — Как ветер, прям наш непокорный путь. Узнай же, мать поднявшегося сына, — Ему дано восстать и победить. 1930 К МУЗЕ
Ты строй мне дом, но с окнами на запад, Чтоб видно было море-океан, Чтоб доносило ветром дальний запах Матросских трубок, песни поморян. Ты строй мне дом, но с окнами на запад, Чтоб под окно к нам Индия пришла В павлиньих перьях, на слоновых лапах, Ее товары — золотая мгла. Граненные веками зеркала… Потребуй же, чтоб шла она на запад И встретиться с варягами могла. Гори светлей! Ты молода и в силе, Возле тебя мне дышится легко. Построй мне дом, чтоб окна запад пили, Чтоб в нем играл заморский гость Садко На гуслях мачт коммерческих флотилий! 1930 «И имя твое, словно старая песня…»
И имя твое, словно старая песня, Приходит ко мне. Кто его запретит? Кто его перескажет? Мне скучно и тесно В этом мире уютном, где тщетно горит В керосиновых лампах огонь Прометея — Опаленными перьями фитилей… Подойди же ко мне. Наклонись. Пожалей! У меня ли на сердце пустая затея, У меня ли на сердце полынь да песок, Да охрипшие ветры! Послушай, подруга, Полюби хоть на вьюгу, на этот часок, Я к тебе приближаюсь. Ты, может быть, с юга. Выпускай же на волю своих лебедей! — Красно солнышко падает в синее море И — за пазухой прячется ножик-злодей, И — голодной собакой шатается горе… Если всё, как раскрытые карты, я сам На сегодня поверю — сквозь вихри разбега, Рассыпаясь, летят по твоим волосам Вифлеемские звезды российского снега. Лето 1930 «Так мы идем с тобой и балагурим…»
Гале Анучиной
Так мы идем с тобой и балагурим. Любимая! Легка твоя рука! С покатых крыш церквей, казарм и тюрем Слетают голуби и облака. Они теперь шумят над каждым домом, И воздух весь черемухой пропах. Вновь старый Омск нам кажется знакомым, Как старый друг, оставленный в степях. Сквозь свет и свежесть улиц этих длинных Былого стертых не ищи следов, — Нас встретит благовестью листьев тополиных Окраинная троица садов. Закат плывет в повечеревших водах, И самой лучшей из моих находок Не ты ль была? Тебя ли я нашел, Как звонкую подкову на дороге, Поруку счастья? Грохотали дроги, Устали звезды говорить о боге, И девушки играли в волейбол. 12 декабря 1930 «В том и заключается мудрость…»
В том и заключается мудрость мудрейшего — Не смущаться ничем, Целую зиму спокойно ожидать Наступления лета. 1931 ОБИДА
Я — сначала — к подруге пришел И сказал ей: «Всё хорошо, Я люблю лишь одну тебя, Остальное всё — чепуха». Отвечала подруга: «Нет, Я люблю сразу двух, и трех, И тебя могу полюбить, Если хочешь четвертым быть». Я сказал тогда: «Хорошо, Я прощаю тебе всех трех, И еще пятнадцать прощу, Если первым меня возьмешь». Рассмеялась подруга: «Нет, Слишком жадны твои глаза, Научись сначала, мой друг, По-собачьи за мной ходить». Я ответил ей: «Хорошо, Я согласен собакой быть, Но позволь, подруга, тогда По-собачьи тебя любить». Отвернулась подруга: «Нет, Слишком ты тороплив, мой друг, Ты сначала вой на луну, Чтобы было приятно мне!» — «Привередница, — хорошо!» Я ушел от нее в слезах, И любил Девок двух, и трех, А потом пятнадцать еще. И пришла подруга ко мне, И сказала: «Всё хорошо, Я люблю одного тебя, Остальные же — чепуха…» Грустно сделалось Мне тогда. Нет, подумал я, никогда, — Чтоб могла От обидных слов По-собачьи завыть душа! 1931 ВСАДНИКИ
Белые, рыжие и гнедые Вьюги кружатся по степи, Самые знатные скакуны На сабантуе Грызут удила. Всадники, приготовьтесь! Состязаются Куянды, Павлодар и Каркаралы. У собравшихся На сабантуй Рты разинуты и глаза. Всадники, приготовьтесь! Мы увидим сейчас, Сейчас узнаем мы, Кто останется Победителем. Припасен мешок с серебром. Всадники, приготовьтесь! Вот вы уже начали, Кони, словно нагайки, Вытянулись на бегу. Всадники, побеждайте! 1931 ВАСИЛИЙ ПОЛЮДОВ
Крест поставлен над гробом Марьей Иванной И о плечи засыпан глухим песком. Сам же Васька ходили в одежде драной И крестились всю жизнь одним клинком. Не однажды справлялись его крестины У обстрелянных дочиста переправ, Даже мать и та не узнала сына, Когда он воскреснул, сто раз умирав, И когда под Баяном считали сбитым Пулей, саблей зарубленным, снятым штыком, Он под самой станицей Подстепной грозит им И клыкастое войско ведет косяком. Но на счастье такое возьми понадейся: Пожалеет, полюбит, а до поры Получил свою пулю Василий в сердце Да ворвался все же первым в дворы. И гарцует этаким херувимом, Чистой своей кровью пьяный в дым, А тут его команда с матерным дымом Сабли навыворот и за ним!.. И покуда пробовали разобраться, Кто в чем попало, а кто в чем смог, Один из недогубленных гаркнул: «Братцы, Между прочим Васькинное письмо». Васька ж писал: «Дорогая мамаша, Ты меня должна понимать без слов, Мир кверху тормашками. Жизня ж наша Самое блистательное рукомесло. А моя же песня до краю спета, Потому — атака… Можешь считать, Что письмо написано с того света И в видах имеет не одну мать. Выпалим все дочиста. Будет житься В тысячу прекрасней тою порой, А пока имеешь право гордиться, Что сын твой допахался, как красный герой. Письмо обрубаю. Погода на ночь. Смертельно и без шапки целую, мамусь, Еще низко кланяюсь Петру Степанычу С прочим домочадцем. Затем остаюсь». 1931 ПАВЛОДАР
Сердечный мой, Мне говор твой знаком. Я о тебе припомнил, как о брате, Вспоенный полносочным молоком Твоих коров, мычащих на закате. Я вижу их, — они идут, пыля, Склонив рога, раскачивая вымя. И кланяются низко тополя, Калитки раскрывая перед ними. И улицы! Все в листьях, все в пыли. Прислушайся, припомни — не вчера ли По Троицкой мы с песнями прошли И в прятки на Потанинской играли? Не здесь ли, раздвигая камыши, Почуяв одичавшую свободу, Ныряли, как тяжелые ковши, Рябые утки в утреннюю воду? Так ветреней был облак надо мной, И дни летели, ветреные сами. Играло детство с легкою волной, Вперясь в нее пытливыми глазами. Я вырос парнем с медью в волосах. И вот настало время для элегий: Я уезжал. И прыгали в овсах Костистые и хриплые телеги. Да, мне тогда хотелось сгоряча (Я по-другому жить И думать мог ли?), Чтоб жерди разлетелись, грохоча, Колеса — в кат, и лошади издохли! И вот я вновь Нашел в тебе приют, Мой Павлодар, мой город ястребиный. Зажмурь глаза — по сердцу пробегут Июльский гул и лепет сентябриный. Амбары, палисадник, старый дом В черемухе, Приречных ветров шалость, — Как ни стараюсь высмотреть — кругом Как будто всё по-прежнему осталось. Цветет герань В расхлопнутом окне, И даль маячит старой колокольней. Но не дает остановиться мне Пшеницын Юрий, мой товарищ школьный, Мы вызубрили дружбу с ним давно, Мы спаяны большим воспоминаньем, Похожим на безумье и вино… Мы думать никогда не перестанем, Что лучшая Давно прошла пора, Когда собаку мы с ним чли за тигра, Ведя вдвоем средь скотного двора Веселые охотницкие игры. Что прошлое! Его уж нет в живых. Мы возмужали, выросли под бурей Гражданских войн. Пусть этот вечер тих, — Строительство окраин городских Мне с важностью Показывает Юрий. Он говорит: «Внимательней взгляни, Иная жизнь грохочет перед нами, Ведь раньше здесь Лишь мельницы одни Махали деревянными руками. Но мельники все прокляли завод, Советское, антихристово чудо. Через неделю первых в этот год Стальных коней Мы выпустим отсюда!» …С лугов приречных Льется ветр звеня, И в сердце вновь Чувств песенная замять… А, это теплой Мордою коня Меня опять В плечо толкает память! Так для нее я приготовил кнут — Хлещи ее по морде домоседской, По отроческой, юношеской, детской! Бей, бей ее, как непокорных бьют! Пусть взорван шорох прежней тишины И далеки приятельские лица, — С промышленными нуждами страны Поэзия должна теперь сдружиться. И я смотрю, Как в пламени зари, Под облачною высотою, Полынные родные пустыри Завод одел железною листвою. 1931 ВЕРБЛЮД
Виктору Уфимцеву
Захлебываясь пеной слюдяной, Он слушает, кочевничий и вьюжий, Тревожный свист осатаневшей стужи, И азиатский, туркестанский зной Отяжелел в глазах его верблюжьих. Солончаковой степью осужден Таскать горбы и беспокойных жен, И впитывать костров полынный запах, И стлать следов запутанную нить, И бубенцы пустяшные носить На осторожных и косматых лапах. Но приглядись, — в глазах его туман Раздумья и величья долгих странствий… Что ищет он в раскинутом пространстве, Состарившийся, хмурый богдыхан? О чем он думает, надбровья сдвинув туже? Какие мекки, древний, посетил? Цветет бурьян. И одиноко кружат Четыре коршуна над плитами могил. На лицах медь чеканного загара, Ковром пустынь разостлана трава, И солнцем выжжена мятежная Хива, И шелестят бухарские базары… Хитра рука, сурова мудрость мулл, — И вот опять над городом блеснул Ущербный полумесяц минаретов Сквозь решето огней, теней и светов. Немеркнущая, ветреная синь Глухих озер. И пряный холод дынь, И щит владык, и гром ударов мерных Гаремным пляскам, смерти, песне в такт, И высоко подъяты на шестах Отрубленные головы неверных! Проказа шла по воспаленным лбам, Шла кавалерия Сквозь серый цвет пехоты, — На всем скаку хлестали по горбам Отстегнутые ленты пулемета. Бессонна жадность деспотов Хивы, Прошелестят бухарские базары… Но на буграх лохматой головы Тяжелые ладони комиссара. Приказ. Поход. И пулемет, стуча На бездорожье сбившихся разведок, В цветном песке воинственного бреда Отыскивает шашку басмача. Луна. Палатки. Выстрелы. И снова Медлительные крики часового. Шли, падали и снова шли вперед, Подняв штыки, в чехлы укрыв знамена, Бессонницей красноармейских рот И краснозвездной песней батальонов. …Так он, скосив тяжелые глаза, Глядит на мир, торжественный и строгий, Распутывая старые дороги, Которые когда-то завязал. 1931 ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Ты, конечно, знаешь, что сохранилась страна одна; В камне, в песке, в озерах, в травах лежит страна. И тяжелые ветры в травах ее живут, Волнуют ее озера, камень точат, песок метут. Все в городах остались, в постелях своих, лишь мы Ищем ее молчанье, ищем соленой тьмы. Возле костра высокого, забыв про горе свое, Снимаем штиблеты, моем ноги водой ее. Да, они устали, пешеходов ноги, они Шагали, не переставая, не зная, что есть огни, Не зная, что сохранилась каменная страна, Где ждут озера, солью пропитанные до дна, Где можно строить жилища для жен своих и детей, Где можно небо увидеть, потерянное меж ветвей. Нет, нас вели не разум, не любовь, и нет, не война, — Мы шли к тебе словно в гости, каменная страна. Мы, мужчины, с глазами, повернутыми на восток, Ничего под собой не слышали, кроме идущих ног. Нас на больших дорогах мира снегами жгло; Там, за белым морем, оставлено ты, тепло, Хранящееся в овчинах, в тулупах, в душных печах И в драгоценных шкурах у девушек на плечах. Остались еще дороги для нас на нашей земле, Сладка походная пища, хохочет она в котле, — В котлах ослепшие рыбы ныряют, пена блестит, Наш сон полынным полымем, белой палаткой крыт. Руками хватая заступ, хватая без лишних слов, Мы приходим на смену строителям броневиков, И переходники видят, что мы одни сохраним Железо, и электричество, и трав полуденный дым, И золотое тело, стремящееся к воде, И древнюю человечью любовь к соседней звезде… Да, мы до нее достигнем, мы крепче вас и сильней, И пусть нам старый Бетховен сыграет бурю на ней! 1931 РАССВЕТ
Омск в голубом морозе, как во сне. Огни и звезды. Ветер встал на лыжи, Его пути известны — он пройдет До Павлодара и снега поднимет, И пустит их, что стаю гончих псов, Ослепнувших от близости добычи. Но самоварный, хитренький фальцет По-азиатски тянется и клонит Всё к одному, что вот, мол, брат, уют — Тепла и чая до рассвета хватит. Давайте, дескать, мы поговорим О том, о сем до первой позевоты… Да, самовар покладист, толст и рыж, Он в Туле слит и искренно желает, Чтоб на него хозяин походил. Но зорко смотрит Трубки волчий глаз. Дым табака беспечен, тонок, — он Подобье океанского тумана. А сам хозяин хмурый столько раз Прошел огни и воды, что давно уж Те на него рукой махнули. Был Он командиром партизанской стаи. Еще видны следы его коня Под Зерендой, Челябинском и Тарой. Пусть, пронося Британии штандарт, Шли батальоны короля Георга И пели, маршируя: «Долог путь До Типперэри…» Хороши туристы! Их «Максим» пересчитывал, как мог, Их сабли гладили Заботливо, что надо. О, как до Типперэри далеко! До неба ближе… …Говорит хозяин: «На лыжи встанем завтра и пойдем Пятнадцать верст — Не больше, до комбайна Пятнадцать верст! А сколько мы прошли Бессчетных верст, Чтоб встало это утро!» 1931 ЛЮБОВЬ НА КУНЦЕВСКОЙ ДАЧЕ
Сначала поезда как бы во сне Катились, отдаваясь длинным, гулким — Стоверстным эхом. О свиданья дне, — Заранее известно было мне, Мы совершали дачные прогулки, Едва догадываясь о весне. Весна же просто нежилась пока В твоих глазах. В твоих глазах зеленых Мелькали ветки, небо, облака — Мы ехали в трясущихся вагонах. Так мир перемещался на оси Своей, согласно общему движенью, У всех перед глазами. Колеси, Кровь бешеная, бейся без стесненья В ладони нам, в сухой фанер виска. Не трогая ничем, не замечая Раздумья, милицейского свистка, — Твой скрытый бег, как целый мир, случаен… И разговор случаен… И к ответу Притянут в нем весь круг твоих забот, И этот день, и пара рваных бот, И даже я — все это канет в Лету. Так я смеюсь. И вот уж наконец Разлучены мы с целым страшным веком — Тому свидетель ноющий слепец С горошиной под заведенным веком. Ведь он хитрил всегда. И даже здесь, В моих стихах. Морщинистым и старым Он два столетья шлялся по базарам — И руку протянул нам… — Инга, есть Немного мелочи. Отдай ему ее. — Ведь я тебя приобретал без сдачи. Клянусь я всем, что видит он с мое… ……………………………………………………. И тормоза… И кунцевские дачи. Вот отступленье: ясно вижу я, Пока весна, пока земля потела, Ты счастие двух мелких буржуа, Республика, ей-богу, проглядела. И мудрено ль, что вижу я сквозь дым Теперь одни лишь возгласы и лица. Республика, ты разрешила им Сплетать ладони, плакать и плодиться. Ты радоваться разрешила. Ах, А если нет? Подумаешь — обида! Мы погрешим, покудова монах Еще нам индульгенции не выдал. Но ты… не понимаешь слов, ты вся, До перышка, падений жаждешь снова И, глазом недоверчиво кося, С себя старье снимаешь и обновы. Но комнатка. Но комнатка! Сам бог Ее, наверно, вымерял аршином — Она, как я к тебе привыкнуть смог, Привыкла к поздравленьям матерщинным. Се вызов совершенству всех Европ — Наполовину в тишину влюбленный, Наполовину негодующий… А клоп Застынувший — как поп перед иконой! А зеркальце разбитое — звездой. А фартучек, который не дошила… А вся сама ты излучаешь зной… ………………………………………………….. Повертываюсь. Я тебя не знал До этих пор. Обрызганная смехом, Просторная, как счастье, белизна, Меж бедер отороченная мехом. Лебяжьей шеей выгнута рука, И алый след от скинутых подвязок… Ты тяжела, как золото, легка, Как легкий пух полузабытых сказок. Исчезло все. И только двое нас. По хребтовине холодок, но ранний, И я тебя, нацеливаясь, враз Охватываю вдруг по-обезьяньи. Жеманница! Ты туфель не сняла. Как высоки они! Как высоко взлетели! Нет ничего. Нет берега и цели. Лишь радостные, хриплые тела По безразличной мечутся постели. Пускай узнает старая кровать Двух счастий вес. Пусть принимает милость Таить, молчать и до поры скрывать, Ведь этому она не разучилась. Ага, кричишь? Я научу забыть, Идти, бежать, перегонять и мчаться, Ты не имеешь права равной быть. Но ты имеешь право задыхаться. Ты падаешь. Ты стынешь. Падай, стынь, Для нас, для окаянных, обреченных. Да здравствуют наездники пустынь, Взнуздавшие коней неукрощенных! Да здравствует… Еще, еще… И бред Раздвинутый, как эти бедра… Мимо. Пусть волны хлещут, пусть погаснет свет В багровых клочьях скрученного дыма, Пусть, слышишь ты… Как рассветало рано. Тринадцатое? Значит, быть беде! И мы в плену пустячного обмана, Переплелись, не разберешь — кто где… — Плутовка. Драгоценная. Позор. Как ни крути — ты выглядишь по-курьи. Целуемся. И вот вам разговор. Лежим и, переругиваясь, курим. 1931 СТРОИТСЯ НОВЫЙ ГОРОД
Город, косно задуманный, помнит еще, Как лобастые плотники из-под Тары Проверяли ладонью шершавый расчет, Срубы наспех сбивали и воздвигали амбары. Он еще не забыл, как в харчевнях кумыс Основатели пили. Седой, многоокий, Он едва подсчитал, сколько пламенных лис Уходило на старый закат над протокой, Сколько шло по кабаньим загривкам осок Табунов лошадиных, Верблюжьего рева, буранов, Как блестел под откормленным облаком Рыжий песок, Кто торгует на ярмарке Облачной шерстью баранов. Город косно задуман, как скупость и лень. Зажигались огни пароходов, горели и тухли, И купеческой дочкой росла в палисадах сирень, Оправляя багровые, чуть поседелые букли. Голубиные стаи клубились в пыли площадей, Он бросал им пшеницы, он тешился властью. Он еще не забыл, сколько шло лебедей На перины, разбухшие от сладострастья. Пух на крепких дрожжах, а его повара Бочки с медом катили, ступая по-бычьи, И пластали ножами разнеженный жир осетра, Розоватый и тонкий, как нежные пальцы девичьи. Так стоял он сто лет, разминая свои Тяжелевшие ноги, не зная преграды, На рабочей, рыбацкой, на человечьей крови, Охраняемый каменной бабой форштада. Мы врага в нем узнали, и залп батарей Грянул в хитрую морду, рябую, что соты. Он раскинулся цепью тогда В лебеде пустырей И расставил кулацкие пулеметы. В черной оспе рубли его были, и шли Самой звонкой монетой за то, чтобы снова Тишина устоялась. Но мы на него пронесли Все штыки нашей злобы, не веря на слово Увереньям улыбчивым. Он притворялся: «Сдаюсь!» Революции пулеметное сердцебиенье Мы, восставшие, знали тогда наизусть, Гулким сабельным фронтом ведя наступленье. И теперь, пусть разбитый, Но не добитый еще Наступлением нашим — прибоем высоким, Он неверной рукой проверяет расчет, Шарит в небе глазами трахомными окон. Но лабазы купецкие снесены, Встали твердо литые хребты комбината, В ослепительном свете электролуны Запевают в бригадах Советские песни ребята. Новый город всё явственней и веселей, Всё быстрей поднимается в небо сырое, И красавицы сосны плывут по реке без ветвей, Чтоб стропилами встать Вкруг огней новостроек. Так удержим равнение на бегу — Все пространства распахнуты перед нами. Ни пощады, ни передышки врагу, — Мы добьем его с песней Горячей, как пламя! Новый город построим мы, превратив В самый жаркий рассвет Безрассветные ночи. И гремят экскаваторы, в щебень зарыв Свои жесткие руки чернорабочих. 1932 ВОСПОМИНАНИЯ ПУТЕЙЦА
Коршун, коршун — Ржавый самострел, Рыжим снегом падаешь и таешь! Расскажи мне, Что ты подсмотрел На земле, Покудова летел? Где ты падешь, или еще не знаешь? Пыль, как пламя и змея, гремит. Кто, Когда, Какой тяжелой силой Стер печаль с позеленевших плит? Плосколиц И остроскул гранит Над татарской сгорбленной могилой. Здесь осталась мудрая арыбь. Буквы — словно перстни и подковы, Их сожгла кочующая зыбь Глохнущих песков. Но даже выпь Поняла бы надписи с полслова. Не отыщешь влаги — Воздух пей! Сух и желт солончаковый глянец. Здесь, Среди неведомых степей, Идолы — Подобие людей, Потерявших песню и румянец. Вот они на корточках сидят. Синие тарантулы под ними Копят яд И расточают яд, Жаля птиц не целясь, Наугад, Становясь от радости седыми. Седина! Я знаю — ты живешь В каменной могильной колыбели, И твоя испытанная дрожь Пробегает, как по горлу нож, — Даже горы За ночь поседели! Есть такие ночи! Пел огонь. Развалясь на жирном одеяле, Кашевар Протягивал ладонь Над огнем, Смеялся: «Только тронь!» А котлы до пены хохотали. И покамест тананчинский бог Комаров просеивал сквозь сито, Мастера грохочущих дорог Раздробили на степной чертог Самые прекраснейшие плиты… Шибко коршун по ветру плывет, Будто улетает в неизвестность. Рельсы Тронув пальцами, как лед, Говорит начальник: «Наперед Мы, товарищ, знали эту местность. Вся она обведена каймой Соляных озер И гор белками, Шастать невозможно стороной, У дороги будет путь прямой. Мы не коршуны, Чтоб плыть кругами». А в палатках белых до зари На руках веселых поднимали Песню К самым звездам: «На, бери!» Улыбались меж собой: «Кури, кури, За здоровье нашей магистрали!» Мы пришли К невидимой стране Сквозь туннели, По мостам горбатым, При большой, как озеро, луне, В солнце, В буре, В пляшущем огне, Счастье вверив песне и лопатам. И когда, рыча, Рванулся скреп, По виску нацелившись соседу, Рухнул мертвым тот, Но не ослеп, Отразив в глазах своих победу. Смутное, Как омут янтаря, Пело небо над огнем привала. Остывал товарищ, Как заря В сумеречном небе остывала. Коршун, коршун — Ржавый самострел, Рыжим снегом падаешь и таешь. Эту смерть Не ты ли подсмотрел, Ты, который по небу летел? Падай! Падай! Или ты не знаешь? Лжет твоя могильная арыбь, Перстни лгут, и лгут ее подковы. Не страшна Нам медленная зыбь Всех пустынь, Всех снов! И даже выпь, Нос уткнувши, плачет бестолково. Мертвая, А всё ж рука крепка. Смерть его Почетна и легка. Пусть века свернут арыби свиток. Он унес в глазах своих раскрытых Холод рельс, Пески И облака. 1932 «Далеко лебяжий город твой…»
Далеко лебяжий город твой — За поветями и лебедою, Ходит там кругами волчий вой, Месяц плещет черною водою. Далеко лебяжий город твой! Расскажи, какой ты вести ждешь И о чем сегодня загрустила? Сколько весен замужем живешь, Где твой смех и земляная сила? Отчего ты прячешь в шалях дрожь Или о проезжем загрустила? Далеко лебяжий город твой, Далеко на речке быстрой — Лене. Я на печь хочу к себе домой, На печи сидеть, поджав колени. Чтобы пели люди под гармонь, Пели дрожжи в бочках и корытах. Я хочу вернуть себе огонь У кота в глазах полуоткрытых. Я хочу вернуть мою родню, Тараканий гул и веник банный. Я во всем тебя теперь виню, Да ни в чем не покажу желаний. 1932 «Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала…»
Я боюсь, чтобы ты мне чужою не стала, Дай мне руку, а я поцелую ее. Ой, да как бы из рук дорогих не упало Домотканое счастье твое! Я тебя забывал столько раз, дорогая, Забывал на минуту, на лето, на век, — Задыхаясь, ко мне приходила другая, И с волос ее падали гребни и снег. В это время в дому, что соседям на зависть, На лебяжьих, на брачных перинах тепла, Неподвижно в зеленую темень уставясь, Ты, наверно, меня понапрасну ждала. И когда я душил ее руки, как шеи Двух больших лебедей, ты шептала: «А я?» Может быть, потому я и хмурился злее С каждым разом, что слышал, как билась твоя Одинокая кровь под сорочкой нагретой, Как молчала обида в глазах у тебя. Ничего, дорогая! Я баловал с этой, Ни на каплю, нисколько ее не любя! 1932 «Не добраться к тебе! На чужом берегу…»
Не добраться к тебе! На чужом берегу Я останусь один, чтобы песня окрепла, Всё равно в этом гиблом, пропащем снегу Я тебя дорисую хоть дымом, хоть пеплом! Я над теплой губой обозначу пушок, Горсти снега оставлю в прическе — и всё же Ты похожею будешь на дальний дымок, На старинные песни, на счастье похожа! Но вернуть я тебя ни за что не хочу, Потому что подвластен дремучему краю, Мне другие забавы и сны по плечу, Я на Север дорогу себе выбираю! Деревянная щука, карась жестяной И резное окно в ожерелье стерляжьем, Царство рыбы и птицы! Ты будешь со мной! Мы любви не споем и признаний не скажем. Звонким пухом и синим огнем селезней, Чешуей, чешуей обрастай по колено, Чтоб глазок петушиный казался красней И над рыбьими перьями ширилась пена. Позабыть до того, чтобы голос грудной, Твой любимейший голос — не доносило, Чтоб огнями и тьмою, и рыжей волной Позади, за кормой убегала Россия. 1932 «Тогда по травам крался холодок…»
