8. ГУЛЬБИЩЕ Подымайся, песня, над судьбой, Над убойной Треснувшею Снедью, — Над тяжелой Колокольной медью Ты глотаешь Воздух голубой. И пускай Деревья бьются В стекла, Пляшет в бочках Горькое вино, Бычьей кровью Празднество намокло, — Звездами Хмелеть тебе дано. И пускай Гуляет по осокам Рыба стрельма, Птица огнестрел, — Ты, живая, В доме многооком Радуйся, Как я тебе велел. Есть в лесах Несметный Цвет ножовый, А в степях Растет прострел-трава И татарочник круглоголовый… Смейся, Радуйся, Что ты жива! Если ж растеряешь Рыбьи перья И солжешь, Теряя перья, ты, — Мертвые Уткнутся мордой Звери, Запах потеряв, Умрут цветы. — Где ты был, Табашный хахаль? Не видала Столько дней! Из ружья По уткам Ахал Иль стерег В лугах Коней? У коня Копыта сбиты, Пыль На сбруи серебре, Жемчуг, Сеянный сквозь сито На его горит Бедре. — Не ласкай Рукой ослаблой И платочком Не махай! Я в походе Острой саблей Сек киргизский Малахай! (А киргизы, Прежде чем Повалиться, Пошатывались В последний раз, И выкатывались На лицах Голубые орехи глаз.) Сёк киргизов Под Джатаком, А когда Мы шли назад, Ветер — битая собака — Нашим песням Выл не в лад. (Песня! Сердце скреби Когтями. А киргизы, Когда он их сёк, Все садились С черными ртами Умирать На желтый песок.) Сначала, Наклонив Рогатые лбы, Пошли быки, И пошли дубы. Потом пошли Осетры на блюдах, Белопузая нельма, Язь И хранившаяся Под спудом Перелитая медом Сласть. Светлый жир баранины, Мясо Розоватых Сдобных хлебов. Хмеля скопленные запасы В подземельях погребов. П ива выкипень ледяная, Трупы пухлых Грибов в туесках. Кожа Скрученная, Сквозная, Будто грамота, на окороках. Ладен праздник Коровьими лбами И румянцами Бабьих щек! Кошки с блещущими зубами Возле рыбьих Урчат кишок. И собаки, За день объевшись, Языками, Словно морковь, Возле коновязей Почерневших Лижут весело Бычью кровь. Лишь за этой Едой дремучей Люди двинулись — Туча тучей. Сарафанные карусели, Ситец, Бархат И чесуча, — Бабы, за руки взявшись, Пели И приплясывали, свища, Красотой бесстыжей Красивы, Пьяны праздничною кутерьмой, Разукрашенные на диво Рыжей охрою И сурьмой. (А казаки-мужья, В походе том Азиаткам Задрав подол, Их отпробовали И с хохотом Между ног Забивали кол.) Вслед за бабами Парни, Девки В лентах, В гарусе Для красы. Сто гармоний Гремят запевки! И, поглаживая усы, Позади их Народ старшинный, Все фамилии и имена: Хвастовство, Тяжба, Матершина, Володетельность, Седина. Им почет, почет, Для них мед течет. О них слава Ходит, Что смелы В походе, Им все сбитни Сбиты, Ворота Раскрыты, Сыновья их тешатся на дворах, Дочери качелей пужаются: «Ах!» А качели Гу-у-дят, Как парус в бурю, Ветер щеки хлещет Острей ножа, — Парень налегает, Глазища Щуря, Девка налегает, Вовсю визжа. И саженная плаха Нараспев Начинает зыбать, Кренясь неловко. Парень зубы скалит, Как волк, присев, Девка, словно ангел, Висит на веревках. И — раз! И веревочная Тетива Выпустила стрелы С пением Длинным. Девка уносится Вверх чуть жива И летит оттуда С хвостом павлиньим. И — два! И,птичий Вытянув клюв, Ноги кривые Расставив шире, Парень падает, Неба глотнув, Крылья локтей Над собой топыря. Мир под ними Синь и глубок, Остановиться Оба не в силе, Ноздри раздулись, Волос измок, И зрачки Глаза застелили! Так от качелей К реке и рощам, От реки К церквам Празднество шло, Так оно Крепостную площадь Хмелем и радугой Подожгло. И казалось, Что на Поречье Нет пудовых Литых замков, Нет глухой Тоски человечьей. И казалось, Что бабы — свечи С пламенем Разноцветных платков. И казалось — Облачной тенью Над голосами И пылью дорог, Чуждый раздумию И сомненью, Грозно склонился Казацкий бог. Вот он — от празднества И излишка Слова не может сказать ладом, И перекатывается отрыжка — Тысячепудовый Сытый гром. Ходят его чубатые дети Хлестко под кровом Его голубым. Он разрешает — гроз володетель — Кровь и вино Детям своим! — Казаки! (Под Ходаненовым Пляшет конь.) Враг отечества И Атбасара Вами разбит, казаки. (Гармонь.) В битве Возле Шаперого Яра Доблестно… Пал… Атаман… Ярков!.. — В землю ударили Всплески подков. И пошли круги По толпе, Будто бы ветер Подрезал шапки. Скоро и вечер Подоспел. Он разобрал Людей по охапке, Он их нес В дома и сады, В зарево Праздничного бессонья… Улицы перекликались, Словно лады Заночевавшей в кустах Гармони. От ворот к воротам ходил Старый хмель, Стучался нетвердо, И если женщин Не находил, То гладил в хлевах Коровьи морды. Он потерял Кисет с табаком, Фуражку с кокардой, Как оглашенный, Сопровождаем Тенью саженной И не задумываясь Ни о ком, Шел желтоглазый, Чумной, Казенный. Он плевать хотел на дела Людей и ветров, Шумящих окрест, На то, что церковь Стоит бела И над ней — Золотой Сияет крест, На то, что Ему бы надо зваться Хозяином… Воздух пах Кожей девическою, Задыхаться Девки начали На сеновалах — впотьмах. И чудились Их ноги босые, Тихий смешок перед концом. И ухажеров Брови косые, Губы, сдобренные винцом. Старому хмелю Их не надо-о-о Белогрудых цапать, — Ему теперь Осталась Только одна услада: Ввалиться — ага! — В закрытую дверь, Поднять хозяина, Чтобы он сам, От бабы отхлынув, Потный, голый, Поднес еще раз К измокшим усам С питьем развеселым Ковшик тяжелый. Чтоб под усталый Собачий лай, Рясу Располосовав О заплоты, Пузом осел Отец Миколай И захлебнулся Парной блевотой: — Го-о-споди… (Два жирных Пальца в рот.) В-в-ерую в тя… (До самой гортани.) Две ноги — И на них живот И золотого креста блистанье. И из соседнего Окна То ли свет, То ли горсть зерна, И ходят В окне том, топоча По полу Каблуками литыми, Над свечками, Что пошире меча, Танцоры, Хватившие первача, Обросшие Махорочным дымом. И бабы, Руки сломив в локотке, Плывут в окне — тяжелые павы. Там хвост петушиный На половике, Там полные рты И горсти забавы. А ну еще! Еще и еще! Щелканье. Свист… Дорого-мило! А ну еще, Еще Вперещелк, Чтоб как волной Выносило! А ну еще Напоследок Взмахни, Гульбище, подолом стопудовым Осени, Погасившей огни, Черным деревьям, Лунам багровым! А ну! Еще! (Киргизы спят В ковыле, в худом, Сплошь побиты.) Еще и еще! Сто раз подряд Ноги в пол стучат, Как копыта. И только где-то У Анфисы-вдовы, На печке скорчившись, Сын юродивый, Качая Рыжий кочан головы, С ночью шепчется: — Диво… — Он, как большой Черноротый птенчик, Просит жратвы И, склонившись вниз, Слушает до-о-о-лго Божий бубенчик, Который тут же Рядом повис. 9. АРСЕНИЙ ДЕРОВ Что же Деров, — Он других поранее Край этот хлебный Облюбовал, И недаром Его поманивал Зеленоголовый Иртышский вал. На Урале купечество Крепко встало Над угрюмой Хребтовою крутизной, — Как пожары и грозы, Шли капиталы, Подминая Урал, Горбатый, лесной. Что ж, Арсений Деров Сватался к дочке Воротилы яицкого — Не пошла,— Золотом у нее Оттянуты мочки И приданого Полподола. Туго в ту пору К Дерову шли, Хоть и радел И забыл про отдых, Звонкие, Оспенные рубли И ассигнации В райских разводах. Он забыл, забыл Про девический смех, Про клубы Багровой, душной сирени, И ему не осталось В мире утех Никаких, кроме тех! На поту! Сбережений! Он держал их, Как держат камень в руке, Как рогатину Держат перед берлогой. И ему уже Виделась вдалеке Фирма, Посланная от бога! Затаился и ждал Смекала, лобан, И когда заскрипели Счастья ступеньки, Он одернул сюртук И пошел ва-банк, На иртышские волны Поставив деньги. И его понесла В медвежьих шкурах Трактом От заработков и знакомств Пара Заиндевелых Каурых Собственных Через Тюмень и на Омск. В самую глушь Он себя запрятал, Тысячный Накрутил оборот, И для него, Дерова, Курбатов По Иртышу пустил пароход. И «Святой Николай» С «Товар-паром» Дьяконским «внемли» Ширили рев, Славили Ярмаркам и базарам: «Славься вовек, Арсений Деров!» В сотни тысяч Выросли тыщи, Ставил ва-банк И убил, — с того ль Был он, Арсенька, Смолоду нищим, Встал на соли — Соляной король. Встал на соли На Иртыше, На Ишиме, Грабил ладом, Строил ладом, Был возвеличен Между другими И в Атбасаре Вымахал дом. Дом! Домище! О трех половинах. Темный, тяжелый в крестцах, — Ничего! Там на взбитых горой Перинах Счастье погащивало его. Счастье его — От горькой земли, От соляного Того приплода, От Улькунали, Кишкинтайали… Пять рублей На голову шли, Тыщи несла Голова доходу. И уже Под Урлютюпом Румяные слепцы Пели ему в честь С прибасами сказы Про завоеванные солонцы, Про его, короля, лабазы: «Слава, слава накопителю Арсению Ивановичу!» И губернатор Готтенбах Сказал про него (Так огласили): — Держится на таких головах, Господи благослови, Россия. * * *
После гульбища Дождь ударил, Расстелил по небу Мех заячий. Пасмурно стало В Атбасаре — Целое утро Дождь хозяйничал, Ветреный, долгий. В самую рань, В зорю галочью, Красную до крови, Метлы шатались У темных бань, Бились в окна Березы мокрые. У Дерова же золотел В сумеречную хмарь На столе Самовар, гудел, Всем самоварам Сущим — Царь. На ночь вчерась После празднества Пьяные сказочники Привели Сказку к нему И, с вымыслом Дразнясь, Дерова тешили Как могли: — …В городе Атбасаре Кобылица Поймана на аркан, А на той кобылице парень Целый день Торчит на базаре — То ли русский, то ли цыган. Попона не вышита, бедна, Заломана папаха. Рожа красная без вина, Сатинетовая рубаха. По-русски матерится, По-цыгански торгуется, А под ним кобылица Пляшет, волнуется. В городе Атбасаре Бабы ладные на базаре, Румяные, белые, Словно дыни спелые, Со сладкой утробою, От любви потяжливые. А кто их отпробывает? А кто их обхаживает? А их отпробывают мужья, А их обхаживают друзья! В городе Атбасаре Продают гусей на базаре, А те, что не проданы, В траве за огородами В крепки крылья хлопают, Бойкой ножкой топают, Собралися и кричат: «Замели наших ребят!..» — Оборвал хозяин, Послал спать На двор, в саманки, Пустомель, Долго потянулся И позвал: — Мать, Дремлется что-то, Стели постель… — А на самом рассвете В дожде косом Пожаловали гости — Станичная сила: Меньшиков, Усы разводя, Как сом, Ярковы И прочие воротилы. И супруга Дерова, Олимпиада, Прислуг шугнула, Серьгой бренча. Гостей улыбкой встретив как надо, Всех оделила Глаз прохладой И заварила Фамильный чай. Вынесла в вазах витых варенье Самых отборных, Крупных клубник, Пахших лесом, Овражной тенью… Ягодной кровью Цвел половик, В старых шкафах Гремела посуда, На сундуках Догорала медь, Чинно она Рассадила блюда И приказала им Смирно сидеть. Кушанья слушались. Только гусь Тужился, пух И — треснул от жира. А за окном Мир Долила грусть, Дождь в деревах Поплескивал сирый. Так начинался день середа. И неспроста По скатерти белой Хозяйка (видно, добытый Со льда) Плыть пустила Графин запотелый. На Олимпиаде Душегрейка легка, Бархат вишенный, Оторок куний, Буфы шелковые До ушка, Вокруг бедер Порхает тюник. И под тюником Охают бедра. Ходит плавно Дерова жена, Будто счастьем Полные ведра Не спеша Проносит она. Будто свечи Жаркие тлятся, Изнутри освещая плоть, И соски, сахарясь, томятся, Шелк нагретый Боясь проколоть. И глаза, от истом Обуглясь, Чуть не спят… Но руки не спят, И застегнут На сотню пуговиц Этот душный Телесный клад. Ей бы в горесть Тебе, раскол, Жить с дитем в руках На иконе. Села. Ласковая, Локоть на стол. И щекой легла На ладони. Олимпиада Сонный день. Осень… Меньшиков О-осень. Олимпиада Афанасий Степаныч, Пирога-а… Меньшиков Можно. Олимпиада Рюмку с холода. Меньшиков Скосим. Олимпиада Приятная ли? Меньшиков Ага. Олимпиада Гости, потчевайтесь. Есаулы Что жа, Что жа! Меньшиков Ну и пирог, Ну и пирог, Ну и жена у тебя — Гладкокожая, Арсений Иваныч, густой медок! Деров Ишь ты… Ты на бабу не зарься. Баба — Полный туес греха, В бабе сквозняк, атаманы. Олимпиада Арся! Есаулы Х-хо! Ха! Х-ха! Деров Баба — Что дом, Щелистый всюду, Ночью ж она Глазастей совы, Только доверься Бабьему блуду, Была голова — И нет головы. Олимпиада Будто… Деров Пример-от этому близок: Слышал я — Может, и не беда, — Падким сделалось На киргизок Наше казачество, оспода! Слышно, Из-за этого Из-за товара Голову Обронил атаман. (За версту, не более, От Атбасара Гром хромал — степей Тамерлан, Божьи горсти Дождя летели, Падали тучи Вниз лицом.) Деров Поговорим, казаки, О деле — О Григории — свет Босом. Меньшиков Босые? Разве это порода? Ярков Выщипы! Тычинин Кошмы! Есаулы Безродные! Сброд! Меньшиков Сорный народ, Беспамятный… Есаулы Сроду! Сроду беспамятный! Меньшиков Со-орный народ… Деров Седни одна голова Скатилась, Завтра остатние Береги. То ли не щастье Считать за милость, Если да вольницу — Да в батоги! Как яйцо облупят, Только взяться! Пойдут с топорами, Пойдут с косой, Будут киргизы Вольницей зваться, А государить — Гришка Босой. Вот те щастье! Дрянь дело, дрянь… На вилы подымут, Петлей удушат. Под бок пустили Гостить Рязань, Самару и Пермь — соленые уши. Киргизам резню бы! Резню бы! Олимпиада У-ужас!.. Деров Народ-от нежалостлив, Бит И дик. Подумают, встанут И, понатужась, Возьмут казаков За самый кадык. Меньшиков Не бывать! Деров Берегись, сосед! Меньшиков Не бывать! Деров А вдруг да будет, А вдруг вас, допрощиков, На ответ? А вдруг вас Киргиз на пику Добудет? И пойдут, Афанасий Меньшиков, Твои кони От крепких загонов, Пылью пыля, Разномастные, С золотом на попоне… Чьи здесь земли? Есаулы Наша земля! Наша земля! Наша, наша! Меньшиков Если надо, то отстоим, Саблями Всю, степную, вспашем, Пиками выбороним! Дело хочу говорить! Есаулы Дело! Дело! Меньшиков Ты, Арсений Иваныч, Шибко прав. Мы порешили, Что время приспело Наш, Нутряной, Показывать нрав. Мы не робки — Четырежды в силе — Вожжи Намотаны на руках. Мы промежду собой Порешили Кончить Босого — Босым на страх! Олимпиада Ах! Деров Без суда? Меньшиков Станицей всей! Всем казачеством, Всем есаульством! (Ой, Деров, Сиди, не сутулься, Иль тяжело Голове твоей? Ходят глаза, Как рыбы в воде, Ходят руки по столу, Ходят губы, Смех стекает по бороде.) Деров Ну бы прикончили Гришку, ну бы… Меньшиков И конец! Деров А власть и закон? Меньшиков Властно иль нет Прикончить заразу? Деров Пойман И связан вами, Но он Всё же подлежит Суду и приказу. Суд наш правый С ним решит. Суд решит, И, где бы он ни был, Будет Босой Цепями пришит К нарам в тюрьме Иль пущен на небо. Ярков Нам бы кончить… Деров За-ла-ди-ли! А по-моему, всё ж Вот лучше как: Ты его, Меньшиков, На баржу — и пошли В Омск, В кандалах, Погостить, голубчика. Тычинин Кончить бы… Есаулы Кончить! Кончить! Деров И-и-их, Поберегите Петлю и плети, — У нас в России Кончает таких Сам — государь Александр Третий. Мы с ним Имеем думу одну, В его соседстве Мы не ослабли, Мы охраняем Эту страну — Закон охраняет наши сабли. Меньшиков Ладно, закон, Он, конечно, ладно… Пошто ж он пройдет Мимо наших рук? Чтобы другим Бунтовать неповадно, Надо ж Босому Сделать каюк. С грамотой! Всей станицей! Деров Смотри. Меньшиков Мы всей управой Дело то сладили, Чтобы назавтра же, До зари, Гришка погуливал На перекладине. Деров Дело ваше! Меньшиков Мы в ответе! (Дождь по лывам хлестал вразброс, В окна Рогатые лезли ветви, Угли сыпались на поднос.) Что ж, Арсений Иваныч, кончать?.. Ярков Нам бы… Олимпиада Пей, остывает чай-то, Весь измотался… Деров Спасибо, мать. Меньшиков Кончить, что ли, Иваныч? Деров Кончайте!.. Часть третья
10. КАЗНЬ Дед мой был Мастак по убою, Ширококостный, Ладный мужик. Вижу, Пошевеливая Мокрой губою, Посредине двора Клейменый бык Ступает, В песке копытами роясь, Рогатая, лобастая голова… А дед Поправляет на пузе Пояс Да засучивает рукава. — Ишь ты, раскрасавец, Ну-ка, ну-ка… Тож, коровий хахаль, Жизнь дорога! — Крепко прикручивали Дедовы руки К коновязи Выгнутые рога. Ласково ходила Ладонь по холке: — Ишь ты, раскрасавец, Пришла беда… — И глаза сужались В веселые щелки, И на грудь Курчавая Текла борода. Но бык, Уже учуяв, Что слепая Смерть притулилась У самого лба, Жилистую шею Выгибая, Начинал крутиться Вокруг столба. Он выдувал Лунку ноздрями, Весь — От жизни к смерти Вздрогнувший мост. Жилы на лопатках Ходили буграми, В два кольца свивался Блистающий хвост. И казалось, Бешеные от испуга, В разные стороны Рвутся, пыля, Насмерть прикрученные Друг к другу — Бык слепой И слепая земля, Но тут нежданно, Весело, Люто, В огне рубахи, Усатый, сам Вдруг вырастал Бычий Малюта С бровями, Летящими под небеса. И-эх! И-эх! Силушка-силка, Сердцу бычьему перекор, — В нежную ямку Возле затылка Тупомордым обухом Бьет топор. И на бок рушится, Еще молодой, Рыжешерстный, Стойкий, как камень, Глаза ему хлещет Синей водой, Ветром, Упругими тростниками. Шепчет дед: — Господи, благослови… — Сверкает нож От уха до уха, — И бык потягивается До-олго… глухо… Марая морду В пенной крови. (Рассвет, седая ладья луны, соборный крест блестит, из колодцев вода, вытекая, над ведрами гнется. Стучат батожками копыт табуны. Два голоса встретились. Оглашена улица ими. Гремят колодцы. Рассвет. И гнутой ладьей луна, и голос струей колодезной гнется.)
Девка Ты, дядя, откудова? Казак Кокчетавской станицы. Девка По облику глядя, дак ярковский, чо ли? Казак Ярковский и есть. Девка А! Ну, так я побегу. Казак Куда в рань такую? Девка Не слышал рази? Седни Возле Усолки Наши Гришку Босого Кончают… (Тихо. Кони ноздрями шумят. Розовый лес и серый камень, росой полонен любой палисад, девка бежит, стуча каблучками. Берег туманен. Сейчас, сейчас! Первый подъязок клюнет на лесу, выкатив кровью налитый глаз, зов повторит петух под навесом.)
1-й пьяный Ну ладно, повесьте, повесьте, Сукины сыны, вот я весь тут. 2-й пьяный Совершенная правда. Никто нам пить запретить не может. (Сейчас, сейчас! Раскрыты ворота, и лошади убегают туда, где блещет иконною позолотой еще не проснувшаяся вода. Как будто бы волны перебирали ладони невинных улыбчивых дев, сквозили на солнце и прятались в шали, от холода утреннего порозовев. Стоит в камыше босоногое детство и смотрит внимательно на поплавок. О, эти припевы, куда же им деться от ласк бессонных и наспанных щек!)
А делают это вон как: Яме Перекрестили Лесинами пасть. Сплелись лесины Над ней ветвями, А яма молчит И просит — Упасть. На тех лесинах Сороки сидели, На тех лесинах Зимы седели, Их трогали ночь И утренний дым, Туман об них Напарывал пузо, — А тут аркан Приладили К ним, С петлей на конце Для смертного груза. Прибежала Здришная женка Седых — Заспанная, Только что С-под одеяла, К яме толкнулась: — Куды? — Сюды. — Батюшки! Неужто же запоздала? — У спешь, — утешали, — Годи, успешь… — К яме Старый выслуга: — Люди! (По-вороньи клоня Буграстую плешь.) А не мелка ли такая Будет? — Ого! — Папахой скрыл седину, Провел Устюжанин сердитоскулый Пузатую, Чуть живую жену. Кругом шепоток: — На сносях. Ра-азду-ло… — Других не тесня, Пришли Ярковы, Чубов распустив Золотой ковыль. Народ зашумел: — Босые! — И снова: — Меньшиковы! — Меньшиковы! — Меньшиковы! Всё начальство, Вся знать При шпорах: Шесть колец, Семь колец, Восемь колец. Только! И сызнова Долгий шорох: — Босые, Босые… — Босой-отец! Женка Седых: — А где же Гришка? — Ей враз Похохатывали: — Ишь ты, что ж! Гришке, брат, Гробовая, брат, крышка! Гришка, брат, будет, Коли подождешь… — Таратайка. Иноходь. Хаджибергенев! — Аман-ба! В дороге — Четыре дня. — Пайпаки Шлепают о колени. Плывут в глазах Два жирных огня. Пока бунт — Не улажено много дел: Слушал Робкое жен Дыханье, В темной, круглой Юрте сидел, С пальцев слизывал Жир бараний. — Аман-ба! Повесят? Закон суров! — Он не слышал в степях Об этом приказе… — Деров! — Где Деров? — Деров, Деров! — И вот он встал Хозяином казни. И вот он встал, Хищный, рябой, На хрупком песке, На рябой монете, Вынесенный Криворукой судьбой, Мелкотравчатый плут И главарь столетья, Ростовщик, Собиратель бессчетных душ, Вынянченный На подстилках собачьих. В пиджаке, Горбоносый, губернский муж, Волочащий Тяжелые крылья удачи. На медлительных лапках Могучая тля, Всем обиженным — волк, Всем нищим — братец, Он знал — По нему Не будут стрелять, И стоял, Шевеля брелками, Не пятясь. Он оглядывал свой, Взятый в откуп, Век, Чуть улыбчиво И немного сурово — Это сборище Потных тел, и телег, И очей… — Арсений Иваныч, готово! — И машина пошла… Саблями звеня, Караул напустил Конского пляса В быстрых выплесках Сабельного огня, Кровяных Натеках лампасов. И станица рванулась — Эй, эй! — вперед, Тишины набирая, Шалея, — Устюжаниных Карий род, И Ярковых Славимый род, И Босых Осрамленный род, Рот открывши, вытянув шеи. И машина пошла. И в черной рясе Отец Николай Телеса пронес, И — Вслед за ним Беленый затрясся На телеге Гришка: простоволос, Глаза притихшие… Парень-парень! Губы распущены… Парень-парень! Будто бы подменили — зачах… (Только что Пыль золотая В амбаре Шла клубами В косых лучах. Только что еще Лежал на боку, Заперт, И думал о чем-то тяжко, Только что Выкурил табаку Последнюю горестную затяжку — Сестрицын дар…) — Становись! Становись! (Только что вспомнил Дедову бороду… Мать за куделью… И жись — не в жись! Ярмарку. Освирепевшую морду Лошади взбеленившейся. Песню. Снежок. Лето в рогатых, Лохматых сучьях, Небо В торопящихся тучах… Шум голубей. Ягодный сок. Только что — журавлиный косяк. Руки свои В чьих-то слабых… Мысли подпрыгивали Так и сяк, Вместе с телегою на ухабах. Страх-от, поди, Повымарал в мел…) С телеги легко Оглядывать лица. Что же? (Собрались все!) Оглядел: Деров… Устюжанин… Попы… Сестрица… Яма! Яма, яма-я… Моя?! Н-не надо! (Смертная, Гибельная прохлада, Яма отдаривала Холодком. Кто-то петлю Приладить затеял?) А Ходаненов — Царь грамотеев — Вытек Неторопливо, шажком. — Грамоту читают! — Слушай! — Слушай! — Родовую Книгу! — Дедовский Слух! — Набивались слова Темнющие в уши, Словно дождь В дорожный лопух. И казначеем Грозней и грозней Над книгою растворенною Качало. Буквы косило, Но явственно в ней Красное Проступало начало: Ходаненов «…И когда полонили сотню возле Трясин И трясли их, нещасных, от Лыча до Чуя, Он бежал из-под смерти босым, есаул, Из поема в поем, от росы до росы, И от этого лыцаря вышли Босые… …Двадцать три есаула. Но род захудал — Кровь мешалась…» Голос Что ж позоришь! Голоса Было, было! Голос Не было дела! Голоса Были дела! (Грамота в бубны глухие била, Бубнила, Бубнила, Бубни-ла!) Ходаненов «…Сын Босого Григорий, второго отдела казак, Присягал на кресте, шел в царевое правое войско, Но отцам своим в горесть…» Поворачивал листы Грамотей Тяжело. Он стоял в середине Дремучего края, И пространство кругом Кругами текло, Плавниками И птичьим крылом Играя. Побережьем, Златые клювы подняв, Плыли церкви-красавицы По-лебяжьи, Дна искали Арканные стебли купав, Обрастали огнем Песчаные кряжи. Туча шла над водой — Темнела вода, Туча берегом шла — Мрачнела дорога. На шестах Покачивались невода — Барахло речного, Рыбьего бога. Рыбы гнулись, Как гнутся Звонкие пилы, Чешуя на ветру Крошилась, светла… (Грамота в бубны И в бидла била, Бубнила, Бубнила, Бубни-ла!) Ходаненов «…Атаман им прикончен. И Гришку Босого, Бунтаря и ослушника, вражью зашшиту, Сам старшинный совет порешил порешить». (Гришка! Только что Выпугнул из соломы Застоявшийся Нежный холод зари, Слышал чей-то Смешок знакомый.) Ходаненов Говори!.. (Говори, говори! Но слова…) — Подвигайся к яме! — (…Клочьями шерсти Слинявших шкур, Пьяными Багровыми шишаками Дикого репья Полезли в башку.) Мир ускользал, Зарывая корму В пену деревьев, В облака… Жить кому? Умирать кому? Мир уходил, Осев на корму, В темень и солнце От казака. — Дайте уступ! — Казаки! Сестрица! (Кого Отыскать глазами, Кого?) Поп, Сжав в пятерне Золотую птицу, Медвежьей тенью Пошел на него. И, вдруг ослабев, Плечами плача, Гришка (Под барабанный стук) Губами доверчивыми, По-телячьи, Медленно потянулся К кресту. — Осподи! Ма-а-а-мынька! — Шатнулся сбор. Крылышки подломив, Анастасия Пала, Будто по темю топор, Люто забилась, Заголосила: — Ой, не надо братца! Гришенька! Ми-и-лай! (Но ее подхватили.) Сердце мое!.. — (Всё дальше и дальше Относило Плач ее И хохот ее.) И она уже не видела, Как Деров Платком махнул палачей артели, И в тишине Пыхтящей, Без слов, Гришке на шею Петлю надели. И она уже не слышала: Закричал. (Мо-ол-чи!) И народ повалил На ямину густо, Сапоги мелькнули, И хрящи Сразу лопнули С легким Хрустом. А на сеновале Уродец короткорукий За девкой ходил — Кобель за сукой: — Я тебе, говорит, Ленты куплю, Я тебе, говорит, Серьги куплю. Я тебя, говорит, Люблю, Меня, говорит, Не повесят, Не бойся: У мово отца — Станица за поясом. Мне пора жениться — Двадцатый год… А девка посмеивается И поет: «Заседлал Степан конягу, Попросил огня, Цигарку закуривал, Глядел на меня: — Говорила давеча, Что любишь меня?.. — Ты седлай, Степан, конягу, На тебе огня, Цигарку закуривай, Не пытай меня. — Говорила давеча, А прошло два дня. — Я тебя тогда любила, А теперь прощай, — Положила тебе в сумку Махорку и чай. Я теперь люблю другого, Прощай, не серчай! — Ты меня тогда любила, А теперь — прощай? Положила на дорогу Махорку и чай? Ну так что ж, люби другого, Прощай, не серчай! — Заседлал Степан конягу, Попросил огня, Цигарку закуривал, Глядел на меня: — Говорила ж давеча, Что любишь меня?.. — Ну, на что ты, Степка, Путаешь дела? Раз такой нескладный, Взяла да ушла. Подумаешь тоже — Взяла да ушла…» 11. ПЛАКАЛЬЩИЦЫ Ты, Корнила Ильич, До самых скул, До бровей В сырой земле потонул! Нанятые плакальщицы, Последние няни Мертвого дитяти, плачут, — Вспоминают, нанятые, Об атамане. Рядят покрасивше Душу казачью, Чтобы в рай раскрылись Пошире двери, Чтобы не просыпались Ангелов перья. Нанятые плакальщицы, Стешка и Сашка, Шажком отступают, Стукают лбом, Бьют себя по сытым Грудям и ляжкам, Землю оглаживают Животом. И Стешка, Искусная в тонкой работе, Хмурая, Не выбиваясь из сил, Крутится и крутится На тонкой ноте, Будто вышивает Розой подстил. Стешка «Расколись, береза, От сухоты, Полетите на небо, Птицы и кусты. Чтобы тебя, шашку, Сломала плеть, Чтобы тебе, смерти, Самой мереть!..» Сашка тоже складна, Тож умела, — Голос на подъемах Скрипуч, Тяжел, — Ноги расшаперив, Низко присела, Слезы, что полтины, Собирает в подол. Сашка «Чтобы подохли Твои воры-вороги, Руки бы у них поотвалились, Головы бы у них пораскатились. Да чьи тебя руки вынянчили? Да чьи тебя груди выкормили? Да кто тебя только Жи-и-ить учил?..» Стешка «Чтобы тебе, лебедь, Столько пера, Сколько он оставил Людям добра. Чтобы тебе, нечисть, Столько рогов, Сколько он оставил Семье врагов. Чтобы тебе столько Буранов, дуб, Сколько он отпробовал Бабьих губ». Сашка «Сгорай, шелк-батист, Всё имушшество, Пропадай, конь, на полном скаку. Пропадай, конь, на полном скаку, Захлестнись, баржа, На полном ходу. Ты почто, смерть, Таких отбираешь? Ты почто, смерть, дубы ломаешь, А сорняк-траве расти даешь?» Стешка «Пропадает тополь В самом соку, Выпадают волосы По волоску. Ищет тебя месяц, Ночь, в саду. Без тебя мы в темени, В холоду. Ничего-то месяцу Не найти, Закатились глазыньки Дитяти». Сашка «Ты почто, смерть, совьим глазам Смотреть даешь, глядеть даешь, На сокольи глаза Пятаки кладешь?» Стешка «Чтобы тебе столько Буранов, дуб, Выбили из гребня Заглавный зуб, Выбили из гребня Заглавный зуб, Отрезали шашкой Заглавный чуб. А тому бы зубу Смерть прикусить, А того бы чуба Вовек не развить. Отворяйся, небо, Рассыпь снега, Замети метелями Свово врага, Замети метелями Свово врага, Ты раздень их, ворогов, Донага». Сашка «Он ли не был К людям Жа-а-лостлив?..» Так, две выпи, В траву уткнув Жалобой и мукой Набитый клюв, Нанятые плакальщицы Выли На рытой лопатой, Сапогом примятой, Неотзывчивой К горестям тем Могиле. А луна косыми тенями шла, Будто подымалась Сгореть дотла, Сеяла в березах густой мороз. И пену Ишим Нес и нес, И тоску Ишим Нес и нес, И песню — сердит — Ишим Холодил Волной, холодней удил. 12. МУГОЛ Кто разглядит Эту стужу, припев Неприютной и одинокой Метели? Как на лысых, На лисьих Буграх присмирев, Осиротевшие песни На корточки сели. Под волчий зазыв, Под птичий свист, На сырую траву, На прелый лист, Брали дудку И горестно Сквозь нее Пропускали скупое Дыхание свое: — Ай-налайн, ай-налайн, ай-налайн… А степь навстречу — Пургой, пургой: — Ой, кайда барасен? Ой-пурмой? — А по степи навстречу — Гиблый туман: — Некерек! — Бельмейм! — Джаман, джаман! Там, на небе, Аллах богат — Из лисиц Сшивает закат, Посыпает башку Золой, Колет руки себе Иглой. И певцы На песке рябом Душат узкие шеи Домбр: — Будь ты дважды И трижды Проклята, Соль! И еще раз Будь ты Проклята, Соль! И еще раз Будь ты Проклята, Соль! Дождевую воду Сосущая, Соль! Напитавшая Землю и стебли, Соль! (Так слагаются песни Последней тоски, — Не она ли, Чьи ласки И горести грубы, Подставляет Упругие волчьи соски! К ним, горячим, Протянутся жадные губы.) — Будь ты Каждым рожденьем Проклята, Соль! И еще раз рожденьем Проклята, Соль! Иссушившая землю И стебли, соль! Целовавшая руки И губы, Соль! (Так рождаются ветры И гаснут вдали, Стонет гулкое сердце земли Под ногами, Под луной! Словно счастье, Скользят ковыли, Но пески наступают, Сужаясь кругами.) — Лисий узкий след связал Сердце твое С сердцем моим! От твоей юрты К моей юрте Пролетает Коршуном дым. О! О! О! От твоей юрты! К моей юрте! (Так в безветрии Смеют озера Шуметь О морях, кочевавших Пустыней когда-то. Так, задев мимоходом Намокшую ветвь, Лисье, рыжее солнце Уходит в закаты.) — Будь ты проклята Днями и ночью, Соль! Разлучившая руки любимых, Соль! Разлучившая Счастье с народом, Соль! Разлучившая Зиму и весны, Соль! * * * И первый приехавший Говорит: — Там, Возле Мугола, Соли нет, Крысы идут По тем местам, И чума, чума За крысами вслед. Валятся люди Там на кошму, И в глазах у них Пляшет страх: Черную байбичу — Чуму — Выслали Нас сжигать На кострах! И второй приехавший Говорит: — Тут — Соль И острый русский Сапог, А возле Денгиза Джут, джут, И скот Подыхать от голода Лег. До смерти остались Одни вершки, — Мы жить хотим И ползем. Мы съели Дохлых коней кишки И пальцы свои грызем! Но караван На длинных ногах пошел Курганами — Вверх, вниз, В желтую страну Му-у-гол, Страну пастухов Денгиз. И мелькало В гривах песков Черное Кара-Коль, И оставалась далеко Позади него соль, соль. И вот уже Первая крыса Азии Насторожила седой ус, В острых зубах Хороня заразу, С глазами холодных, Быстрых бус. Бурая, важная, Пригнула плечи И — ринулась, Темнее теней. И крысы пошли Каравану навстречу, Лапками перебирая за ней. ЭПИЛОГ — Над большими ветвями, Над косыми тенями Солнце стоит. Нет Дерова! Нами убит! Солнцем украшено Наше знамя, — Нет Деровых! Убиты нами! (Пой, Джейдосов! Недаром, недаром Ты родился Средь пург и атак, Наседал Средь последних пожаров На последних казаков Джатак. Он их гнал. И косматые пики, Словно клюва отмщенье, неслись, Словно молодость, В звездах и гике, Словно новое Право на жизнь! Он их гнал По дорогам пробитым, Смерть на смерть, По треснувшим льдам И стрелял из винтовок По сытым, По трусливым Казацким задам!) — Над большими ветвями, Над косыми тенями Солнце стоит. Нет Яркова! Нами убит! Проклята кровь его Трижды нами. Солнцем украшено Наше знамя! (Пой, Джейдосов! Просторней просторных Ветров летних Свободы разгон, — Не забыть Этих горестных, черных, Убегавших к Зайсану знамен! Там, в хребтинах Зайсана, поранен, Умер, стало быть, Умер — и вся, Скулы в иней одев, Устюжанин, По-лошажьи глазами кося. Там, в Зайсане, Средь пьяных, как бредни, Перетоптанных вьюгой снегов Грузно Меньшиков Сгинул последний И последний Хорунжий Ярков!) — Те, кто борется Вместе с нами, Становитесь под солнце, Под наше знамя! (Пой же, пой! На тебя — человека — Смотрит издали Каменный гнет. Революция! Ты ли — от века И голов и сердец пересчет? Пой, Джейтак! Ты не малый — великий, Перекраивай души и жизнь. Я приветствую грозные пики, Что за жизнью ярковской гнались! То искали Голодные сытых В черном зареве смерти, В крови. И теперь, если встретишь несбитых, Не разглаживай брови — дави!) — Боевое слово, Прекрасное слово, Лучшее слово Узнали мы: РЕВОЛЮЦИЯ! 1932–1933 ИЗ КНИГИ «СТИХИ»
«Вся ситцевая, летняя приснись…»
Вся ситцевая, летняя приснись, Твое позабываемое имя Отыщется одно между другими. Таится в нем немеркнущая жизнь: Тень ветра в поле, запахи листвы, Предутренняя свежесть побережий, Предзорный отсвет, медленный и свежий, И долгий посвист птичьей тетивы, И темный хмель волос твоих еще. Глаза в дыму. И, если сон приснится, Я поцелую тяжкие ресницы, Как голубь пьет — легко и горячо. И, может быть, покажется мне снова, Что ты опять ко мне попалась в плен. И, как тогда, всё будет бестолково — Веселый зной загара золотого, Пушок у губ и юбка до колен. 1932 К ПОРТРЕТУ
Рыжий волос, весь перевитой, Пестрые глаза и юбок ситцы, Красный волос, наскоро литой, Юбок ситцы и глаза волчицы. Ты сейчас уйдешь. Огни, огни! Снег летит. Ты возвратишься, Анна. Ну, хотя бы гребень оброни, Шаль забудь на креслах, хоть взгляни Перед расставанием обманно! 1932 «Я тебя, моя забава…»
Я тебя, моя забава, Полюбил, — не прекословь. У меня — дурная слава, У тебя — дурная кровь. Медь в моих кудрях и пепел, Ты черна, черна, черна. Я еще ни разу не пил Глаз таких, глухих до дна, Не встречал нигде такого Полнолунного огня. Там, у берега родного, Ждет меня моя родня: На болотной кочке филин, Три совенка, две сестры, Конь — горячим ветром взмылен, На кукане осетры, Яблоновый день со смехом, Разрумяненный, и брат, И в подбитой лисьим мехом Красной шапке конокрад. Край мой ветреней и светел. Может быть, желаешь ты Над собой услышать ветер Ярости и простоты? Берегись, ведь ты не дома И не в дружеском кругу. Тропы все мне здесь знакомы: Заведу и убегу. Есть в округе непутевой Свой обман и свой обвес. Только здесь затейник новый — Не ручной ученый бес. Не ясны ль мои побудки? Есть ли толк в моей родне? Вся округа дует в дудки, Помогает в ловле мне. 1932 «Когда-нибудь сощуришь глаз…»
Когда-нибудь сощуришь глаз, Наполненный теплынью ясной, Меня увидишь без прикрас, Не испугавшись в этот раз Моей угрозы неопасной. Оправишь волосы, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот. Припомнит пусть твоя ладонь, Как по лицу меня ласкала. Да, я придумывал огонь, Когда его кругом так мало. Мы, рукотворцы тьмы, огня, Тоски угадываем зрелость. Свидетельствую — ты меня Опутала, как мне хотелось. Опутала, как вьюн в цвету Опутывает тело дуба. Вот почему, должно быть, чту И голос твой, и простоту, И чуть задумчивые губы. И тот огонь случайный чту, Когда его кругом так мало, И не хочу, чтоб, вьюн в цвету, Ты на груди моей завяла. Всё утечет, пройдет, и вот Тебе покажутся смешными И хитрости мои, и имя, И улыбающийся рот, Но ты припомнишь меж другими Меня, как птичий перелет. 1932 «Дорогая, я к тебе приходил…»
Дорогая, я к тебе приходил, Губы твои запрокидывал, долго пил. Что я знал и слышал? Слышал — ключ, Знал, что волос твой черен и шипуч. От дверей твоих потеряны все ключи, Губы твои прощальные горячи. Красными цветами вопит твой ковер О том, что я был здесь ночью, вор, О том, что я унес отсюда тепло… Как меня, дорогая, в дороге жгло! Как мне припомнилось твое вино, Как мне привиделось твое окно! Снова я, дорогая, к тебе приходил, Губы твои запрокидывал, долго пил. 1932 ЕВГЕНИЯ СТЭНМАН
Осыпаются листья, Евгения Стэнман, пора мне Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора. Не осталось от замка Тамары камня на камне, Не хватило у осени листьев и золотого пера. Старых книг не хватило на полках, чтоб перечесть их, Будто б вовсе не существовал Майн-Рид; Та же белая пыль, та же пыльная зелень в предместьях, И еще далеко до рассвета, еще не погас и горит На столе у тебя огонек. Фитили этих ламп обгорели, И калитки распахнуты, и не повстречаешь тебя. Неужели вчерашнее утро шумело вчера, неужели Шел вчера юго-западный ветер, в ладони трубя? Эти горькие губы так памятны мне, и похоже, Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои; И едва прикоснешься к прохладному золоту кожи — В самом сердце пустынного сада гремят соловьи. Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Над ними То же старое небо и тот же полет облаков. Так прости, что я вспомнил твое позабытое имя И проснулся от стука веселых твоих каблучков. Как лепетали они, когда ты мне навстречу бежала, Хохоча беспричинно, и как грохотали потом Средь тифозной весны у обросших снегами привалов, Под расстрелянным знаменем, под перекрестным огнем. Сабли накось летели и шли к нам охотно в подруги. Красногвардейские звезды не меркли в походах, а ты Всё бежала ко мне через смерть и тяжелые вьюги, Отстраняя штыки часовых и минуя посты… И в теплушке, шинелью укутавшись, слушал я снова, Как сквозь сон, сквозь снега, сквозь ресницы гремят соловьи. Мне казалось, что ты еще рядом, и понято всё с полуслова, Что еще не раскрыты глаза, не разомкнуты руки твои. Я рубил как попало, я знал, что к тебе прорубаюсь, К старым вишням, к окну и к ладоням горячим твоим, Я коня не удерживал больше, я верил, бросаясь Впереди эскадронов, — что возвращусь невредим. Я готов согласиться, что не было чаек над пеной, Ни веселой волны, что лодчонку волной не несло, Что зрачок твой казался мне чуточку меньше вселенной, Неба не было в нем — позади от бессонниц светло. Я готов согласиться с тобою, что высохла влага На заброшенных веслах в амбарчике нашем, и вот Весь июнь под лодчонкой ночует какой-то бродяга, Режет снасть рыболовной артели и песни поет. Осыпаются листья, Евгения Стэнман. Пора мне Вспомнить вёсны и зимы, и осени вспомнить пора. Не осталось от замка Тамары камня на камне, Не хватило у осени листьев и золотого пера. Грохоча по мостам, разрывая глухие туманы, От Сибири к Ташкенту идут и идут поезда. Через желтые зори, через пески Казахстана В свежем ветре экспресса ты мчалась сюда. И как ни был бы город старинный придирчив и косен, — Мы законы Республики здесь утвердим и поставим на том, Чтоб с фабричными песнями этими сладилась осень, Мы ее и в огонь, и в железо, и в камень возьмем. Но в строительном гуле без памяти, без перемены Буду слушать дыханье твое, и, как вечность назад, Опрокинется небо над нами, и рядом мгновенно Я услышу твой смех, и твои каблучки простучат. 1932 ПОВЕСТВОВАНИЕ О РЕКЕ КУЛЬДЖЕ
Мы никогда не состаримся, никогда, Мы молоды, как один. О, как весела, молода вода, Толпящаяся у плотин! Мы никогда Не состаримся, Никогда — Мы молоды до седин. Над этой страной, Над зарею встань И взглядом пересеки Песчаный шелк — дорогую ткань. Сколько веков седел Тянь-Шань И сколько веков пески? Грохочут кибитки в седой пыли. Куда ты ни кинешь взор — Бычьим стадом камни легли У синей стужи озер. В песке и камне деревья растут, Их листья острей ножа. И, может быть, тысячу весен тут Томилась река Кульджа. В ее глубине сияла гроза И, выкипев добела, То рыжим закатом пела в глаза, То яблонями цвела. И голову каждой своей волны Мозжила о ребра скал. И, рдея из выстуженной глубины, Летел ледяной обвал. Когда ж на заре Табуны коней, Копыта в багульник врыв, Трубили, Кульджа рядилась сильней, Как будто бы Азия вся на ней Стелила свои ковры. Но пороховой Девятнадцатый год, Он был суров, огнелиц! Из батарей тяжелый полет Тяжелокрылых птиц! Тогда Кульджи багровела зыбь, Глотала свинец она. И в камыше трехдюймовая выпь Протяжно пела: «В-в-ой-на!» Был прогнан в пустыню шакал и волк. И здесь сквозь песчаный шелк Шел Пятой армии пятый полк И двадцать четвертый полк. Страны тянь-шаньской каменный сад От крови И от знамен алел. Пятнадцать месяцев в нем подряд Октябрьский ветер гудел. Он шел с штыками наперевес Дорогою Аю-Кеш, Он рвался чрез рукопожатья и чрез Тревожный шепот депеш. Он падал, расстрелян, у наших ног В колючий ржавый бурьян, Он нес махорки синий дымок И запевал «Шарабан». Походная кухня его, дребезжа, Валилась в приречный ил. Ты помнишь его дыханье, Кульджа, И тех, кто его творил? По-разному убегали года. Верблюды — видела ты? — Вдруг перекидывались в поезда И, грохоча, летели туда, Где перекидывались мосты. Затем здесь С штыками наперевес Шли люди, валясь в траву, Чтоб снова ты чудо из всех чудес Увидела наяву. Вновь прогнан в пустыню Шакал и волк. Песков разрывая шелк, Пришел и пятый стрелковый полк, И двадцать четвертый полк. Удары штыка и кирки удар Не равны ль? По пояс гол, Ими Руководит комиссар, Который тогда их вел. И ты узнаешь, Кульджа: «Они!» Ты всплескиваешь в ладоши, и тут Они разжигают кругом огни, Смеются, песни поют. И ты узнаешь, Кульджа, — вон тот, Руками взмахнув, упал, И ты узнаешь Девятнадцатый год И лучших его запевал! И ты узнаешь Девятнадцатый год! Высоким солнцем нагрет, Недаром Октябрьский ветер гудёт, Рокочет пятнадцать лет. Над этой страной, Над зарею встань И взглядом пересеки Песчаный шелк, дорогую ткань. Сколько веков седел Тянь-Шань И сколько веков пески? Но не остынет слово мое, И кирок не смолкнет звон. Вздымается дамб крутое литье, И взята Кульджа в бетон. Мы никогда не состаримся, никогда. Мы молоды до седин. О, как весела, молода вода, Толпящаяся у плотин! Волна — острей стального ножа — Форелью плещет у дамб — Второю молодостью Кульджа Грохочет по проводам. В ауле Тыс огневее лис Огни и огни видны, Сияет в лампах аула Тыс Гроза ее глубины. 1932 ПРОГУЛКА
Зашатались деревья. Им сытая осень дала По стаканчику водки и за бесценок Их одежду скупила. Пакгауз осенний! Где дубленые шубы листвы и стволы На картонной подметке, и красный околыш Набок сбитой фуражки, и лохмы папах, Деревянные седла и ржавые пики. Да, похоже на то, что, окончив войну, Здесь полки оставляли свое снаряженье, И кровавую марлю, и боевые знамена, И разбитые пушки! А, ворон упал! Не взорвать тишины. Проходи по хрустящим дорожкам, Пей печальнейший, сладостный воздух поры Расставания с летом. Как вянет трава — Ряд за рядом! Молчи и ступай осторожно, Бойся тронуть плакучую медь тишины. Сколько мертвого света и теплых дыханий живет В этом сборище листьев и прелых рогатин! Вот пахнуло зверинцем. Мальчишка навстречу бежит… 1932 «Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю…»
Не знаю, близко ль, далеко ль, не знаю, В какой стране и при луне какой, Веселая, забытая, родная, Звучала ты, как песня за рекой. Мед вечеров — он горестней отравы, Глаза твои — в них пролетает дым, Что бабы в церкви — кланяются травы Перед тобой поклоном поясным. Не мной ли на слова твои простые Отыскан будет отзвук дорогой? Так в сказках наших в воды колдовские Ныряет гусь за золотой серьгой. Мой голос чист, он по тебе томится И для тебя окидывает высь. Взмахни руками, обернись синицей И щучьим повелением явись! 1932 «Я сегодня спокоен…»
Я сегодня спокоен, ты меня не тревожь, Легким, веселым шагом ходит по саду дождь, Он обрывает листья в горницах сентября. Ветер за синим морем, и далеко заря. Надо забыть о том, что нам с тобой тяжело, Надо услышать птичье вздрогнувшее крыло, Надо зари дождаться, ночь одну переждать, Феб еще не проснулся, не пробудилась мать. Легким, веселым шагом ходит по саду дождь, Утренняя по телу перебегает дрожь, Утренняя прохлада плещется у ресниц, Вот оно утро — шепот сердца и стоны птиц. 1932 ЯРМАРКА В КУЯНДАХ
Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь — Их оранжевые тела Накаляются добела, И до самого дна нагруз Сладким соком своим арбуз. В этот день поет тяжелей Лошадиный горячий пах, — Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах. Сто тяжелых степных коней Диким глазом в упор косят, И бушует для них звончей Золотая пурга овса. Сто коней разметало дых — Белой масти густой мороз, И на скрученных лбах у них Сто широких буланых звезд. Над раздольем трав и пшениц Поднимается долгий рев — Казаки из своих станиц Гонят в степь табуны коров. Горький ветер, жги и тумань, У алтайских предгорий стынь! Для казацких душистых бань Шелестят березы листы. В этот день поет тяжелей Вороной лошадиный пах, — Полстраны, заседлав лошадей, Скачет ярмаркой в Куяндах!.. Пьет джигит из касэ, — вина! — Азиатскую супит бровь, На бедре его скакуна Вырезное его тавро. Пьет казак из Лебяжья, — вина! — Сапоги блестят — до колен, В пышной гриве его скакуна Кумачовая вьюга лент. А на седлах чекан-нарез, И станишники смотрят — во! И киргизы смеются — во! И широкий крутой заезд Низко стелется над травой. Кто отстал на одном вершке, Потерял — жалей не жалей — Двадцать пять в холстяном мешке, Серебром двадцать пять рублей… Горький ветер трясет полынь, И в полоне Долонь у дынь, И баранов пышны отары Поворачивают к Атбасару. Над степями плывут орлы От Тобола на Каркаралы. 1930 ЛАГЕРЬ
Под командирами на месте Крутились лошади волчком, И в глушь березовых предместий Автомобиль прошел бочком. Война гражданская в разгаре, И в городе нежданный гам, — Бьют пулеметы на базаре По пестрым бабам и горшкам. Красноармейцы меж домами Бегут и целятся с колен; Тяжелыми гудя крылами, Сдалась большая пушка в плен. Ее, как в ад, за рыло тянут, Но пушка пятится назад, А в это время листья вянут В саду, похожем на закат. На сеновале под тулупом Харчевник с пулей в глотке спит, В его харчевне пар над супом Тяжелым облаком висит. И вот солдаты с котелками В харчевню валятся, как снег, И пьют веселыми глотками Похлебку эту у телег. Войне гражданской не обуза — И лошадь мертвая в траве, И рыхлое мясцо арбуза, И кровь на рваном рукаве. И кто-то уж пошел шататься По улицам и под хмельком, Успела девка пошептаться Под бричкой с рослым латышом. И гармонист из сил последних Поет во весь зубастый рот, И двух в пальто в овраг соседний Конвой расстреливать ведет. 1933 СТАРАЯ МОСКВА
У тебя на каждый вечер Хватит сказок и вранья, Ты упрятала увечье В рваной шубе воронья. Твой обоз, груженный стужей, Растерял колокола, Под одежею дерюжьей Ты согреться не могла. Всё ж в подъездах у гостиниц Вновь, как триста лет назад, Кажешь розовый мизинец И ледяный синий взгляд. Сохранился твой народец, Но теперь уж ты вовек У скуластых богородиц Не поднимешь птичьих век. Ночи глухи, песни глухи — Сколь у бога немоты! По церквам твоим старухи Чертят в воздухе кресты. Полно, полно, Ты не та ли, Что рвала куниц с плеча Так, что гаснула свеча, Бочки по полу катались, До упаду хохоча? Как пила из бочек пиво? На пиру в ладоши била? И грозилась — не затронь? И куда девалась сила — Юродивый твой огонь? Расскажи сегодня ладом, Почему конец твой лют? Почему, дыша на ладан, В погребах с мышами рядом Мастера твои живут? Погляди, какая малость От богатств твоих осталась: Красный отсвет от пожара Да на птичьих лапах мост, Да павлиний в окнах яро Крупной розой тканый хвост. Но боюсь, что в этих кручах, В этих горестях со зла, Ты, вдобавок, нам смогла Мертвые с возов скрипучих Грудой вывалить тела. Нет, не скроешь, — их немало! Ведь подумать — средь снегов Сколько все-таки пропало И лаптей и сапогов! И пойдут, шатаясь, мимо От зари и дотемна… Сразу станет нелюдима От таких людей страна. Оттого твой бог овечий, Бог пропажи и вранья, Прячет смертные увечья В рваной шубе воронья. 1932 «У тебя ль глазищи сини…»
У тебя ль глазищи сини, Шитый пояс и серьга, Для тебя ль, лесной княгини, Даже жизнь не дорога? У тебя ли под окошком Морок синь и розов снег, У тебя ли по дорожкам Горевым искать ночлег? Но ветра не постояльцы, Ночь глядит в окно к тебе, И в четыре свищет пальца Лысый черт в печной трубе. И не здесь ли, без обмана, При огне, в тиши, в глуши, Спиртоносы-гулеваны Делят ночью барыши? Меньше, чем на нитке бусин, По любви пролито слез. Пей из чашки мед Марусин, Коль башку от пуль унес. Пей, табашный, хмель из чарок — Не товар, а есть цена. Принеси ты ей в подарок Башмачки из Харбина. Принеси, когда таков ты, Шелк, что снился ей во сне, Чтоб она носила кофты Синевой под цвет весне. Рупь так рупь, чтоб падал звонок И крутился в честь так в честь, Берегись ее, совенок, У нее волчата есть! У нее в малине губы, А глаза темны, темны, Тяжелы собачьи шубы, Вместо серег две луны. Не к тебе ль, моя награда, Горюны, ни дать ни взять, Парни из погранотряда Заезжают ночевать? То ли правда, то ль прибаска — Приезжают, напролет Целу ночь по дому пляска На кривых ногах идет. Как тебя такой прославишь? Виноваты мы кругом: Одного себе оставишь И забудешь о другом. До пяты распустишь косы И вперишь глаза во тьму, И далекие покосы Вдруг припомнятся ему. И когда к губам губами Ты прильнешь, смеясь, губя, Он любыми именами Назовет в ответ тебя. 1932 ДОРОГА
(Отрывок из 1-й главы поэмы «Большой город»)
Далекий край, нежданно проблесни Студеным паром первой полыньи, Июньским лугом, песней на привале, Чтоб родины далекие огни Навстречу мне, затосковав, бежали. Давайте вспомним и споем, друзья, Те горестные песни расставанья, Которые ни позабыть нельзя, Ни затушить, как юности сиянье. Друзья, давайте вспомним про дела, Про шалости веселых и безусых. Споем, споем, чтоб песня нас зажгла, Чтоб павой песня по полу прошла, Вся в ярых лентах, в росшивах и в бусах, Чтоб стукнула на счастье каблуком И, побледнев, в окошке загрустила По-старому. И, всё равно о ком, Чтоб пела в трубах, кровью и ледком Оттаивала песенная сила. Есть в наших песнях старая тоска Солдатских жен, и пахарей, и пьяниц, Пожаров шум и перезвон песка, Комарий стон, что тоньше волоска, И сговор птиц, и девушек румянец, Любовей, дружбы и людей разброд. Пускай нас снова песня заберет — Разлук не видно, не было печали. В последний раз затеем хоровод Вокруг того, что молодостью звали. По-разному нам было петь дано, Певучий дом наш оскудел, как улей, Не одному заказаны давно Дороги к песне шашкой или пулей. Не нам глаза печалить дотемна, Мы их помянем, ладно. Выпьем, что ли! Найти башку, потерянную в поле, И зачерпнуть башкою той вина. Приятель мой, затихни и взгляни: Стоят березы в нищенской одежде, Каленый глаз, мельканье головни, — То набегают родины огни Прибоями, как набегали прежде. Ты расскажи мне, молодость, почто ж Мы странную испытываем дрожь, Родных дорог развертывая свиток, И почему там даже воздух схож С дыханьем матерей полузабытых? И отступили гиблые леса, И свет в окне раскрытом не затем ли, Чтоб смолк суровый шепот колеса? И то ли свет, и то ли горсть овса Летит во тьме, не падая на землю. Решайся же не протянуть руки. Там за окном в удушные платки Сестра твоя закутывает плечи, Так, значит, крепко детство на замки Запрятывает сердце человечье. Запрятывает (прошлая теплынь! Сады и ветер) сердце (а калитка Распахнута). О, хищная полынь, Бегущая наперерез кибитке! Но сколько их влачилось здесь в пыли — Героев наших, как они скитались, Как жизни их, как мысли их текли, Какие сны им по пути встречались!.. И Александр в метелях сих плутал — О, бубны троек и копыт провал! (Ночь пролетит, подковами мерцая, В пустынный гул) — и Лермонтов их гнал Так, что мешались звезды с бубенцами. Охотницкою ветряною ранью Некрасова мотал здесь тарантас. Так начиналось ты, повествованье Глухой зари и птичьего рыданья, И только что нас проводивших глаз. На песенных туманных переправах Я задержался только потому, Что мне еще неясно в первых главах, О чем шептать герою моему, Где он следы оставил за собою, — Не видно их — так рано и темно, — Что у него отобрано судьбою, И что — людьми, и что ему дано. Иль горсть весны и звонкий ковкий лед, (А кони ржут) и холодок разлуки, И череда веселья (поворот), И от пожатий зябнущие руки. Послушаем же карусельный ход Его воспоминаний (утрясет Такою ночью на таких путях), Тому кибитка, может быть, виною. В просветах небо низкое, родное. Ах, эти юбки в розовых цветах, Рассыпанных — куда попало! Ах, Пшеничная прическа в два узла, Широким гребнем схваченная наспех, И скрученные, будто бы со зла, Серебряные цепи на запястьях, И золотой, чуть слышимый пушок, Чуть различимый и почти невинный, И бедра там, где стянут ремешок, — Два лебедя, и даже привкус винный Созревших губ, которых я не смог Еще коснуться, но уже боюсь Коснуться их примятых красных ягод. …………………………………………………. …………………………………………………… Но слишком рано прошумят и лягут Большие тени ветреных берез, И пробежит берестовый мороз Над нами, в нас. Всё ж Настенька похожа На розан ситцевый, как ни крути. Под юбки бы… По золоченой коже Скользить, скользить и родинку найти. Я знаю: от ступни и до виска Есть много жилок, и попробуй тронь их — Сейчас же кровь проступит на ладони, И сделается тоньше волоска Твое дыханье, и сойдет на нет. Там так темно, что отовсюду свет, Как рядом с солнцем может быть темно, Темно до звезд, тепло как в гнездах птичьих, И столько радостей, что мудрено постичь их, И не постичь их тоже мудрено. Под юбки бы. Но в юбках столько складок, Но воздух горек до того, что сладок. …………………………………………………. …………………………………………………… Но дядя Яша ей сказал «нельзя», Да и к тому ж она меня боится. Ну что ж, пускай, твой дядя не дурак, Хитер он в меру, но не в этом сила… Бесстыдная, ты ароматна так, Как будто лето в травах пробродила, Как будто раздевали догола Тебя сто раз и всё же не узнали, Как ты смеешься, до чего ты зла, — Да и узнать удастся им едва ли. Ты поднялась, и волосы упали — Пшеничная прическа в два узла. Проказница, теперь понятно мне… Ты спуталась уже давно с другими. Гудящая, как тетива, под ними, Ты мечешься, безумная, во сне. Ко мне прижавшись, думаешь о них, Медовая, крутая, травяная, И, тяжесть каждого припоминая, Любого ждешь, любой тебе жених. И да простится автору, что он Подслушивал, как память шепчет это. Он сам был в Настю по уши влюблен, В рассвет озябший, в травяное лето, В кувшин с колодезною темью и В большое небо родины, в побаски (В тех тальниковых дудках, помяни, Древесные дудели соловьи С полуночи до журавлиной пляски). Пусть будет трижды мой расценщик прав, Что нам теперь не до июньских трав И что герою моему приличней О тракторах припомнить в этот час. Ведь было бы во много раз привычней, Ведь было бы спокойней в сотню раз. Но больше, чем страною всей, давно Машин уборочных и посевных и разных В стихах кудрявых, строчкой и бессвязных, Поэтами уж произведено. Я полон уваженья к тракторам, Они нас за волосы к свету тянут, Как те овсы, что вслед за ними встанут, Они теперь необходимы нам. Я сам давно у трактора учусь И, если надо, плугом прицеплюсь, Чтоб лемеха стальными лебедями Проплыли в черноземе наших дней, Но гул машин и теплый храп коней По-разному овладевают нами. Пускай же сын мой будущий прочтет, Что здесь, в стране машины и колхоза, В стране войны — был птичий перелет, В моей стране существовали грозы. 1933 «Сначала пробежал осинник…»
Сначала пробежал осинник, Потом дубы прошли, потом, Закутавшись в овчинах синих, С размаху в бубны грянул гром. Плясал огонь в глазах саженных, А тучи стали на привал, И дождь на травах обожженных Копытами затанцевал. Стал странен под раскрытым небом Деревьев пригнутый разбег, И всё равно как будто не был, И если был — под этим небом С землей сравнялся человек. май 1932. Лубянка. Внутренняя тюрьма «В степях немятый снег дымится…»
В степях немятый снег дымится, Но мне в метелях не пропасть, — Одену руку в рукавицу Горячую, как волчья пасть, Плечистую надену шубу И вспомяну любовь свою, И чарку поцелуем в губы С размаху насмерть загублю. А там за крепкими сенями Людей попутных сговор глух. В последний раз печное пламя Осыплет петушиный пух. Я дверь раскрою, и потянет Угаром банным, дымной тьмой… О чем глаз на глаз нынче станет Кума беседовать со мной? Луну покажет из-под спуда, Иль полыньей растопит лед, Или синиц замерзших груду Из рукава мне натрясет? 1933 ОДНА НОЧЬ
1 Я, у которого Над колыбелью Коровьи морды Склонялись мыча, Отданный ярмарочному веселью, Бивший по кону Битком сплеча, Бивший в ладони, Битый бичом, Сложные проходивший науки, — Я говорю тебе, жизнь: нипочем Не разлюблю твои жесткие руки! Я видел, как ты Голубям по весне Бросала зерно И овес кобылам. Да здравствуют Беды, что слала Ко мне Любовь к небесам И землям постылым! Ты увела меня босиком, Нечесаного, С мокрыми глазами, Я слушался, Не вспоминал ни о ком, Я спал под Вязами и возами. Так глупый чурбан Берут в топоры, Так сено вздымают Острые вилы. За первую затяжку Злой махры, За водку, которой Меня травила. Я верю, что ты Любила меня И обо мне Пеклася немало, Задерживала У чужого огня, Учила хитрить И в тюрьмы сажала; Сводила с красоткой, Сводила с ума, Дурачила так, Что пел по-щенячьи, И вслух мне Подсказывала сама Глухое начало Песни казачьей. Ну что ж! За всё ответить готов. Да здравствует солнце Над частоколом Подсолнушных простоволосых голов! Могучие крылья Тех петухов, Оравших над детством моим Веселым! Я, детеныш пшениц и ржи, Верю в неслыханное счастье. Ну-ка, попробуй, жизнь, отвяжи Руки мои От своих запястий! 2 И вот по дорогам, смеясь, иду, Лучшего счастья Нет на свете. Перекликаются Деревья в саду, В волосы, в уши Набивается ветер. И мир гудит, Прост и лучист. Весла блестят У речной переправы, Трогает бровь Сорвавшийся лист, Ходят волной Июльские травы. Я ручаюсь Травой любой, Этим коровьим Лугом отлогим, Милая, даже Встреча с тобой Проще, чем встреча С дождем в дороге, Проще, чем встреча С луной лесною, С птичьей семьей, С лисьей норой. Пахнут руки твои Весною, Снегом, Березовою корой… А может быть, вовсе Милой нету? Вместо нее, От меня на шаг, Прячется камышовое лето Возле реки в больших шалашах. Так он жил, Кипел листвою, дышал, Выкраивал Грешные, смертные души, — Мир, который Мне видим стал, Который взял меня На побегушки, Который дыханьем Дышит моим, Работает моими руками. Кроме меня, он Занят другим — Бурями, звездами, облаками. Да здравствует Грустноглазый вол, Ронявший с губ В мою зыбку сено, И все, в ком Участье я нашел, Меня окружившие Постепенно. Жизнь, Ты обступила кругом меня, Всеми заботами Ополчилась. Славлю тебя, Ни в чем не виня, Каждый твой бой Считая за милость. 3 Но вот наступает ночь, — Когда Была еще такая ж вторая, Так же умевшая Звезды толочь? Может быть, вспомню ее, умирая. Да, это ночь! Ночь!.. Спи, моя мама. Так же тебя — Живу любя. Видишь расщерины, Волчьи ямы… Стыдно, но Я жалею себя. Мне ночами В Москве не спится. Кроме себя Мне детства жаль. О, твои скромные Платья ситцевые, Руки, теребящие Старую шаль! Нет! Ни за что Не вернусь назад, Спи спокойно, моя дорогая. Ночь, И матери наши спят, И высоко над ними стоят Звезды, от горестей оберегая. Но сыновья Умней и хитрей, Слушают трубы Любви и боя, В покое оставив Матерей, Споры решают Между собою. Они обветрели, Стали мужами, А мир Разделен, Прекрасен, Весом. Есть черное знамя И красное знамя… И красное знамя — Мы несем. Два стана плечи Сомкнули плотно, И мечется Между ними холуй, Боясь получить Смерти почетный Холодный девический Поцелуй. 4 Теперь к черту На кривые рога Летят ромашки, стихи о лете. Ты, жизнь, Прекрасна и дорога Тем, что не уместишься В поэте. Нет, ты пойдешь Вперед, напролом, Рушить И строить на почве Голой. Мир неустроен, прост И весом, Позволь мне хоть Пятым быть колесом У колесницы Твоей тяжелой. Наперекор Незрячим, глухим — Вызнано мной: Хороши иль плохи, Начисто, ровно — Всё равно Вымрут стихи, Не обагренные Кровью эпохи. И поплатится головой Тот, кто, решив Рассудить по-божьи, Хитрой, припадочною строфой Бьется у каменного подножья. Он, нанюхавшийся свободы, Муки прикидывает на безмен. Кто его нанимал в счетоводы Самой мучительной Из перемен? И стыдно — Пока ты, прильнув к окну, Залежи чувств В башке своей роя, Вырыдал, выгадал Ночь одну — Домну пустили В Магнитострое. Пока ты вымеривал На ладонь, На ощупь, на вкус Значение мира, Здорово там Хохотал огонь И улыбались бригадиры. 5 Мы позабываем слово «страх», Страх питает Почву гнилую, — Смерть у нас На задних дворах, Жизнь орудует напропалую. Жизнь! Неистребимая жизнь, Влекущая этот мир За собою! И мы говорим: — Мгновенье, мчись, Как ленинская рука Над толпою. Как слово И как бессмертье его, Которые будут Пожарами пыхать. И смерть теперь — Подтвержденье того, Что жизнь — Из нее единственный выход. В садах и восстаньях Путь пролег, Веселой и грозной бурей Опетый. И нет для поэта Иных дорог, Кроме единственной в мире, Этой. И лучше быть ему запятой В простых, как «победили», Декретах, Чем жить Предательством и немотой Поэм, дурным дыханьем Нагретых. Какой почет! Прекрасен как! Вы любите славу? Парень не промах. Вы бьетесь в падучей На руках Пяти интеллигентных Знакомых. И я обижен, может быть, Я весь, как в синяках, в обидах, Нам нужно о мелочи поговорить — В складках кожи Гнездящихся гнидах. 6 Снова я вижу за пеленой Памяти — в детстве, за годами, Сходятся две слободы стеной, Сжав кулаки, тряся бородами. Хари хрустят, бьют сатанея, И вдруг начинает Орать народ: — Вызвали Гладышева Евстигнея! Расступайся — сила идет! — И вот, заслоняя Ясный день, Плечи немыслимые топыря, Сила вымахивает через плетень, Неся кулаков пудовые гири. И вот они по носам прошлись, Ахнули мужики и кричат, рассеясь: — Евстигней Алексеич, остепенись, Остепенись, Евстигней Алексеич! — А тот налево и направо Кучи нагреб: — Подходи! Убью! — Стенка таким Одна лишь забава, Таких не брали в равном бою. Таких сначала поят вином, Чтобы едва писал ногами, И выпроваживают, И за углом Валят тяжелыми батогами. Таких настигают Темной темью И в переулке — под шумок — Бьют Евстигнешу Гирькой в темя Или ножом под левый сосок. А потом в лачуге, Когда, угарен, В чашках Пошатывается самогон, Вспоминают его: «Хороший парень!» Перемигиваются: «Был силен!» Нам предательство это знакомо, Им лучший из лучших Бывает бит, Несметную силу ломит солома, И сила, Раскинув руки, лежит. Она получает Мелкую сдачу — Петли, обезьяньи руки, Ожог свинца. Я ненавижу сговор собачий, Торг вокруг головы певца! Когда соловей Рязанской земли Мертвые руки Скрестил — Есенин, — Они на плечах его понесли, С ним расставались, Встав на колени. Когда он, Изведавший столько мук, Свел короткие с жизнью счеты, Они стихи писали ему, Постыдные, как плевки И блевота. Будет! Здесь платят большой ценой За каждую песню. Уходит плата Не горечью, немочью и сединой, А молодостью, Невозвратимым раскатом. Ты, революция, Сухим Бурь и восстаний Хранящая порох, Бей, не промахиваясь, по ним, Трави их в сусличьих Этих норах! Бей в эту подлую, падлую мреть, Томящуюся по любви дешевизне, Чтоб легче было дышать и петь, И жизнью гореть, И двигаться с жизнью! 7 Ты страшен Проказы мордою львиной, Вчерашнего дня Дремучий быт, Не раз я тобою Был опрокинут И тяжкою лапой Твоею бит. Я слышу, как ты, Теряющий силу, За дверью роняешь Плещущий шаг. Не знаю, как У собеседников было, А у меня Это было так: Стоишь средь Ковровотяжелых И вялых, И тут же рядом, Рассевшись в ряд, Глазища людей Больших и малых Встречаются И разбежаться спешат. И вроде как стыдновато немного, И вроде Тебе здесь любой Совсем не нужон. Но Ксенья Павловна Заводит Шипящий от похоти патефон. И юбки, пахнущие Заграницей, Веют, комнату бороздя, И Ксенья Павловна Тонколица, И багроволицы Ее друзья. Она прижимается К этим близким И вверх подымает Стерляжий рот. И ходит стриженный По-английски На деревянных Ногах фокстрот. И мужчины, Словно ухваты, Возле Женщины-помела… Жизнь! Как меня занесла Сюда ты? И краснознаменца Сюда занесла? И я говорю Ему: «Слов нету, Пляшут, Но, знаете, — не по душе. У нас такое Красное лето И гнутый месяц На Иртыше, У нас тоже пляска, Только та ли? До наших Танцоров Им далеко-о». А он отвечает: «Мы тоже плясали На каблуках, Но под „Яблочко“». Так пусть живут, Любовью светясь, Уведшей от бед Певца своего, — Иртышский Ущербный гнутый месяц И «Яблочко», Что уводило его! 8 Сквозь прорези этих Темных окон, Сквозь эту куриную Узкую клеть Самое прекраснейшее далёко Начинает большими Ветвями шуметь. О нем возглашают Шеренги орудий, Сельскохозяйственных и боевых. О нем надрываются Медные груди Оркестров И тяжких тракторов дых. О нем На подступах новой эры, Дома отцов Обрекши на слом, Поют на улице Пионеры, Красный кумач Повязав узлом. Я слышу его В движеньи и в смехе… Я не умею В поэмах врать: Я не бывал В прокатном цехе, Я желаю в нем побывать. Я имею в песнях сноровку, — Может быть, кто-то От этого — в смех, Дайте, товарищи, Мне путевку В самый ударный Прокатный цех. Чтоб меня Как следует Там катали, Чтоб в работе Я стал нужон, Чтобы песнь родилась — Не та ли, Для которой Я был рожден? 1933 Стихотворения и поэмы, не включенные в прижизненные сборники
«Распрощалися с зимнею стуженькой…»
Распрощалися с зимнею стуженькой. Раньше солнцем алеет восток. Чаще стал с сизокрылой подруженькой Над окном ворковать голубок… Вечерами прохладными, нежными Вдоль по улице взбухших снегов Аккуратные, в меру прилежные, Ходят пары немых школяров. Впрочем, что я, совсем не немые, Только тихо они говорят, Разве можно в минуты такие Слово теплое им удержать?.. «Я люблю Вас любовью безбрежною!» И откуда берутся слова? «Эти песни, гульливо-мятежные, Золотая напела весна!» «Дай-ка личико мне белоснежное, Без любви ты увянешь цветком. Наша сказка, мечта наша нежная Пусть промчится чарующим сном!» Дальше? — Дальше по-новому старое. Дальше? — Дальше расскажет весна. Дальше — знают лишь оченьки карие, Да бездонные ночи глаза! 26 марта 1926 г. Павлодар «Как этот год, еще пройдут года…»
Как этот год, еще пройдут года, Растают в сумерках тревожные вопросы… Не суждено мне, видно, расплетать Твои тяжелые и золотые косы. Еще не раз туманная луна В глазах зажжется отблеском зеленым. Еще не раз, еще не раз она Пошевелит и высеребрит клены. Желтоволосая завянет голова, Умолкнут нежные, немые разговоры. Я выдумаю тихие слова Про ночь любви и голубые шторы. И это так. Когда-нибудь потом Мне лунный хмель совсем не отоснится, И будет он последним серебром На плечи старые и в душу виться. И вот сейчас готов расслышать я В осенних скрипках звучных и мятежных, Что ты опять, как не было, моя И руки у тебя задумчивы и нежны… …Как этот год, еще пройдут года, Растают в сумерках тревожные вопросы… Не суждено мне, видно, расплетать Твои тяжелые и золотые косы. Весна 1926 «Незаметным подкрался вечер…»
Незаметным подкрался вечер, Словно кошка к добыче, Темных кварталов плечи В мутном сумраке вычертил. Бухта дрожит неясно. Шуршат, разбиваясь, всплёски. На западе темно-красной Протянулся закат полоской. А там, где сырого тумана Еще не задернуты шторы, К шумящему океану Уплывают синие горы. Кустами яблонь весенних Паруса раздувает ветер. Длинные шаткие тени Лапами в небо метят. Октябрь 1926 Владивосток. БУХТА
Бухта тихая до дна напоена Лунными, иглистыми лучами, И от этого, мне кажется, — она Вздрагивает синими плечами. Белым шарфом пена под веслом, Темной шалью небо надо мною… Ну о чем еще, скажи, о чем Можно петь под этою луною? Хоть проси меня, хоть не проси Взглядом и рукой усталой, Всё равно не хватит сил, Чтобы эта песня замолчала. Всё равно в расцвеченный узор Звезды бусами стеклянными упали… Этот неба шелковый ковер, Ты скажи, не в Персии ли ткали? И признайся мне, что хорошо Вот таким, без шума и ошибок, Задевать лицом за лунный шелк И купаться в золоте улыбок. Знаешь, мне хотелось, чтоб душа Утонула в небе или в море Так, чтоб можно было вовсе не дышать, Растворившись без следа в просторе. Так, чтоб всё растаяло, ушло, Как вот эти голубые тени….. Не торопится тяжелое весло Воду возле борта вспенить… Бухта тихая до дна напоена Лунными, иглистыми лучами, И от этого, мне кажется, — она Вздрагивает синими плечами. Октябрь 1926 Владивосток. РЮРИКУ ИВНЕВУ
Прощай, прощай, прости, Владивосток. Прощай, мой друг, задумчивый и нежный… Вот кинут я, как сорванный цветок, В простор полей, овеянных и снежных. Ты проводил и обласкал меня, Как сына, наделил советом. В невзгодье, в мрак, иль на рассвете дня — Я не забуду никогда об этом! Я не хочу на прожитое выть, — Но жду зарю совсем, совсем иную, Я не склоню мятежной головы И даром не отдам льняную! Прощай, мой друг! Прощай, прощай, поэт. Я по душе киргиз с раскосыми глазами. Вот потому и искренен привет, Вот потому слова — про многое сказали. Прощай, мой друг! Еще последний взгляд. Туман тревожно мысли перепутал. В окне мелькают белые поля, В уме мелькают смятые минуты… 18 декабря 1926 Владивосток — Хабаровск ТАМ, ГДЕ ТЕЧЕТ ИРТЫШ
Под солнцем хорошо видна У берегов цветная галька. Свой гребень подняла волна Крылом нацелившейся чайки. Шумят листвою тальники, Но справиться с собой не в силе На неокрепшие пески Густые космы распустили. Ой, звонок на ветру Иртыш! На поворотах волны гибки. В протоках медленных камыш Зеленые качает зыбки… Здесь в сорок лет не перебить От корма ожиревшей птицы, И от Алтая до Оби Казачьи тянутся станицы. По тем становищам реки Не выжжены былые нравы, Буянят часто казаки, Не зная никакой управы. Старинным праздником блинов, Известной масленицей пряной, Здесь перегон не одного Роняет помертвелым с санок. И на отцовских лошадях Мальчишек озорные шайки Съезжаются. И не шутя Замахиваются нагайкой. Не в меру здесь сердца стучат, Не в меру здесь и любят люди, Под тонкой кофтой у девчат К четырнадцати набухают груди. Ой, звонок на ветру Иртыш! На поворотах волны гибки, Под этим ветром не остыть Лица рыбацкого улыбке. Вода под веслами кипит, Над головою — лентой птицы. От гор Алтая до Оби — Казачьей вольницы станицы. 1927 РЫБАКИ
Очень груб он, житель приозерный Сивоусый, кряжистый рыбак. Крючья рук — широких и проворных — И цигарка длинная в зубах. Ездит в город он за солью и за хлебом, За кирпичным чаем и крупой. И по праздникам расчесывает гребнем Волосы на голове в пробор. На вечерках, разомлев, в угаре Пьет из чашки самогонный спирт И потом на неуклюжих нарах До рассвета непробудно спит… Рыбаки — известные буяны, Это знает весь Зайсан, — Словно птицы — бабьи сарафаны, Как пойдут по горенке плясать. В темных сенцах, где разложен невод, Как закружит, зашумит гульба, С хрустом жмут ширококостных девок И грудастых, мягкотелых баб. Пьяные рыбацкие артели — Ярые охотники до драк. Не стерпеть, коли наметит в челюсть Волосатый, жилистый кулак. И недаром по окрестным селам Старики на лавочках ворчат: «Срам какой-от… Озорная голыдь Перепортила кругом девчат!» Каждый день раскидывают сети, Каждый день корзины полны рыб. Здесь по-взрослому серьезны дети И по-детски взрослые хитры. Но слова раскачивают мерно За столом, когда идет дележ, Потому, что знают все, наверно, Что у каждого семья и нож. Горячащее, как корень женьшень, Здесь немудро спрятанное зло. И молитвы суеверных женщин — За хороший ветер и улов. В час, когда вонзаются, как когти, Зоревые, ранние огни, Сапоги пахучим мажет дегтем И затягивает у колен ремни. …Вместе с лодкой движется работа, Остроносое блестит весло. У шестов высоких переметов Много пятен солнечных легло. Вдалеке сиренево и сине… При безветрии Зайсан красив. И в зеленой вымокшей корзине Шевелятся жирные язи. К камышовым, водяным просторам Он мальчишкою еще привык. Ишь, как руки двигаются скоро За дрожаньем тонкой бечевы! …А ночью неуклюжею лапой, Привыкшей лишь к грузу сетей, Ищет женщину, рыбьим запахом Пропитанную до костей. …………………………………………….. Освещенная бледным светом, Протянувшаяся к горизонту ширь, И звезды — золотыми монетами Рассыпанные в камыши, И луна — словно желтый гребень, Запутавшийся в волосах. …Спит таким спокойным и древним Затаивший звонкость Зайсан. 1927 «Всё так же мирен листьев тихий шум…»
Всё так же мирен листьев тихий шум, И так же вечер голубой беспечен, Но я сегодня полон новых дум, Да, новых дум я полон в этот вечер. И в сумраке слова мои звенят — К покою мне уж не вернуться скоро. И окровавленным упал закат В цветном дыму вечернего простора. Моя Республика, любимая страна, Раскинутая у закатов, Всего себя тебе отдам сполна, Всего себя, ни капельки не спрятав. Пусть жизнь глядит холодною порой, Пусть жизнь глядит порой такою злою, Огонь во мне, затепленный тобой, Не затушу и от людей не скрою. И не пройду я отвернувшись, нет, Вот этих лет волнующихся — мимо. Мне электрический веселый свет Любезнее очей любимой. Я не хочу и не могу молчать, Я не хочу остаться постояльцем, Когда к Республике протягивают пальцы, Чтоб их на горле повернее сжать. Республика, я одного прошу: Пусти меня в ряды простым солдатом… Замолк деревьев переливный шум, Утих разлив багряного заката. Но нет вокруг спокойствия и сна. Угрюмо небо надо мной темнеет, Всё настороженнее тишина, И цепи туч очерчены яснее. 1927 «Алой искрой брызгал закат…»
Алой искрой брызгал закат… В спину ветер вечерний дул… Уходил в голубеющий скат Призакрытый холмами аул. Незаметной пробитой тропой Загорелый солнцем малай Тихо шел и свистел губой… Я ему приподнял малахай. Улыбнулся, крикнул: «Аман!» Он ответил, смеясь глазами… Над широкой степью туман Голубыми капал слезами… Солнца свет багровый иссяк, И едва полыхали огни… Собирали в подолы кизяк Молодые девки в степи. Мимо, чуть не бегом, табун Тонкорогих, тощих коров Гнали парни за пестрый бурун… Пахло свежестью снов… …Мне хотелось вернуться назад… В спину ветер вечерний дул — Уходил в голубеющий скат Призакрытый холмами аул. 1927 ПИСЬМО
Месяц чайкой острокрылой кружит, И река, зажатая песком, Всё темнее, медленней и уже Отливает старым серебром. Лодка тихо въехала в протоку Мимо умолкающих осин, — Здесь камыш, набухший и высокий, Ловит нити лунных паутин. На ресницы той же паутиной Лунное сияние легло. Ты смеешься, высоко закинув Руку с легким, блещущим веслом. Вспомнить то, что я давно утратил, Почему-то захотелось вдруг… Что теперь поешь ты на закате, Мой далекий темноглазый друг? Расскажи хорошими словами (Я люблю знакомый, тихий звук), Ну, кому ты даришь вечерами Всю задумчивость и нежность рук? Те часы, что провела со мною, Дорогая, позабыть спеши. Знаю, снова лодка под луною В ночь с другим увозит в камыши. И другому в волосы нежнее Заплетаешь ласки ты, любя… Дорогая, хочешь, чтоб тебе я Рассказал сегодня про себя? Здесь живу я вовсе не случайно — Эта жизнь для сердца дорога… Я уж больше не вздыхаю тайно О родных зеленых берегах. Я давно пропел свое прощанье, И обратно не вернуться мне, Лишь порой летят воспоминанья В дальний край, как гуси по весне. И хоть я бываю здесь обижен, Хоть и сердце бьется невпопад, — Мне не жаль, что больше не увижу Дряхлый дом и тихий палисад. В нашем старом палисаде тесно, И тесна ссутуленная клеть. Суждено мне неуемной песней В этом мире новом прозвенеть… Только часто здесь за лживым словом Сторожит припрятанный удар, Только много их, что жизнь готовы Переделать на сплошной базар. По указке петь не буду сроду, — Лучше уж навеки замолчать. Не хочу, чтобы какой-то Родов Мне указывал, про что писать. Чудаки! Заставить ли поэта, Если он — действительно поэт, Петь по тезисам и по анкетам, Петь от тезисов и от анкет. Чудаки! Поэтов разве учат, — Пусть свободней будет бег пера!.. Дорогая, я тебе наскучил? Я кончаю. Ухожу. Пора. Голубеют степи на закате, А в воде брусничный плещет цвет, И восток, девчонкой в синем платье, Рассыпает пригоршни монет. Вижу: мной любимая когда-то, Может быть, любимая сейчас, Вся в лучах упавшего заката, На обрыв песчаный забралась. Хорошо с подъятыми руками Вдруг остановиться, не дыша, Над одетыми в туман песками, Над теченьем быстрым Иртыша. 1927 ПЕСНЯ ОБ УБИТОМ
То было там, в моей стране далекой, Где синим вечером осой звенит июль. Хранит под сердцем тополь одинокий Свинец давно уже остывших пуль. Пыль на дороге с ветреным закатом Прозрачна, золотиста и легка. Вот здесь в последний путь когда-то Расстреливать вели большевика. Овраг глубок, зарос зеленым талом, Ручей во мху шипучий, как вино… Он подошел спокойный и усталый И прислонился к тополю спиной. И вот теперь в моей стране далекой, Где синим вечером звенит июль, Хранит под сердцем тополь одинокий Свинец давно уже остывших пуль. И в час, когда с любимою встречались В последний раз под лунною листвой, Я ей шепнул в узор широкой шали, Я ей шепнул: «Любимая, постой! Мне нежных слов сейчас не говори ты, Сейчас куда пристойней помолчать. Ты слышишь, тополь песню об убитом Поет листвой под тихий звон ручья? Ты видишь, там — и медленно и туго Свивает кольца голубые дым? Давай же вместе с закадычным другом И мы с тобой немного погрустим!» Высокий полог в звезды пышно выткан, Спокойно всё над нитями дорог. Любимую я проводил к калитке — Свою печаль я проводить не мог. 1927
