Помоги проекту - поделись книгой:
Этот город болен. Излечение наступит, когда болезнь войдет в стадию кризиса. Коллективное одиночество, умноженное на миллионы, сможет найти себя и причины этого бессилия. Тогда и только тогда этот город лишится серого цвета, в который он одет сегодня, и украсит себя цветными лентами, которых так много в провинции.
Этот город живет в жестокой игре зеркал, но игра зеркал бесплодна и бесполезна, если нет в ней стекла как цели. Достаточно понять это и, как кто-то сказал, бороться и начать быть счастливым…
Я возвращаюсь, приготовь табака и бессонницы. У меня есть много чего рассказать тебе, Санчо», заканчивает свое письмо Дурито.
Рассветает. Несколько фортепианных нот сопровождают наступление дня, и Дурито уходит. Солнце на востоке — словно камень, разбивающий стекло утра…
Еще раз всего наилучшего. Привет и пусть сдаются пустые зеркала.
ДУРИТО V. Неолиберализм: Хаотическая теория экономического хаоса
Вам пишет Дурито, потому что Супа сейчас нет. Он влез на самый высокий холм и смотрит на линию горизонта. Он надеется, что подарков, которые пришлют на его день рожденья, будет столько, что понадобится «бабушка всех караванов», чтобы доставить их все в горы юго-востока Мексики. Он говорит, что длинную вереницу грузовиков будет видно издалека. Бедняга! Он не знает, что уже всем известно, что его день рождения — 30 февраля.
— Ладно, вот вам коммюнике и найденный здесь брошенный постскриптум.
— Наконец мы можем дышать спокойно! Правительство заявило, что через два года все мы будем оччччень счастливы. Осталось только увидеть, кто переживет эти 730 дней, отделяющие нас от рая.
— Хорошо. Привет и пожалуйста не включайте Мехию Барона[52] в правительственную команду по диалогу в Сан Андресе.
Дон Дурито Лакандонский
P.S., приветствующий пшеницу, которая как знамя развевается на утреннем ветру.
Луна на западе падает между раскрытых колен холмов и трется своими щеками об их вершины, где со сладострастным журчанием змеится река. Некоторые возбужденные тучи роняют влагу на деревья. На востоке дрожит земля и сверкают молнии, сверчки затаили свою песню и только некоторые рассеянные звезды будут захвачены врасплох грозой, крадущейся с юга. Шпионский самолет рычит нам свою последнюю угрозу и улетает.
Еще одно утро табака и ожидания. Все спокойно. Прекрасный повод, чтобы безо всяких приглашений (как он это обычно делает) появился…
ДУРИТО VI (Неолиберализм: Катастрофическое управление катастрофической политикой)
На плече Дурито сияет светлячок. Стопка газетных вырезок является кроватью-креслом-письменным столом-офисом моему повелителю, сиятельному Дону Дурито Лакандонскому, высочайшему представителю благороднейшей из человеческих профессий — странствующего рыцарства. Среди дыма трубки лицезрею и охраняю последнего и величайшего из поборников справедливости, славного рыцаря, оберегая которого провожу ночи без сна и всегда начеку, если… аааахх…
— Опять зеваешь, негодник! — голос Дурито перебивает мою сладкую дремоту.
— Я не спал, — пытаюсь защититься я, — Я думал… — смотрю на часы и вижу что… — Уже три часа ночи! Дурито, не пора ли нам спать?
— Спать! Единственное, о чем вы думаете, — это обо сне! Каким образом вы стремитесь достичь высшей категории странствующего рыцарства, если тратите лучшие часы вашей жизни на сон!
— Единственное, к чему я сейчас стремлюсь — это ко сну, — говорю я, зевая и поправляя рюкзак, который служит мне подушкой.
— Поступайте, как вам угодно. Я же, пока Аполлон не коснется платья ночи своим острым кинжалом, предамся мыслям о высочайшей и достойнейшей из дам, коих когда-либо выбирали мы, рыцари, как мечту и знамя. О, единственная! О, прекраснейшая! О, несравненная! О… Вы меня слышите?! — слышу я крик Дурито.
— Мммфг, — отвечаю я, зная, что совершенно не обязательно открывать глаза, чтобы увидеть, что Дурито должен сейчас стоять на вершине горы из газетных вырезок, держа правую руку на Экскалибуре, а левую — на груди, другую правую — на поясе, а другой левой — поправляя на себе доспехи, и с другой… Я уже не помню, сколько у Дурито рук, ясно только, что для всех этих действий их предостаточно.
— Что вас тревожит, мой ленивый оруженосец? — спрашивает Дурито с очевидным намерением не дать мне уснуть.
— Меня? Ничего, за исключением твоих ночных речей и учений… К стати, что ты сейчас изучал?
— Правительственный кабинет, — отвечает Дурито, возвращаясь к своим бумагам.
— Правительственный кабинет? — удивленно спрашиваю я и делаю то, чего мне не хотелось, то есть открываю глаза.
— Конечно! Мне удалось открыть причину, по которой все члены кабинета противоречат друг другу, каждый тянет одеяло на себя и кажется, будто они забывают, что их шеф — это…
— Седильо, — говорю я, теряя интерес к беседе.
— Ошибка! Это не Седильо, — говорит Дурито с удовлетворением.
— Нет? — спрашиваю я и одновременно с этим пытаюсь найти в рюкзаке радио, чтобы послушать новости. — Он ушел в отставку? Его сняли?
— Холодно, — говорит Дурито, получая удовольствие от моего быстрого перехода к состоянию бодрствования. — Седильо остался на том же самом месте, где мы его вчера оставили.
— И это значит? — спрашиваю я, уже окончательно проснувшись.
— Шеф правительственного кабинета — это персонаж, которого для удобства и простоты я назову сейчас «Персонаж Х».
— Персонаж Х? — спрашиваю я, вспоминая слабость Дурито к чтению детективов. — И как же ты его открыл?
— Элементарно, дорогой Ватсон.
— Ватсон? — успеваю пробормотать я, видя как Дурито вывернул наизнанку кусочек коры колольте, которой пользовался как шлемом, и она стала похожа на кепку рэппера (хотя он настаивает, что это шляпа детектива). При помощи крошечной лупы Дурито просматривает свои бумаги. Если бы я не знал его так хорошо, то я бы мог сказать, что это не Дурито, а…
— Шерлок Холмс? Помню, был один такой англичанин, научившийся у меня собирать, на первый взгляд, незначительные детали, соединять их в гипотезу и искать новые нюансы, которые ее подтвердят или опровергнут. Это такое же простое упражнение по дедукции, как те, что мы практиковали с моим учеником Шерлоком Холмсом, когда ходили развлекаться в нижние кварталы Лондона. От меня он научился больше, чем от кого бы то ни было, но потом ушел от меня к какому-то Конан Дойлю, который ему пообещал сделать его знаменитым. Не знаю, что с ним случилось дальше.
— Он стал знаменитым, — ехидно говорю я.
— Неужели он стал странствующим рыцарем? — заинтересованно спрашивает Дурито.
— Холодно, мой дорогой Шерлок, он стал книжным персонажем и сделался знаменитым.
— Вы ошибаетесь, мой дорогой и носатый Ватсон, знаменитым можно сделаться, только став странствующим рыцарем.
— Ладно, оставим это и вернемся к теме правительственного кабинета и к таинственному «Персонажу Х». Что ты скажешь об этом?
Дурито начинает просматривать вырезки из газет и журналов.
— Ммм… ммм… ммм!… — восклицает Дурито.
— Что? Ты что-то нашел? — спрашиваю я, после его последнего восхищенного «ммм».
— Да… фотографию Джейн Фонды из
— Джейн Фонда! — спрашиваю-встаю-возмущаюсь-беспокоюсь.
— Да и «в натуральном виде», — говорит Дурито и глубоко вздыхает.
Фотография Джейн Фонды «в натуральном виде» способна разбудить любого уважающего себя человека, и поскольку я всегда уважал себя, я встаю и прошу у Дурито вырезку, который отказывается передать мне ее до тех пор, пока я не поклянусь, что выслушаю его внимательно. Я поклялся один раз и другой — а что мне еще оставалось делать?
Хорошо, внимание! — говорит Дурито с той же настойчивостью, с которой прикусывает трубку. Он складывает одну из множества пару рук за спину и начинает говорить, прохаживаясь взад и вперед по прямой:
Представим себе, что у нас есть какая-то страна, в названии которой ударение на третьем слоге от конца, и которая расположена, совершенно случайно, под империей полос и мутных звезд. Когда я говорю «под» — это значит именно «под». Представим себе, что эта страна страдает от страшного бедствия. Лихорадка Эбола? СПИД? Чума? Нет! Нечто более смертельное и разрушительное… неолиберализм! Ладно, я тебе уже говорил об этой болезни, так что не буду повторяться. Представим себе теперь, что поколение «политиков-юниоров» изучало за границей способ «спасения» этой страны, и этот единственный способ спасения заключается в полном отрицании ее истории и присоединении ее к хвосту скоростного поезда человеческой глупости и жестокости — к капитализму. Представим себе, что мы получим доступ к тетрадям с записями этих учеников без родины. Что мы там увидим? Ничего! Абсолютно ничего! Речь о плохих учениках? Ни в коем случае! Это хорошие и способные студенты. Но оказывается, что в каждом из изученных предметов они усвоили один-единственный урок. Урок этот — всегда один и тот же: «Делай вид, что знаешь, что ты делаешь». «В этом заключена главная аксиома политики власти в неолиберализме», говорит им их учитель. Тогда они спрашивают: «А что такое неолиберализм, dear teatcher?». Учитель не отвечает, но по выражению смятения на его лице, покрасневшим глазам, пузырям слюны в уголках рта и явно стершейся правой подошве можно предположить, что учитель не решается сказать своим ученикам правду. А правда заключается в том, что, как мне это удалось открыть, неолиберализм — это хаотическая теория экономического хаоса, глупая экзальтация общественной глупости и катастрофическое проведение катастрофической политики.
Я пользуюсь тем, что Дурито на момент умолкает чтобы вновь разжечь свою трубку, и спрашиваю его:
— Как ты определяешь это по лицу, слюням, глазам и подошве ботинка учителя?
Но Дурито меня не слышит, в его глазах — сияние то ли от зажигалки, то ли от речи:
— Хорошо. Продолжим. Упомянутые ученики возвращаются в свою страну или в то, что от нее осталось. Они прибывают с мессианским посланием, которого никто не понимает. Пока другие пытаются расшифровать его, они захватывают свой долгожданный трофей, то есть власть. Получив власть, они начинают применять единственный выученный ими урок: «Делай вид, что знаешь, что ты делаешь» и, чтобы достичь этой видимости, опираются на средства массовой информации. Они добиваются высочайшего уровня симуляции и даже создают отдельную виртуальную реальность, в которой все работает прекрасно. Но «другая», реальная, реальность продолжает существовать и с ней что-то нужно делать. И тогда они начинают вытворять все, что им вздумается — сегодня то, завтра — это. И тогда… — Дурито прерывается, проверяет свою трубку и молча смотрит на меня…
— Тогда что? — прижимаю я его.
— И тогда… табак закончился. У тебя есть еще? — отвечает он. Я не хочу перебивать его предупреждением о том, что наши стратегические резервы вот-вот закончатся, и бросаю ему мешочек, находившийся у меня под рукой. Дурито набивает трубку, зажигает ее и продолжает: — Тогда происходит следующее: поскольку они совершенно не понимают реальной реальности, они начинают верить в то, что созданная их собственной ложью виртуальная реальность и симуляция — это и есть «реальная» реальность. Но эта шизофрения — не единственная проблема. Пролучается, что каждый из этих учеников начинает создавать свою собственную виртуальную «реальность» и жить согласно ей. Поэтому каждый из них диктует меры, противоречащие мерам, предлагаемым другими.
— Да, это объяснение достаточно… ммм… скажем… смело. — Дурито не останавливается и продолжает объяснять: — Но в этой правительственной непоследовательности есть нечто последовательное. Я проанализировал различные показатели. Прочитал все заявления кабинета, провел классификацию всех действий и бездействий, сравнил политичесую биографию каждого из членов правительства, изучил их поступки до мельчайших подробностей и пришел к одному очень важному выводу.
Дурито останавливается, набирает для пущей важности побольше воздуха и затягивает паузу для того, чтобы я спросил его:
— Каков же этот вывод?
— Это элементарно, дорогой Ватсон! В кабинете постоянно присутствует невидимый элемент, один персонаж, незаметно придающий согласованность и систематичность всему ослиному реву правительственной команды. Шеф, которому все они подчиняются. Включая самого Седильо. То есть, существует некий «Х» — истинный политический руководитель рассматриваемой нами страны…
— Но кто же этот таинственный «Мистер Х»? — спрашиваю я, не в силах унять дрожь, овладевшую всем моим телом от мысли, что им может быть…
— Салинас?
— Похуже… — говорит Дурито, собирая бумаги.
— Похуже чем Салинас? Кто он?
— Холодно. Это не «он», а «она», — говорит Дурито и делает затяжку.
— «Она»?
— Правильно. Ее фамилия «Дурацкая», а имя «Импровизация». И запиши это именно так, как я говорю — «дурацкая импровизация». Потому что ты должен знать, дорогой Ватсон, что бывают импровизации умные, но это другой случай. «Миссис Х» — это дурацкая импровизация неолиберализма в политике, это неолиберализм, сделавшийся политической доктриной; то есть, дурацкая импровизация, управляющая судьбами этой страны… и других тоже… Аргентины и Перу, например.
— Таким образом, ты намекаешь на то, что Менем и Фухимори — это то же самое, что и…?
— Я ни на что не намекаю. Я это утверждаю. Достаточно спросить об этом у аргентинских и у перуанских трудящихся. А когда у меня закончился табак, я анализировал Ельцина.
— Ельцина? Но разве объектом твоего анализа был не мексиканский правительственный кабинет?
— Нет, не только мексиканский. Ты должен знать, дорогой Ватсон, что неолиберализм — это бедствие всего человечества. Как СПИД. Конечно, мексиканская политическая система обладает столь умилительной степенью глупости, что не может не ввести в искушение. Тем не менее, все правительства, опустошающие мир, имеют между собой нечто общее: все их успехи построены на лжи и поэтому их фундамент столь же прочен, как и эта скамейка, на которой ты сейчас сидишь…
Я инстинктивно вскакиваю, проверяю сделанную нами из бревен и камышей скамейку и убеждаюсь в ее прочности и надежности. Уже успокоившись, я говорю Дурито:
— Но предположим, мой дорогой Шерлок, что плохие смогут удержать свою ложь в течение неопределенного времени, что их ложный фундамент останется по-прежнему прочен и они продолжат пожинать лавры…
Дурито не дает мне закончить и перебивает своим:
— Невозможно! Фундамент неолиберализма — это противоречие. Чтобы сохраняться, он должен пожирать себя самого и поэтому он сам себя разрушает. Здесь тебе и политические убийства, и наступание друг другу на ноги под столом на приемах, и всевозможные противоречия в поступках и декларациях государственных чиновников, и борьба между «группами интересов», и все остальное, что так часто лишает сна биржевых маклеров…
— Лишало сна. Думаю, они уже начали привыкать, тем более что биржа пошла в рост, — скептически замечаю я.
— Это мыльный пузырь. Он скоро лопнет. И ты еще вспомнишь мои слова, — говорит Дурито, улыбается с видом знатока и продолжает: — То что сейчас удерживает эту систему, ее и свалит. Это элементарно. Чтобы понять это достаточно прочитать «Трех всадников Апокалипсиса» Честертона. Это полицейская история, но как известно, природа подражает искусству.
— Мне кажется, что вся твоя теория — это чистая фант… — я не успеваю закончить. Скамья из бревен подо мной рушится с глухим звуком удара моего тела о землю и с менее глухим — вырвавшегося у меня проклятия.
Дурито умирает от смеха. Успокоившись, он говорит:
— Ты хотел сказать, что вся моя теория — это чистая фантазия? Ладно, как можешь видеть с твоего низкого уровня, природа подтверждает мою правоту. История и народ тоже немножко помогут.
Дурито дает понять, что беседа окончена и укладывается на газетные вырезки. Я даже не пытаюсь встать. Подтягиваю к себе рюкзак и устраиваюсь поудобнее. Мы умолкаем, глядя, как на востоке пространство между коленями гор наливается медово-пшеничным светом. Вздыхаем, что нам еще остается делать…
Вот так. Привет, и пусть ни история ни народ особо не задерживаются.
Суп с нежной болью в боку.
Четвертая декларация Лакандонской сельвы
1 января 1996 г.
Народу Мексики:
Народам и правительствам мира:
Братья!
Не умрет цветок слова. Может умереть скрытое лицо тех, кто называет его сегодня, но слово, пришедшее из глубины истории и земли уже не сможет быть вырванным высокомерием власти.
Мы родились из ночи. В ней мы живем. В ней мы умрем. Но свет для других станет завтрашним днем, для всех сегодня плачущих ночь, для лишенных дня, для тех, кому подарок смерть, для тех, для кого запрещена жизнь. Для всех свет. Для всех все. Для нас боль и печаль, для нас радость непокорности, для нас невозможность будущего, для нас достоинство сопротивления. Для нас ничего.
Наша борьба за то, чтобы нас услышали, и негодное правительство шлет нам высокомерный окрик и затыкает уши пушечной канонадой.
Наша борьба из-за голода, и негодное правительство дарит желудкам наших детей свинец и бумагу.
Наша борьба ради достойной крыши, и негодное правительство разрушает наш дом и нашу историю.
Поделиться книгой: