Помоги проекту - поделись книгой:
Я больше не выдержал и сказал:
— На самом деле, мы отступаем, потому что правительство начало против нас наступление…
— Ты удираешь! — сказал Дурито.
Я попытался объяснить ему, что это стратегический отход, тактическое отступление и все, что мне пришло в этот момент в голову.
— Ты удираешь! — сказал Дурито, на этот раз вздыхая.
— Ладно, да, я удираю и что? — сказал я с раздражением, скорее по отношению к себе, чем к нему.
Дурито не настаивал. Он надолго замолчал, только дым наших трубок свивал мост между нами. Через несколько минут жучок сказал:
— Кажется, что-то тебя смущает, и не только «стратегическое отступление».
— Отход. Стратегический отход, — поправил я его. Дурито подождал, чтобы я продолжил.
— На самом деле, меня смущает то, что мы оказались не готовы. И мы оказались не готовы по моей вине. Я поверил, что правительство хочет диалога и отдал делегатам приказ начать консультации. Когда нас атаковали, мы обсуждали условия диалога. Нас застали врасплох. Меня застали врасплох… — сказал я с грустью и мужеством.
Дурито курил и ждал, пока я рассказал ему обо всем произошедшем за последние десять лет. Когда я закончил, он сказал мне:
— Подожди.
Oн нырнул под листик. Вскоре он вылез, толкая впереди себя свой письменный столик. Потом он принес стульчик, сел, достал бумаги и с озабоченным видом начал их пролистывать.
— Мммм, ммм, — говорил он, просматривая каждый лист. Через некоторое время он воскликнул:
— Вот оно!
— Что «вот оно»? — спросил я, заинтригованный.
— Не перебивай меня! — серьезно и торжественно сказал Дурито. И добавил:
— Слушай меня внимательно. Твоя проблема — та же, что и у многих других. Речь идет о социальной и экономической доктрине, известной как «неолиберализм»…
«Этого еще мне не хватало… уроков по политэкономии», — подумал я. Кажется, Дурито услышал мои мысли, потому что срезу же пресек меня:
— Шшш! Это не обычный урок! Это академический курс.
«Академический курс» показался мне преувеличением, но я приготовился выслушать жучка. После нескольких «мммм, ммм», Дурито продолжил:
— Это метатеоретическая проблема! Да, вы исходите из того, что «неолиберализм» — это доктрина. Под местоимением «вы» я подразумеваю тех, кто настаивает на заскорузлых и квадратных, как ваша голова, схемах. Вы думаете, что «неолиберализм» — это доктрина капитализма, стремящегося преодолеть кризис, который сам капитализм приписывает «популизму», не так ли?
Дурито не дал мне ответить.
— Конечно, это так. Хорошо, но на самом деле оказывается, что «неолиберализм» — это не доктрина капитализма, стремящегося преодолеть или объяснить кризис. Это сам кризис, ставший экономической теорией и доктриной! То есть, в «неолиберализме» нет ни малейшей согласованности, ни планов, ни исторической перспективы. То есть, это просто теоретическое дерьмо.
— Странно… Я никогда не читал и не слышал подобной интерпретации, — сказал я удивленно.
— Конечно! Это только что пришло мне в голову! — с гордостью говорит Дурито.
— А как это связано с нашим бегством, то есть с нашим отходом? — спрашиваю я, сомневаясь во столь новаторской теории.
— А! Элементарно, мой дорогой Ватсон Суп! Нет планов, нет перспектив, одна сплошная и-м-п-р-о-в-и-з-а-ц-и-я. У правительства нет постоянства: сегодня мы богатые, завтра — бедные, в сегодня оно хочет мира, завтра — войны, сегодня оно постится, завтра — давится едой, наконец. Понятно? — допытывается Дурито.
— Почти… — нерешительно говорю я и начинаю чесать голову.
— И таким образом? — спрашиваю я, видя, что Дурито прервал свою лекцию.
— Все это закончится взрывом. Хлоп! Как перенакачанный надувной шарик. У этого нет будущего. Мы выиграем, — говорит Дурито, складывая свои бумаги.
— Мы? — с нехорошей улыбкой спрашиваю я.
— Разумеется, «мы». Совершенно очевидно, что без моей помощи вам не справиться. И не пытайся возражать. Вам нужен суперсоветник. Я уже изучаю французский, это чтобы потом продолжить.
Я умолкаю. Не знаю, что хуже: открыть то, что нами правит импровизация или представить себе Дурито в качестве суперсоветника кабинета в каком-то невероятном переходном правительстве.
Дурито продолжает свое наступление:
— Я тебя удивил, а? Так что не печалься. Пока вы не растопчете меня своими ботинками, я всегда смогу прояснять вам путь, который предстоит пройти через свалку исторических поражений, и который, несмотря на все превратности судьбы, позволит поставить страну на ноги, потому что когда мы едины… когда едины… Ой, я вспомнил, что не написал письма матери! — Дурито разражается смехом.
— А я-то думал, что ты говорил всерьез! — Я делаю вид что сержусь и бросаю в него веточкой. Дурито уклоняется и продолжает смеяться.
Когда он успокаивается, я спрашиваю:
— И все-таки откуда ты взял, что неолиберализм — это кризис, ставший экономической доктриной?
— А! Из вот этой книги, объясняющей экономический проект Карлоса Салинаса де Гортари на 1988–1994 годов, — отвечает он и показывает мне книжонку с логотипом «Солидарности».[50]
— Но Салинас уже не президент… кажется… — говорю я с сомнением, от которого внутри у меня все сжимается.
— Я знаю, но посмотри, кто отредактировал этот план, — отвечает Дурито и показывает мне фамилию. Я читаю:
— «Эрнесто Седильо Понсе де Леон», — говорю с удивлением и добавляю: — Таким образом, нет разрыва с политикой предшественника?
— То, что есть: это шайка воров, — неумолимо говорит Дурито.
— И поэтому? — спрашиваю я с неподдельным интересом.
— Ничего, просто мексиканская политика — это как этот болезненный нарост сучьев на дереве, который нависает как раз у тебя над головой, — говорит Дурито. Я вскакиваю, смотрю наверх и вижу, что действительно, над моим гамаком свешивается клуб веток, похожих на осиное гнездо. Я перебазируюсь, а Дурито тем временем продолжает:
— Мексиканская политическая система связана с реальностью лишь частью очень хрупких ветвей. Хватит одного сильного порыва ветра, чтобы все это рухнуло. Конечно, падая, это потянет за собой и другие ветки и берегись тот, кто окажется в его тени, когда все это рухнет!
— А если нет ветра? — спрашиваю я, проверяя хорошо ли привязан мой гамак.
— Он будет… будет, — говорит Дурито и задумчиво замолкает, как бы вглядываясь в завтрашний день.
Мы оба задумываемся и замолкаем. Опять зажигаем трубки. День отступал. Дурито засмотрелся на мои ботинки и осторожно спросил:
— Сколько с тобой человек?
— Всего двое, так что не беспокойся, не наступим, — сказал я, чтобы его успокоить. Дурито практикует методическое сомнение как дисциплину, поэтому он продолжил свои «мммм, ммм» и наконец выдал:
— А тех, кто преследует тебя, сколько?
— А! Этих? Их будет примерно шестьдесят…
Дурито не дал мне договорить:
— Шестьдесят! Шестьдесят пар сапог над моей головой! Сто двадцать седенских сапог, ищущих способ растоптать меня! — истерически запричитал он.
— Погоди, ты не дал мне закончить. Их не шестьдесят, — сказал я. Дурито снова перебил меня:
— А! Я знал, что не может быть такого несчастья. Сколько же их?
Я лаконично ответил:
— Шестьдесят тысяч.
— Шестьдесят тысяч! — воскликнул Дурито и поперхнулся дымом своей трубки.
— Шестьдесят тысяч, — повторил он множество раз, с отчаянием складывая свои лапки и крылышки.
— Шестьдесят тысяч, — приговаривал он, теряя последнюю надежду.
Я постарался его успокоить. Я сказал, что они не придут все вместе, что это поэтапное наступление, что они входят с разных сторон, что им еще надо суметь отыскать нас, что мы замели за собой все следы, и наконец сказал ему все, что мне в тот момент пришло в голову.
Через некоторое время Дурито немного успокоился и вновь вернулся к своим «мммм, ммм». Он достал какие-то бумаги, похожие на карты, и принялся задавать мне вопросы о расположении вражеских войск. Я, как смог, постарался ответить. Каждый из ответов Дурито сопровождал отметками и записями на своих маленьких картах. После допроса он провел еще некоторое время, погруженный в свое «мммм, ммм». Через несколько минут после сложных математических подсчетов (как мне показалось, потому что он использовал для этого все свои лапки) Дурито вздохнул:
— Так и есть — они используют принцип «молота и наковальни», «скользящую петлю», «загон кролика» и вертикальный маневр. Это элементарно, все это описано в учебнике для рейнджеров в Школе Америк, — говорит он мне и себе. И добавляет: — Но у нас есть шанс выйти из этой заварухи целыми и невредимыми.
— Да? И каким же образом? — скептически спрашиваю я.
— Чудом, — отвечает Дурито, собирая свои бумаги и укладываясь спать.
Между нами установилась тишина; мы позволили сумеркам занять свое место среди ветвей и камышей. Позже, когда ночь спустилась с ветвей и расправила свои крылья в небе, Дурито вдруг спросил меня:
— Капитан… Капитан… Эй! Ты спишь?
— Нет. Что? — отозвался я.
Дурито печально, с бесконечной тоской в голосе спрашивает:
— Что ты собираешься делать?
Я курю и гляжу на свисающие с деревьев серебристые кудри луны. Выпускаю клуб дыма и отвечаю ему и себе:
— Победить.
P.S., настраивающий ностальгию на частоты кольца окружения. По радиоприемнику кто-то в ритме блюза разрывает мрак словами: «All’s gonna be right with a little help from my friends…».
P.S., Который наконец прощается, как платком, размахивая сердцем.
Еще раз всем привет. Здоровья и помните об этой сухой ветке, нависшей над головами, что наивно рассчитывает укрыть вас в своей тени.
Суп в дыму трубки… и в ожидании.
ДУРИТО III
День, который придет
Шлифованное со внутренней стороны, зеркало перестает быть зеркалом и превращается в стекло. Зеркала служат, чтобы видеть зту сторону, а стекла — чтобы видеть другую.
Зеркала существуют для того, чтобы шлифовать их.
А стекла — чтобы разбить их… и перешагнуть на другую сторону…
Субкоманданте Маркос
P.S., который, являясь отражением реального и воображаемого, ищет среди стольких зеркал стекло, чтобы разбить его.
ДУРИТО IV
Раннее утро. Город Мехико. По соседним с Сокало улицам бредет Дурито. Одетый в крошечный плащ, в нахлобученной а-ля Хэмфри Богарт из «Касабланки» шляпе, Дурито рассчитывает остаться незамеченным. Но для этого не нужны ни одежда, ни медленная крадущаяся походка Дурито, прижимающегося к теням, которые бегут от освещенных витрин. Тень от тени, неслышный шаг, нахлобученная шляпа и плащ, волокущийся по асфальту. Ранним утром идет Дурито по городу Мехико. Никто не замечает его. Его не видят не потому, что он хорошо замаскировался, и не потому, что эта маленькая фигурка, крошечный Дон Кихот, переодетый в детектива пятидесятых, едва различим среди груд мусора. Дурито идет среди клочев бумаги, разметенных чьими-то ногами или неожиданным порывом утреннего ветра федеральной столицы. Никто не видит Дурито по той простой причине, что в этом городе никто никого не видит.
«Этот город болен, — пишет мне Дурито, — болен одиночеством и страхом. Это большое сообщество одиночеств. Это много городов, по одному на каждого, кто в них живет. Дело не в сумме отчаяний (тебе знакомо одиночество, более отчаявшееся, чем это?), а в его мощи; каждое одиночество умножается на количество окружающих одиночеств. Одиночество каждого будто становится частью этих «зеркальных домов» что бывают на провинциальных ярмарках. Каждое одиночество — зеркало, отражающее другое одиночество, которое как зеркало отражает одиночества».
Дурито понимает, что он на чужой территории, что этот город — не его место. В своем сердце и в этом утре Дурито начинает собирать чемоданы. Эта прогулка для него — подведение итогов, похожее на прощальную ласку уходящего любовника. Иногда прохожих становится меньше и громче воют сирены патрульных машин, которые проносятся мимо иногородних. И Дурито, как один из иногородних, останавливается на перекрестке каждый раз, когда улицу пересекает красно-синее мигание. Дурито пользуется сообщничеством подъезда, чтобы с помощью партизанской техники зажечь свою трубку: незаметная искорка, глубокий вдох и дым, обволакивающий лицо и взгляд. Дурито останавливается. Он смотрит и видит. Напротив него — освещенная витрина. Дурито подходит и смотрит на большое стекло и то, что за ним предлагается. Зеркала всех форм и размеров, фарфоровые и стеклянные фигурки, хрусталь и музыкальные шкатулки. «А говорящих шкатулок[51] нет», говорит себе Дурито, вспоминая долгие годы, проведенные в сельве юго-востока Мексики.
Дурито пришел попрощаться с Мехико и решил сделать подарок этому городу, проклинаемому всеми и не покидаемому никем. Подарок. Таков Дурито — жучок из Лакандонской сельвы в центре города Мехико.
Дурито прощается подарком.
Он делает элегантный магический жест. Все застывает, огни гаснут как гаснут свечи, когда медленный ветер лижет их лица. Следующий жест — и яркий луч освещает одну из музыкальных шкатулок в витрине. Танцовщица в легком лиловом платье, протянув вверх руки, на цыпочках удерживает вечное равновесие. Дурито пытается повторить эту позу, но немедленно запутывается в многочисленных лапках. Следующий магический жест — и возникает пианино размером в сигаретную пачку. Дурито садится за пианино и ставит на подставку пивную банку — кто знает где он ее взял, но скорее всего взял достаточно давно, потому что она уже наполовину пуста. Дурито хрустит пальцами, пытаясь их размять, как это обычно делают пианисты из бара перед фильмом. Дурито поворачивается к танцовщице и склоняет голову. Танцовщица начинает двигаться и делает реверанс. Дурито мурлычет каку-то неизвестную тонаду, постукивая лапками в такт, потом закрывает глаза и слегка покачивается. Звучат первые ноты. Дурито играет в четыре руки. С другой стороны стекла танцовщица начинает вращение и медленно поднимает правую ногу. Дурито склоняется над клавишами и с яростью обрушивается на них. Танцовщица делает свои лучшие па, насколько это позволяет ей ее заключение в музыкальной шкатулке. Город стирается. Не остается ничего, только Дурито за пианино и танцовщица в своей музыкальной шкатулке. Дурито играет, а танцовщица танцует. Город удивлен, его щеки горят, как от неожиданного подарка, приятного сюрприза или хорошей новости. Дурито отдает ему лучший из своих подарков — небьющееся вечное зеркало, прощание, которое не болит, а облегчает и очищает. Спектакль длится всего несколько мгновений; по мере того, как вновь обретают свою форму города, населяющие этот город, гаснут последние ноты. Танцовщица возвращается к своей неудобной неподвижности, Дурито втягивает голову в плащ и делает легкий реверанс в сторону витрины.
«Ты навсегда останешься по ту сторону стекла? — спрашивает у нее и у себя Дурито. — Ты всегда будешь с той стороны моего отсюда, а я всегда буду с этой стороны твоего оттуда?
Будь счастлива и прощай навсегда, моя дорогая несчастная счастливица. Счастье — это как подарок, оно не дольше короткой вспышки, но всегда оно того стоит.»
Дурито переходит улицу, поправляет на себе шляпу и бредет дальше. Перед тем, как свернуть за угол, он поворачивается к витрине. Стекло украшает дыра, похожая на звезду. Бесполезно звучат сирены. За стеклом уже нет танцовщицы из музыкальной шкатулки…
Поделиться книгой: