Шарф

Белка песенки поет

Да орешки все грызёт.

А орешки не простые,

Все скорлупки золотые…»

Обратно в зоосад Павлика не взяли, место было занято, зато сторож, который раньше сдавал ему комнату обрадовался, увидев старого знакомого. Павлик рассказал ему обо всём, тот достал из заначки полулитровую бутылку водки.

— Я не пью, дядя Серёжа, — отказывался дембель.

— А что здесь пить, — искренне удивился сторож, — её вдохнуть и нету…

— Всё равно не буду!

— Некрасиво это, не по-людски как-то, отца родного не помянуть…

Они быстро выпили бутылку, закусив вкусным ржаным хлебом, от сала Павлик отказался, дядя Серёжа удивлённо пожал плечами, но не настаивал. Затем Павел ещё два раза бегал в гастроном за водкой и папиросами. Он ушёл под утро. Ходил вокруг ззоосада пока его не задержал военный патруль. Поначалу он получил пять суток ареста за нарушение формы одежды, свою дембельскую фуражку он подарил сторожу в знак вечной дружбы. Потом какой-то любопытный лейтенант из комендантского взвода, нашёл за обложкой военного билета Павла Сычёва, письмо с вражеским адресом… Павлика ещё толком не протрезвевшего, привезли в особый отдел при гарнизоне. Там его неторопливо и скрупулезно допросил пожилой майор с битым оспой лицом. Павлик выпил подряд два стакана холодной воды, немного пришёл в себя и всё обстоятельно объяснил. Как следователь ни крутил, под «предательство Родины» Павлика подвести не получалось. А жаль, ему так хотелось ему уйти на пенсию героем. Отсидев положенный срок, Павлик отправился в военкомат, встал на учёт, сдал военный билет и получил паспорт.

Переночевав у сторожа, на следующее утро он устроился работать в трамвайное депо имени главы якобинцев, Максимилиана де Робеспьера! На бетонном заборе вдоль трамвайного полотна, красной краской под трафарет, был написан лозунг: «Все пути ведут в Коммунизм!», под ним была прибита фанерная табличка: «По путям не ходить!» Если сказать, что в депо много пили, то это будет чудовищным приуменьшением. В депо безмерно много пили: сразу после зарплаты — водку, после аванса — самогон, ближе к концу месяца перегоняли тормозную жидкость. Ходили непроверенные слухи, что кладовщик попивает даже кислоту из аккумуляторов. Дружный коллектив с пролетарским энтузиазмом взял шефство над молодым человеком. Через пол года его уже нельзя было отличить от остальных работников депо, хотя нет — он продолжал отказываться от мяса, чем ввергал коллег в классовые сомнения. Павлик, как все — пил, как все — раз в неделю ходил в баню, как все — спал в вагонах в рабочее время, как все — таскал брёвна на субботниках, как все — пел в хоре, а вот мяса не ел!

В этом городе не плодоносили даже дубы, не было калорийных желудей, а о сладких каштанах, помнили только седохвостые старики. Одно время колонию белок подкармливал один сумасшедший-двуногий, он приносил им арахис, семечки, а однажды даже кедровые орешки. За это старейшина племени Тсовх, обучал его наречию. Потом двуногий уехал в страну пальмовых белок и с продовольствием стало плохо. Белки жили впроголодь. Но выход из положения нашёл вожак колонии Зырг. Он, а за ним и все остальные научились питались изоляцией высоковольтных кабелей. Кабель был добротный, выменянный по бартеру у финнов, на меха дальних, северных родственников белок, песцов. Бельчата росли как на дрожжах. Зырг научил своих соплеменников по характерному звуку, разбираться под напряжением кабель или нет… Колония росла, хвосты опушились, белки плодились и осваивали новые территории, высоковольтный кабель упорно вёл их к трамвайному депо. Стоял сухой и тёплый сентябрь. Ночь выдалась светлой, в безоблачном небе сказочно мерцали далёкие звёзды. Павлик тщательно вымыл из шланга последний трамвайный вагон и зашёл попрощаться с путейцами. Те пили тормозуху, отказать ветеранам узкоколейки было невозможно. Он и не пытался. Под утро путейцы вышли его провожать. На крыльце они в мажоре на четыре голоса, исполнили неофициальный гимн железнодорожников «Постой паровоз, не стучите колеса…» Потом они пошатываясь дошли до проходной с портретом лидера Великой Французской Революции, отсюда Павлик двинул сам. Он слышал, как за ним со скрипом съехались огромные ворота, потом он ещё долго шёл натыкаясь на кусты и деревья, затем зацепился за корягу и упал на колени. Последние, что зафиксировал его накачанный эфирными парами мозг, это нескольких белок, которые завидев его в панике бросились врассыпную.

Павлик пришёл в себя от яркого света, пробивавшегося сквозь закрытые веки. Он открыл глаза, к удивлению голова не болела. Павлик приподнялся на локте, оказалось что он лежит на мягком матрасе сплетённом из сухой травы и набитым листьями. Рядом с ним стояла банка с водой, он понюхал воду, сделал маленький глоточек, а потом с удовольствием выпил всю остальную. Голова чуть закружилась и Павлик опять прилёг. Второй раз он проснулся от щекотки в носу, Павлик резко сел и несколько раз громко чихнул.

— На болей, двуногий! — услышал он.

— Спасибо… — Павлик вытер рукавом выступившие от чиханья слёзы и окаменел. Рядом с ним сидела седая белка. Павлик отодвинулся чуть назад и осмотрелся, вокруг было тихо и пусто. Только метрах в пяти, он заметил несколько пушистых зверьков, сидящих на поваленном стволе дереве. Они с любопытством и недоверием разглядывали его своими чёрными, как угольки глазами.

— Ну не удивляйся так… Меня зовут Апал, а тебя? — белка ворковала на диковинном, кашляющем наречии и Павлик, к своему удивлению, понимал каждое слово. Он рассказал про велосипед, Апал внимательно слушал, участливо кивая хвостом.

Павлик прожил у белок неделю, потом его подобрал бомж по имени Коля, забрал к себе на баржу, накормил грибным супом, лечил какими-то отварными корешками, верил каждому сказанному слову. Павел Сычёв, он же бомж по прозвищу Сыч, остался жить с Доктором, они вместе собирали и сдавали бутылки, покупали у старушек сушёные грибы и относили их белкам. Зимой к ним прибивался Шахтёр. Вечерами Павлик читал вслух Пушкина, иногда незамысловато философствовал: «Жизнь это велосипед, пока крутишь педали — не падаешь!»

* * *

Тем временем по-зимнему быстро стемнело, опять пошёл снег. На крыше Горисполкома, ярко светился неоновый лозунг: «ПОБЕДА КОММУНИЗМА НЕИЗБЕЖНА!» Интересно, что он не гас даже когда во всём городе не было электричества, будто на него работала автономная электростанция. Беззаботные снежинки жизнерадостно резвились в свете фонарей автомобильных фар. Миша остановил частника. В машине ему так и не удалось рассмотреть девушку, в салоне тихо звучало радио, они всю дорогу молчали. Автомобиль остановился напротив ступенек парадного подъезда:

— Тебя подождать, — спросил водитель, после того как Миша с ним расчитался.

— Нет, не надо… Спасибо!

Выбросив из под задних фонтан снежных брызг, «Москвич» резво скрылся за поворотом. Следы тут же замело. В подъезде Вика сняла с себя куртку и отдала её Мише. Под потолком горела яркая лампочка.

— Я провожу тебя до двери?!

— Нет погоди… И знаешь, — она на мгновение замолчала, — ведь ты спас мне жизнь, мне было не выбраться… Я всё время думаю об этом… Если бы не ты, меня бы уже не было… Никогда не было, — её голос дрогнул.

Девушка встала на первую ступеньку лестничной клетки, теперь их глаза были напротив друг друга. Затем она чуть наклонилась и поцеловала его. Точнее даже не поцеловала, а только чуть коснулась губами его щеки. Её обветренные, чуть припухшие губы были горячи, как раскалённая лава. Больше не сказав ни слова, она заскочила в узкий лифт. Автоматические двери бесшумно съехались, полоска света пробивающаяся сквозь дверную щель, медленно поползла вверх. Миша дотронулся пальцами до места ожога на щеке. Он ещё немного постоял, потом одел куртку, она всё ещё хранила в себе её тепло.

* * *

— Здравствуйте-здравствуйте, молодой человек, — дверь Мише открыла пожилая женщина, — проходите пожалуйся! Мы ожидали вас раньше. Михаил, так кажется вас зовут.

— Здрасте…

— Я Елена Борисовна… — она протянула Мише худую, морщинистую руку, — будем знакомы!

— Очень приятно…

— И мне тоже очень приятно! Снимайте куртку, а сумку оставьте вот здесь… — Елена Борисовна провела Мишу в большую, светлую комнату:

— Вика скоро придёт, она на связи с отцом…

— …

— Ах, да вы не знаете… Мой зять, отец Виктории, лётчик, капитан эскадрильи которая базируется на крайнем Севере, ему очень трудно, точнее невозможно дозвониться, да вы садитесь, — она показала рукой на диван между книжными шкафами, — о чём я?

— Дозвониться… — подсказал Миша.

— Именно… Дозвониться туда, как вы понимаете, нет никакой возможности, обычно он звонит сам. А вот сегодня Вика связалась с ним через дежурного авиаполка, так кажется… Я вобщем и не знаю, каким образом, во всяком случае не стоит прерывать их разговор. Давайте пока пить чай, хотя может быть вы голодны?

— Нет спасибо, я и чай тоже не буду…

— Ну что вы, чай обязательно будете, я его особо завариваю, вот увидите, вам понравиться. Да к тому же у нас есть очень вкусное варенье из крыжовника. Я пойду поставлю чайник, — она проворно поднялась и вышла в кухню.

Миша остался один. В комнате было одно большое окно, его нижняя часть была покрыта голубоватым инеем. На журнальном столике у окна, замысловатым пасьянсом, была разложена колода карт. На кресле лежали вязальные спицы и моток мохнатых ниток. Миша подошёл к набитому книгами шкафу. На одной из полок в металлической рамке стояла чёрно-белая фотография — молодой человек в лётном комбинезоне и пилотке держал за руку девочку с косичками, а рядом в накинутой на плечи короткой, кожаной куртке, облокотившись на ствол берёзы, стояла очень красивая молодая женщина. В её руках был огромный букет полевых цветов. Глаза женщины были чуть прикрыты и создавалось впечатление, что она наслаждается ароматом букета.

— Это в Карелии, Георгий там служил 10 лет после окончания военного училища… — пояснила вернувшаяся в комнату Елена Борисовна, — а Ольга работала учительницей в поселковой школе, да ещё и библиотекарем по совместительству. Виктории здесь четыре годика… Чай будет готов минут через пять! — она принялась собирать карты со столика.

— Привет Миша! — из-за спины раздался голос девушки.

Миша оглянулся, в комнате повисла тишина, она длилась всего несколько секунд, хотя оставила ощущение вечности.

— Ну что же вы замерли, дети, — прервала тишину бабушка, — помогайте накрывать стол! Как там отец?

— Я не стала ему рассказывать, не хотела волновать.

— И правильно… — Елена Борисовна накрыла столик золотистой скатертью, — где же Ольга, она должна уже быть.

— Мама звонила с типографии, она будет с минуты на минуту.

Бабушка продолжала расставлять на столике блюдца, чашки и чайные ложечки, Вика принесла салфетки. Внезапно они услышали скрежет ключа в замочной скважине и в прихожую стремительно влетела женщина. Она, как была в шубе и сапогах, влетела в комнату, подошла очень близко к Мише, заглянула ему в глаза, прижала его к себе и заплакала. Её плечи судорожно тряслись.

— Спасибо тебе, Миша… Спасибо… Спаси… — слова растворились в слезах.

Вокруг её сапог, от быстро таявшего снега, образовалась маленькая лужица, а она его всё не отпускала. Вскоре плакали уже все три женщины.

Потом пили чай.

— Это просто чудо какое-то, что ребёнок не подхватил пневмонию, — женщины разговаривали друг с другом, — ей надо бы посидеть дома несколько дней, ромашку поить…

— Может быть витамины какие-нибудь? Мама, ты звонила Юрию Константиновичу?

— Ах да Оленька, как же я забыла тебе сказать, конечно звонила, он заедет как только освободится, у него приём до четырёх…

Они продолжали разговаривать, потом одновременно поднялись и ушли в кухню, прихватив с собой остывший чайник.

— С тобой правда всё в порядке? — спросил Миша когда они остались одни.

— Мне было очень страшно… Никогда не думала, что ледяной водой можно обжечься, будто кипятком, — она задумалась.

— Я был на берегу сегодня утром.

— …

— Я там сумку забыл с саксофоном…

— А шарф? — Вика наконец-то улыбнулась.

— И шарф… Его теперь носит Доктор! — Миша тоже улыбнулся.

Потом опять пили чай, он действительно был очень вкусный и ароматный.

— Ну а теперь объясни доченька, как ты всё же оказалась на льду? — никак не унималась Ольга.

— На льду… — Вика произнесла это таким тоном, что окно затянулось инеем до самого верха

* * *

Хотя до Нового Года было ещё четыре дня, десятиклассники уже не учились. Вечером должна была состояться новогодняя дискотека в актовом зале. Ученики расставили стулья вдоль стен, перенесли из зала в учительскую гипсовый бюст Ленина и знамя школы, украсили окна цветными гирляндами и снежинками. Тем временем, музыканты школьной группы «Волчий Билет», расставили на сцене огромные динамики и настраивали инструменты. Раньше группа звалась «Второй Год», но это название настораживало педсовет и родительский комитет школы, группу пришлось переименовывать, музыканты легко согласились с альтернативой. Какофония звуков разносилась по всей школе, наполняя аудитории и кабинеты праздничным настроением. Дедом Морозом, по традиции нарядился завхоз школы — Пётр Петрович Хват. За долгие годы работы в школе, он так свыкся с этой ролью, что вёл себя, как Дед Мороз и в будние дни — два раза в неделю, с работы домой он нёс на могучих плечах, огромный мешок. Пётр Петрович с самого утра по-хозяйски обходил школу в красном халате подшитом бутафорским мехом и валенках, отдавая чёткие распоряжения. Дети его любили, но побаивались, педагоги уважали и тоже побаивались; до работы в школе Пётр Хват служил прапорщиком комендантского взвода внутренних войск. Снегурочкой, так же по традиции, была назначена повариха — тётя Зина, на её голубой шубе пуговицы каждый год переставлялись ближе к краю.

После обеда школа гудела, как разорённая голодными медведями пасека. В столовой стоял терпкий запах хвои, школьники заканчивали наряжать ёлку. Этим руководил директор школы — тучный, похожий на Карла Маркса без бороды, мужчина. Он придирчиво обходил дерево со всех сторон и указывал на пустые места, которые необходимо было заполнить игрушками. Украшение ёлки входило в завершающую стадию, когда парторг школы, внимательно наблюдавший за мероприятием, вдруг заметил, что не установили верхушку. Наклонить, увешанную шарами и лампочками ёлку, было не возможно.

— Где начальник пожарной охраны? — директор обратился сразу ко всем.

— На похоронах, — за всех ответила учительница русской литературы.

— На своих?

— К сожалению нет…

Тогда принесли лестницу-стремянку и позвали самого рослого ученика школы, Стёпу Бугаенко.

— Учитывая твои успехи в успеваемости и поведении, я бы с тобой в разведку не пошёл, — обратился директор к Стёпе, — но выхода у нас нет.

— Не понял… Война что ли? — Бугаенко раздвинул дюжие плечи. — Китайцы?

— Ну до этого пока не дошло, хотя всё возможно, обстановка очень напряжённая, на границе не спокойно… Но об этом позже. Сейчас у тебя появится возможность доказать всему коллективу, что ты не зря посещал школу десять лет, — директор дрожащими руками вручил Стёпе верхушку в форме красной звезды и нервно кивнул подбородком в сторону ёлки, — справишься?

— А то как жеж…

Учительница русской литературы выразительно кашлянула и закатила глаза.

— Попробуй ответить ещё раз, — директор сделал паузу, — ты справишься?

— Ну, я же да…

Директор глубоко вздохнул, по-отечески похлопал Бугаенко по аршинной спине, двумя руками для страховкии взялся за стремянку и тихо сказал: «Пошёл!» И Стёпа пошёл. На него с надеждой смотрели десятки глаз, в столовой установилась космическая тишина, казалось было слышно, как на кухне между кастрюль, снуют наглые тараканы. Лицо десятиклассника отображало гордость и решительность, Степан Бугаенко наслаждался моментом. Он, как водолаз, медленно переставлял ноги, одной рукой он держался за стремянку, другой прижимал к широкой груди, красную звезду. И вот когда Стёпа, поравнялся с верхушкой ёлки, дотянулся до неё рукой и чуть нагнул, чтобы одеть на неё звезду, раздался оглушительный звонок, оглашавший конец урока… Стёпа вздрогнул, стремянка тоже, затем вздрогнули директор и парторг, за ними все остальные. Бугаенко пытаясь удержать равновесие, стремянка под ним жалобно скрипела и ходила ходуном. В тот момент, когда ему это уже почти удалось, из рук учительницы русской литературы выпал томик стихов Веры Инбер. Это окончательно нарушило баланс и Стёпа ухватился за лестницу чтобы не свалиться, предварительно выпустив из руки красную звезду-верхушку. Она будто в замедленном кадре, упала на пол и рассыпалась на тысячу маленьких осколков. Все, как по команде, ойкнули и подняли глаза вверх. С последней ступеньки стремянки, на них взглядом новорожденного, смотрел Бугаенко. Директор присел на нижнюю ступеньку и обречённо опустил голову. Тут к нему подошла Вика:

— Вы не переживайте так, Кирилл Валерьевич, я из дому принесу верхушку, у нас тоже звезда! Здесь напрямую, через реку…

Директор вымучил улыбку, потом разочарованно посмотрел на Стёпу, который категорически отказывался слазить со стремянки.

Вскоре уборщица тётя Дуся пришла подметать осколки, она бережно собирала их в ведро и недовольно ворчала: «Oх распустились, в былые времена за такое вредительство…» Потом с опаской оглянулась, убедилась, что вокруг никого нет и добавила: «Господи помилуй…»

* * *

Миша уже было собрался уходить, когда приехал доктор Павленко. Он был старым другом Елены Борисовны и разумеется семейным врачом. Ольгу и Вику он знал ещё до того, как они появились на свет, шутил сам Юрий Константинович. Павленко церемонно поцеловал руку бабушке. Из коридора доносился его низкий голос:

— Рад видеть тебя, душа моя! Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо Юрочка, хорошо… Но вот как тебе нравится наше происшествие, я так тревожусь… Ну что же мы здесь, проходи пожалуйста. Ах зачем это?

— Праздник, к тому же это твоё любимое, «Букет Молдавии»…

Доктор вошёл и торжественно поставил на стол бутылку красного, вина с цветастой этикеткой.

— Твои девочки, — он обращался к Елене Борисовне, — хорошеют на глазах, чем это кончится?

Пока он здоровался, бабушка открыла стеклянные дверцы стенного шкафа, достала и поставила на стол три тяжёлых, хрустальных бокала с золотистыми ободками.

— Ну что ты Леночка, давай ещё два, — он посмотрел на Вику и Мишу, — поверь мне, сегодня им можно…

Вике пришлось заново пересказать всю историю с самого начала.

— Да вы юноша, герой, — сказал Павленко, дослушав рассказ до конца, потом встал и протянул Мише крепкую, сухую ладонь, — позвольте пожать вашу руку… И вот ещё… Этот доктор, как вы сказали его зовут?

— Они называли его Кол, наверное Коля, — предположила Вика.

— А какого он по-вашему возраста?

— Трудно сказать… У него борода, правда голос не старый…

— Судя по тому как он себя вёл, это опытный человек и возможно… — Павленко не договорил, — ну да ладно, к мы этому ещё вернемся, а теперь пойдем Виктория, я тебя послушаю.

Юрий Константинович пружинистой походкой направился в коридор за своим саквояжем. Густое, рубиновое вино в бокалах, так и осталось нетронутым. Миша тоже встал:

— Мне пора идти, спасибо…