Помоги проекту - поделись книгой:
Игорь Сапожков
Шарф
— Одень шарф!
— Ну конечно мама, — Миша остановился у самой двери, не торопясь повернулся и демонстративно намотал на шею, несколько колец длинного шарфа, — ну как?
— И не задерживайся вечером, — голос мамы заметно потеплел и она одними глазами мягко улыбнулась.
На улице он быстро снял с шеи шарф и затолкал его в спортивную сумку, где уже лежал футляр с саксофоном, небольшой альтушкой. Затем он забросил сумку за плечо, сунул руки в глубокие карманы «Аляски» и лёгким шагом отправился на автобусную остановку. С лета Миша стал носить саксофон в сумке. Однажды в след себе он услышал диалог двух пролетариев, мирно попивавших пиво на куче дымящегося асфальта. Эти двое неотрывно смотрели на кожаный футляр с инструментом и когда Миша поравнялся с ними, чумазый, щетинистый мужик в рабочем оранжевом жилете, бурно высморкавшись в рукав, просвистел лёгкими:
— Любка, глянь, если мальчику со скрипкой платят деньги, на хрена ему работать мальчиком с лопатой!?
— Эт-точно Макарыч! — Любка захохотала, раскатистое эхо заблудилось между типовыми многоэтажками.
Около бочек с битумом судорожно икал двигателем старенький каток-асфальтоукладчик, к нему верёвкой был привязан закопченный транспарант: «Ни грамма потерь, ни минуты простоя!»
Под ногами весело скрипел снег, выпавший прошлой ночью и не успевший превратиться в грязную жижу, идти было легко и приятно. Издали Миша увидел, как на красный свет у перекрёстка затормозил угловатый автобус. Он побежал, перепрыгивая через небольшие сугробы и успел вскочить на подножку задней площадки до того, как тяжёлые жёлтые двери разочарованно захлопнули пустоту.
Его сконструировали и собрали на засекреченном подземном заводе Военно-Промышленного Комплекса СССР. И уж конечно никто не собирался строить пассажирский автобус. Однажды в абсолютно трезвую голову одного из конструкторов пришла гениальная идея. Смысл её заключался в том, что вместо сбрасывания десантников с парашютами по одному, сбрасывать их уже в готовом спецсредстве. Иначе говоря сбрасывать с парашютом спецсредство наполненное живой силой. Таким образом на вражеской территории у десантников имелось надёжная машина, с помощью которого можно было успешно выполнять поставленные командованием тактические задачи повышенной сложности. Ко всему ещё экономились деньги на дорогостоящие парашюты. В общем у идеи было множество достоинств, она была принята и утверждена на самом высоком уровне. Проект получил секретное название «Крылатый Медведь» и работа закипела. Генералы взялись осваивать средства, конструкторы и дизайнеры за логарифмические линейки и калькуляторы, чертёжники за карандаши и лекала, сварщики за электроды, слесаря просто за дело. Через шесть месяцев были намечены первые полевые испытания, их собирались приурочить к 110-летию со дня рождения русского учёного-самоучки К. Э. Циолковского. И действительно в середине 1967 года, экспериментальный «Крылатый Медведь» прошёл испытания на закрытом полигоне в районе Тиманского Кряжа. Результаты испытаний были признаны удовлетворительными. Сам Медведь приземлился без каких-либо технических проблем, слегка помяв плоский капот, а вот пристёгнутые к сидениям ремнями безопасности манекены из папье-маше, превратились в праздничные конфетти.
На повторное испытание решили пригласить добровольцев-десантников, из числа кандидатов в члены коммунистической партии. Желающих не нашлось. «Медведь» пролежал на полке 5 лет, а затем всю техническую документацию и экспериментальный образец передали в дар Лукинскому Автобусному Заводу. Там силами местных инженеров и конструкторов проект был переработан и вскоре с заводских конвейеров с завидной регулярностью стали сходить желтобокие пассажирские автобусы.
— Граждане пассажиры, — пролаял охрипший динамик, — следующая остановка Площадь Ильича, своевременно оплачивайте проезд, компостируйте… — никто даже не шевельнулся и динамик решил не продолжать. Граждане пассажиры в основном дремали на протёртых дерматиновых сидениях. На задней площадке толстый прапорщик с тугим, как полковой барабан животом, вяло беседовал с участковым, старшим лейтенантом Зубовым. Миша вспомнил, как года четыре назад, когда пацаны всего района играли в индейцев на заброшенной стройке, туземец Боря по прозвищу «Быстрая Стрела», точным выстрелом из самодельного лука, попал в участкового Зубова, который забрёл на стройку по малой нужде. Индейца Борю поставили на учёт в детскую комнату милиции, а участковый получил кличку — Моше Даян, внеочередное воинское звание и инвалидность, но со службы не уволился. Чёрная повязка по-пиратски закрывающая левый глаз, напоминала о подвиге милиционера. Его доблестная фотография с подписью: «Герои Среди Вас», уже который год украшала доску почёта РОВД.
Напротив памятника Вождю Мирового Пролетариата В. И. Ленину, автобус сильно тряхнуло, компостеры жадно щёлкнули стальными челюстями, а несколько несознательных граждан, спросонья вслух вспомнили маму. Зубов вдруг выразительно замолчал, официально насупился, прищурил единственный глаз и стал внимательно вглядываться в сонные лица пассажиров. А между тем, чудо отечественного автостроения, посвистывая рессорами и покачиваясь из стороны в сторону могучими боками, ползло дальше. Было очевидно, что до планового капремонта чудо не дотянет. Миша покрепче ухватился за поручень и оглянулся, ему показалось, что грустный Вождь машет в след автобусу гранитной кепкой.
Разбуженный тряской пенсионер зевнул так, что стало видно отсутствие нижних зубов мудрости, тряхнул головой прогоняя сон и включил транзисторный приёмник: «… Выходит в свет книга Константина Устиновича Черненко „По пути совершенствования развитого Социализма“. В ней утверждается, что в СССР имеется новая общность людей — советский народ, построено новое общество: бесклассовое, без антагонизмов, без пороков капитализма. Социализм — развитой, необходимо его только совершенствовать, чтобы подойти к коммунистической фазе…»
Пенсионер сверкнув стальными клыками опять зевнул и выключил радио.
До Революции главным городским транспортом была конка, затем её сменили трамваи и троллейбусы. Со временем оказалось, что прокладывать трамвайные пути или троллейбусные линии было делом дорогим и хлопотным. Кроме того рельсы и тролли требовали постоянной профилактики и ремонта, а с этим бесконечно возникали «временные трудности». Именно тогда королем советских дорог стал автобус. Вообще-то слово «пассажирский», этому транспортному средству с женственным именем ЛуАЗ подходило так же, как слово «Социалистическая» к Советской Республике Туркмения. Всё, что в автобусе было пассажирского, это хищные компостеры, плотоядно улыбающиеся с обшарпанных стен, да просиженные до поролона сидения вдоль мутных окон. Труженик проспектов и улиц пыхтел на поворотах и скакал по ухабам, печка едва обогревала себя, лампочки не светились, их вовсе не было. Автобус был рассчитан на сто двадцать пассажиров, но в час пик, поступившись классовой гордостью, в него набивалось до двухсот рабочих, колхозников и государственных служащих. Их швыряло по сторонам, подбрасывало на колдобинах и трясло на рытвинах, они с надеждой хватались за свисавшие с потолка поручни. Это парадокс, но граждане пассажиры полюбили ЛуАЗ, прикипели сердцем к его угловатым бокам и за высокие показатели по вместительности, ласково прозвали — Скотовоз.
«Следующая остановка Планетарий» — откуда-то с потолка, пробурчал раздражённый голос. В центре салона растрёпанного вида человек в замусоленной расхристанной телогрейке, громко разговаривал с мальчиком, испуганно вжимающимся в стенку:
— Ты ж уже восьмилетку закончил, а плюс от минуса отличить не можешь… От жеж наследничка бох послал…
Мальчик виновато опустил глаза, автобус вздрогнул на выбоине, в руках отца звякнула авоська с бутылками. Он приоткрыл форточку, в салон влетело несколько снежинок, они судорожно заметались и растаяли в его огненном дыхании.
— Значит так, — мужина насупил брови, — ща бутылки здам и поведу тя в Пролетарий, а то жизнь пройдёт, так ни разу пингвинов и не увидишь…
Между тем гордость автопарка с одышкой выполз на Улицу Воровского, здесь его маршрут пролегал мимо местной тюрьмы, больше известной, как «Академия». Раньше это серое трёхэтажное здание было за за городской чертой, но город рос и теперь зэки проживали в самом престижном районе. На облезлой стене тюрьмы висел авангардный транспарант: «Заключённые! Пятилетку в три годa!» Из зарешеченных окон открывался дивный вид на ресторан «Советская Украина». Над центральным входом в учреждение общественного питания четвёртой наценочной категории, нервно мерцал розовым неоном, знаменитый на весь мир клич: «РЕШЕНИЯ XXVI СЪЕЗДА КПСС В Ж…», несколько последних букв даже не вспыхивали.
Район Химкомбината пользовался дурной славой, поэтому автобус собравшись лошадиными силами пролетел остановку, даже не притормаживая. На фасаде административного здания, мозаикой ядовито-зелёного цвета, были выложены дорогие каждому химику слова: «ШИРЕ ДОРОГУ БОЛЬШОЙ ХИМИИ!» Химкомбинат им. Таблицы Менделеева, снабжал суперфосфатными удобрениями дружеские развивающиеся государства и братские соцлагеря. Над комбинатом не летали птицы, вокруг него не росли кусты и деревья, не росла даже трава, а вот сорняки наоборот, цвели и плодоносили, причём круглый год. Проработав на комбинате несколько лет, трудящиеся начинали обладать удивительным свойством, они светились ночью фиолетовым оттенком. Ярче всех светились директор, его жена и главный бухгалтер комбината, вместе с ними весь отдел кадров, затем научный отдел, начальники цехов и участков, рабочие, грузчики и даже водители. О этом феномене свечения однажды рассказывал в передаче «Невероятное-Очевидное», шепелявый мужик с очень подвижным лицом. Он твёрдо обещал, что если наша химическая промышленность и дальше будет развиваться такими же темпами, то к концу тысячелетия, каждый житель страны будет видеть ночью, как днём; таким образом повысится производительность труда, а экономика станет ещё экономней. Территория вокруг комбината тоже изобиловала странностями. Поговаривали, что вдоль забора там бегают свирепые сторожевые хомячки, а некоторые люди видели, как возле бассейна, в обнимку разгуливали два индийских слона. Кстати именно здесь родилась известная поговорка: «СССР — Родина Слонов». В киоске возле проходной, можно было без всякой записи купить двухтомник «Краткий справочник по домашнему слоноводству».
Дальше следуя маршруту автобус кряхтя въехал на Площадь Победы. Здесь был расположен знаменитый на весь город, недоступный простому смертному магазин «Ветеран». По законам развитого социализма «с человеческим лицом», раз в месяц участникам, ветеранам и инвалидам войны, по предъявлению специальных талонов и удостоверений, полагался продуктовый паёк. Как правило это были продукты, которых не было в обыкновенных магазинах. Здесь были давно исчезнувшие с полок гастрономов майонез и зелёный горошек, лимоны и гречневая каша, подсолнечное масло и сгущённое молоко, а дважды в год даже тушёнка. Сразу же за магазином, устроив стихийный рынок, ветераны этим пайком и торговали. Вырученные деньги были существенной помощью к мизерной ветеранской пенсии. Последнее время в очередях за дефицитом стали появляться и молодые люди — участники Афганской Войны, они обычно не торгуясь, сразу меняли свой товар на жидкую валюту — водку. Раз в квартал ветеранам также предлагали на выбор турецкое мыло или болгарский шампунь, чешские капроновые колготки или китайские зонтики, югославские туфли на платформе или румынские плащи. В длинной, как линия обороны Маннергейма очереди за дефицитом, Миша узнал своего соседа, пожилого инвалида войны.
Как-то раз в их двор с шумом и грохотом, размалывая гигантскими гусеницами остатки асфальтированной дороги, въехал огромный бульдозер. Дымя в атмосферу чёрной копотью он остановился напротив единственного во дворе гаража и громко загудел. На гудок вышел сосед, хозяин гаража. Увидев его, бульдозер заговорил человеческим голосом:
— По постановлению Жилищно-Эксплуатационного Управления и лично товарища Грызюка, получено письменное распоряжение снести гараж с незаконно занятого…
— Я тебе сейчас покажу незаконно занятого! — задыхаясь от едкого дыма закричал ветеран!
Бульдозер угрожающе завибрировал, из его трубы в небо взметнулся вулкан пепла. Тем временем ветеран опираясь на костыль, обошёл монстра, стал спиной к гаражу и хрипло крикнул:
— Дави гад! Только вначале скажи, где твой Грызюк был в Отечественную? Я за этот гараж ногу в танке оставил!
— Но ЖЭУ… — обиженно промямлил бульдозер.
— Что-то я не помню чтобы ЖЭУ под Керчью кровь проливало!
Бульдозер ещё немного подрожал, затем сбросил обороты и окончательно испортив воздух ретировался задним ходом.
— Может я по-твоему и Бухарест незаконно занял? — кричал ему вслед старый, одноногий солдат. Через десять минут к дому подъехала скорая помощь и увезла держащегося за сердце ветерана. Его не было два месяца, а потом он появился опять. Заметно похудевший, ссутулившийся, он целый день сидел на лавочке возле парадного и усталыми бесцветными глазами равнодушно смотрел по сторонам. После инфаркта водить автомобиль ему запретили врачи. Старенький Запорожец с рулевым управлением, пришлось подарить племяннику. В гараже остались несколько запасных колёс, ржавый велосипед и бамбуковые удочки.
Выйдя из автобуса Миша решил немного пройтись, до начала урока в музыкальной школе оставалось ещё добрых сорок минут. В воздухе пахло Новым Годом, любимым праздником советского человека и единственным не связанным с диктатурой пролетариата. За стёклами витрин магазинов уютно устроились красноносые Дедушки Морозы и плутоватые Снегурочки. Полёт творческих фантазий тружеников советской торговли был безграничен. В витрине военторга, Дед Мороз был одет в полковничью шинель, его седые брови срослись над переносицей, в качестве подарка от него можно было ожидать строгий выговор с занесением в личное дело, но никак не конфеты и печенья. А вот Дед Мороз из Спорттоваров наоборот отличался подтянутостью и молодцеватостью. Его немного портила маска хоккейного голкипера из под которой в разные стороны, клочьями торчала белая борода, но зато трамплинные лыжи, которые он прижимал к молодцеватой груди, говорили об отменном здоровье народного любимца. У Деда Мороза из салона красоты имени Клары Цеткин, были длинные ресницы и вызывающе яркий маникюр, а румяная Снегурочка из общепита, напоминала огромную кастрюлю борща со сметаной. Между витринами, в поисках новогодних деликатесов, хищно сновали хозяйки. Их безразмерные авоськи*, тускло поблёскивали плоскими дисками рыбных консервов — пучеглазые кильки, равнодушный хек, глуповатые бычки… На необитаемом прилавке магазина под звучным названием «МЯСО», сиротливо висел ценник: «Котлеты из гов. — 1 руб. 46 коп.»
Ha противоположном берегу реки возвышалось здание покрытое потрескавшейся жёлтой штукатуркой. Это был психоневрологический диспансер, ласково прозванный горожанами — психдача. Учреждение специализировалось на лечении больных с алкогольной патологией, но не брезговало и врагами народа. Диспансер пользовался популярностью как у своих, так и у иностранцев. Однажды его даже упомянули в одной из передач «Голоса Америки». До империалистов дошёл слух, что в психдаче содержится человек, имеющий неопровержимые сведения о том, что никакого полета собак Белки и Стрелки не было. Вместо них в космос запустили двух зэков Белкина и Стрелкина. На Землю космонавты не вернулись, так как отравились ракетным топливом, приняв его по роковой ошибке за технический спирт. Их посмертно амнистировали и только после успешного приземления второй пары заключенных — Уголькова и Ветеркова, стал возможен запуск в космос легального космонавта, Юрия Гагарина.
Миша вышел на берег, покрытой льдом реки. Над матовой поверхностью льда возвышалась, севшая на мель ещё во время НЭПа, огромная баржа. На ней, с того самого времени и до почти наступившего Развитого Социализма, проживало уже третье поколение бомжей. На боку, сквозь грязь и ржавчину, проступало гордое название судна — «Василий Иванович Чапаев». Подойдя чуть ближе, Миша узнал, уютно разместившихся на ржавой палубе, нескольких известных городских бездомных. Они были одеты в засаленные ватники и пританцовывая грелись у костра, двое между собой оживлённо переговаривались. Один сидел в стороне на проволочном ящике из под молочных пакетов и не отрываясь смотрел в одному ему видимую точку. Миша невольно стал свидетелем «светской беседы»:
— … Я не грустный, я трезвый… — потирая руки над огнём, проговорил видимо в ответ, смуглый мужик по прозвищу Шахтёр. На барже он обитал в основном зимой, на лето он куда-то исчезал, но всегда возвращался.
— Вот ты Шахтёр, какое вино любишь? — неожиданно сменил тему крупный, бородатый мужик по кличке Доктор.
— Предпочитаю пшеничное… — не задумываясь ответил Шахтёр.
— Ну ты пижон! — зацокал языком Доктор.
О нём ходило несколько разных историй. Самая правдоподобная была связанна с НЛО.
Однажды, в начале сентября 1977 года, хирург Николай Семёнович Глушко, не вышел на работу. Все сразу поняли — произошло что-то серьёзное, до этого дня, он ни разу за всю свою трудовую биографию, не пропускал любимую работу, даже не болел. Забегали все одновременно: мама — старая эсерка, неизвестно каким чудом выжившая в революционной мясорубке, молоденькая красавица-невеста, студентка последнего курса медицинского вуза, главврач и по совместительству парторг областной больницы, где трудился доктор Глушко, подполковник Морин, и конечно же дворник Аслан-Заде Болсунбекович Нарзалиев, которого сокращённо называли Нарзан. Выяснить ничего толком не удалось. Нарзан видел и даже поздоровался с доктором, когда тот будним утром, бодрым шагом, отправлялся на автобусную остановку. Потом допросили киоскера, тот подтвердил, что доктор, как обычно купил газету и действительно направился к автобусной остановке. Нет, пьяным он не был, других странностей он тоже не заметил, всё как всегда… На этом нить обрывалась, на работу Глушко так и не доехал. Доктора вроде бы вспомнил шофёр рейсового автобуса Марченко, но на сто процентов он уверен не был, из-за того, что кануне широко праздновал юбилей своего шурина. Когда же следователь показал водителю увеличенную паспортную фотографию Глушко, тот без сомнений узнал в ней того самого юбиляра-шурина, чем напустил ещё больше тумана на горожан и оперативников. Не растерялся только парторг Морин, он со всей партийной принципиальностью, авторитетно заявил, что скорее всего Глушко сбежал на Запад, вывезя с собой секреты передовой советской хирургии, и вскоре мы услышим о нём по голосам вражеских радиостанций.
Время шло, подрывные радиоголоса молчали, тем самым подтверждая версию Морина, мать-революционерка считала исчезновение сына проделками Абакумова, красавица-невеста томилась бессонницей в холодной постели. Нарзан к исчезновению жильца относился по-философски, мол всё само собой образуется, на всё воля Аллаха и пророка его Магомета. Глушко не появлялся. Прошло почти две недели. Его неожиданно узнал, одиноко сидящим на автобусной остановке, водитель автобуса Марченко, и не мешкая позвонил куда следует. Откуда следует прислали «рафик» с группой захвата. Те, со знанием дела, быстренько доставили оказавшего вялое сопротивление хирурга, в отделение. Дальше — больше. Доктор Глушко, был одет в тот самый костюм и галстук, что на нём был в то утро, когда он исчез. Он был чисто выбрит, благоухал дефицитным «Дзинтарсом», а из подмышки у него торчала газета двухнедельной давности. Пропали только очки, но они ему были больше ни к чему, его близорукость исчезла вместе с ними. Николай Семёнович вел себя так, будто бы этих двух недель исчезновения его из жизни вовсе не было, будто он только что, ну минут двадцать назад, вышел из дома и направился я на работу. Его действительно немного удивили устаревшие «Известия», но и этому нашлось простое объяснение — киоскер подсунул старый номер, а он не и обратил внимания, бывает… А то, что его помнит водитель автобуса, так это проще-простого, он его тоже помнит, ведь добирается на работу этим маршрутом уже четвёртый год. Вобщем ни милиция, ни КГБ, ни партком, ни гипнотизёры психоневрологического диспансера, ни старая революционерка-мать, ни красавица-невеста, не смогли докопаться до истинны, поговорили с месяц и забыли. Вот только подполковник Морин не терял бдительности. Каждый раз проходя мимо застеклённой операционной, он на несколько минут останавливался и не моргая вглядывался в сосредоточенное выражение лица хирурга, в странное автоматическое движение руки, время от времени поправляющей несуществующие на переносице очки.
Вскоре, близкие к Глушко люди стали замечать перемены в поведении доктора, он перестал читать газеты, стал разговаривать с собой, похудел, иногда его взгляд надолго замирал в небе. Началось всё вечером конце сентября, во время ужина по радио передали следующее объявление: «…Сегодня включен в сеть базовый турбогенератор № 2. Чернобыльской АЭС! Руководство атомной электростанции, планирует выработать 100 миллиардов киловатт-часов электроэнергии к 1984 году!..» Услышав это, доктор вскочил и нервно заходил по комнате, взлохмачивая руками густую шевелюру. Он ходил минут пятнадцать, разговаривая с радиоточкой: «… этого не может быть… нужно всё хорошенько понять… реактор… четвёртый энергоблок…» Мать не на шутку испугалась вглядываясь в его сверкающие глаза:
— Коленька, мальчик мой, что случилось?
— Мама, я должен тебе всё рассказать… У меня был контакт… Я общался с гуманоидами… — из рук матери выпал стакан воды, — я даже был на их космической тарелке, — хирург закрыл глаза, его лоб покрылся капельками пота, губы мелко задрожали. Было очевидно, что он пытается выкопать из глубин памяти, какие-то очень важные события, — я знаю в это трудно поверить, но это так! Мама, они предупредили нас о великой катастрофе!
— Кого нас, Коленька? — мама подняла на Глушко усталые глаза.
— Нас! Землян! Я больше не могу это скрывать…
Мать плакала. На покрытом паутиной глубоких морщин лице, слёзы оставили две влажные тропинки. Она не плакала когда в 40-м расстреляли её мужа — румынского шпиона. Она не плакала, когда под Курской Дугой погиб её брат — офицер, Красной Армии. Последний раз она плакала, когда в кремлёвском гараже, доблестный комендант Кремля Мальков, расстрелял её подругу, правую эсерку Фанню Ройд, больше известную под фамилией Каплан.
Николая Глушко месяц допрашивали в местном КГБ, но кроме того, что нельзя открывать реактор четвёртого энергоблока Чернобыльской АЭС, который существовал ещё только в чертежах и был покрыт броней тайн, толщиной с лёд на Северном Полюсе, они ничего не добились. Никто и слушать не хотел о инопланетянах, а о том, чтобы докладывать о них вышестоящему руководству, даже и речи не было. Семь месяцев Николай находился, на принудительном лечении в одноместной палате психдачи. Только однажды к нему пустили мать. Она пришла прощаться:
— Коленька, я тебе верю! Я знаю как важно, что бы тебе кто-то верил! И помни сынок — нужно бороться за каждый кусочек той правды, что ещё осталась в этом мире, а то вообще ничего не останется! Это всё инсинуация НКВД, что правды нет, есть угол зрения. Правда существует, её не нужно видеть или слышать, её нужно воспринимать на подсознании, постигать, а иногда даже чувствовать… Я тебе верю! — повторила она. — Ведь тогда, в августе 18-го, мы с Фаннечкой, весь день сидели в библиотеке на Серпуховской, потом я ушла с мамой в парикмахерскую, а её схватили… Знаешь Коленька, она же почти слепая была, лечилась всё время… А тут с первого выстрела, чуть не убила Ульянова. Я Бедному писала, но Демьян тогда сам ещё не прозрел…
На следующий день мама умерла.
Когда Николая отпустили, он первым делом отправился на могилу матери, долго сидел под отцветшей яблоней, глядя на деревянный крест, заботливо установленный неизвестными людьми. Могила матери была усыпана крупными розовыми лепестками. Странно, но на кладбище ему полегчало, прояснилась голова, стало легче дышать. Потом он поехал домой, но не смог открыть дверь квартиры своим ключом. Он до темноты просидел на лавочке у песочницы. Всё стало на свои места, когда из такси выпорхнула невеста. Она поправила юбку на талии, уверенно взяла за руку завкафедрой гинекологии мединститута, давнего приятеля Глушко и призывно потянула его в сторону парадного подъезда. Ту ночь доктор Глушко провёл в полуподвальной квартире Нарзана. Аслан-Заде Болсунбекович хвастался удачливыми внуками, хирург невпопад кивал. На следующий день он отправился на работу. В фойе больнице его остановил гардеробщик дядя Тимофей и позвал парторга Морина. Тот поздоровался, вальяжно кивнув подбородком и повёл его в свой просторный кабинет. Над столом Морина висел портрет Феликса Дзержинского на фоне короткого, как выстрел в упор, призыва: «Бди!» Беседа не продлилась и трёх минут. Выскочив из кабинета, доктор сильно захлопнул за собой дверь. Затем появился Морин:
— Вы диверсант и предатель интересов Родины, вам это даром не пройдет! — выкрикнул парторг, а потом перейдя на «ты» добавил, — думаешь мы забыли, кем был твой отец.
— Слушай, полковник, — голос выдал нервное напряжение Глушко.
— До сих пор, я был подполковником!
— А мне всё равно, под кем ты был до сих пор, — ответил ему Глушко, — смотри, быстро станешь у меня Мементо-Морининым!
— Он ещё пугает! Тимофей, звони в милицию!
Товарищ Морин был глубоко уверен в том, что никакого космоса не существует, что всё это коварные проделки сионистов и капиталистов, чтобы у народа выманивать трудовые деньги.
Поселился бывший хирург Николай Глушко, а ныне бомж по кличке Доктор на затонувшей барже…
Миша уже было собрался уходить, когда неожиданно услышал треск льда и громкий крик: «Мамочка, мамочка моя!» Он не раздумывая побежал по берегу на голос и остановился прямо напротив чернеющей полыньи. Она была метрах в пятнадцати от берега, в ней беспомощьно, пытаясь ухватится за края льда, барахтался человек. Миша на мгновение задумался, потом выхватил из сумки шарф, стал на колени, затем лёг на живот и пополз. У самой воронки он бросил конец шарфа в воду и закричал: «Хватай и держись крепко! Слышишь меня, держись крепко!» Вскоре из воды появилась голова, а затем и всё тело девушки, намокшее пальто тянуло её вниз, тонкий лед ломался под руками. Посиневшими пальцами она крепко держалась за шарф. Миша тянул и медленно отползал назад.
Он вытащил её на берег, с трудом снял с неё тяжёлое пальто, затем взял на руки и понёс в сторону баржи. Девушка обняла его за шею и прижалась к нему всем телом, он почувствовал как дрожат её ледяные руки. Они влетели на палубу и Миша поднёс её прямо к костру. Вскочившие бомжи, с любопытством уставились на них. Миша, как мог аккуратнее усадил девушку на рядом стоящий деревянный ящик, затем снял с себя куртку и накинул ей на плечи. Он ощутить жар от огня и посмотрел на девушку, её посиневшие от холода губы мелко дрожали. Миша присел рядом на корточки, взял её пальцы в свои ладони и стал дышать на них, в её глазах отражался ужас от перенесённого шока. Первым пришёл в себя Доктор:
— Шахтёр, тащи самогон!
— Кол, мы ж его на Новый Год приныкали …
— Самогон тащи, сука… — через пол минуты Шахтёр принёс литровую банку сомнительной, серой жидкости. Тем временем Доктор, стащил с девушки сапоги, скупо полил босые ноги самогоном и принялся растирать…
— Растирай, вторую… — кивнул он подбородком Мише. Резкий дух самагона перебил запах дыма.
— Послушай меня, милая, тебя как зовут? — обратился Доктор к девушке.
— Ви… Вика… Виктория.
— Так вот Виктория, сейчас ты выпьешь полный стакан самогона, если не хочешь подхватить пневмонию. И тебе, орёл, тоже надо выпить, — добавил он глядя на Мишу. В эту минуту к ним подошёл Шахтёр, в руках у него было почему-то три гранёных стакана. Доктор ухмыльнулся и ювелирно налил все три под самый верх. Шахтёр махнул не глядя, вытер губы рукавом и смачно выдохнул:
— Хороша, зараза, прям чувствую как все бактерии смела…
— Давай, давай милая… — продолжал уговаривать Викторию, Доктор. Девушка не уверенно взяла дрожащими руками стакан, закрыла глаза и выпила залпом. Было слышно, как о края стакана стучали её зубы. И уже влив в себя последнюю каплю, по незнанию не задержав дахание глубоко вдохнула и сильно закашлялась прямо на вздохе. Не обращая внимания на кашель, Доктор в тот же стакан налил себе, чокнулся с Мишей, с тоской посмотрел в космос и не сказав ни слова выпил. Потом он шипя выдохнул и не поворачивая голову обратился к Сычу, который нервно ходил вокруг:
— Павлик, согреться хочешь?
Тот ничего не ответил, лишь едва заметно качнул головой, при этом не отрывая глаза от девушки он что-то яростно нашёптывал одними губами. Миша прислушался, Сыч молился: «…во имя Отца Небесного и Сына Его и Святаго Духа, спаси и сохрани…»
Миша с трудом выпил пол стакана. Остатки, с удовольствием крякнув, допил Шахтёр:
— Тебя пацан как зовут?
— Миша.
— Мишка, Мишка, где твоя сберкнижка, полная копеек и рублей… — неожиданно красивым тенором, вдруг запел повеселевший Шахтёр, — а малая так ничего, да Мишка?
Через пол часа одежда на Виктории почти полностью высохла, она чуть отодвинулась от огня, но всё ещё не моргая смотрела на пламя, продолжая кутаться в куртку. Доктор подбрасывал поленья в бочку, они весело потрескивали, выплёвывая в горячий воздух лепестки седого пепла. Бомжи закурили.
— Тебе её домой везти надо, — прервал тишину Сыч, обращаясь к Мише, — лучше всего на такси. Деньги есть?
— Десять рублей! — ответил Миша.
— Хватит, — встрял Шахтёр, — ещё на опохмел останется! — он продолжал держать в руках пустой стакан от самогона и время от времени зачем-то нюхал его.
— Пойди слови мотор, а она здесь подождёт, — не обращая внимания на реплику продолжал Сыч.
— Миша, не оставляй меня… — все резко обернулись на голос девушки, она медленно поднялась.
Сыч происходил из очень набожной семьи. Его родители, старшая сестра и братья слепо верили, как того требовали каноны святой церкви и пастор их маленькой общины. Павлик сомневался с раннего детства. Как не старался пастор отец Андрей, следуя святым словам Спасителя: «Наставь юношу при начале пути его: он не уклонится от него, когда и состареет…», на путь истинный Павлика наставить у него не получалось. И хотя мальчик знал все молитвы и псалмы, не было в его глазах божьей искорки, сокрушался священник.
Путь Павла Сычёва от рядового сперматозоида к венцу эволюции был долог и тернист. Его не крестили после рождения, из-за принадлежности семьи к баптистской ветви протестантского христианства. Сам себя он помнил с того дня, когда стал мечтать о велосипеде. Павлик мечтал и молился! Он усердно просил Господа о велосипеде, его молитвы оставались без ответа. Он обещал Отцу Небесному хорошо учиться, регулярно посещать Дом Божий, креститься чуть ли не в ближайшие выходные, не убивать и даже не прелюбодействовать. Господь был глух. Тогда, прикинув все за и против, Павлик решил, что концепция Бог-Мальчик-Велосипед, работает иначе. В общем он украл велосипед из подворотни соседского дома и стал стал молиться о прощении. Его вычислили на третий день. Сначала его избили соседи у которых он украл велосипед, затем старшие братья, потом его крепко высек отец. Он просил прощения и молился. Спаситель не заступился… Павлик замкнулся в себе, он перестал ходить на еженедельные евангельские учения, стал пропускать воскресные проповеди. Вначале его просили, уговаривали, запугивали гневом Божьим и отлучением, затем махнули рукой…
А между тем, в Средней Школе No.13 Павлик делал успехи, особенно ему нравились и легко давались, естественные науки. После уроков он часами просиживал в поселковой библиотеке, где увлечённо изучал биологию и зоологию по учебникам старшеклассников. Ночами, прячась от родителей и братьев, Павлик зачитывался Джеком Лондоном. К четырнадцати годам, он оставался единственный в семье, да и во всей общине, кто не принял крещение. После окончания восьмилетки Павел Сычёв поступил в Ветеринарный Техникум имени Чарлза Дарвина, на факультет зоотехники. Техникум находился в соседнем городке, при учебном заведении имелось общежитие, куда Павлик и переехал. Учился он с удовольствием, занятия не пропускал, стал вегетарианцем, за отличную успеваемость получал повышенную стипендию.
После окончания техникума его направили работать в городской зоосад, помощником ветеринара. Работа ладилась, животных он любил, те отвечали ему взаимностью. Павлик снял комнату в домике у сторожа, буквально за оградой зоосада. Иногда по просьбе директора, он приглядывал за больными животными по вечерам или в выходные. А ещё он подружился с ветеринаром, Яковом Феликсовичем Гурвичем, а тот в свою очередь проникся к смышлёному юноше и даже открыл ему тайну: оказывается можно научиться понимать язык животных, ближе всех к человеческому — диалект белок. Надо сказать, что Яков Гурвич, был человек пьющий, хоть и не запойный. Когда он бывал трезв, то пытался давать парню уроки, но способностей к языкам у Павлика не было, а через пол года его и вовсе забрали служить в доблестный стройбат Советской Армии.
Советская Власть, не признававшая чужих богов, жестоко обошлась со семьей Сычёвых. Когда Павлик вернулся из армии, все его браться отбывали длинные срока по загадочным статьям на самом краю, обширной географии СССР. Отец медленно высыхал от тревоги и тоски, а потом тихо умер во сне. Мать почти оглохла, её руки сильно тряслись, за покосившимся домом приглядывала рано состарившаяся сестра. Павлик отдал ей заработанные за два армейских года 600 рублей, она испуганно взяла деньги, потом заплакала и перекрестила брата.
Павлик, как был в военной форме, вернулся в город. Первым делом он поехал навестить Якова Феликсовича. Дверь ему открыла румяная тётка:
— Вы до Гурвычей? Запизнывся ты солдатик, воны до Израилю поихалы. И Яша и мама ихняя, але таки добри люды — собаку нашего выликувалы! А ты Павло?
— Да…
— Так Яша тоби посылочку залышыв, зачекай тут… — и она исчезла в глубине квартиры. Через несколько минут тётка вернулась и передала Павлику, завёрнутый в плотную бумагу пакет, — Борщыку с чесночком хочешь?
Павлик развернул пакет на скамейке у ограды зоосада. В нём была короткая записка и потрёпанная временем книга: А. С. Пушкин «Сказка о царе Салтане». Павлик открыл её наугад:
«… Ель в лесу, под елью белка;
Диво, право, не безделка —
Поделиться книгой: