Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55).

Ипполит: — Вы немного уклоняетесь от вопроса Маннони.

Лакан: — Я не уклоняюсь от него. Я давно хожу вокруг да около. Вы согласны с тем, что я сейчас высказал?

Ипполит: — Я жду, что вы скажете дальше. Мне кажется, что Маннони только что сформулировал фундаментальное различие между платоновским диалогом и диалогом в психоанализе.

Лакан: — Формулировку эту я целиком принимаю, и никакой связи здесь нет.

Ипполит: — Я полагаю, что различие это в крайних его проявлениях можно обойти. И мне интересно, не это ли самое вы попытаетесь сделать. Я ждал, что последует.

Лакан: — Еще увидите.

Сплести петлю непросто. Дело в том, что наша эпистема ушла в развитии так далеко, что построена теперь совсем иначе, нежели эпистема Сократа. Нельзя, тем не менее, закрывать глаза на то, что, хотя в основании ее и лежит форма экспериментальной науки, эпистема и теперь, как во времена Сократа, остается по сути своей определенной связностью дискурса. Важно лишь понять, что за этой связностью стоит, какого рода связи она содержит. Именно термин связи и окажется в центре большинства тех вопросов, которые возникнут здесь в связи с тем, что я попытаюсь объяснить вам относительно эго.

Прежде чем зажечь окончательно мой фонарь, я сделаю еще одно замечание. Желая дать Менону пример того, как строится научный дискурс, и показать ему, что в многознании нужды нет,

что не следует воображать, будто ответы можно найти в речах софистов, Сократ говорит ему: — Вот, я беру первое же человеческое существо, которое находится здесь, с нами, этого раба, и ты сам убедишься, что он знает все. Его просто надо разбудить. Перечитайте теперь внимательно, как именно помогает он рабу найти истину, о которой идет речь, — как удвоить площадь квадрата, зная, что стороне его соответствует определенное количество единиц поверхности, находящихся по отношению к этой стороне в определенной пропорции.

Так вот, несмотря на весь багаж знаний, приобретенных им в предыдущей жизни, раб начинает с того, что совершает ошибку. Ошибается он, совершенно правильным образом используя то, что лежит в основе наших тестов на интеллект, — он исходит из тех самых отношений эквивалетности типа А/В = C/D, к которым разум чаще всего и прибегает. Применяя соответствующую математически процедуру, он и приходит к ложному выводу, будто, удваивая сторону, мы удваиваем тем самым и площадь.

Используя фигуру, нарисованную на песке, Сократ объясняет ему, что это не так.

Раб прекрасно видит, что площадь квадрата, построенного на удвоенной стороне квадрата со стороной 2, в два раза больше, чем та, что он хотел бы получить, и составляет1б, а не 8. Но в решении проблемы это не подвигает его ни на шаг — и уже сам Сократ объясняет ему, что отнимая четыре угла большого квадрата, мы уменьшаем его ровно вдвое, то есть на 8 единиц, и что внутренний квадрат, площадью в оставшиеся 8 единиц, дает, таким образом, решение проблемы.

Разве вы не видите теперь, что между интуитивным элементом и элементом символическим пролегает трещина? Результата удается достичь, прибегая к представлению о числах, о том, что 8 составляет половину шестнадцати. Мы вовсе не получаем в итоге 8 квадратных единиц. У нас в центре четыре единицы площади и еще иррациональный элемент, корень из двух, который не дан нам в интуитивной плоскости. Налицо, таким образом, переход из плоскости интуитивной связи в плоскость связи символической.

Демонстрацию эту, представляющую собой пример перехода от воображаемого к символическому, проводит, конечно же, господин. Именно Сократ приводит аргумент, что 8 составляет половину 16. Раб же, со всем своим припоминанием и со всей своей разумной интуицией, усматривает, если можно так выразиться, верную форму лишь с того момента, как ему на нее укажут.

Здесь мы своими глазами видим, как от плоскости воображаемого, или интуитивного — где активную роль играет припоминание, то есть тип, вечная форма, то, что можно назвать еще интуциями a priori, — отслаивается совершенно не однородная с ней символическая функция, введение которой в реальность является актом насильственным и искусственным.

Я хотел бы поинтерсоваться у присутствующего здесь математика, месье Риге, не кажутся ли ему спорными высказанные мною соображения?

Риге: — Я с вами совершенно согласен.

Лакан: — Я все-таки чувствую себя увереннее, когда математик со мной согласен.

Вы видите, таким образом, что функция, которая выступает здесь как порождающая по отношению к тем связям, которым Сократ придает значение внутри эпистемы, понуждает нас всерьез задуматься о значимости изобретения Символического, о возникновении речи. В истории геометрии наступает момент, когда появляется √2. До этого люди ходят вокруг да около. Оглядываясь назад, мы можем утверждать, что египтяне и индийские геометры о нем догадывались и знали, как с ним обращаться. Умеет это делать и Сократ, ухитряющийся там, на песке, начертить фигуру, ему равнозначную. Но самостоятельность величины √2 в диалоге никак не выявлена. Будучи выяснена, она породит массу вещей, целую область математики, где рабу уже вовсе не будет места.

Ипполит: — Вы показываете, таким образом, что у Платона любое изобретение, стоит ему увидеть свет, оказывается порождающим собственное прошлое, предстает открытием вечной истины. По сути дела, мы совращены с этого пути христианством, под влиянием которого локализуем вечные истины как предшествующие во времени, между тем как платонизм, последовательнее держась тенденции, которую можно назвать историчностью, показывает, что изобретение символа, будучи сделано, сразу же предстает как вечное прошлое. Понятие вечной истины не имеет, возможно, в платонизме того смысла, который приобрело оно в Средние века и на котором, очевидно, интерпретация Маннони и основывается. Вот почему я и говорил, что между анализом и платоновским диалогом может существовать парадоксальная связь и что именно ее-то вы и пытаетесь разглядеть, исследуя соотношение между символизмом и истиной.

Лакан: — Нет, дело не только в этом. Я полагаю, собственно говоря, что существует два способа соотнесенности со временем. Любая часть символического мира, явившись на свет, действительно создает свое собственное прошлое. Но по-другому, нежели делает это форма на уровне интуитивном. Именно в смешении этих двух планов и гнездится заблуждение — ошибочное мнение, будто всё, что создает, прибегая к помощи символической функции, наука, существовало всегда, является данностью.

Заблуждение это свойственно всякому знанию, ибо последнее представляет собой лишь кристаллизацию символической активности, о которой, сложившись, оно немедленно забывает. В любом сколь-нибудь сложившемся знании присутствует измерение заблуждения, возникающего из забвения творческой функции, присущей истине под покровом ее рождающейся на свет формы. То, что о ней забывают в области экспериментальной, еще куда ни шло, так как область эта связана с деятельностью чисто рабочей (opérantes) — ее часто называют операциональной (opérationelles), не знаю почему. Так как слово "рабочая" здесь вполне уместно. Но нам, аналитикам, людям, работающим в измерении этой истины в самый момент ее рождения, — подобное забвение непростительно.

То, что мы открываем в анализе, расположено на уровне orthodoxa. Все, что происходит в поле аналитического воздействия, предшествует формированию знания, что отнюдь не помешало нам, действуя в этом поле, сформировать знание самим, и притом знание, продемонстрировавшее исключительную эффективность, — что только естественно, ведь всякое знание возникает в результате работы с языком, ее формированию предшествовавшим, а именно в этой работе с языком и развивается аналитическое взаимодействие. Вот почему чем больше мы знаем, тем больше рискуем. Все, что в пресловутых институтах психоанализа в более или менее пережеванной форме вам преподносят — стадии садистские, анальные и все такое прочее, — все это, конечно, очень полезно, в особенности для того, кто аналитиком не является. Систематически пренебрегать этими знаниями было бы со стороны психоаналитика глупо, но важно, чтобы он понимал, что это вовсе не то измерение, в котором он действует. Формировать и совершенствовать себя ему надлежит вовсе не в той области, где оседает и откладывается все то, что постепенно обретает в его опыте форму знания.

Маннони: — Целиком с вами согласен.

Лакан: — Я просто стараюсь растолковать вам то, что только что прозвучало у вас как загадка. Вы сказали, что с каждой стороны присутствовали истина и заблуждение, заблуждение и истина. И распределение их было в ваших глазах строго обратимым и симметричным.

Маннони: — Я не говорил об этом как о загадке. Загадочным казалось мне то, что публика готова принять психоанализ вслед за платонизмом.

Лакан: — Есть две публики: одна находится перед нами и, по крайней мере, имеет шансы во всем этом разобраться, и другая — та, что заходит со стороны посмотреть, что происходит, находит это забавным, видит в этом прекрасный повод для обсуждения и занятной беседы и может, естественно, сбиться немного

с толку. Если такие люди захотят все-таки понять, что к чему, им достаточно проявить для этого немного усидчивости. Любопытству потакать мы ни в коей мере не собираемся — у нас здесь не публичные лекции. Если они являются сюда в уверенности, будто мы собираемся превратить психоанализ в продолжение платоновского диалога, то их ждет разочарование. Это я говорю к их сведению.

К словам-зиждителям (paroles fondatrices), обволакивающим субъекта со всех сторон, относится все то, что сформировало его — родители, соседи, структура сообщества — все то, одним словом, что не просто сформировало его как символ, а сформировало в самом его бытии. Это законы номенклатуры, предопределяющие (во всяком случае, в каких-то пределах) и канализирующие союзы, в которых человеческие существа сочетаются друг с другом, создавая в конечном итоге не просто какие-то другие символы, а другие живые существа, которые, едва вступив в мир, тут же получают маленькую этикетку под названием имя — важнейший символ, от которого зависит весь их земной удел. И потому orthodoxa, которую Сократ оставляет позади, но которой сам чувствует себя окутанным, — ведь именно из нее он так или иначе исходит, именно формированием той orthodoxa, что остается у него позади, он и занят — оказывается у нас вновь в самом центре. В этом-то анализ и состоит.

В конечном счете, для Сократа (вовсе не обязательно для Платона) Фемистокл и Перикл были великими людьми именно потому, что они были хорошими психоаналитиками.

Они обнаружили в своем регистре, что истинное мнение означает. Они находятся в самом сердце исторической конкретики, где возник диалог, но в то же время отсутствует какая бы то ни было истина, которая могла бы быть обнаружена в форме подлежащего обобщению и всегда истинного знания. Отреагировать на событие значимое, то есть являющееся функцией символического обмена между человеческими существами, правильно — например, дав флоту приказ выйти из Пирея, — как раз и значит предложить хорошую интерпретацию. А предложить правильную интерпретацию в нужный момент как раз и значит быть хорошим психоаналитиком.

Я не хочу этим сказать, что политик — это психоаналитик. Это Платон в Политике начинает излагать политику как науку, и бог свидетель тому, куда мы на этом пути зашли. Для Сократа же хороший политик — это психоаналитик. Это и есть мой ответ Маннони.

Маннони: — Я не совсем согласен. У альтернативы есть и другое решение, которое представляется мне более сократическим. Перикл и Фемистокл были хорошими государственными деятелями по другой причине — они обладали пресловутой orthodoxa, потому что принадлежали к тем, кого сегодня мы называем джентльменами. Они были включены в своего рода социальную среду настолько полно, для них существовало так мало проблем, они испытывали так мало нужды в науке, что дело обстояло, скорее, наоборот.

Лакан: — Это именно то, мой дорогой, что я вам и собирался сказать. Они не были хорошими психоаналитиками вовсе не потому, что были психоаналитиками прирожденными, что сами психоанализа не прошли.

Совершенно ясно, что в этот момент историю делают только господа и что рабу, которому Сократ пожелал немного подыграть, сказать нечего. Чтобы стать Спартаком, ему еще потребуется какое-то время. А пока он ничто. Если джентльмены считают слова необходимыми, то именно потому, что исключительно им есть в этой истории что сказать. И даже типу вроде Сократа укажут на дверь, out, потому что он из компании джентльменов немножко выпал. Верный эпистеме, он оказывается недостаточно ортодоксален, и за это его заставят самым дурацким образом поплатиться. Но верно и то, что — как обратил на это внимание Морис Мерло-Понти — Сократ платит эту цену отчасти по доброй воле: ведь он едва ли не во всем мог легко обвести их вокруг пальца. Может быть, в момент этот он не вполне владел собой? Наверное, на выбор этой формы доказательства у него были свои причины. В конце концов, все это не так уж плохо сработало. Потому что это имело символический смысл.

2

У нас еще остается немного времени. У вас есть, Понталис, что сегодня нам рассказать?

По-моему, к вопросу лучше всего приступать с самой трудной стороны — впереди тогда останется только спуск. Поэтому-то я и предпочел начать с работы По ту сторону принципа удоволствия. Я, разумеется, не собирался обременять Понталиса непосильной задачей с самого начала представить нам исчерпывающий анализ этой работы, так как мы вряд ли сможем понять этот текст, прежде чем рассмотрим все, что говорил Фрейд относительно Я, начиная с первых своих работ и кончая последними.

Я хотел бы напомнить вам, что в этом году все вы должны прочесть, от начала до конца и самым внимательным образом, следующие тексты.

Во-первых, Aus den Anfängen der Psychoanalyse, куда включены письма к Флиссу, и Entwurf, представляющий собой его первую, уже завершенную, психологическую теорию. Важнейшим открытием стали опубликованные после войны бумаги молодого Фрейда. Прочтите этот Набросок теории, еще именующей себя психологической, но уже представляющей собой метапсихологию, с готовой теорией эго. Все это вы можете найти и на английском, в книге OriginsofPsycho-analysis.

Во-вторых, Traumdeutung, в особенности главу Психология процесса сновидения, причем лучше в немецком издании, в крайнем случае — в английском.

В-третьих, тексты, имеющие отношение к тому, что называют второй метапсихологией Фрейда, изданные во французском переводе под заглавием "Очерки психоанализа". Сюда входят По ту сторону принципа удовольствия, Коллективная психология и анализ Я, Я и Оно — три статьи для понимания проблемы Я основополагающих.

В-четвертых, есть и другие вещи, которые вам стоит прочесть. Среди них такие статьи, как Невроз и психоз, Функция принципа реальности в неврозе и психозе, Анализ конечный и бесконечный.

В-пятых, вы должны ознакомиться с последней работой Фрейда — незаконченным очерком, именуемым по-немецки

Abriss der Psychoanalyse. Текст этот даст вам некоторое представление о том, каким образом удавалось Фрейду совместить свое первоначальное топическое деление психики на бессознательное, предсознательное и сознательное с новой топикой Я, сверх-Я и Оно. Нигде, кроме этой работы, указаний на сей счет вам найти не удастся.

Все это — а сюда входят как самые ранние, так и самые поздние работы Фрейда — и станет тем материалом, над которым в ходе анализа фрейдовой теории Янам предстоит работать.

Маннони: — Вы позволите мне указать еще на одну работу — статью в CollectedPapers, что идет там последней, под названием SplittingoftheEgo?

Лакан: — Вот оттуда-то вся путаница и началась.

Понталис, у вас есть десять минут, чтобы рассказать о том, какие вопросы возникли у вас при первом чтении По ту сторону принципа удовольствия.

Лефевр-Понталис: — Я напомню в двух словах, что это заглавие означает. Вы знаете, что По ту сторону принципа удовольствия является той работой, где Фрейд обнаруживает, что принцип удовольствия, связанный с принципом постоянства, согласно которому организм стремится снизить напряжение до некоторого постоянного уровня, не господствует так уж безоговорочно, как он сам первоначально предполагал. Создается впечатление, что определенное количество фактов вынуждает Фрейда перешагнуть через то, что он утверждал прежде. Но он явно в затруднении, и в этом тексте, который я прочел впервые, это чувствуется.

Налицо, во-первых, сновидения людей, переживших травму, то есть тот любопытный факт, что в неврозах, вызванных травмой, травматическая ситуация воспроизводится в сновидениях вновь и вновь. Так что представление о сновидении как галлюцинаторном осуществлении желания тем самым рушится.

Во-вторых, игры, которые детьми повторяются до бесконечности. Приводится знаменитый пример, в котором ребенок в возрасте восемнадцати месяцев в отсутствии матери занимается тем, что отбрасывает от себя и вновь возвращает

один и тот же предмет, воспроизводя процесс его исчезновения и появления. Ребенок пытается играть в этой ситуации активную роль.

Самым же важным является то, что происходит в ситуации переноса, когда анализируемый вновь и вновь видит определенные сновидения, всегда одни и те же. Говоря вообще, он вместо того, чтобы просто вспоминать, вынужден повторять. Все происходит так, словно сопротивление исходит не исключительно от вытесненного, как первоначально полагал Фрейд, а исключительно от собственного Я. В результате представление Фрейда о переносе меняется. Теперь он рассматривается не как продукт предрасположенности к нему, а как результат принуждения к повторению.

Короче говоря, эти факты вынуждают Фрейда сделать объективные выводы и прийти к утверждению, что помимо принципа удовольствия существует еще и другое — непреодолимое стремление к повторению, лежащее за пределами как принципа удовольствия, так и принципа реальности, который, будучи определенным образом противоположен принципу удовольствия, дополняет его, тем не менее, в рамках принципа постоянства. Все происходит так, словно наряду с повторением потребности существует и потребность в повторении, которую Фрейд не столько вводит, сколько просто констатирует.

О том, чтобы следовать за Фрейдом в его попытке сослаться в качестве объяснения на биологическую инфраструктуру, не может быть речи. Мне просто хотелось бы теперь поставить по поводу здесь нами у виденного несколько вопросов.

Что меня, в моей теперешней роли наивного простеца поразило, так это тот факт, что стремление к повторению определяется, оказывается, весьма противоречивым образом.

Определяется она через свою цель, цель же, если взять ту же детскую игру в качестве примера, состоит, похоже, в совладении с тем, что угрожает сложившемуся до известной степени равновесию, в принятии на себя активной роли, в торжестве над неразрешенными конфликтами. В этот момент стремление к повторению проявляет себя как источник напряжения, как фактор прогресса, в то время как инстинкт, в том смысле, в каком говорит о нем Фрейд, оказывается началом стагнации.

Главная мысль состоит в том, что стремление к повторению изменяет предустановленную гармонию между принципом удовольствия и принципом реальности, что оно приводит к интегративным процессам все более и более широким, что оно является, таким образом, фактором человеческого прогресса. Заглавие статьи оказывается в этом случае оправданием. Принуждение к повторению действительно оказывается по ту сторону принципа удовольствия, ибо, в отличие от этого последнего, связанного с безопасностью индивида, является условием человеческого прогресса.

Но если встать на другую точку зрения, если в определении того, что представляет собой стремление к повторению, исходить не из его цели, а из его механизма, то оно оборачивается чистым автоматизмом, регрессией. Чтобы этот аспект проиллюстрировать, Фрейд заимствует множество примеров из биологии. Аспект напряженности иллюстрируется прогрессом человечества, аспект же регрессии иллюстрируется феноменом гигиены питания.

Вот та конструкция, которая, как мне кажется, связывает в этой статье стремление к повторению как фактор прогресса и стремление к повторению как механизм. Не стоит отказываться от описания этого механизма в терминах биологических и понимать его исключительно в терминах человеческих. Неустранимая угроза смерти, стагнации, инерции вынуждают человека это стремление обуздать.

Второй вопрос. Инерция эта может быть воплощена в собственном Я субъекта, которое Фрейд прямо определяет как ядро возникающих в переносе сопротивлений. Перед нами новый шаг в эволюции его учения — в анализе, то есть в ситуации, где неустойчивое равновесие, постоянство, ставится под вопрос, собственное Я воплощает собой безопасность, стагнацию, удовольствие. Так что функция связи, о которой мы только что говорили, отнюдь не определяет субъект в целом. Собственное Я, чья основная задача состоит в том, чтобы преобразовывать все во вторичную энергию, энергию связанную, не определяет субъекта в его целом, откуда и возникает тенденция к повторению.

Вопрос о природе Я можно связать с функцией нарциссизма. Но и здесь я обнаружил у Фрейда определенные противоречия: иногда он отождествляет его с инстинктом сохранения, порой же говорит о нем как о своего рода поиске смерти.

Вот приблизительно все, что мне хотелось сказать.

Лакан: — Все ли в том, что было здесь так кратко изложено, показалось вам ясным?

Несмотря на краткость этого выступления, подход Понталиса к постановке проблемы кажется мне замечательным — он затронул самую суть тех двусмысленностей, с которыми нам, по крайней мере, на первых шагах нашей попытки понять фрейдовскую теорию Я, придется иметь дело.

Вы говорили о принципе удовольствия как эквиваленте стремления к адаптации. И вы, конечно же, понимаете, что именно это в дальнейшем и оказалось у вас под вопросом. Глубокое различие пролегает между принципом удовольствия и чем-то другим, отличающимся от него так же, как различаются два английских термина, которыми слово "потребность" можно перевести — needи drive.

Вы правильно поставили вопрос, когда сказали, что определенный способ говорить об этих вещах подразумевает идею прогресса. Возможно лишь, что вы недостаточно обратили внимание на тот факт, что понятие стремления к повторению в качестве driveявно направлено против представления, будто существует в жизни что-то такое, что стремится к прогрессу — противонаправлено перспективе традиционного оптимизма и эволюционизма, что оставляет проблематику адаптации (я бы даже пошел дальше, сказав: проблематику реальности) полностью открытой.

Вы правильно сделали, подчеркнув разницу между регистром биологическим и регистром человеческим. Но интересным это окажется лишь тогда, когда мы заметим, что именно от смешения этих двух регистров проблематика этого текста и возникает. Нет другого текста, в котором так глубоко ставился бы под вопрос самый смысл жизни. И это приводит к смешению, я бы сказал самому радикальному, человеческой диалектики с чем-то таким, что заложено в самой природе. Есть здесь термин, который вы не произнесли, но который является, тем не менее, абсолютно существенным — я говорю об инстинкте смерти.

Вы совершенно справедливо показали, что все это не просто образчик фрейдовской метафизики. Вопрос о собственном Я подспудно со всем этим тесно связан. Вы лишь наметили его — сделай вы больше, вы уже выполнили бы ту задачу, которую я в этом году перед вами поставил.

В следующий раз я подойду к рассмотрению вопроса о Я и принципе удовольствия, то есть возьмусь одновременно и за последнюю тему вопросов Понталиса, и за то, с чем он столкнулся с самого начала.

27 ноября 1954 года.

По ту сторону принципа удовольствия, повторение

III.Символическая вселенная

Разговоры о Леви-Строссе. Жизнь и машина. Бог, природа, символ. Природное воображаемое. Фрейдовский дуализм.

Прошлое занятие прошло успешнее, чем первое; нам удалось поддержать наш диалог немного лучше и немного дольше.

До меня дошли сведения о колебаниях, которые это обстоятельство у каждого субъективно провоцирует: Выступать мне? Не выступать? Я не выступил и т. д.

Вы не могли, однако, не заметить уже по одному тому, как я этот семинар веду, что занятия наши вовсе не похожи на те, где делаются так называемые научные сообщения. Имея это в виду, я и хочу предупредить вас, что хотя на этих собраниях действительно присутствуют приглашенные нами иностранные гости, люди нам симпатизирующие и многие другие, это, тем не менее, отнюдь не спектакль. Не старайтесь непременно высказать что-то изящное, способное выставить вас с выгодной стороны и увеличить уважение, которым вы уже, вероятно, пользуетесь. Вы находитесь здесь для того, чтобы открыть себе глаза на вещи, которые вы еще не видели и которые, в общем-то, для вас неожиданны. Так почему же не извлечь из этого открытия все возможные выгоды, ставя самые глубокие вопросы, какие у вас возникают, даже если звучат они сомнительно, неловко, порою даже странно? Другими словами, единственное, в чем я позволил бы себе вас упрекнуть, это всем вам свойственное желание казаться слишком умными. Все и так знают, что вы умны. Зачем же вам таковыми казаться? Да и вообще — быть ли, казаться ли, экая важность!

Сказав это, я попросил бы тех, кто копит желчь или что-то противоположное с прошлого раза, дать себе волю теперь, поскольку интерес наших встреч в том и состоит, что у них бывает продолжение.

Вот Анзьё уже просит слова. Я буду признателен, если он выскажется.

Вопрос Анзьё в записях отсутствует.

Дюранден, похоже, имел в виду, что строгость запрета на инцест была чем-то измеримым и находившим свое открытое выражение в общественных действиях и установлениях. Это не так. Чтобы открыть эдипов комплекс, вначале пришлось исследовать невротиков и лишь потом возможно стало перейти к изучению более широкого круга лиц. Вот почему я сказал, что комплекс Эдипа, наделенный фантазматической интенсивностью, которую мы в нем обнаружили, для субъекта, с которым мы в наше время имеем дело, в воображаемом плане столь важный и актуальный, следует рассматривать как явление недавнее, завершающее и по отношению к тому, о чем поведал нам Леви-Стросс, совсем не первичное.

Почему, дорогой Анзьё, Вы придаете такое значение тому факту, что Леви-Стросс, говоря, например, о тибетских и непальских племенах, где убивают маленьких девочек и мужское население в результате превышает женское, пользуется таким словом, как компенсация? Термин компенсация имеет здесь чисто статистическое значение и употребляется совершенно безотносительно к соответствующему термину аналитическому.

Мы не можем не согласиться с Леви-Строссом в том, что числовые элементы участвуют в формировании человеческой общности. У Бюффона есть по этому поводу очень верные замечания. Досадно другое — что, ставя ногу на очередную ступеньку нашей обезьяньей иерархии, мы забываем о ступеньках, оставшихся позади, — и позволяем им сгнить. В результате концепция в целом страдает от недостатка простора. Исключительно меткие замечания Бюффона о роли, которую играют в группе в обществе, статистические элементы, заслуживают того, чтобы о них помнили.

Замечания эти имеют далеко идущее значение, лишая всякого рода псевдо-финалистские проблемы какой бы го ни было почвы. Существуют вопросы, задаваться которыми нет нужды, так как стоит задуматься о пространственном распределении

чисел, как они исчезнут сами собой. Впрочем, подобного рода проблемы существуют и на определенных демографических уровнях, о которых Леви-Стросс отдаленными намеками упоминает, продолжают изучаться и по сей день.

Задавшись вопросом о том, почему пчелы делают такие правильные шестиугольники, Бюффон пришел к выводу, что нет другого многогранника, который мог бы заполнить поверхность таким практичным и симпатичным способом. То, что это должны быть именно шестиугольники, объясняется своего рода нуждой в заполнении пространства, и ученые вопросы типа: знают ли пчелы геометрию? — здесь неуместны.

Сами видите теперь, какой смысл может приобрести здесь слово "компенсация" — когда женщин меньше, мужчин, само собой, оказывается больше.

Но вы заходите в своем заблуждении еще дальше, когда рассуждаете о целенаправленности, когда полагаете, будто говоря о циркуляции от одной семьи к другой, Леви-Стросс приписывает обществу что-то вроде души. О самом использовании термина целенаправленность, о связи ее с причинностью, следовало бы сказать многое, и, повинуясь своего рода интеллектуальной дисциплине, мы не можем на какое-то мгновение на этом вопросе не задержаться. Укажем хотя бы на то, что в любом объяснении причинного характера целенаправленность всегда подразумевается, — и это при том, что акцент ставится обычно на противопоставлении мышления причинного мышлению телеологическому. Для причинного мышления целенаправленности не существует, но сам факт, что на этом нужно особо настаивать, говорит о том, насколько трудно с этим представлением справиться.

В чем оригинальность идей Леви-Стросса об элементарнойструктуре?

Он постоянно делает упор на то, что в собранных за долгое время многочисленных фактах относительно родства и семьи нельзя ничего понять, пытаясь вывести их из какой-либо природной или по аналогии с ней действующей динамики. Инцест не вызывает по природе своей никакого естественного ужаса. Я не утверждаю, что мы можем из этого делать выводы, я просто пересказываю вам, что говорит Леви-Стросс. Никакой биологической и, в частности, генетической причины, которая могла бы мотивировать экзогамию, не существует, что Леви-Стросс на основании исключительно внимательного обсуждения научных данных и демонстрирует. В сообществе — причем мы можем рассматривать любые сообщества, не обязательно человеческие, — постоянная и непрерывная практика эндогамии не только не приведет к каким-либо нежелательным последствиям, но даже позволит, по прошествии некоторого времени, устранить пресловутую деградацию. Исходя из плана чисто природного вывести формирование той элементарной структуры, которая именуется порядком предпочтения, решительно невозможно.

И чем же он это обосновывает? Да тем фактом, что в человеческом роде мы имеем дело с возникновением некоего тотального явления, охватывающего весь человеческий мир в целом, — с новой функцией. В качестве функции символическая функция не нова, начатки ее можно встретить и за пределами человеческого мира, но то будут лишь начатки. Человеческий мир характеризуется как раз тем, что символическая функция участвует в его существовании в каждый момент и на всех уровнях.

Другими словами, все согласовано. Чтобы составить представление о том, что происходит в области, присущей именно человеческому миру, следует исходить из того, что мир этот представляет собою единое целое. Целокупность символического порядка именуется Вселенной, Универсумом. Символический порядок дан нам в первую очередь как порядок по характеру своему универсальный.

Он вовсе не складывается потихоньку, постепенно. Где является символ, там налицо и целый символический универсум. Вопрос, которым можно было бы здесь задаться: сколько символов, в числовом выражении, достаточно для того, чтобы из них сложился символический универсум? — остается открытым. Но сколь бы мало ни было количество символов, которое можно представить себе необходимым для появления в человеческой жизни символической функции как таковой, они уже имплицитно заключают в себе совокупность всего, что миру человека принадлежит. Все организуется по отношению к уже возникшим символам, с самого момента их возникновения.

Символическая функция образует универсум, внутри которого все человеческое должно быть упорядочено. Не случайно Леви-Стросс называет эти структуры элементарными — а не примитивными. Элементарное противопоставляется комплексному. Так вот, интересно, что книгу Комплексные структуры родства он так еще и не написал. Комплексные структуры — это как раз те, что представлены нами, и характеризуются они куда большей аморфностью.

Де Барг: —Леви-Стросс говорил о комплексных структурах.

Лакан: — Разумеется. Он затрагивает эту тему, он указывает, где они прививаются, но специально он их не рассматривает.