Воспоминания о К Марксе и Ф Энгельсе (Часть 2)

месте, вероятно, сказал бы всякий русский марксист 1890-х годов на эту тему, Энгельс выразил - очень серьезно - свое убеждение, что, если бы, чего он не желает, очень не желает, ни для России, ни для Германии, война надолго отрезала Россию от ввоза из-за границы, то вам, русским, горьким опытом пришлось бы убедиться, что своими силами вы долго еще не сможете обойтись в производстве почти всех товаров. Я недоумевал, что слышу это от него. Энгельс пояснил, что вовсе не отрицает ни наличности капитализма в отдельных районах, ни неизбежности его дальнейшего развития, и что этого достаточно для конкретного обоснования социал-демократической программы, что он, конечно, приветствует выступления русских рабочих и уверен, что они сыграют решающую роль при свержении самодержавия; но что это его убеждение вряд ли нуждается в повторении, так как оно вытекает из точки зрения, проводимой Марксом и им во всех их произведениях, так что никаких сомнений относительно этого ни у кого, сколько-нибудь знакомого с этими произведениями, быть не может. Я заметил, что Плеханову, несомненно, будет особенно приятно услышать именно это, так как народники отрицают целесообразность пропаганды между рабочими. Энгельс усомнился в возможности этого, так как должны же они понимать, что административно высылаемые рабочие - лучшие пропагандисты и агитаторы в деревне, но заметил, что эти тактические вопросы следовало бы предоставлять решать товарищам на местах. Затем Энгельс сказал, что ему известно, что многие русские считают его немецким шовинистом, славянофобом, но что следовало бы понимать, что дело вовсе не в желании увековечить экономическую зависимость России от Германии, а в том, что, по его, Энгельса, убеждению - а он думал над этим вопросом - внешние рынки для сбыта продуктов русской промышленности надолго малодоступны, а внутренний рынок расширится при переходе помещичьих земель к крестьянам, что это - основной вопрос будущего России; что русский социал-демократ, достойный этого имени, обязан уметь обосновать, - и притом не цитатами из Маркса, а продумав вопрос, как это сделал бы Маркс, - программу экспроприации земель, прежде всего помещичьих, так как иначе неизбежен стихий

85

ный захват и разгром имений, вопрос же с выкупом или без выкупа фактически будет - каковы бы ни были программы - разрешен в зависимости от реального соотношения сил. А что дальше будет, зависит главным образом от успехов рабочего движения на Западе к тому времени.

Затем Энгельс сказал, что ждет от меня "обычного" вопроса о смысле письма Маркса в "Отечественные записки" 331 и недоумевает, что же в этом письме неясного, так как Маркс совершенно ясно высказал свое и его, Энгельса, убеждение в важности совпадения достижения власти социал-демократией на Западе с политической и аграрной революцией в России. А кроме того, Энгельс желал бы, чтобы русские - да и не только русские - не подбирали цитат из Маркса и его, Энгельса, а мыслили бы так, как мыслил бы Маркс на их месте, и что только в этом смысле слово "марксист" имеет raison d'etre *. Относительно же шансов совпадения достижения западноевропейской социал-демократией власти и аграрно-политической революции в России он (Энгельс) должен признаться, что именно этот вопрос его всего более тревожит, а именно: осуществится ли то и другое без европейской войны? Вот вопрос вопросов всемирной истории. От его разрешения зависит прежде всего: сумеет ли, то есть сможет ли, немецкая социал-демократия как следует использовать достижение ею власти, что произойдет в том случае, если власть достанется ей не в результате европейской войны; а в противном случае Энгельс не может без ужаса думать, что ждет и западную социал-демократию, и Россию, хотя и уверен, что политического господства буржуазии в Германии нельзя представить себе. В следующий раз Энгельс попросил меня сжато резюмировать методические * * разногласия между Плехановым и народниками. Он поморщился при упоминании о "субъективном методе в общественных науках", Лаврова разрешил не излагать, сближение дарвинизма с оперетками Оффен-баха и еще кое-что из Михайловского признал не лишенным остроумия, но когда я воспроизвел плехановские отзывы о трудах Н. И. Кареева, Энгельс подвел меня к

* - право на существование. Ред.

** то есть методологические, философские. Ред.

86

одному из книжных шкафов, показал экземпляр диссертации Кареева о крестьянском вопросе во Франции, полученный Марксом от автора, сказал, что и Маркс, и он лично признали этот труд очень добросовестным и "eine bahnbrechende Leistung" *, и посоветовал мне - да и Плеханову - принять это к сведению, какова бы ни была неясность почтенного историка в принципиальных и даже методологических вопросах. Я был вынужден признать, что Энгельс прав, и сделал соответствующие выводы. Энгельс сказал, что он с интересом прочитал бы "sachliche" (по существу) возражения против народников-субъективистов в "Neue Zeit", но что по этому поводу он не считает стоящим выступать; комментировать письмо Маркса в "Отечественные Записки" считает совершенно излишним ввиду самоочевидности смысла этого письма для всякого непредубежденного читателя и недостаточности какого бы то ни было комментария для читателей предубежденных: комментарий вызвал бы новые разногласия, стороны опять аппелировали бы к нему же и т. д.

В следующий раз зашла речь о ранних произведениях Маркса и Энгельса. Сперва Энгельс очень смутился, когда я выразил интерес к этим ранним произведениям, и упомянул, что ведь и Маркс писал в студенческие годы стихи, но что эти стихи вряд ли могут кого-либо интересовать **... Затем он спросил, какие именно ранние произведения Маркса и его интересуют Г. В. Плеханова и его единомышленников и чем, собственно, вызван этот интерес? Неужели недостаточно отрывка о Фейербахе 395, по его, Энгельса, мнению, наиболее содержательного из этого "старья"?

Я привел все эти аргументы Г. В. Плеханова в пользу наискорейшего издания всего философского наследия Маркса и их совместных трудов. Энгельс сказал, что он не раз слышал об этом от некоторых немцев, серьезности интереса которых к этому "старью" он не имеет никакого основания не доверять, но что он предлагает

* - "пролагающим путь произведением". Ред.

** Когда я давал Г. В. Плеханову подробный отчет о разговорах Энгельса со мною, он объяснил это непонятное для меня смущение Энгельса предположением, что речь идет о его поэтических произведениях, которые будто бы грозил раскопать кто-то из немцев. (Прим. авт.)

88

мне дать ему искренний ответ на вопрос, что важнее: чтобы он, Энгельс, затратил остаток жизни на издание заброшенных ими рукописей, имеющих отношение к публицистам 1840-х годов, теперь ни для кого, кроме специалистов, в сущности не интересных, или чтобы он, по выходе III тома "Капитала", занялся изданием рукописей Маркса по истории теорий прибавочной стоимости? Я молчал, а он резюмировал мне вкратце содержание этих рукописей Маркса (IV тома "Капитала"). Затем он выразил интерес: кого преимущественно читают в России из философов, кроме "модных философов" вроде Шопенгауэра? Когда я упомянул о неокантианцах, он спросил меня, читал ли я Риля, каково мое мнение о Когене и Наторпе? Когда я упомянул о насмешках Риля над натурфилософией Гегеля, он оживился и прочел блестящую лекцию по натурфилософии, выясняя, какое богатое содержание кроется под неуклюжими и вычурными формулировками. Я воспользовался моментом, казавшимся наиболее благоприятным для того, чтобы побудить Энгельса все же извлечь из незаслуженного забвения хотя бы существеннейшее из ранних работ Маркса, так как одного "Фейербаха" мало. Энгельс сказал, что для того, чтобы в самом деле вникнуть в эту старую историю, нужно заинтересоваться самим Гегелем, а им теперь не интересуется ни один человек, точнее говоря, "ни Каутский, ни Бернштейн".

Затем Энгельс рассказал о личных отношениях с братьями Бауэрами; о "Die Posaune des jungsten Ge-richts uber Hegel" 396... отозвался пренебрежительно *.

В следующие дни Энгельс приглашал меня являться с утра и, вооружив лупой, предоставил читать одну за другой рукописи Маркса: "Святого Макса" 397, более подробную критику философии права Гегеля, части немецких идеологий **.

* В 1895 г. Г. В. Плеханов убеждал П. Б. Струве способствовать выходу русского перевода этого остроумного памфлета. Тогда П. Б. Струве перечитал его со мной почти целиком. Читал он гегельянские конструкции очень выразительно, несравненно лучше меня. (Прим. авт.)

** Страницы, относящиеся к Бруно Бауэру, Энгельс тогда же отложил для себя, желая перечитать их в связи с занимавшей его тогда мыслью написать более подробный обзор критики первоисточников истории раннего христианства после Бауэра398. Для меня он считал достаточным сказанное о Бауэре в "Святом семействе". (Прим. авт.)

89

Потом Энгельс признался, что, оставляя меня одного над манускриптами с лупой и заходя иногда, он предполагал, что найдет меня спящим над рукописями или что если я симулировал интерес, то буду достаточно наказан скукой и не выдержу и сбегу. Однако он находил меня занятым чтением рукописей, переписанных более четко, или расшифрованием почерка Маркса, по достоинству оцененного еще трирским преподавателем латинского языка, и оказывал помощь в этом и тогда для меня не легком занятии. Сначала я очень стеснялся занимать время изумительно деликатного человека, но я не мог не видеть, что Энгельс оживлялся, вспоминая дела давно минувших дней... К "Святому семейству" он дал устные пояснения, которые разрешил передать Г. В. Плеханову. Разрешил он и резюмировать "Святого Макса" без цитирования чего бы то ни было на память. На дом он давал мне - к негодованию В. Черкезова и П. А. Кропоткина - номера "Deutsche Jahrbucher" и "Deutsch-Franzosische Jahrbucher".

Когда я констатировал поразительное сходство некоторых взглядов "свободных" и "критических критиков" с идеологией русских субъективистов, Энгельс объяснял это сходство не бессознательным воспроизведением немецких домартовских идеологий русской интеллигенцией, а главным образом непосредственным усвоением этих идеологий Лавровым и даже еще Бакуниным.

Когда я собирался уезжать из Лондона, я получил в ответ на свое прощальное письмо к Энгельсу любезное приглашение еще раз зайти к нему. Тогдашний разговор особенно запечатлелся в моей памяти. Спросив, интересуюсь ли я историей греческой философии, Энгельс предложил изложить мне первое философское произведение Маркса и - без рукописи, но очень подробно изложил содержание докторской диссертации Маркса 400, цитируя наизусть не только Лукреция и Цицерона, но и множество греческих текстов (из Диогена Лаэртского, Секста Эмпирика, Климента). Затем Энгельс обратил мое внимание на то, что и во взгляде Эпикура на причинную связь, обычно истолковываемом как отсутствие у Эпикура желания вызвать в своих

90

последователях стремление в самом деле rerum cognoscere causas *, можно при всей наивности и неуклюжести первоначальных формулировок усматривать призыв р разностороннему исследованию причинных связей лишь бы они не противоречили основному постулату И Энгельс выразил недоумение, почему продолжают удовлетворяться историей материализма Ланге, не сумевшего указать на существеннейшее даже в точке зрения Канта.

На мой вопрос: был ли Маркс когда-либо гегельянцем в собственном смысле слова, Энгельс ответил, что именно диссертация о различии между Демокритом и Эпикуром дает возможность установить, что в самом начале своей литературной деятельности Маркс, в совершенстве усвоив себе гегелевский диалектический метод и еще не будучи вынужден ходом своих занятий заменить его материалистическим диалектическим методом, уже обнаруживает полную самостоятельность от Гегеля ** в самом применении гегелевской диалектики, и притом именно в той сфере, где Гегель, несомненно, всего сильнее: в истории мышления. Гегель дает не реконструкцию имманентной диалектики системы Эпикура, а ряд пренебрежительных отзывов об этой системе, а Маркс дал именно реконструкцию имманентной диалектики эпикуреизма, которого он вовсе не идеализировал, выяснив малосодержательность его по сравнению с системой Аристотеля. Энгельс детально выяснил мне глубокое различие в этом отношении между сразу обнаружившим такую самостоятельность по отношению к Гегелю Марксом и не эмансипировавшимся от ученического отношения к Гегелю Лассалем.

* - познать причину вещей. Ред.

** Г. В. Плеханов находил, что мне следовало бы, когда Энгельс заговорил о материалистах Демокрите и Эпикуре, перевести разговор на "более интересных" французских материалистов XVIII века. Я констатировал, что не мог отказать себе в наслаждении услышать от Энгельса изложение первой философской работы Маркса. Должен сознаться, что именно этому разговору с Энгельсом (я отстаивал традиционный взгляд на основании известных мне тогда первоисточников и литературы предмета) я обязан возрождением во мне серьезного интереса к греческой философии. Энгельс выразил, между прочим, желание, чтобы я установил и сообщил ему, проводится ли в литературе предмета точка зрения, сколько-нибудь приближающаяся к взгляду Маркса. (Прим. авт.)

91

Философию Энгельс определял как учение о мышлении, утверждая, что все остальное представляет лишь исторический интерес и давно уж является каким-то пережитком. От попыток выразить суть марксизма в терминах рилевского критицизма Энгельс не ждал ничего хорошего...

Энгельс упомянул, что Маркс имел в виду продолжать заниматься историей греческой философии и даже впоследствии беседовал с ним на эти темы, не обнаруживая при этом одностороннего предпочтения по отношению к материалистическим системам, но останавливаясь преимущественно на диалектике у Платона, Аристотеля и из философов нового времени - у Лейбница, Канта.

На прощанье Энгельс вручил мне экземпляр "Очерков" Н. - она 394 *. При этом Энгельс упомянул, что сам он еще не имел времени как следует прочесть это исследование, но заранее ждет обращений к нему по этому поводу от Плеханова и т. д. Выразив свое неизменное намерение соблюдать нейтралитет в этом и вообще аналогичных случаях, Энгельс высказал откровенно, что он руководится не только теми соображениями, которые он обыкновенно приводит, мотивируя свой отказ вмешаться.

Энгельс просил меня передать Плеханову, что он не одобряет стремления без крайней надобности обострять конфликт с революционными народниками, что он (Энгельс) не может симпатизировать намерению поскорее добиться осуществления в России противопоставления: здесь - правоверные марксисты, там - только оттенками различающаяся "реакционная" масса, считая такое предельное противопоставление политически нецелесообразным для России в 1893 году. Я был вынужден констатировать, что такие соображения вряд ли подействуют на Плеханова и тем более на непосредственно провоцируемых народниками социал-демократов

* Впоследствии некоторые товарищи (Гинзбург-Кольцов и другие) говорили мне, что я должен был бы поспешить Н. - она перед Энгельсом изобличить; но ведь Н. - она я прочел уже в Лозанне, где и читал о нем - на французском языке - рефераты; кроме того, я a priori полагал, что Энгельс способен оценить аргументацию Н. - она не только лучше меня, но и не хуже Гинзбурга-Кольцова. (Прим. авт.)

92

в России; привел образчики народнических "возражений". Энгельс спросил, как относится сам Плеханов к вопросу о диктатуре пролетариата. Я был вынужден признать, что мне Г. В. Плеханов неоднократно выражал свое убеждение, что, конечно, когда "мы" будем у власти, никому, кроме "нас", никаких свобод "мы" не предоставим... но что для того, чтобы в России для социал-демократов имело смысл в самом деле стремиться к захвату власти, по его (Плеханова) мнению, конечно, чрезвычайно желательно, чтобы русские социал-демократы могли использовать опыт немецких товарищей. А на мой вопрос, кого следует разуметь точнее под монополистами свобод, Плеханов ответил: рабочий класс, возглавляемый товарищами, правильно понимающими учение Маркса и делающими из этого учения правильные выводы. А на мой вопрос: в чем заключается объективный критерий правильности понимания учения Маркса и правильности вытекающих из него практических выводов, Г. В. Плеханов ограничился указанием, что все это, "кажется, достаточно ясно" изложено в его (Плеханова) сочинениях. Осведомившись, мог ли я лично в самом деле удовлетвориться столь объективным критерием, Энгельс выразил предположение, что применение такого рода критериев может или привести к обращению русской социал-демократии в секту с неизбежными и весьма нежелательными практическими последствиями этого, или вызвать в русской социал-демократии или, по крайней мере, среди русских заграничных социал-демократов ряд расколов, от которых может не поздоровиться и самому Плеханову. Затем Энгельс упомянул, что за последнее время и до него доходят слухи о все учащающихся трениях между Плехановым и другими русскими заграничными социал-демократами, вызывающих серьезные опасения за будущность русской партии. Энгельс сказал, что он не считает возможным меня об этом расспрашивать, так как я, вероятно, счел бы своим долгом солидаризироваться с лидером, каковы бы ни были мои личные впечатления. Я констатировал, что я мало видал русских в Швейцарии и в Париже, но что, по словам Плеханова, дело идет о том, что от него требуют, чтобы он писал только элементарнейшие брошюры.

93

Тогда Энгельс сказал, что Плеханов представляется ему русским аналогом Гайндмана *. А затем, по мнению Энгельса, целесообразнее было бы, если бы Плеханов отстаивал свои взгляды так, как он делал это в "Социализме и политической борьбе", воздерживаясь от полемических преувеличений. Я упомянул, что Плеханов неоднократно ссылался на образ действий Маркса и Энгельса в аналогичных случаях, но Энгельс утверждал, что Маркс и он прибегали к беспощадной полемике, только исчерпав все способы кроткого увещания: например, с Виллихом и Шаппером, с лассальянцами, с бакунистами, с Мостом; указал на аналогичный образ действий с "молодыми". Энгельс говорил, что он вовсе не против полемики вообще, но он считал бы для русских чрезвычайно важным, чтобы они воздерживались от пользования отравленным оружием, а в частности, от выдавания возможной в будущем эволюции направлений за непосредственную актуальность.

В частности, он (Энгельс) не только не одобряет выдавания всех народников за реакционеров, но ставит на вид, что он лично не только ничего не имеет против предполагаемого сотрудничества Эвелингов в петербургском органе народников 402, но и сам сотрудничал бы в этом органе, если бы это допустила цензура. В заключение Энгельс сказал, что он надеется, что скоро в самой России выдвинутся энергичные вожди, что вообще из-за границы руководить политическим движением невозможно, что он лично воздерживается от вмешательства во "внутренние дела" немецкой социал-демократии, хотя и не одобряет кое-чего в "Vorwarts" и т. д.

Плеханову Энгельс поручил мне передать дружеский совет: заняться главным образом достойными его научными трудами, особенно по аграрному вопросу, но не в форме полемики, а по существу. При этом Энгельс упомянул, что русские вообще очень обидчивы и что,

например, Степняк, которого он не смешивает с его entourage *, перестал бывать у него из-за пустячного недоразумения.

На прощанье Энгельс пожелал мне в моей научной и литературной деятельности не торопиться [с] печатанием своих работ и всегда иметь в запасе больше аргументов, чем непосредственно приводимые. Я констатировал, что избранная мною, как основная специальность, история логики по существу исключает возможность иного отношения к делу.

Я привел только существеннейшее из того, что мне говорил Энгельс. У него - особенно за ужином - я встречал его обычных собеседников (и собутыльников) и приезжавших в Лондон деятелей... Особенно запечатлелась в моей памяти ночь первого мая 1893 года. Уехал я - с Мендельсонами - от Энгельса уже на рассвете, Maitrunk ** был восхитителен. Пели "Марсельезу" классическую, французскую: в Лондоне, в устах вождей международного социализма, этот гимн звучал иначе, чем в тогдашней Франции. А когда я, как-то безотчетно, стал напевать: "Wohlan, wer Recht und Wahrheit achtet..." 403, Энгельс шепнул мне: "Зачем вы бормочете эту лассальянскую подделку?" и предъявил мою вышеупомянутую рукопись... 404, удовлетворившись, однако, моим объяснением ее происхождения.

Впервые опубликовано в журнале "Летописи марксизма", М., 1927, кн. IV

Печатается по тексту книги: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе М., 1969

* Г. В. Плеханов принял эту характеристику, - которую Энгельс разрешил мне ему передать, когда я поставил на вид, что ведь Плеханов заинтересуется отзывами Энгельса о нем и вряд ли удовлетворится похвалами его литературному таланту, - за комплимент: ведь Гайндман отстаивает незыблемость марксизма. Но у Энгельса сравнение политического деятеля с лидером социал-демократической федерации не было комплиментом. Наоборот, в сравнении с Лассалем Г. В. Плеханов не усматривал ничего для себя лестного. (Прим. авт.)

* - окружением. Ред.

** - майский напиток. Ред.

94

Ш. РАППОПОРТ

Воспоминания о Фридрихе Энгельсе

Это было в 1893 году. Прусское правительство, чтобы достойно почтить тогдашнего наследника царского трона, позднее царя Николая Второго, изволившего удостоить Берлин своим полувысочайшим визитом, арестовало дюжину русских революционеров, в том числе мою жену Фанни Ратнер и меня (а также, между прочим, тогдашнего левого социал-демократа Парвуса), с целью высылки в 24 часа из столицы, где будущий царь не мог терпеть наше присутствие.

Заметьте, что непосредственно до ареста и высылки почти каждый из нас получил "печатное" предложение поступить за 400 марок в месяц на "службу" к гостеприимному прусскому правительству в качестве "осведомителя". В случае принятия предложения мы оказались бы достойными жить в городе, осчастливленном присутствием полувысочайшей особы. Тем, которые указали на дверь прусским шпионам, власти открыли настежь двери тюремного дома на Alexanderplatz, а затем и самой Пруссии.

Оттуда я решил через Берн поехать в Лондон, чтобы поработать в Британском музее. П. Л. Лавров мне дал короткую, но очень лестную для меня рекомендацию к Фридриху Энгельсу405, который за два года перед тем отпраздновал вместе с мировым социализмом свой семидесятилетний юбилей (Фридрих Энгельс родился в 1820 г.).

Я поспешил, конечно, по приезде в Лондон воспользоваться письмом П. Л. Лаврова. Энгельс тогда жил 122, Regent's Park Street, в особняке. Он меня принял очень любезно и так легко, по-товарищески заговорил, как будто мы были давнишние знакомые. Мне было тогда 27 лет, и я был известен лишь в интимном кругу молодых народовольцев. Ничего я тогда еще не напечатал, и меня, конечно, приятно поразил такой неожиданно

96

радушный, почти фамильярный прием. В первый же визит Энгельс сказал мне следующее: "Вот мы сидим здесь, и я не уверен, что вот-вот не откроется дверь и не зайдет Герман Лопатин". Это был намек на неоднократные бегства из царской тюрьмы и ссылки знаменитого революционера и друга Маркса и Энгельса, который в то время находился в Шлиссельбурге 406.

Тогда же меня Энгельс пригласил зайти к нему в один из ближайших вечеров. Когда я к нему явился во второй раз, он меня пригласил к себе наверх, в свой рабочий кабинет-библиотеку. Там я застал - в этот или следующий раз, не помню - Эд. Бернштейна, Элеонору Маркс, ее мужа Эвелинга, Минну Каутскую, одного австрийского товарища.

Энгельс поражал своей оживленностью, бодростью, свежим юмором. Высокого роста, стройный и здоровый на вид, он скорее походил на старого студента, всегда готового пошутить, поспорить за стаканом вина или пива, чем на семидесятидвухлетнего вождя и теоретика мирового пролетариата. Его речь была живая, даже бурная, пересыпанная остротами и едкими замечаниями о книгах, событиях и личностях.

Вспоминаю следующие разговоры и замечания. Будучи тогда в философских вопросах настроен скорее антимарксистски (я примыкал к группе молодых социалистов-революционеров, вместе с Хаимом Житловским), я добивался ответа у Энгельса на вопрос: "Как надо понять отношение между "базисом" и "надстройкой"? Есть ли между ними "статическое" отношение или "динамическое"?".

В ответ Энгельс направился к одной из полок своей громадной библиотеки и преподнес мне физику Кирхгофа, указывая на то место, где "статика" рассматривается как "один из случаев" динамики.

Не помню уже, по поводу какого выражения или замечания "о недостаточной обоснованности" Марксовой философии Энгельс даже рассердился и едко заметил, что "подобные мысли могут появиться лишь в голове русского студента". Но Энгельс немедленно смягчился, заметив: "Чего вам еще надо? У вас есть "Капитал" Маркса, Моисей и пророки! Изучайте!", и предложил мне при ближайшем свидании поставить ему какой угодно вопрос из области происхождения "идеологии", обещав показать экономическое и материалистическое происхождение данной идеологии.

97

Когда я явился на следующий раз, я попросил Энгельса объяснить мне "материалистический базис" пуританского движения в Англии. Ни на минуту не задумываясь, он мне, в течение по крайней мере часа времени, читал лекцию о тогдашнем экономическом положении Европы. Не помню теперь ни частностей, ни общего хода мыслей Энгельса, одно лишь наверное помню: культ воскресения у пуритан связывался им с крайней бережливостью английских буржуа.

Когда Энгельс кончил свою "лекцию", в высшей степени живую и занимательную, где факты и мысли лились целым непрерывным потоком, он меня спросил: "Ну, убеждены ли Вы теперь?" Я со смелостью молодого читателя "в оригинале" Канта, Гегеля и других светил немецкой философии самоуверенно ответил: "Все эти связи возможны, но надо еще доказать, необходимы ли они?". На этот раз Энгельс не рассердился и, вероятно, махнул рукой на молодого кантианца как на безнадежного идеалиста.

Мы в этот или другой вечер перешли на другие темы. Я, как ярый социалист-революционер, добивался мнения Энгельса насчет заявления старого Либкнехта на Эрфуртском съезде (см. протокол, стр. 206 407, кажется) о том, что "революционное заключается не в средствах, а в цели. Насилие в течение уже тысячелетия является реакционным фактором" (цитирую на память). Энгельс категорически заявил свое несогласие, сказав: "Маркс и я всегда оставались революционерами". И прибавил сердито: "Либкнехт может все сказать". (Интересно сопоставить это замечание с отношением Маркса и Энгельса к старому Либкнехту, которое не всегда было благоприятным.) Слова эти меня поразили, и я часто себе их мысленно повторял.

Другой раз говорили о Бакунине. Энгельс заявил с симпатией: "Он понимал Гегеля", но прибавил: "В борьбе был готов на все средства" (он при этом проявил явно отрицательное отношение к методам борьбы Бакунина).

О Лаврове: "Он наш друг, но он милый эклектик. Он нас хотел даже с Бакуниным примирить".

Энгельс хорошо отзывался о Г. В. Плеханове, противопоставляя его боевую готовность и ясность мысли примиренчеству Лаврова.

Об Ог. Конте: "Ein Esel!" * (а я в ужасе). Приблизительно то же о Лотце и современной ему немецкой философии и очень неважный отзыв о Дж. Ст. Милле. "После Гегеля никто ничего положительного (или другое в этом смысле выражение. - Ш. Р.) не дал в "Логике"".

О Марксе: "Все оригинальные мысли, вся наша доктрина принадлежат Марксу. Я ничего особенного не открыл" (таков смысл, если не буквальное заявление).

Когда я спросил, когда появится третий том "Капитала", Энгельс мне преподнес огромный том рукописей и предложил прочесть хоть одну строчку. Я ничего не мог разобрать, почерк был совсем неразборчив. "Вы понимаете теперь, - сказал Энгельс, - сколько у меня трудностей при одном установлении текста".

Других разговоров не помню. Больше не удалось видеть великого мыслителя и прекрасного человека. Я помню также, что он тогда изучал русскую экономическую литературу, - если не ошибаюсь, по вопросу об общине.

Когда я приехал в следующий раз в Лондон, великого друга Маркса уже не было в живых. Париж, 23/Х. 1927 г.

P. S. Заканчивая мои отрывочные воспоминания, за верность которых я ручаюсь, так как часто мысленно их воспроизводил, - я вспоминаю еще следующее.

"Маркс и я, - говорил Энгельс, - никогда не хотели называть себя социал-демократами, предпочитая название коммунистов. Мы уступили лишь полицейским условиям Германии", - "Вечерняя лондонская пресса продана американским капиталистам". - Энгельс очень дурно отзывался о круге, в котором вращался "prince"** Петр Кропоткин. О русской революции, о русских марксистах говорил с большим уважением, выше я уже упомянул о Плеханове. Энгельс жаловался на ослабе

* - "олух!" Ред.

** - "князь". Ред.

99

вающую память, замечая при этом, что "память имеет определенную емкость" и что новые знания вытесняют старые. Мы вкратце касались русского движения. У меня осталось впечатление, что все свои надежды он тогда возлагал на Г. В. Плеханова и его группу.

Впервые опубликовано в журнале "Летописи марксизма", М., 1928, кн. V

Печатается по тексту книги: Русские современники о К. Марксе и Ф. Энгельсе. М., 1969

Р. М. ПЛЕХАНОВА

Из рукописи "Моя жизнь"

98

Между тем Георгий Валентинович работал не покладая рук, тут, в Божи, он заканчивал свою работу о "Родбертусе-Ягецове" 409, штудировал Маркса, но, не имея некоторых работ учителя, мечтал о том, что если попадет в большой город, то найдет их в библиотеке. Я помню, что он мечтал о том, что найдет "Святое семейство" и "К критике" *... Оставить Божи и переехать в университетский город это было его и моей мечтой.

Маркс, жизнь его, мечта о встрече с ним, о разговоре с ним не покидали Георгия Валентиновича. Ранней весной дошло до нас известие, что Карл Маркс заболел и что, возможно, он покинет гибельный Лондон и приедет лечиться на берег Женевского озера в Монтре или Кларан.

Перспектива увидеть учителя, обменяться с ним мыслями вызвала большую радость и волнение в наших душах. Георгий Валентинович часто говорил об этом счастливом моменте, о вопросах, которые он надеется выяснить себе с помощью учителя.

Наступило 1 апреля **, и В. И. Засулич и Л. Г. Дейч решили сыграть с Георгием Валентиновичем безжалостную шутку. Они приходят из Фонтанивана к нему в Божи на квартиру и объявляют, что Маркс приехал, что они добились свидания с ним и что он их ждет в такой-то гостинице. Георгий Валентинович, страшно занятый, погруженный до такой степени в работу, что не следил ни за названием месяца, ни за числами, дал себя уверить в том, что наступил желанный день, когда он сможет повидать учителя и заговорить о разных вопросах социалистической теории и практики. Да не только он, но я и Теофилия *** были далеки от мысли, что близким

101

друзьям пришло на ум сыграть с ним жестокую шутку, и мы с интересом ждали возвращения Георгия Валентиновича и наших друзей от неожиданного и многообещающего свидания.

* К. Маркс. "К критике политической экономии". Ред.

** По-видимому, 1882 года. Ред. ?? - Полляк. Ред.

Георгий Валентинович оделся как можно приличнее и пошел в сопровождении друзей. По дороге он затрагивал ряд вопросов, о которых намерен поговорить с учителем, между прочим, сколько мне помнится, среди этих вопросов фигурировал крайне близкий сердцу Георгия Валентиновича вопрос о русской общине, может ли она, если сохранится от начатого разрушения, стать исходным экономическим моментом будущей социалистической организации. Путь до мнимой гостиницы, где компания должна была найти учителя, оказался очень интересным благодаря вопросам, затронутым Георгием Валентиновичем. Но увы! Незадолго до цели, друзья вынуждены были сообщить Георгию Валентиновичу, что над ним была сыграна первоапрельская шутка! Понятно, что я лично была очень возмущена этой шуткой, Теофилия негодовала, только Георгий Валентинович был спокоен и сам шутил над собой...

Тут произошло крайнее недоразумение со стороны французского правительства. Оно выслало Георгия Валентиновича под предлогом, что он вредный анархист, а между тем в середине 1894 года, то есть за несколько месяцев до его торжественного и смешного проезда через Францию, появилась его работа в социал-демократическом издании "Vorwarts!" - "Анархизм и социализм" 410, побившая наголову анархические теории.

Работа эта наделала много шуму, имела колоссальный успех, была в течение 95-96 года переведена на все европейские языки и появилась также на еврейском языке. В это время, т. е. в 1895 г., она переводилась на английский язык Элеонорой Маркс-Эвелинг и в 1895 г. появилась в органе "Weekly Times and Echo". В письме к Георгию Валентиновичу Элеонора писала об удовольствии, доставленном ей этой работой; она увидела в ней, писала она, "la ferule de mon рёге" *. На французском

* В данном случае - "руку моего отца". Ред.

102

языке она появилась в социалистическом журнале "Le Devenir social" в мае этого же года. Но несмотря на появление этой работы, приказ об изгнании Плеханова из пределов Франции был отменен только много лет спустя. Французское правительство не скоро простило Георгию Валентиновичу его цюрихской речи, произнесенной на интернациональном конгрессе в 1893 году412. В этой речи Георгий Валентинович выразил свое возмущение по поводу союза республиканской Франции с русским деспотом, Франции "Великой французской революции" с русским абсолютизмом.

Наш глубокий интерес был вызван рассказами Георгия Валентиновича о жизни Веры Засулич, Сергея Кравчинского, о встречах с Энгельсом, Элеонорой Маркс-Эвелинг и некоторыми членами семьи Энгельса. Он жил тогда вместе с д-ром Фрейбергером и его женой, бывшей Луизой Каутской. Отношение Энгельса к последней было глубоко отеческое. Георгий Валентинович был очарован заботливостью и добротой этого закадычного друга Маркса. Свою отеческую доброту он проявил и по отношению к Вере Ивановне Засулич, всячески заботясь о ее здоровье, о том, чтобы она лучше питалась, направлял д-ра Фрейбергера выслушать ее легкие и лечить, запрашивал Георгия Валентиновича, не нуждается ли она в материальных средствах, и готовый из своих средств уделить ей нужное 413. Об этом он говорил с Георгием Валентиновичем и писал ему.

Отеческое и любовное отношение к Элеоноре Маркс удивило и восхитило Георгия Валентиновича, а Элеонора сама произвела глубокое впечатление: умная, образованная, деятельная, она пользовалась большой симпатией в передовых кругах лондонской интеллигенции, а в рабочих кругах она была обожаема. Георгий Валентинович рассказал о том, как Элеонора во время стачки у докеров414 с женщинами из "Армии спасения" спускалась, несмотря на опасность, в глубокие приморские трущобы, чтобы поддержать стачечников собранными ею деньгами, пищевыми продуктами, одеждой, узнать об их положении и нуждах.