Возмездие Эдварда Финнигана

— Привет.

У Марва текла слюна, Джон видел, что он старается сосредоточиться, но мышцы лица его не слушаются. Заключенный, которого вот-вот поведут на казнь, должен быть спокоен, лишний страх ни к чему. Наверняка это делается ради охранников, чтобы они сами не струхнули.

— Вот. Это тебе.

Джон увидел, как Марв поднял руку к шее, пошарил неслушающимися пальцами и наконец ухватил то, что искал.

— Мне бы все равно пришлось его снять.

Крест. Для Джона — полная чепуха. А для Марва — все. Два года назад Марв крестился, так же как и многие другие, ждавшие своего срока в этом коридоре.

— Не надо.

Старик стянул серебряную цепочку, обмотал ее вокруг креста и протянул Джону.

— У меня никого нет. Больше отдать некому.

Джон посмотрел на цепочку, которую теперь сжимал в руке, и перевел тревожный взгляд на Вернона Эриксена.

Он никогда не видел у начальника охраны такого выражения лица.

Тот стал весь красный. Пылающее лицо словно судорогой перекосило. А голос звучал слишком громко, слишком властно.

— Откройте камеру восемь!

Это камера Джона.

Но это было не положено. Джон посмотрел на Черного Марва, но тот, казалось, не реагировал, потом перевел взгляд на трех охранников, те стояли не шевелясь и косились друг на дружку.

Дверь решетки была по-прежнему закрыта.

— Повторите, сэр. — Из громкоговорителя донесся голос с центрального поста.

Вернон Эриксен раздраженно вскинул голову, показывая, что видит охранника в другом конце коридора и обращается именно к нему.

— Я сказал, откройте восьмую камеру. Ну же!

Эриксен не отрываясь смотрел на решетку и ждал, когда откроют дверь.

— Сэр…

Один из трех охранников развел было руки, но не успел и рта раскрыть, как начальник оборвал его:

— Сам знаю, что иду на нарушение. Если вы возражаете, изложите свои претензии письменно. Потом.

Еще один взгляд в сторону центрального поста. Еще несколько секунд колебаний.

Все застыли в молчании, когда дверь камеры медленно заскользила вверх.

Вернон Эриксен подождал, пока она открылась полностью, потом обернулся к Черному Марву и кивнул в сторону камеры:

— Можешь войти.

Марв не шелохнулся.

— Вы что, хотите, чтобы я…

— Войди и попрощайся.

Потом стало холодно и сыро, из окна, расположенного почти под потолком в коридоре, дуло — тихий свистящий звук, опускавшийся к полу. Джон застегнул на все пуговицы комбинезон — оранжевый хлопчатобумажый, бесформенный, с отпечатанными белой краской буквами DR на спине и бедре.

Он мерз.

Словно подступила стужа.

Или отчаяние, с которым он столько боролся.

Теперь

Он медленно шел против сильного ветра. На открытой палубе никого не было. Все были внутри этого плавучего скопления ресторанов, танцплощадок и магазинов беспошлинной торговли. До него донесся чей-то смех, а затем гвалт, звон бокалов и грохот электронных басов с одной из палуб, где собрались молодые и красивые.

Его звали Джон Шварц. И он думал о ней. Как думал постоянно.

Она была первой женщиной, с кем он по-настоящему сблизился. Первая, которую он увидел обнаженной, — он до сих пор осязал ее кожу, видел во сне, тосковал.

Она умерла восемнадцать лет назад.

В тот самый день.

Он подошел к двери, еще раз вдохнул холодный балтийский ветер и вошел; внутри судна пахло машинным маслом, перегаром и дешевыми духами.

Пять минут спустя Джон стоял на узкой сцене в просторном помещении и окидывал взглядом сегодняшнюю публику, тех, кого предстояло развлекать среди коктейлей, украшенных зонтиками, и вазочек с арахисом.

Две пары. В самом центре танцпола. Больше никого.

Джон покачал головой. Будь его воля, он бы не стал проводить вечер четверга на пароме Стокгольм — Турку. Если бы не деньги. Но дома Оскар, и деньги нужны ему теперь как никогда.

Три быстрые композиции, нарочито разухабистые, на четыре четверти, призванные расшевелить публику, и вот теперь уже восемь тесно обнявшихся пар ждут, что следующая мелодия снова будет медленная, как первая, когда можно вовсю прижиматься друг к дружке. Джон пел и скользил взглядом по танцующими, по тем, стоящим чуть поодаль и надеющимся, что их заметят и пригласят. Там была одна женщина, очень красивая: длинные темные волосы и черное платье, она рассмеялась журчащим смехом, когда кавалер наступил ей на ногу, и Джон, глядя на нее, думал об Элизабет, которая умерла, и о Хелене, которая ждала его в квартире в Накке, — в той женщине словно соединились они обе — тело Хелены и движения Элизабет, интересно, как ее зовут, подумал он.

Наступил перерыв, можно было попить минералки. Дым и свет прожекторов обволакивал его, и рубашка, бирюзовая с черной окантовкой по вороту, потемнела под мышками. Женщина, с которой он все еще пытался встретиться взглядом, не уходила с танцпола, она пару раз сменила партнеров и тоже вспотела так, что лицо и шея блестели.

Джон посмотрел на часы. Оставался еще час.

Пассажир, которого он приметил еще в прошлое Рождество, теперь подошел к танцующим, поддатый, но расчетливый, из тех, кто не упустит случая полапать женщину за ляжку. Он двигался среди танцующих пар и уже ухитрился коснуться груди одной из молоденьких женщин, Джон не понял, заметила она это или нет, обычно они не замечают: музыка гремит и столько тел скользит вокруг — вот рука была, и вот исчезла.

Джон возненавидел этого типа.

Он видывал таких и прежде, их влечет танцевальная музыка и крепкое пиво, трусливые мужики, страх так и брызжет из них на всех, кто попадется на пути, вот и эта женщина, к ней он тоже мог прижаться в темноте, дотронуться и сразу убрать руку.

Вот он направился к той женщине.

Той, что напоминала Элизабет и Хелену.

К женщине Джона.

Она наклонилась, мужчина протянул руку к ее заду, подался вперед и, словно в неком танцевальном па, прижался лобком к ее бедрам. Женщина оказалась такой же, как и все, среди всеобщего веселья и толчеи она и не заметила, что он у нее украл. Джон пел и все видел, его трясло, он ощущал ту злобу, которая прежде не раз переходила в ярость и мучила, пока не врежешь как следует. Он уже давно никого не бил, разве что в стену саданет или по мебели, но этого гада надо осадить — хватит ему тереться об женщин.

Тогда

Джон лег на койку и попытался читать. Ничего не получилось. Слова путались, он не мог сосредоточиться. Все повторялось, как в самом начале, когда он был тут еще новичком; лишь пару недель проколошматив по стенам и решетке, он понял, что ему остается только одно — постараться выжить, научиться дышать, пока будут рассматриваться прошения о помиловании, и не считать часы.

Но этот день, он не такой. Сегодня Джон сознавал — он делает это не ради себя самого. Он думал о Марве. И читал он для Марва. Каждое утро один и тот же вопрос: Джон, что у тебя на сегодня? Для Марва это было важно. Стейнбек? Достоевский?

Вот только что четверо охранников в форме провели шестидесятипятилетнего старика по длинному коридору с запертыми камерами; от лекарств, которыми его накачали, изо рта у него сочилась слюна, а ноги то и дело подгибались. И все же Марв держался молодцом, не кричал, не плакал; колючая проволока наверху слабо мерцала в лучах света, пробивавшихся сквозь маленькие оконца в дальнем конце коридора.

Марвин Вильямс был для Джона Мейера Фрая самым близким человеком, ближе у него никого никогда не было, другие бы сказали — настоящий друг. Пожилой мужчина постепенно заставил обозленного и перепуганного семнадцатилетнего мальчишку начать говорить, думать, мечтать. Наверное, это и заметил начальник охраны, это чувство родства, столь сильное, что даже его побудило нарушить строгие правила внутренней безопасности. Они стояли друг против друга в камере Джона и разговаривали вполголоса, взгляд Вернона Эриксена следил за ними из коридора, охранник понимал: им осталось лишь несколько минут побыть вдвоем.

Теперь Марв умрет.

Марв в Доме смерти, в одной из двух камер, имеющихся в Маркусвилле, — последняя станция на жизненном пути, пристанище на двадцать четыре часа, камера номер четыре и камера номер пять. Больше камер с такими номерами — номерами смерти — нет ни здесь, в восточном блоке, — нигде во всей этой махине. Один, два, три, шесть, семь, восемь. Так ведут счет во всех отделениях, во всех коридорах.

Единственный негр в поселке.

Марв рассказал об этом, когда Джон после нескольких месяцев нытья начал читать книги, которые тот ему рекомендовал. Еще до китайского ресторана и тех двух типов, что свалились замертво у его ног, Марв жил в горной деревушке в Колорадо, в Теллурайде — старом горняцком поселке, оставленном жителями, когда истощились запасы руды, это было в шестидесятых годах, незадолго до того, как хиппи из больших городов устремились туда и устроили там поселение — сообразно своим представлениям о том, как следует жить. Пара сотен белых просвещенных молодых американцев, веривших в то, во что тогда приятно было верить: свобода, братство и право каждого курить травку.

Две сотни белых и один черный.

Марв в самом деле был единственным негром в том поселке.

И вот он, то ли ища неприятностей на свою задницу, то ли чтобы как-то подчеркнуть это братство или постоянное безденежье, через несколько лет заключил фиктивный брак с белой женщиной из Южной Африки, у которой не было вида на жительство. Он регулярно высиживал перед чиновниками и объяснял, что единственный чернокожий мужчина в поселке не мог не воспылать истинной любовью к белой женщине, прибывшей с родины апартеида, и он так здорово наловчился это растолковывать, что, когда они потом разводились, она уже получила гражданство.

Это из-за нее он потом поехал в Огайо и вошел не в тот ресторан.

Джон вздохнул, крепче вцепился в книгу и попытался читать снова.

Все время после обеда до самого вечера он читал все те же несколько строчек и видел перед собой Марва в камере смертников, где нет койки: может, он теперь уже сел на тот синий стул в углу, а может, улегся свернувшись на полу, уставив взгляд в потолок.

Еще несколько строчек, один раз Джон даже осилил целую страницу, но потом его мысли снова вернулись к Марву.

Свет тихо покинул маленькие окошки, и настала ночь. Трудно было засыпать рядом с пустой камерой, откуда больше не доносилось тяжелого дыхания Марва. Удивительно, но Джону удалось проспать пару часов: колумбиец кричал меньше обычного, а усталость накопилась еще с прошлой ночи. Джон проснулся около семи, оказалось, он уснул на книге, он полежал еще пару часов, потом перевернулся и встал почти отдохнувшим.

Джон ясно слышал — тут посетители.

Так легко отличить голоса свободных людей от голосов тех, кто обречен на смерть. Особый тембр, который бывает лишь у того, кто не знает точно, когда умрет, не знаешь — значит, нет нужды вести отсчет.

Джон посмотрел в сторону центрального поста. Он насчитал пятнадцать человек.

Было еще рано, до казни оставалось три часа, и люди шли медленно, с любопытством оглядывая коридор. Сначала начальник тюрьмы, его Джон уже как-то раз видел раньше. За ним гуськом свидетели. Наверное, так заведено: родственники жертвы, друг того, кого сейчас казнят, несколько представителей прессы. Они были в верхней одежде, и снег все еще лежал у них на плечах, а щеки были красными, словно от мороза или возбуждения — сейчас они увидят, как кто-то умрет.

Джон плюнул в их сторону сквозь решетку. Он хотел отвернуться, но вдруг услышал, как начальник охраны отпирает дверь и впускает одного из посетителей в коридор восточного блока.

Коренастый усатый мужчина с зачесанными назад темными волосами. Поверх серого костюма надета меховая куртка, снег растаял, и звериная шерсть намокла. Посетитель быстро шел по коридору, и его черные мокасины на резиновой подошве, мягкие на вид, стучали по каменному полу. Джон сразу догадался, куда тот направляется, к чьей камере.

Джон беспокойно пригладил волосы и привычным жестом провел рукой за ушами и по длинной косичке на спине. Когда он сюда попал, у него была короткая стрижка, с тех пор волосы отросли, каждый месяц прибавлялось по сантиметру, это служило дополнительной мерой отсчета — на тот случай, если вдруг откажут часы, тикавшие внутри него.

Теперь он ясно видел посетителя, тот остановился у его камеры, именно это лицо преследовало Джона во сне, и никак не удавалось улизнуть от него. Когда-то оно было покрыто прыщами, а теперь остались лишь рубцы, которые не сгладили ни время, ни полнота. Эдвард Финниган стоял в коридоре белый как полотно, и взгляд его казался усталым.

— Убийца.

Его губы напряжены, он сглотнул и повторил громче:

— Убийца!

Быстрый взгляд в сторону центрального поста: все же придется говорить тише, а то его выведут прочь.

— Ты отнял у меня дочь.

— Финниган…

— Семь месяцев, три недели, четыре дня и три часа. Все точно подсчитано. Можешь сколько хочешь просить о помиловании. Я добьюсь, чтобы твое прошение отклонили. Точно так же как я добился разрешения стоять перед тобой вот так сейчас. Ты знаешь это, Фрай.

— Уходи.

Мужчина пытался говорить тихо, но у него не получалось, он прикрыл рот рукой, прижал палец к губам.

— Тсс! Не перебивай! Не хватало еще, чтобы меня перебивал убийца.

Он убрал палец и продолжал с прежней силой в голосе, силой, которую может вызвать только ненависть.

— Сегодня я, Фрай, по поручению губернатора прослежу, как казнят Вильямса. А в сентябре приду по твою душу. Понял? У тебя осталась одна-единственная весна, одно-единственное лето.

Мужчине в меховой куртке и мокасинах трудно было стоять на месте. Он переминался с ноги на ногу, махал руками, едва сдерживаемая ненависть рвалась наружу из его нутра, подчиняя себе суставы и мускулы. Джон стоял молча, как прежде во время процесса; поначалу он пытался было отвечать, но потом перестал, мужчина, стоявший перед ним, не нуждался в его ответах, ему не нужны были объяснения, он к ним был не готов, и никогда не будет готов.

— Уходи отсюда. Тебе нечего мне сказать.

Эдвард Финниган пошарил в кармане пиджака и достал книгу в красном переплете с позолоченным обрезом.

— Послушай-ка, Фрай.

Он полистал несколько секунд, поискал закладку и нашел ее.

— Это книга Моисеева, двадцать первая глава…

— Оставь меня в покое, Финниган…

— …двадцать третий, двадцать четвертый и двадцать пятый стихи.

Он снова покосился на пост охраны, закусил губу и сжал Библию так, что пальцы побелели.