Пределы наказания

Вступительная статья

Предлагаемая читателю книга принадлежит перу норвежского криминолога Н. Кристи — профессора Университета в Осло. С целью наиболее полного отра­жения творчества этого видного ученого в настоящее издание наряду с основной работой автора «Пределы наказания», вышедшей в свет одновременно на нор­вежском и английском языках, включены его статья «Суровость наказания в историческом аспекте», доклад на Международном криминологическом конгрессе в Белграде — «Стереотип делинквента и стигматизация», а также доклад на Советско-скандинавском симпозиуме по проблемам криминологии и уголовной политики в Москве «Социальный контроль и община».

Несмотря на сравнительно небольшой объем, книга содержит яркий и оригинальный анализ принципиаль­но важных для уголовного права и криминологии про­блем. Это прежде всего вопросы о том, как следует реагировать на преступность, в чем суть господствующих на Западе теорий наказания, что лежит в основе кри­зиса буржуазной уголовной юстиции и каковы пути его преодоления.

Взгляды автора на эти проблемы представляют большой интерес. Кристи не примыкает ни к одному из двух основных направлений западной криминологиче­ской мысли — ни к сторонникам теории «некаратель­ного воздействия» на преступника (treatment), ни к проповедникам теории «удерживающего воздействия» уголовного закона (deterrence). Он критикует оба эти, направления, и очень часто его критика попадает в цель.

Говоря о некарательном воздействии, Н. Кристи правильно подчеркивает, что вызванное к живни»казалось бы, благими намерениями и проводимое под видом гуманизации уголовного права, оно на практике означает разрыв с законностью, дает простор для ус­мотрения правоприменительных органов и отдельных лиц, далеко не свободных от классовых, национальных и иных пристрастий, что в конечном счете фактически означает ухудшение положения осужденных. Говоря о воздаянии, строго соответствующем тяжести совершен­ного преступления и тем самым призванном оказы­вать удерживающее воздействие, он справедливо отме­чает абстрактный, механистический характер такого подхода, несоразмерный конкретным конфликтам и нуждам живых людей. В этом случае речь идет о том, чтобы положить конец произволу, вытекающему из за­мены наказания мерами некарательного воздействия. Но этот произвол преодолевается созданием такой юри­дической системы, где зло, причиняемое преступлени­ем, и зло, воздаваемое наказанием, сведены в единый «прейскурант», с которым работать лучше не живому судье, а компьютеру. Закон рассматривает преступле­ние наравне с любой другой деятельностью в условиях рыночной экономики: она приносит определенную при­быль и связана с определенными издержками. Устанав­ливая определенные наказания за определенные пре­ступления, закон говорит, во что обойдется чужая жизнь, чужая неприкосновенность, чужое имущество.

Задачи, которые общество ставит перед уголовным законом, тесно связаны с господствующим в этом об­ществе мировоззрением. Один из основных постулатов философии эпохи Просвещения, эпохи прогрессивного развития капитализма, — постулат свободной воли — ограничивал возможности уголовного закона влиять на поведение людей. Однако другой, не менее важной чер­той этой философии было стремление познать и повли­ять на природу, общество, а затем и на самого челове­ка. Защищенному постулатом свободной воли человеку (в том числе и преступнику в «классической» теории уголовного права) до поры до времени угрожало лишь вторжение в сферу его сознания, имевшее целью путем причинения ему пропорциональных содеянному стра­даний создать противовес преступным замыслам, то есть направить его волю в надлежащее русло.

С развитием и утверждением наук о самом челове­ке — биологии, социологии, антропологии, психологии и психиатрии — общественные науки заимствовали у них постулат об одностороннем воздействии познаю­щего субъекта на познаваемый объект — теперь уже «лишенный» свободной воли — с целью объяснения, предсказания и регулирования его в таких масштабах, что воздействие перерастает в манипулирование. Отно­шение к человеку как к объекту «естественнонаучного» познания, перенесенное в сферу борьбы с преступно­стью, позволило поставить перед уголовным правом новую задачу — познать личность преступника, вы­явить его «преступные свойства» и «отрегулировать» его поведение. В этом суть позитивизма в криминоло­гии. Проблема преступности, имеющая социально-клас­совый и в то же время этическпй характер, была соот­несена, таким образом, с естественными, даже биологи­ческими, процессами. Однако, как заметил Альберт Швейцер, «этика перестает быть этикой по мере сбли­жения ее с естественными процессами. Это сближение губительно для нее не только тогда, когда этика выво­дится из натурфилософии, но и тогда, когда она обосно­вывается биологией».

Последствия такого подхода для буржуазного уго­ловного права известны. Уголовная юстиция, отказы­ваясь от этически обоснованного ограничения сферы своего реагирования лишь пределами объективного деяния и варьируя меры наказания в соответствии с предполагаемыми опасными свойствами личности пре­ступника, в итоге вызвала к жизни теорию и практику некарательного воздействия.

Подводя итог многолетнему применению мер нека­рательного воздействия, американский Комитет по изу­чению тюремного заключения в своем докладе «Осуще­ствление правосудия» пришел к следующему выводу: «Реабилитационная модель, несмотря на то что она ориентирована на понимание заключенного и заботу о нем, оказалась более жестокой и карательной, чем от­кровенно карательная модель... Под прикрытием добро­желательства расцвело лицемерие и каждый новый акт манипулирования заключенными неизбежно изобража­ется как благое дело. Приговаривать людей, виновных в одинаковых преступлениях, к различным мерам воздействия во имя их реабилитации, наказывать не за деяние, а в связи с условиями его совершения — зна­чит нарушать фундаментальные принципы равенства и справедливости».

Очевидная неэффективность и столь же очевидная негуманность некарательного воздействия, убедитель­ная критика соответствующего законодательства и его отмена в ряде стран привели Н. Кристи к выводу о том, что в настоящее время теория некарательного воздействия мертва.

Однако Н. Кристи не спешит безоговорочно при­знать правильным наблюдающийся в теории и практи­ке борьбы с преступностью возврат к концепции обще­го предупреждения, то есть «сдерживания путем уст­рашения». Признавая, что наказание играет сдержи­вающую роль, что без него обществу грозит «хаос», он утверждает, что попытка увязать степень суровости уголовного наказания с уровнем преступности совер­шенно несостоятельна, так как статистика ясно показы­вает отсутствие какой бы то ни было связи между тя­жестью и количеством преступлений, с одной стороны, и тяжестью наказаний — с другой.

Мысль Н. Кристи о том, что суровость наказания в буржуазном государстве, легко переходящая в жесто­кость, является самостоятельной переменной и не нахо­дится в прямой и однозначной связи с величиной и ха­рактером преступности, имеет большое значение, так как привлекает внимание общества к его собственному нравственному сознанию. Буржуазное общество не только порождает преступления, требующие защитной реакции, оно порождает также и саму эту реакцию, ко­торая может быть и строже, и мягче. Если ответ на пре­ступление, говорит Н. Кристи, зависит не столько от самого преступления, сколько от общества, то пусть он лучше будет не суровым, а мягким. Н. Кристи высту­пает здесь как последователь великих гуманистов про­шлого. В безнравственной атмосфере эксплуататорско­го общества он выступает в защиту простых челове­ческих ценностей.

Искренний гуманизм, пронизывающий книгу Н. Кристи, стремление ограничить применение уголов­ного наказания, указать на пределы боли, страданий, причиняемых наказанием, не может не вызвать сочув­ствия и понимания. Абстрактный же характер этого гу­манизма заставляет задуматься, однако, прежде всего о тех реальных социально-экономических условиях, в рамках которых функционирует конкретная уголовно-правовая система. Подлинная гуманизация уголовно-правового воздействия, за которую ратует автор, как и воплощение других гуманных идей, под силу только об­ществу, свободному от эксплуатации и всех форм со­циального неравенства.

Какова же программа самого Н. Кристи? Прежде всего, полагает он, следует осознать суть любого уго­ловного наказания, которое есть не что иное, как при­чинение «боли», страданий (ограничений, лишений). Осознание этой неотъемлемой характеристики наказа­ния, не скрываемой более под вывеской некарательного воздействия, позволяет ставить и решать вопрос о пре­делах причинения этой боли — о границах, последстви­ях и целях наказания. Н. Кристи пугает призрак уго­ловной системы, жестко запрограммированной на меха­ническое применение заранее фиксированных наказа­ний, — системы, в которой нет места ни гуманизму, ни милосердию, ни учету свойств личности преступни­ка, условий его жизни, системы, которая не будет принимать во внимание различия между бедным во­ром и богатым, человеком острого ума и тугодумом, хорошо образованным и не имеющим никакого образо­вания (с. 54). Превращая боль в неизбежное послед­ствие преступления, такая система сосредоточивает внимание не на социальной структуре общества, заме­чает Кристи, а на самом индивиде и тем самым за­крывает дорогу для поиска иных, альтернативных, более человеческих форм реагирования на преступле­ния.

Суть концепции Н. Кристи в следующих словах: «Мы можем создавать преступления созданием систем, которые требуют этого понятия. Мы можем ликвидиро­вать преступления, создавая системы противополож­ного типа» (с. 82).

Каковы же эти системы, способные, по мысли ав­тора, разрешать конфликты, не прибегая к причинению «боли», к уголовному наказанию? В этой связи он опи­сывает стихийно возникающие в ряде западных стран самодеятельные общины, общности людей, организую­щих либо районы совместного проживания (Христиа­ния — район Копенгагена), либо кооперативы типа фаланстеров (Твинд), либо общины людей с психиче­скими или физическими недостатками (Видарасен). Видя в этих неформальных, стихийно возникающих са­модеятельных группах и объединениях прообраз гу­манной системы разрешения конфликтов без примене­ния уголовного наказания, без причинения боли, Н. Кристи пытается выявить решающий фактор такой социальной «анестезии». Таким фактором для него яв­ляется возникающая в этих группах и общинах новая, альтернативная система ценностных представлений.

При всем уважении к гуманистическим устремле­ниям Н. Кристи, здесь возникают, однако, серьезные сомнения. Может ли быть обеспечено устранение же­сткой системы «преступление — наказание» за счет од­них лишь перемен в системе взглядов, убеждений, представлений, верований? Мы оставляем пока в сто­роне и вопрос, насколько реальна надежда на то, что перечисленные неформальные объединения вообще способны изменить реальную структуру окружающего их буржуазного общества и господствующую в нем идеологию.

Следует отметить, что Н. Кристи не ограничивается опытом Христиании, Твиида и Видарасена, понимая исключительный характер описанных объединений. Он пытается выйти за границы в том или пном смысле ущербных общностей на здоровую почву такого обыч­ного, повседневного и, мояшо сказать, всеобщего явле­ния, как соседство, полагая, что именно на этой почве может постепенно возникнуть предлагаемая пм «юсти­ция причастных» в противоположность действующим ныне формальным правовым структурам, отчужденным от нужд и интересов простого человека. Более того, Н. Кристи формулирует определенные требования, необходимые, по его мнению, для создания и функцио­нирования именно такой юстиции. Читатель с интере­сом прочтет рассуждения автора о значении осведом­ленности людей друг о друге, равномерном распреде­лении власти, уязвимости, взаимной зависимости, которые наряду с определенной системой ценностных представлении нужны для того, чтобы осуществление правосудия как можно меньше и реже причиняло боль, не умножая страданий, уже созданных самим преступ­лением.

Н. Кристи прав, утверждая, что «преступление — это не «вещь». Преступление - это понятие, применяе­мое в определенных социальных ситуациях, когда это возможно и соответствует интересам одной или не­скольких сторон» (с. 82).

Показывая историческую относительность понятия преступления, правильно отказываясь видеть в пре­ступлении и личности преступника некую особую, спе­цифически преступную суть, другой известный крими­нолог, голландский профессор Л. Хулсмаи, приходит к выводу, что «это закон говорит, где есть преступление, это закон создает «преступника».

Верно, что материальный факт, событие становится фактом социальным (в нашем случае — преступлени­ем) в той мере и только тогда, в какой мере и когда он получает оценку своего социального значения и смыс­ла со стороны социального целого (в нашем случае — со стороны государства в форме уголовно-правового определения деяния в качестве преступления). В этом (и только в этом) смысле «закон создает преступле­ния». Однако из этой исходной посылки возможны два различных вывода. Первый вывод: если закон «творит» преступления, надо отказаться от уголовного закона вообще или перестроить его соответствующим образом и... «преступность исчезнет». Второй вывод: надо попы­таться вскрыть предпосылки уголовного закона, осно­вания уголовно-правового запрета, попытаться выявить и осознать те социальные структуры и процессы, кото­рые с неизбежностью предопределяют возникновение тех или иных правовых категорий и институтов, и кон­структивно на них воздействовать.

В первом случае сразу же становится очевидным, что придание самодовлеющего значения дефинициям уголовного закона (и соответствующим им стереотипам общественного сознания) ограничивает сферу социаль­но-критического анализа. Во втором случае открывает­ся возможность рассмотрения более глубоких, базисных явлений, ибо именно на этом уровне — уровне матери­альных (прежде всего производственных) отноше­ний — во многом предрешается судьба правовых, об­щественных отношений, так же как и формирующихся систем права, конкретных правовых институтов. «Каж­дая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных производств и отношения которого поэтому точно так же определяют место и влияние всех остальных отно­шений» К числу этих «остальных отношений» отно­сятся и правовые явления и категории.

Раз возникнув и утвердившись, подобные категории приобретают относительную самостоятельность. Дей­ствительно, правовые концепции (в том числе кон­цепция преступности) воплощают в себе определенные господствующие взгляды и представления, связаны с определенным типом мышления, часто со стереотипны­ми представлениями общественного сознания. Но дей­ствительно ли «ликвидация уголовной системы предпо­лагает всего лишь новое мышление» 2, то есть мышле­ние, отказывающееся видеть преступление там, где его усматривает в настоящее время система уголовной юстиции, либо, как пишет Н. Кристи, одну лишь новую систему взглядов, убеждений, ценностных представле­ний, возникающих на периферии господствзаощего строя и общества?

Уголовная юстиция — ив том числе концепция пре­ступности, на которой уголовная юстиция основывает­ся, — лишь часть общей социально-правовой структуры общества, причем определение преступного лишь тень, лишь негативное отражение господствующих ценно­стей, воплощаемых в позитивных нормах правомерного поведения. Одно неотделимо от другого. Понятие кражи неотделимо от понятия собственности. Форму собствен­ности, как известно, определяют производственные от­ношения, отражающие в свою очередь общественное разделение труда. На базе этого последнего вырастают классы общества и его государство. Господствующие классы воплощают свои интересы в праве. Право со­держит и понятие собственности, и понятие кражи. Эти понятия противоположны по смыслу и направлен­ности, но тождественны по своему источнику — соци­альным противоречиям данного общества. Одно не мо­жет исчезнуть без исчезновения другого.

Насильственная преступность также не есть изоли­рованный феномен, зависящий от дефиниции закона. Государство есть форма организации общества, осно­ванная на необходимости — в условиях социальных противоречий — принуждения членов данного общест­ва к должному поведению либо в интересах господст­вующего класса (в условиях антагонистических фор­маций), либо в интересах большинства народа (цри социализме). Право содержит и управомочие государ­ства на «законное» насилие и определение «преступно­го» насилия. Эти понятия противоположны по смыслу и направленности, но тождественны по своему источ­нику — социальным противоречиям данного общества. Одно также не может исчезнуть без исчезновения дру­гого, без базисных изменений в сфере общественных — прежде всего производственных — отношений. «Диф­ференциация поведения людей, выгодного для одних и невыгодного для других, признание одних форм его полезными, правомерными, законными, а других — вредными, неправомерными, противоправными, — пи­шет В. Н. Кудрявцев, — есть единый процесс, разные стороны которого отразились в возникновении как пра­ва, так и противоречащих ему форм поведения, вклю­чая преступность... Взаимосвязанные понятия право­мерного и противоправного поведения отражают в ко­нечном счете интересы класса, личности и социальных групп»

Концепция государства всеобщего благоденствия, к терминологии которой часто, хотя и не без некоторого сарказма прибегает Н. Кристи, утверждает, что совре­менное буржуазное государство перестало быть дикта­турой эксплуататорских классов, превратилось в над­классовый орган, ставящий своей задачей рост матери­ального благосостояния, уравнение богатых и бедных. Марксистско-ленинская теория общественного развития позволяет нам правильно оценивать и саму эту кон­цепцию, и стоящие за ней реальные факты обществен­ной жизни. В этом плане хотелось бы выделить три по­ложения. Во-первых, как писал К. Маркс, «повышение цены труда вследствие накопления капитала в дей­ствительности означает только, что размеры и тя­жесть золотой цепи, которую сам наемный рабочий уже сковал для себя, позволяют сделать ее напряжение ме­нее сильным» Во-вторых, повышение цены труда от­ражается на благосостоянии трудящихся лишь в той мере, в какой им удается в результате упорной клас­совой борьбы вырвать у буржуазного государства соот­ветствующие социально-правовые гарантии. Классовая борьба нарастает и в так называемом государстве все­общего благоденствия. Число участников забастовок за последние десятилетия непрерывно растет, достигая сотен миллионов человек. В-третьих, временное повы­шение материального уровня жизни трудящихся, оплаченное интенсификацией их собственного труда и завоеванное в забастовочной борьбе, сопровождается относительным ухудшением их материального положе­ния. В. И. Ленин указывал, что при капитализме про­исходит «относительное обнищание рабочих, т. е. уменьшение их доли в общественном доходе. Сравнительная доля рабочих в быстро богатеющем капитали­стическом обществе становится все меньше, ибо все быстрее богатеют миллионеры». [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 632.]

Приводимый Н. Кристи социологический материал, раскрывающий социально-политический контекст тео­рии и практики уголовно-правового воздействия, убе­дительно подтверждает, что современное буржуазное государство, претендующее на то, чтобы называться государством всеобщего благоденствия, на самом деле продолжает оставаться эксплуататорским государством, машиной для подавления одного класса другим.

«Существует нечто вроде селекции, которая приво­дит к тому, что наши тюрьмы наполнены бедняка­ми...» — констатирует Н. Кристи (с. 153). «Право соб­ственности, — пишет он, — защищено лучше, чем право быть свободным» (с. 102). Автор книги подчеркивает, что так называемое общество благоденствия стремится снять с себя ответственность за существование преступ­ности и переложить ее на отдельных лиц, для чего оно разработало и отладило специальный механизм для перевода «структурного неравенства в переживание личной несостоятельности и чувство вины» (с. 68).

В своей критике социального неравенства в связи с деятельностью уголовной юстиции Н. Кристи не оди­нок. Американский социолог Дж. Ньюман пишет: «В настоящее время самое серьезное обвинение против системы уголовной юстиции Запада заключается в том, что она не обеспечивает равенства. Люди получают различные приговоры за совершение одинаковых пре­ступлений, законы составлены и применяются таким образом, что они ведут к дискриминации бедных». Дж. Рейман в своей книге об американской юстиции с характерным названием «Богатые становятся богаче, а бедные идут в тюрьму» приходит к выводу, что среди прочих видов зла «несправедливость, которая соверша­ется в отношении наших близких во имя уголовной юстиции, является самым тяжким злом»[3].

Понятия преступления, преступности прямо связа­ны с господствующими в том или ином обществе идея­ми, с представлениями о том, что преступно и должно плечь за собой уголовное наказание, а что нет. Иными словами, концепция преступности — это объективиро­ванный мир представлений. Придание социальным ка­тегориям (в том числе и таким, как преступление и преступность) свойств, характерных для реальных ве­щей и предметов, овеществление этих категорий обо­значается в социологии термином «реификация». (от лат. reus — вещь).

Говоря о том, что преступление — это не вещь, а понятие, Н. Кристи вполне обоснованно критикует реи-фикацию этого и других криминологических понятий. Но если он под «системой», определяющей понятие преступности, понимает лишь такие социальные струк­туры, как государство, право, в том числе и уголовное право, и полагает, что изменение в сфере этого «объек­тивированного мира представлений» позволяет решить проблему преступности без перестройки материальных, базисных отношений, неизбежно лежащих в основе указанных социальных систем и структур (в том числе и феномена преступности), то в этом случае на смену опасности реификации идей, понятий и категорий — приходит опасность их деификации, то есть придание им роли самостоятельных творцов социальной действи­тельности (от лат. deus — бог, творец).

Хотя Н. Кристи и видит эту опасность, он ее недо­оценивает.

«Неверно было бы думать, — пишет он, — что в ос­нове зтой книги лежит вера в то, что идеи могут изме­нить мир. Речь идет не об одних лишь идеях. Но идеи помогут изменить его, когда налицо другие условия» (с. 111). В их числе, по мысли Н. Кристи, так назы­ваемая «неофициальная экономика» — та работа, кото­рой занимаются нелегально или полулегально без­работные. Но способны ли подобные маргинальные виды труда перестроить самую основу господствующего спо­соба производства? Если неофициальная экономика действительно будет развиваться, то можно с уверен­ностью предсказать, что по мере ее развития неизбеж­но вступят в действие решающие законы буржуазного общества, в рамках которого эта экономика существует, трансформируя ее в нераздельную часть господствую­щего способа производства.

Если же надежда на подобную перестройку соци­альных условий иллюзорна, тогда остается лишь не ме­нее иллюзорная надежда на перестройку мира посред­ством перестройки идей, то есть их деификация. Имеет­ся даже социологическая теория, согласно которой в основе социальной практики лежат так называемые конститутивные (образующие) значения, то есть гос­подствующие взгляды и представления. «Под образую­щими значениями, — пишет английский социолог Б. Фэй, — я подразумеваю все те разделяемые людьми представления и концепции, которые структурируют мир некоторым определенным способом (отсюда «зна­чения») и которые образуют логическую возможность существования определенной социальной практики, так как без этого такая практика не могла бы существо­вать (отсюда «образующие»)». И только потому, про­должает Фэй, что люди разделяют некоторые базисные концепции, могут возникать определенные виды соци­альных действий. Например, социальная практика рын­ка, по мнению Фэя, может возникнуть только при на­личии разделяемых людьми образующих значений, на­пример таких, как концепция частной собственности или представление о том, что обмен товарами и услу­гами имеет целью «максимальное увеличение собствен­ных ресурсов», то есть максимальную прибыль, и т. д.

Так деифицируются социально производные кон­цепции, так в теоретическом мышлении возникает кар­тина мира, поставленного на голову, где не базис­ные — экономические, производственные — отношения капитализма порождают рынок, частную собствен­ность, конкуренцию, тенденцию к максимальной при­были и соответственно концепции, отражающие и оправдывающие эти действия, а, напротив, сами зти концепции порождают указанные виды социальной практики.

В области криминологического знания деификация социально-культурных концепций (а понятия преступ­ности и личности преступника относятся именно к их числу) ведет к их отрыву от материальных условий социального бытия, формой выражения которых эти концепции в итоге являются.

Отождествляя понятие преступления с вещью, бур­жуазные криминологи реифицируют его, так как остав­ляют в стороне определяющие это понятие классово, идеологически предопределенные взгляды, концепции, представления. И Н. Кристи правильно возражает против этого.

Отрывая социальный факт (понятие преступления) от его материальной основы, придавая понятиям, взглядам, концепциям самодовлеющее, решающее зна­чение, Н. Кристи рискует впасть в другую крайность, то есть деифицировать понятие преступления,

В обоих зтих случаях за пределами криминологиче­ского анализа остаются те материальные, прежде всего производственные, oTHomeHHHt которые в конечном сче­те определяют, порождают те социальные противоре­чия, которые проявляются и в действиях, посягающих на господствующие интересы и ценности, и в правовых институтах, оценивающих такие деяния в качестве преступлений. [Fay В. Social Theory and Political Practice. London, 1975, p. 76.]

Перевод книги Н. Кристи на русский язык продол­жает уже сложившуюся традицию ознакомления совет­ского читателя с работами скандинавских ученых, в ряду которых следует назвать книги И. Анденеса У. Бондесон 2, X. Тама3, вызвавших несомненный ин­терес научной общественности.

Материал, содержащийся в книге Н. Кристи, неза­висимо от того, хочет этого автор или нет, разоблачает теорию и практику буржуазной юстиции. Он убедитель­но показывает, что буржуазное государство не только неизбежно порождает преступность, но столь же неиз­бежно, отдавая предпочтение то одной, то другой тео­рии, заменяя классицизм позитивизмом, позитивизм неоклассицизмом, неоклассицизм неопозитивизмом, воз­лагает бремя лишений на низшие слои общества. По счету платят бедняки, и притом трижды: они чаще других оказываются среди тех, кто совершает преступ­ления, чаще других становятся жертвами преступле­ний и чаще других попадают за решетку.

Книга вводит нас в курс новейших научных дис­куссий в области уголовного права и практики его применения, которые ведутся в странах Западной Ев­ропы и в США, знакомит с результатами различных эмпирических исследований, многочисленными аргу­ментами спорящих сторон, с проектами уголовно-пра­вовых реформ.

Призыв автора к сокращению бессмысленных стра­даний на земле, по существу, выходит далеко за рамки проблем уголовной юстиции и найдет горячий отклик у советского читателя, поскольку именно Советский Союз активно борется за прекращение бессмысленных страданий, которые империализм причиняет своим и чужим народам. Призыв Н. Кристи к анализу реаль­ных сложностей реального общества, порождающих преступность и влияющих на ее структуру и динамику, также встретит одобрение научной общественности на­шей страны, — страны, где в борьбе с преступностью решающее значение придается не уголовной репрессии, а социальной профилактике.

А. М. Яковлев В. М. Коган

ПРЕДИСЛОВИЕ

Основные положения этой небольшой по объему книги — просты.

Ход мыслей заключается в следующем. Назначение наказания в соответствии с правовыми установлениями означает причинение боли и предназначено именно для этого. Эта деятельность часто не согласуется с та­кими признанными ценностями, как доброта и способ­ность прощать. Для устранения этого несоответствия иногда делаются попытки скрыть основное содержание наказания. В тех случаях когда это не удается, приво­дятся разного рода аргументы в пользу намеренного причинения боли. Основная цель последующего изло­жения заключается в том, чтобы описать, объяснить и оценить эти попытки в их основных проявлениях и со­отнести их с общими социальными условиями.

Ни одна из попыток обосновать намеренное причи­нение боли, по-видимому, не является вполне удовлет­ворительной. В связи с попытками изменить поведение правонарушителя возникают вопросы справедливости. Попытки причинять боль в строго определенном объ­еме порождают жесткие системы, не чувствительные к индивидуальным нуждам. Создается впечатление, что в той области, где происходит борьба криминологических теорий и практических методов, общество бросается из одной крайности в другую в своем стремлении разре­шить неразрешимые дилеммы.

Моя собственная точка зрения состоит в том, что пришло время положить конец этим колебаниям, пока­зав их бесполезность и выбрав моральную позицию в пользу создания жестких ограничений использованию намеренного причинения боли в качестве средства со­циального контроля. На основе опыта социальных систем, в минимальной степени прибегающих к исполь­зованию боли, обнаруживаются некоторые общие усло­вия, при которых ее намеренное причинение имеет ог­раниченный характер.

Если боль должна причиняться, то не в целях ма­нипуляции, а в таких социальных формах, к которым обращаются люди, когда они переживают глубокую скорбь. Это могло бы создать положение, при котором наказание за преступление исчезнет. Когда это прои­зойдет, основные черты государства также исчезнут. Будучи только идеалом, такое положение стоит того, чтобы его осознать и иметь в виду как царство добро­ты и человечности — цель, которая недостижима, но к которой надо стремиться.

Я благодарен многим своим друзьям и коллегам, оказавшим мне помощь. Я не всегда соглашался с их советами, так что никто из них не несет ответственно­сти за недостатки этой работы в ее окончательном виде.

Глава первая

о боли

Эта книга — о боли. Но я не знаю, что такое боль и как ее градуировать. Литература полна героями, ис­полненными такого величия, что они почти не ощу­щают боли, и трусами, столь ничтожными, что почти все им причиняет боль. Чтобы постичь существо боли, нужно понять суть добра и зла. Я воздерживаюсь от такого рода попыток.

Те, кто рассматривает историю уголовного права как поэтапное поступательное движение, могли бы воз­разить, что я чересчур осторожен в своих суждениях. Они видят прогресс и постепенное уменьшение боли, поддающееся измерению. От ужасов публичной казни, откровенно описанных Фуко, до изобретенной в 1815 г. Норвежским парламентом системы, предусматриваю­щей замену клеймения и отсечения частей тела опре­деленными сроками тюремного заключения — десять лет за руку, — разве это не пример уменьшения боли? От рабства и работных домов с их ^контролируемой жестокостью к хорошо организованным пенитенциа­риям — разве это не прогресс? От порки за непослуша­ние до лишения привилегий? От затхлых каменных темниц прошлого до одиночных камер с удобствами — разве все это не свидетельствует об уменьшении боли?

Я просто не знаю. Каждая форма должна оцени­ваться в соответствии со своим временем теми, кто страдает от боли, с точки зрения их обычной жизни и обычной жизни других и в свете того, что они счита­ют своими грехами. Я не вижу, каким образом может быть построена соответствующая шкала.

Сторонник точных наук также мог бы счесть, что я слишком осторожен в суждениях. Мы, конечно, мо­жем определить, как нервы распределяются в теле, и обследовать типичных людей в типичных ситуациях, чтобы выяснить, чтб они считают самым болезненным. Тем самым мы бы приблизились к постижению психо­логии этого явления. Но в то же самое время, чем больше мы приближаемся к нервным центрам и стан­дартизированным ситуациям, тем больше удаляемся от тех социальных, этических и религиозных факторов, которые, по-видимому, способны нейтрализовать то, что должно восприниматься как сильная боль, или уси­ливать слабую боль. Охранники из концлагерей с удив­лением рассказывали, что заключенные сильнее реаги­ровали на незначительные проявления насилия, чем на жестокость. «Они плакали, как дети, получив пощечи­ну. Но они будто не реагировали вовсе, когда их изби­вали или когда убивали их друзей» (Кристи, 1972). JK. Луссеран (1963) фактически признает, что он впер­вые ощутил ценность жизни в концлагере Бухенвальд. Он все время жил на грани уничтожения. Из 2 тыс. уз­ников, вместе с ним доставленных из Франции, выжи­ли 30. Ему приходилось жить ощупью и выбирать между смертью и полусмертью в лазарете: он был сле­пым с детства.

По этим и по другим причинам в этой книге не будет обсуждаться, что такое боль, какая боль боль­ше, а какая — меньше, сокращается ли на земле при­чинение боли или увеличивается. Эти вопросы выходят за пределы общественных наук. Но что я могу и буду делать, так это описывать действия, предназначенные служить наказанием также другие действия, весьма с ними схожие. Я опишу формы, используемые в случаях вынесения решений о наказаниях. И я буду оценивать как такие действия, так и такие формы.

В течение ряда лет морализм в данной области представлял собой установку, и само это слово ассо­циировалось со сторонниками лозунга «закон и поря­док» и суровых уголовно-правовых санкций. При этом предполагалось, что их оппоненты парят в простран­стве, свободном от ценностных представлений. По­звольте мне заявить со всей определенностью, что я тоже моралист. Более того: я активный, бескомпромис­сный моралист. Одна из основных предпосылок, из ко­торых я исхожу, состоит в том, что борьба за умень­шение на земле боли, причиняемой людьми, — это справедливое дело. Я легко могу предвидеть возраже­ния, которые вызывает такая позиция: боль способст­вует духовному росту людей, они становятся более зрелыми, как бы дважды рожденными, более глубоко постигают сущность вещей, переживают большую ра­дость, если боль исчезает, и, согласно некоторым рели­гиозным представлениям, становятся ближе к богу или к раю. Некоторые из нас уже имели возможность вос­пользоваться подобными преимуществами. Но мы на опыте знаем также, что бывает совсем по-другому: боль останавливает или тормозит духовный рост чело­века, делает его злым. В любом случае я не могу пред­ставить себе такого положения, когда бы следовало стремиться к увеличению на земле боли, причиняемой людьми. И я не вижу серьезных оснований для того, чтобы считать нынешний уровень причинения боли вполне справедливым и естественным, поскольку во­прос этот весьма важен и я должен сделать выбор; я не вижу иной позиции, которую можно было бы от­стаивать, кроме как борьба за уменьшение боли.

Одно из правил, которому нужно было бы следо­вать, таково: если есть сомнения, то нельзя причинять боль. Другое правило должно состоять в том, чтобы причинять как можно меньше боли. Ищите альтернати­ву наказанию, а не альтернативные наказания. Часто нет необходимости реагировать: преступник так же, как и окружающие, знает, что то, что он совершил, — плохо. Многие отклоняющиеся поступки представляют собой экспрессивную, неадекватную попытку что-то сказать. Пусть преступление послужит исходным пунк­том для подлинного диалога, а не для столь же не­адекватного ответа посредством причинения боли пол­ной мерой. Социальные системы следует организовать так, чтобы диалог мог иметь место. Более того, некото­рые системы устроены таким образом, что многие дея­ния естественно воспринимаются как преступления. Устройство других систем предрасполагает к тому, что­бы те же самые деяния воспринимались как проявле­ния конфликтующих интересов. Для того чтобы уменьшить причинение боли людьми, нужно поощрять создание систем второго типа. Моя позиция, представ­ленная здесь в неизбежно упрощенном виде, но с пол­ным пониманием сложности обсуждаемых вопросов, кратко сводится к тому, что социальные системы долж­ны строиться таким образом, чтобы свести к минимуму ощутимую потребность в причинении боли с целью со­циального контроля. Неизбежна скорбь, а не ад, со­здаваемый людьми.

Глава вторая

словесный щит

Легко утратить сознание серьезности явлений, кото­рые составляют существо уголовного права.

Если служащий похоронного бюро позволяет во­влечь себя в то горе, которое его окружает, если он принимает его близко к сердцу, ему вскоре придется переменить занятие. То же самое, по всей вероятности, относится к тем из нас, кто работает в системе уго­ловной юстиции или близко с ней связан. Проблемы, с которыми мы сталкиваемся, слишком трудны, чтобы с с ними можно было жить. Мы выживаем, превращая работу в рутину, вникая каждый раз лишь в малую часть целого и сохраняя дистанцию между нами и кли­ентом, и особенно — его переживаниями.

Слова — хорошее средство для маскировки харак­тера наших действий. Похоронное бюро пользуется словарем, помогающим выжить. Умерший «удалился на покой» или «почиет в мире», страдания прекрати­лись, телу возвращается его красота (в США, напри­мер, поминки организуют профессионалы из похорон­ного бюро).

Точно так же мы поступаем в системе уголовной юстиции и системах, которые с ней связаны.

Характерно — не правда ли? — что уже в этой главе я дважды употребил слово «клиент» вместо того, чтобы сказать хотя бы «лицо, подлежащее наказанию». «Кли­ент» — подходящий термин, некогда обозначавший вассала, а теперь применяемый в отношении лиц, ко­торым мы предлагаем услуги илп предоставляем по­меть. В тюрьмах — по крайней мере в той части света, где я живу, — такое лицо называют «обитателем», а не «заключенным». Оно находится не в «камере», а в «помещении». Если оно плохо ведет себя, его могут подвергнуть «специальному воздействию». Практиче­ски это может означать изоляцию в камере, лишенной какой-либо обстановки. Большинство тюремного пер­сонала в Норвегии называется не «охранниками», а «служащими» (betjent). Однако, когда мы говорим о высших должностных лицах норвежской тюремной си­стемы, мы весьма умеренно используем эвфемизмы.

Начальников тюрьмы мы так и называем; анало­гичным образом высший административный орган этой системы мы называем «советом по делам тюрем». В Швеции соответствующий уровень носит наименова­ние «Kriminalvardstyrelsen». Слово «Vard» ассоции­руется с попечительством. В Дании наименование ру­ководителя всей системы включает слово «forsorg», используемое для обозначения тех, кто нуждается в заботе: больных, престарелых, нищих, сирот. С появле­нием социального обеспечения, получившего в значи­тельной мере медицинский характер, слово «forsorg» употребляется для обозначения руководителя систе­мы, ответственной за исполнение уголовно-правовых санкций.

Какого рода слова нам следовало бы выбирать?

Конечно, за добрыми словами стоит множество доб­рых намерений. Заключенные могут чувствовать себя лучше, если им постоянно не напоминать об их поло­жении, называя их «узниками», помещая в «камеру», переводя в «карцер», держа под «стражей» и подчиняя «начальнику тюрьмы». Возможно, при этом они ощу­щают себя менее стигматизированными. Возможно, они получат больше услуг и помощи, если учреждение именовать не тюрьмой, a forsorg. Быть может, добрые слова создают добрый мир. Но у меня возникает пред­положение, что дело не просто в доброте, а в том, что добрые слова удобнее для властей. Речь идет не о тех, кто, переживая скорбь, не дает ей проявляться. Речь идет об обществе, которому помогают руководители похоронных бюро. Как подчеркнул Дж. Горер (1965), в нашем обществе существует строгий запрет на не­сдержанность в выражении горя. Страдание должно проявляться в контролируемых формах и не очень дол­го. Предполагается, что так лучше для тех, кто ближе всего к несчастью и смерти. Это, конечно, хорошо и для посторонних.

При помощи языка и ритуала горе устраняется из общественной жизни. Но то же самое происходит с болью, причиняемой наказанием. Когда мы в качестве наказания применяли порку, отсекали различные части тела или причиняли смерть, страдание было очевидным (исключение составляли некоторые нечестивцы, кото­рые хитростью вынудили власти казнить их и тем са­мым избежали совершения самого греховного деяния, каким является самоубийство). Тяжелые цепи симво­лизировали унижение. Это была яркая картина скорби и несчастья. В наши дни некоторые тюрьмы выглядят, как современные мотели, другие похожи на школы-интернаты. Приличное питание, работа и обучение, совместное содержание мужчин и женщин в грешной Дании, супружеские визиты в Швеции — все это вы­глядит как отдых за счет налогоплательщиков.

В связи с этим такие феномены, как боль и страда­ние, близки к исчезновению. Не составляют исключе­ние и учебники по уголовному праву. Из большинства учебных текстов ясно, что наказание есть преднаме­ренное причинение зла. Но дальше этого современные учебники, как правило, не идут. По сравнению с оби­лием деталей и тонких различий, обычно присущих цм, отмечается удивительная сдержанность, как только современные авторы переходят к существу вопроса — к самому наказанию. Каким образом наказания вредят, как они воспринимаются, какие страдания и печаль влекут они за собой — все эти моменты в большинстве случаев полностью отсутствуют в текстах. Если предъ­явить пишущим по уголовному праву упрек в стериль­ном освещении основного вопроса их профессии и пред­ложить им быть несколько более конкретными в своих писаниях, то выяснится, что дело вовсе не в оплошно­сти. Слово «penal» (наказание) тесно связано с болью. Это более очевидно в английской и французской язы­ковых традициях, нежели в немецко-скандинавской, где употребляются слова «strafferett» или «straf-recht», то есть «наказательное право».

Но независимо от языковых традиций предложение о том, чтобы соответствующее законодательство назы­валось «законодательством о причинении боли», вызы­вает смятение. По крайней мере так говорит мне мой опыт. Большинству профессоров уголовного права со­всем не нравится, чтобы их называли профессорами «права причинения боли». Судьям не нравится пригова­ривать людей к боли. Они предпочитают назначать им разного рода «меры». Принимающие осужденных учре­ждения не хотят, чтобы их рассматривали как «учреж-реждения, причиняющие боль», да и сами не желают считать себя таковыми. Однако эта терминология очень точна: наказание, назначаемое и исполняемое системой уголовной юстиции, представляет собой сознательное причинение боли. Предполагается, что те, кого наказы­вают, — страдают. Если бы они, вообще говоря, не стра­дали, а получали от наказания удовольствие, нам бы следовало изменить метод. В рамках исправительных учреждений те, кого наказывают, должны получать не­что такое, что делает их несчастными, причиняет им вред.

Контроль над преступностью стал чистой, гигиени­ческой операцией. Боль и страдание исчезли со стра­ниц учебников, из названий. Но, разумеется, не из опы­та тех, кто подвергается наказанию. Объекты наказую-щего воздействия остаются такими же, как обычно: запуганными, пристыженными, несчастными. Иногда это скрыто за грубой внешностью, но, как показывают многочисленные исследования, легко обнаруживается. М. Боум подробно описывает, как «маленькие старич­ки» становятся совсем маленькими, когда сталкивают­ся с фактом, что они не могут пойти домой к маме (Уилер, 1968). Коэн и Тейлор (1972) описывают спосо­бы «психологического выживания». Такая методика не нужна, если страданий нет. Вся книга этих авторов представляет собой мрачное повествование об успехах тех, кто намеренно причиняет страдания другим лю­дям. Этому соответствует описание того, что Сайке (1959) назвал «боль тюремного заключения».

Об этом говорят и сами заключенные. Один человек, освобожденный из тюрьмы, в интервью датской газете «Информашон» (1979) описал свою участь. Он изме­рял время, наблюдая за изменениями, которые проис­ходили с теми, кто его посещал. «Я попытаюсь дать вам нечто вроде киноверсии того, как для заключенного течет время. Вообразите первый год заключения, когда дети скрашивают посещения. Они приходят, бегут, со­провождаемые молодыми, прекрасными женщинами с легкими, быстрыми движениями... за ними, не так бы­стро, идут родители, родные братья и сестры, свекровь и тесть, нагруженные тяжелыми сумками. Несколько лет спустя положение меняется. Первыми входят не­сколько юношей — это уже не дети, им 12, 13 или 14 лет, за ними следуют женщины теперь уже средне­го возраста, так лет тридцати, у них уже другие дви­жения, другое выражение лиц... а тем, кому было 40 или 50, теперь 60 или... они медленно идут позади... Вместе с характером посещения меняется одежда — люди одеты в темное, меньше жестикулируют, уже не слышно громких голосов, исчезли шутки, анекдоты, всевозможные истории... говорят только о самом суще­ственном. Посещение становится печальнее, произно­сится меньше слов, радость встречи пропала... Что же касается заключенных, то их головы побелели, лица сморщились, зубы выпали...»

Этот человек провел в заключении 18 лет. Мы в Скандинавии можем легко себя успокоить. Мы можем сказать себе, что «здесь это не происходит», «длится не так долго», «вообще недолго в подавляющем боль­шинстве случаев». Все это так. Но только до известно­го предела.

Если мы возьмем на себя труд проникнуть за фа­сад скандинавской жизни, мы встретим там предпола­гаемых «отдыхающих», которые в ряде случаев столь же несчастны, как и заключенные в старых тюрьмах филадельфийского типа. А как может быть иначе? У заключенных по преимуществу те же ценности, что у обычных людей. Они предстают перед судьей и за­ключаются под стражу из-за того, что совершили по­ступки, которых, как предполагается, должны сты­диться. Если они не стыдятся этих поступков, то по крайней мере стыдятся своего положения. А если не стыдятся, то преисполнены печали от сознания того простого факта, что жизнь проходит мимо.

Во время работы над этой книгой я получил по поч­то красноречивое подтверждение того, о чем профессо­pa уголовного права умалчивают о своих трудах. Мартовский номер журнала «Nordisk medisin» за 1980 г. почти полностью посвящен проблемам боли. Всю первую сторону обложки занимает лицо человека, искаженное болью, а содержание номера составляют материалы об обезболивании. Редактор (Линдблом, 1980, с. 75) пишет: «Для того чтобы поощрять и коор­динировать исследование проблем боли и улучшить ис­пользование результатов этих исследований, создана новая междисциплинарная организация — Междуна­родная ассоциация по изучению боли.

Как показывают данные, полученные в США, пред­приняты попытки разработать новые способы воздей­ствия в тяжелых случаях, особенно хронического ха­рактера, когда лечить то, что является источником боли, не представляется возможным. Междисциплинар­ное воздействие на боль на базе специальных клиник, существующих в США, Англии и некоторых других европейских странах, пока еще не нашло себе места в Скандинавии...»

Речь идет о междисциплинарных исследованиях. Интересно, что произойдет, если подключить к ним экспертов по вопросам наказания. Будут ли они в этом случае сравнивать результаты наблюдений и стараться создавать то, что все другие участники исследования считают неприемлемым? Пенологи могли бы таким об­разом научиться более эффективным способам причи­нения боли, а врачи — более эффективным способам ее предотвращения.

Но в рамках нашей культуры пенологи, конечно, не могли бы согласиться на членство в Междисциплинар­ной ассоциации по изучению боли. Они были бы раз­дражены и даже разгневаны самим предложением та­кого рода. Их присутствие там сделало бы ясным то, что сейчас не очень заметно. В обществе, где боль яв­лялась неизбежным уделом большинства людей — боль на эемле, боль в аду, — наказание было только одной иэ частных проблем раздачи боли (хотя двусмыслен­ное положение палача указывает на то, что и в прош­лом эти проблемы не считались несущественными). Но наше общество не таково. Мы упразднили ад и про­возгласили одной из своих главных целей уменьшение боли на земле. В таком обществе трудно допустить, чтобы людям намеренно причинялись страдания.

И все же мы это делаем. Мы намеренно причиняем боль. Но нам это не нравится. Выбирая нейтральные слова, мы обманываем себя: об этом же свидетельству­ют скупые описания, которые дают профессора права намеренно причиняемым страданиям. Нам не нравятся такие действия, потому что в нашем обществе намерен­ное причинение боли находится в разительном проти­воречии с другими важными видами деятельности.

В этой книге я часто пользуюсь выражением «раз­дача боли». Мне понадобилось много усилий, чтобы от­стоять эту формулировку. Мой добрый советчик, боль­шой энаток тонкостей английского языка, настаивал на том, что такого выражения не существует. Раздача боли? Это звучит как раздача молока. Ужасно! Я при­держиваюсь иной точки зрения. Это эвучит как разда­ча молока? Очень хорошо! Выражение точно схватыва­ет то, что я хочу передать. Если оно отсутствует в окс­фордском словаре английского языка, то его следует туда включить. «Раэдача боли» — это понятие, обоз­начающее то, чтб в наше время превратилось в бес­страстный, исправно действующий гигиенический про­цесс. С точки зрения тех, кто несет такую службу, драма, трагедия, тяжкое страдание вовсе не есть глав­ное. Причинение боли противоречит некоторым основ­ным идеалам, но оно может происходить в невинной, сомнамбулической иэоляции от конфликта ценностей. Боль наказания остается тем, кого наказывают. По­средством выбора слов, деловой рутины, разделения труда и массового производства явление в целом пре­вращается в раздачу предметов потребления.

Глава третья

НЕКАРАТЕЛЬНОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ В СВЯЗИ С СОВЕРШЕНИЕМ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

В Скандинавии потребление алкоголя порождает ряд серьезных проблем. С точки зрения международ­ных стандартов мы пьем не так уж много, но мы пьем гак и при таких обстоятельствах, что это позволяет пьяницам уклоняться от социального контроля в его обычных формах. Поэтому понятно, что пьянство и контроль за потреблением спиртных напитков находят­ся в центре внимания нашего общества. Это важная и сложная проблема. Важная в связи с многочисленными и очевидными признаками неблагополучия. Сложная, потому что мы хотим отделаться от проблемы, а не от алкоголя. Поэтому мы не можем запретить само веще­ство, как сделали, например, с героином. В отношении большинства наркотических веществ мы официально проводим политику полного воздержания. Мы говорим, что наркотики вредны для каждого, за исключением случаев, относящихся к компетенции медицины. Когда речь идет об алкоголе, такое решение, по-видимому, не­возможно. Мы понимаем, что в данном случае пробле­ма заключается не в самом веществе, то есть в алкого­ле, а в определенных категориях его потребителей. Ко­нечно, в нашем распоряжении имеется большой набор правил и предписаний, регулирующих торговлю спирт­ными напитками, но, помимо частичного контроля за самим веществом, мы пытаемся контролировать неко­торых лиц, которые не знают меры э потреблении спиртного.

В первую очередь мы сделали попытку взять под контроль опустившихся людей. Пьяные на улицах представляли собой досадную и неприглядную помеху общественному порядку. Сторонники трезвости исполь­зовали их в качестве примера в педагогических целях; потребителей спиртного они смущали. Поэтому пьяниц надлежало убрать с глаз долой. Однако трудно было признать поведение таких лиц настолько отвратитель­ным, чтобы подвергать их наказанию, которое устра­нило бы их на длительный срок ради реального оздо­ровления обстановки.

Но что, по справедливости, нельзя было сделать в порядке наказания, то не вызывало возражений, когда применялось под видом некарательного воздействия. Некарательное воздействие также может причинять боль. Но ведь причиняют боль и многие формы лече­ния. И в данном случае боль причиняется ненамерен­но. Предполагается, что она лечит. Боль становится не­избежной, но этически приемлемой. Эта мысль была сформулирована на общем собрании Норвежской ас социации уголовной политики в 1893 г., и уже через несколько лет закон, основанный на этом принципе, был принят парламентом. Закон позволял органам уго­ловной юстиции подвергать человека некарательному воздействию, если его несколько раз задерживали за появление на улице в нетрезвом виде. Вместо того что­бы платить штраф за пьянство, что не производило удерживающего эффекта, такие люди должны были получать длительный срок некарательного воздействия. Первоначально предполагалось, что срок, на который можно избавляться от них, должен быть неопределен­ным. Однако в последнюю минуту было решено уста­новить максимальный срок — четыре года. Это время надо было провести на унылом и мрачном клочке зем­ли, открытом таким ветрам, что, по мнению одного из директоров, кур приходилось привязывать, чтобы их не унесло. Место это оказалось самой суровой тюрьмой в стране. Рецидивисты получали новый четырехлетний срок, а затем еще столько четырехлетних сроков, сколько нужно было, чтобы завершить лечение.

Аналогичные меры были введены в Швеции и Фин­ляндии. В отличие от этого Дания боролась с проблемой алкоголизма другими мерами, более близкими тем, ко­торые проводились в странах Центральной Европы. Меры, о которых идет речь, были особенно успешны в Финляндии, где могли быть заменены высылкой в Си­бирь. И действительно, многие были высланы туда.

Но не все болезни излечимы. Понятие «неизлечи­мость» логически вытекает из самой идеи лечения. Не­которым больным нельзя помочь вернуться к обычной жизни. Они должны содержаться, подобно престаре­лым людям и инвалидам, в специальных учреждениях. Столь же ошибочно было бы полагать, что можно до­биться полного успеха в рамках системы уголовной юстиции. Следовательно, и эта система нуждается в учреждениях для более длительного содержания в труд­ных случаях, особенно поскольку ей приходится стал­киваться с людьми, признанными опасными преступни­ками. И опять-таКи можно представить себе, сколь бо­лезненно пребывание в таких учреждениях. Но таков часто и удел престарелых и инвалидов. К тому же, когда речь идет об опасных преступниках, предотвращаются страдания потенциальных жертв.

Это направление приобрело особую популярность в Швеции после второй мировой войны. Комитет по во­просам уголовного законодательства предложил полно­стью отказаться от старого уголовного права п от по­нятия наказания. Швеция должна была получить зако­нодательство о «мерах» социальной защиты, а не о наказаниях. Однако это предложение не прошло.

Минувшее столетие было веком открытий. Ливингстон исследовал Африку для белого человека, социологи изучали положение низших слоев населения в городах Европы. Машины становились более совершенными и более мощными. Они требовали больше крепких рабо­чих рук в городах и меньше — в сельской местности. Контролировать городское население становилось все труднее. Те, кто обслуживал машины, становились бли­же друг к другу, но в то же самое время отдалялись друг от друга. А. Стриндберг (1878), оставивший нам описание Стокгольма прошлого столетия, рассказывает, что чиновник, бюргер, рабочий д проститутка жили в одном доме, хотя и в разных квартирах. Однако посте­пенно пути их расходились. Вален-Сенстад (1953) от­мечал, что ни один полицейский, будучи в здравом уме, не отваживался один пойти в Ватерланд. Это был рай­он, напоминающий нынешний Гарлем, вражеская тер­ритория, и уж во всяком случае — чужая.

В это время в Италии работал в качестве военного врача молодой. Ч. Ломброзо. Он сам рассказывает о том, как однажды в 60-х годах прошлого столетия сде­лал открытие: «Хмурым декабрьским утром я внезапно обнаружил на черепе бандита целый ряд атавистиче­ских аномалий... аналогичных тем, которые были най­дены у низших позвоночных... Как будто пылающий небосвод осветил широкую равнину — я понял, что проблема природы и генерирования преступников для меня решена» (Радзинович, 1966, с. 29).