Рассказы и сказки

Сложнее путь Пети Бачея. В 1917 году, когда фронт трещит и разваливается, а Одессу переполняют части, которые уже бросили позиции и требуют возвращения по домам, - Петя Бачей еще не понимает, что уже началась новая война - война трудовых людей с эксплуататорским строем. Находясь в госпитале, он еще наслаждается ролью "раненого героя" или бежит на свидание, нарядившись в офицерскую форму, уже ненавистную солдатам-фронтовикам, словом, совершает множество, казалось бы, таких обыденных поступков, которые, однако, в те накаленные дни грозили герою гибелью. Из этого "очарованного" состояния выходит он только под влиянием друзей с Ближних Мельниц, рабочих-революционеров, которые ясно понимают ход истории и увлекают за собой на борьбу и добрые, "вялые души".

Рисуя тревожный переломный период предгрозья и период первых революционных боев, художник говорит о возникновении нового типа "простого человека". Таков Терентий Черноиваненко - подпольщик-большевик. "Хотя его широкое, тронутое оспой лицо мастерового человека было по-прежнему простодушно-грубовато, но Петя почувствовал в нем гораздо больше твердости и внутренней независимости, чем раньше", - замечает писатель, связывая появление новых черт в облике старшего Черноиваненко с его другой, скрытой жизнью, с его партийной работой.

Герои - рабочие-большевики - приносят с собой в повествование особую атмосферу: в романе "Хуторок в степи" - нетерпеливое ожидание решающих схваток, страстное стремление померяться силой с врагом, а в книге "Зимний ветер" - радость прямого, непосредственного делания революции. Уже не в мечтах, не в ожидании, но осязая всю материальность этого неодолимо возникающего нового общества, герои Катаева, такие, как братья Терентий и Гаврик Черноиваненко, как Аким и Мотя Перепелицкие, Родион Жуков и многие другие люди рабочих окраин, начинают переделку привычных форм жизни.

В образах рабочих - революционеров-ленинцев воплощена писателем та жизнедеятельная сила коммунистических идей, которая захватывает и увлекает за собой разнообразнейшие народные слои.

VII

Начало 60-х годов в нашей литературе связано с появлением жанра лирико-документальных повестей. Таковы "Дневные звезды" Ольги Берггольц, "Владимирские проселки" и "Капля росы" Владимира Солоухина, "Ледовая книга" Юхана Смуула, "Страницы воспоминаний" Николая Тихонова и др. Все они объединены общими жанровыми признаками: острым интересом к документальности, к суровой правде исторического факта, к неповторимому его своеобразию, а также высоким лиризмом рассказа-"исповеди", взволнованного свидетельства о нашей эпохе ее современника.

Жанр повести-"исповеди" позволил, обращаясь к своеобразию "личной судьбы", передать своеобразие времени: буйный поток подлинных жизненных событий ворвался на страницы этих книг; в них зашумела, задвигалась толпа реальных героев - многоликая, многоголосая. Знаменательно, что именно усилением лирического начала отличаются все эти повести от документальных произведений предыдущих десятилетий. Личность рассказчика доминирует в этом жанре, придавая историческим событиям яркую эмоциональную окраску. Здесь открыто зазвучал голос не стороннего наблюдателя, а участника событий, того самого современника, который "за все в ответе".

Особое место среди лирико-документальных произведений 60-х годов заняли по праву три повести Валентина Катаева: "Маленькая железная дверь в стене" (1964), "Святой колодец" (1966) и "Трава забвения" (1967), охватывающие узловые события целой эпохи - от начала XX столетия по наши дни.

Замысел первой из повестей связан с поездками писателя во Францию - в 1958, 1960 и 1961 годах, во время которых он посетил памятные ленинские места, чтобы рассказать затем о Ленине в Париже, о ленинской партийной школе в Лонжюмо, откуда вышли будущие руководители и творцы Октябрьской революции. В.Катаев как бы приоткрывает "маленькую железную дверь" в эпоху, ушедшую уже в прошлое. В повести предстает сильная буржуазная Франция - разгромившая Парижскую коммуну и готовящаяся развязать первую мировую войну. Художник заставляет нас увидеть эту эпоху с позиции современников Ленина, вглядеться в нее и понять ее подлинные закономерности.

Характерные детали, реалии эпохи, социального быта в повести отнюдь не статичны, в них запечатлен драматизм внутренних противоречий времени. Да, в этом, казалось бы, таком прочном, устойчивом буржуазном мире, столь крепко слаженном, произошли коренные изменения. Уже становится очевидным безумие самой капиталистической системы.

Знаменателен остросатирический эпизод на площади Биржи, через которую, спеша по неотложным партийным делам, проходит Ленин. Художник рисует конец биржевого дня, когда дельцы уже торопливо разбегались, толкая встречных, на ходу бормоча извинения, "наскоро приподняв над вспотевшей, взъерошенной головой цилиндр или котелок", а "вооруженные швабрами и метелками сторожа в форменных тужурках с энергичной поспешностью вымотали бумажный мусор... Площадь напоминала поле битвы, откуда уже успели вынести убитых и раненых, остались лишь клочья амуниции...". Все резкие, контрастные подробности сцены, все, что видят на биржевой площади зоркие беспощадные ленинские глаза, окрашено чувством глубочайшего презрения к жестокому и ничтожному миру чистогана, непримиримым неприятием его. Сатирическим символом безумия лихорадочной погони за наживой становится делец, которого мы внезапно замечаем в толпе, среди фиакров и автомобилей: он "шел, ничего не видя перед собой, с остановившимися глазами, сжимая в руке биржевой бюллетень, и на его лице был написан ужас. Потухший мокрый окурок сигары торчал из его рта, и капля пота текла из-под цилиндра по лбу, по носу...". В образе этом олицетворен буржуазный мир, потерявший разум. И само грядущее смотрит глазами Ленина на мерзость прошлого, прах которого надо отряхнуть с своих ног.

Но есть и другой Париж - его знает и видит автор вслед за главным героем повести: это Париж Коммуны, мировых революционных битв. На фоне жанровых картин, пейзажей вечного города в повести все сильнее, все явственнее начинает звучать тема непобежденной революции. Все говорит о ней - и площадь Пантеона, похожая на пустынный каменный зал, откуда вынесли всю мебель и "забаррикадировали окна, готовясь к последнему штурму", и задорная политическая песенка, которую лихо насвистывают почтальоны, разбегаясь по всем кварталам города: "Привет, восставший класс! Теперь мы не пойдем вразброд...", и мощная толпа парижских пролетариев, в которой шагают и те, кто дрался на баррикадах Коммуны, и их сыновья - галльские лица, как бы "выточенные из крепкого дерева", с орлиными носами. А среди них художник видит Ленина - человека, который через несколько лет "возглавит первую в мире социалистическую революцию и, главное, доведет ее до полной, окончательной победы". Так в повести сплетаются прошедшее и будущее, две волны революции - расстрелянная, но не сломленная Коммуна и подымающаяся из недр истории, победоносная Октябрьская революция. Во множество каждодневных событий, в пестроте обыденности художник улавливает напряженный ритм времени, неотвратимое движение истории.

Валентин Катаев всегда стремится обнажить внутреннюю, быть может еще скрытую от современников, подлинную тенденцию, направление, в каком пойдет развитие событий. И здесь никогда не покидает его жизнелюбие, вера в победу творческих сил истории. Именно потому острая социальная характеристика, наступательно ироническая, неизменно соседствует у писателя с лирико-романтическими образами, сложными, многогранными, и всегда связующими воедино каждую из катаевских повестей, составляющими их глубинное течение.

К нашим дням обращается художник во второй повести. Глубокое внутреннее напряжение владеет лирическим героем "Святого колодца". Человек ложится на операцию, исход которой предугадать невозможно. Наступают для него тяжкие часы. Собрав все душевные силы, противостоит он грозящей ему гибели. И действие развертывается как полный энергии внутренний монолог, как цепь лирико-философских размышлений героя, а зачастую и открытая полемика с идейным противником. Но все это предстает не в виде публицистических рассуждений, а как поток ярких образов, подымающихся пз глубин сознания человека, реальных картин его жизни. И еще важная особенность повести - это не столько воспоминания о пережитом, сколько сегодняшние мысли, сегодняшние тревоги и радости современника, живущего в сложном, противоречивом мире.

Как всегда - и это характерно для творчества Катаева, - повесть ясно говорит о том, что любит и чего не принимает художник в сегодняшнем дне истории. Он раскрывает основной конфликт времени - непримиримое противоречие между добрым повседневным людским бытием и между тем нечеловеческим, бессмысленно-жестоким, разрушительным, чем все еще угрожают современному миру силы реакции.

Символична встреча героя повести с американскими солдатами, летящими через океан. Казалось бы, это просто "славные малые", добродушные парни. Буднично выглядят рядовые атомщики, что, "сделав или еще не успев сделать свое дело - летят с базы домой в отпуск". Но художник беспощадно обнажает истинную суть явления: атомщики враждебны простой человеческой жизни и сами уже обречены, они лишь призраки, не имеющие реального исторического бытия. Недаром один из солдат все время "прятал свое темное, как бы обуглившееся лицо между двух ладоней, приставленных к иллюминатору": ведь атомный вихрь не пощадит и тех, кто даст ему начало. О том же свидетельствует и сатирический портрет "обыкновенного американского генерала", преисполненного ложной значимости. "Если бы не его большая генеральская фуражка с американским орлом и маленьким лакированным козырьком... его можно было бы принять за Врангеля, или Колчака, или еще какого-нибудь из контрреволюционных генералов времен интервенции". Как и у тех - "бывших", существование атомщика "высшего ранга" исторически иллюзорно.

Рассказчик в лирико-документальных повестях Катаева - один из ее многих персонажей: он живет вместе с ними общей жизнью, время от времени обретает реальный облик и появляется в толпе героев, как второстепенная фигура, попадая при этом то в грустные, то в смешные переделки. В то же время это лирический герой, наш мыслящий современник, который стремится философски, идейно охватить процессы действительности, понять их, разобраться в самых сложных явлениях. Он задумывается над опытом прошлого и пристально вглядывается в будущее.

Странствия лирического героя по Америке - "незнакомому континенту" окрашены грустью. Подобно сверхчувствительной антенне, улавливает герой тревожные сигналы в окружающей его духовной и материальной среде. Вещи здесь вытесняют личность, подчиняют ее себе. На родине героя сильны и определенны как привязанности, так и отталкивания людей. Справедливо или несправедливо, но герой одних любит, других отрицает. Глубоким лиризмом пронизаны картины, связанные с центральным образом повести, - картины нескончаемо долгих, трудных дорог. По героя не покидает ощущение, что рядом родные и близкие существа - его жена, дети, что он не одинок. Вместе с женой останавливаются они на рубеже дня и ночи: "Мы шли очень долго и молча, пока вдруг не очутились на площади, охваченной морозным туманом..." Предощущение возможной разлуки подсознательно воплощается у героя в романтическом образе холодного, почти космического простора пустого аэродрома. Но и в этой пустоте бьется для него живое, любящее сердце.

Совсем иные чувства испытывает лирический герой в заокеанской стране. Американский континент предстает как мир, где люди душевно разобщены. Об этом говорит герою и встреча со своей юностью, с женщиной, которую он некогда любил. "И вот мы опять, как тогда, стояли друг против друга - вот я и вот она, - одни-единственные и неповторимые во всем мире, посреди традиционного американского полуосвещенного холла, где в пустом кирпичном камине бушевало, каждый миг распадаясь на куски и вновь сливаясь, газовое пламя - искусственное и неживое, слишком белое..." Подобна этому искусственному пламени и судьба героини, которая, покинув революционную Россию, бежала на чужбину. Страшное одиночество души, разобщенность с окружающим миром - таков удел этой женщины, неспособной вслушаться в тревоги ни старой, ни новой родины: ведь глуха она к подземным взрывам в атомных ущельях Невады, столь явственно слышным герою.

И, оглядываясь назад на собственную долгую жизнь, герой понимает - было в ней главное: общая судьба со своим народом, с родной землей, с "единственной в мире, неповторимой, трижды благословенной страной моей души".

Сложность формы повести "Святой колодец" определяется большой философской и социальной емкостью ее образов. Частные судьбы отдельных людей, как бы случайно выхваченных из толпы, вырастают под пером художника до высоких обобщений. Рассказ об отдельных людях становится повествованием о судьбах мира; вглубь и вширь раздвигаются рамки маленькой лирической повести, она постепенно обретает эпический характер. "Возвращение" героя означает и победу жизни, и внутреннюю, духовную победу над угрозой атомной войны, над силами реакции. Нет, ничто не может сломить душу человека, которая стала частицей души народа, - говорит своей лирико-философской повестью советский художник.

Третья из лирико-документальных повестей Валентина Катаева - "Трава забвения" - обращается к разработке острейшей проблемы современного искусства, к проблеме - Художник и Революция. Две реальные исторические фигуры поставлены в центре повествования: Иван Бунин - художник, чья трагедия была в том, что он не понял и не принял Октябрьской революции, и Владимир Маяковский - ее трибун, глашатай, поэт, чье творчество принадлежит к искусству бунтарскому, новаторскому, "разносящему Октябрьский гул".

История внутреннего творческого становления лирического героя повести неразрывно связана с этими двумя столь антагонистическими образами людей нашей эпохи: "У них у обоих учился я видеть мир - у Бунина и у Маяковского... Но мир-то был разный".

Герой, пойдя на выучку к Бунину, познает секреты высокого мастерства. Но главный из них, высказанный художником-реалистом: "Наблюдайте окружающий вас мир и пишите", - несмотря на всю его ясность и простоту, как раз и вызывает драматический конфликт между мастером слова и его учеником.

Под влиянием старшего художника герою открывается "неисчерпаемый мир подлинной поэзии". Юноша взглянул на окружающую его действительность острыми, зоркими, даже беспощадными "глазами Бунина" и уловил главное: у него родилось "ощущение жизни как поэзии". Ощущение это завладело им целиком, "потому что я вдруг узнал, понял всей душой: вечное присутствие поэзии - в самых простых вещах, мимо которых я проходил раньше, не подозревая, что они в любой момент могут превратиться в произведение искусства, стоит только внимательно в них всмотреться".

Однако именно верное следование бунинскому требованию: пристально, внимательно вглядываться в неповторимо-реальную поэзию жизни - и приводит молодого писателя к разрыву с Буниным. Вглядываясь в реальное движение жизни, юноша начинает улавливать, видеть и, наконец, понимать ту неотвратимо возникающую новизну истории, которая остается непонятой, а затем враждебной его учителю. Все изменяется вокруг с небывалой, грозной быстротой: меняются социальные отношения, люди, жизнь. Прошло, казалось бы, совсем немного времени, всего четыре года между двумя встречами учителя и его ученика, - но сменилась уже эпоха. "Четыре года, - говорит старший художник. - Война. Революция. Целая вечность". И лирическому герою повести, теперь фронтовику, немало повидавшему в окопах первой мировой войны, предстает "какой-то новый", "пугающий Бунин", "полностью и во всей глубине ощутивший распад всех связей", тот Бунин, который лишь в слепой и упрямой надежде, что еще возможен возврат к старому, остается в России, "охваченной страшной для него, беспощадной революцией". А лирический горой повести живет ритмами этой революции, радостно ощущая мощное движение времени. И Маяковский для него предстал выразителем новых чувств, новых мыслей небывалой эпохи.

Первые раскаты грядущей Октябрьской бури прозвучали для героя в страстном протесте Маяковского против империалистической бойни: "Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю! Италия! Германия! Австрия! И на площадь, мрачно очерченную чернью, багровой крови пролилась струя!.." Катаев вспоминает: "Эти строчки пронес я в душе своей через всю войну!" А позднее стихи Маяковского стали для целого поколения и для самого Катаева воплощением радостной силы, жизнелюбия и невиданной новизны Революции: "Ведь одна из моих любимейших вещей Маяковского - "Хорошо!", где в трагическом зареве уличных октябрьских костров так неповторимо-прекрасно "тонула Россия Блока"... заканчивается апофеозом "Жизнь прекрасна и удивительна".

Новизна революции, ломая все преграды, врывалась в искусство. Хотели того или не хотели иные художники, но время было сильнее литературных канонов, эстетских догматов, запретов. Острополемично вплетается в катаевское повествование драматическая история "девушки из совпартшколы", комсомолки, дочери революции. Сначала Клавдия Заремба - лишь объект литераторского наблюдения, безымянная босая девчонка, замеченная героем на берегу моря, девчонка с "дочерна загоревшими худыми ногами, до колен покрытыми перловой крупой еще не успевшего высохнуть морского песка". Но затем она постепенно и властно обретает свою особую жизнь. Герой то и дело сталкивается с нею на крутых поворотах времени. То когда она приходит с обыском в особняк, где живет Бунин: "Она стояла среди матросов и солдат, читая охранную грамоту, в распахнутом армейском полушубке и сибирском белом малахае", держа "в маленькой крепкой руке драгунскую винтовку", "а на темном лице лунно светились узкие, злые и в то же время волшебно-обольстительные глаза". То видит ее в "зале депеш" ЮгРОСТА, на литературных выступлениях "коллектива поэтов" и узнает, что она готовится поступить в Свердловский университет в Москве. То слышит о том, что Клавдия Заремба участвовала в раскрытии крупного контрреволюционного заговора, и молодому писателю открывается история трагической любви этой девушки к главе заговора офицеру-белогвардейцу, любви, которая была принесена в жертву революционной родине. То встречает ее на лесах одной из крупнейших новостроек в годы первых пятилеток, то надолго, на целые десятилетия, теряет ее из виду, а затем получает письмо из Магнитогорска, где она доживает свои дни, оставшись, однако, все тем же цельным и сильным человеком. "Прощай, старый товарищ. Царапаю тебе потому, что больше никого не осталось из друзей того времени. Вряд ли переживу эту зиму, меня утешают, что я еще встану на ноги, но я чувствую правду. Я ее не боюсь. Привет тебе и братство, как мы говорили друг другу в то незабвенное время. А все-таки наша Революция победила!"

Драматической темой проходит через всю катаевскую повесть история Клавдии Зарембы. Она развивается рядом, постоянно переплетаясь с жизнью самого лирического героя и как бы делая этим обе судьбы стереоскопично-объемными, типическими, при всей их индивидуальной неповторимости.

Пристально вглядываясь в судьбу своей современницы, художник постепенно начинает понимать ее истинный глубинный смысл: это судьба, воплотившая великое время, его драматизм, его пафос.

Уроки мастерства давала художнику сама эпоха. Бунин учил некогда лирического героя мастерству слова, художественному видению мира: "Опишите воробья. Опишите девочку". "Но что же получилось? - спрашивает себя герой повести. - Я описал девочку, а она оказалась "девушкой из совпартшколы", героиней Революции. А Революции меня учил Маяковский. "Опишите Магнитогорск. Время, вперед!" И девушка из совпартшколы, вернувшись из Монголии, превратилась в бригадира бетонщиков и прошла по лесам Коксохима в кожаной старой куртке и выгоревшей на степном солнце красной косынке".

Нет, недостаточно для настоящего художника только описать, зарисовать то, что видишь: рассвет, девочку, прибрежную гальку, - думает лирический герой повести. Опасно, чтобы художественное творчество "перестало быть борьбой и превратилось в простую привычку изображать, в гимнастику воображения". Писатель обязан от поверхности явлений идти вглубь, исследовать противоречивые процессы действительности, чтобы понять движение истории.

Выразить свое время стремились два художника, стоявшие на рубеже новой эпохи, - Иван Бунин и Владимир Маяковский, и "оба взаимно исключали друг друга". Но именно в их духовном противоборстве, в их внутреннем непримиримом антагонизме и раскрывается для героя повести весь драматизм революционной эпохи, вся новизна великих перемен.

Писатель "по-Маяковски" воссоздает картины бурного бега истории, рассказывая о ломке всего старого уклада жизни и о радости строительства нового общества. И образ Маяковского как бы полностью сливается для него с той движущейся обновленной действительностью, с делом созидания, в котором участвовало все их поколение. "Магнитогорск стал для меня городом Маяковского, - говорит писатель, - и я нетерпеливо ждал свидания с первой, уже почти готовой, самой большой в мире домной, стремительно шагающей по строительной площадке в своем железном расстегнутом пальто, на голову выше всех остальных объектов, плывущих в облаках раскаленной степной пыли..."

Лирико-романтический образ поэта, так полно выразившего свое время, как бы оживает в реалиях эпохи, воплощается в них "весомо, грубо, зримо" и с новой силой входит в бытие страны. Так самой жизнью решается спор о "главной тайне поэзии". Она в неразрывной связи с судьбой революционного народа, с родиной.

Мастерство Катаева-художника проявляется как в сложности и остроте идейных конфликтов, определяющих внутреннее движение новых повестей, так и в богатстве, многоцветности того жизненного фона, на котором столь рельефно выступают образы его главных героев. В катаевских книгах предстает нам многоликая, многоголосая народная среда во всем пестром переплетении и взаимосвязях человеческих судеб. Вот писатель дает, казалось бы, беглую зарисовку добрых хозяек тех хат, куда на постой определяют югростовца Пчелкина, разъезжающего по деревням вербовать селькоров. Едва он переступал порог, как, "прижимая к груди поливенную миску с горкой голубого мака", уже спускалась с печи любопытная дивчина, золотистая от загара, как тыква-таракуцка, делая вид, что ничуть не интересуется "молоденьким цикавеньким уполномоченным", и пряча улыбку "телесно-розового ротика", у которого "прилипло к тугой пунцовой щеке белое огуречное семечко". Тут же возникают и образы старых крестьянок, умудренных жизнью, много претерпевших в бурные годы гражданской войны, но не растративших доброты, и материнской жалости, и душевного тепла. Хоть и считают они "журналиста" Пчелкина человеком "канцелярским", но по голубоватому его лицу и "наголо остриженной голове" легко догадываются, что переболел он сыпняком, а потому не жалеют для него "сытной деревенской еды": "серого пшеничного калача", и "нарезанного кубиками" свиного сала, и кулеша, - еды, давно не виданной в губернском центре, "где люди жили по карточкам, имевшим, скорее, символическое значение, так как по ним почти ничего не выдавалось".

Даже беглая зарисовка у Катаева всегда освещает очень точно схваченное мгновение исторического развития, своеобразием которого художник увлечен. Так, он откровенно любуется, например, причудливой сценой столкновения грозного "красного попа", приехавшего в деревню из центра агитировать "за увеличение посевных площадей", - бывало и такое, - с "местным батюшкой", тихим старичком в "разношенных мужицких сапогах со следами засохшего навоза". С непередаваемым юмором рассказывает Катаев о том, как приезжий поп, возомнивший себя апостолом "с огненным мечом в руке", обличает в лице деревенского попика - "князей церкви". Но комизм сцены этой неразрывно сплетен с драматизмом последующих событий, с кулацким восстанием, предвестием чего служит тяжкое, угрожающее молчание прихожан в церкви: "В воздухе вдруг пролетело дуновение не дуновение, тень не тень", а "нечто до того страшное", что герой повести явственно ощутил надвинувшуюся смертельную опасность. Жизнерадостная тональность повествования у Катаева, его добрый юмор не препятствуют, но помогают художнику раскрывать реальную сложность, а подчас и драматизм человеческого существования. Однако "дуновение трагедии", которое временами ощущают его герои, не мешает им испытывать всю полноту и радость бытия. Мастерство Валентина Катаева как раз в том и заключается, что он всегда заставляет нас почувствовать - да, "жизнь прекрасна и удивительна".

Все три повести Валентина Катаева - и "Маленькая железная дверь в стене", и "Святой колодец", и "Трава забвения" - написаны в особой манере, позволяющей автору, оторвавшись от строго хронологического изложения событий, свободно передвигаться во времени, то заглядывая вперед, в будущее, то возвращаясь далеко в прошлое, чтобы остро столкнуть людей, факты, события, передать напряженнейшую динамику исторического процесса. Но эти внешне, казалось бы, столь свободные, "бессюжетные" повести, в действительности, как всегда у Катаева, обладают строгой, почти классической конструкцией. Все части повествования скрепляет развитие единой поэтической мысли. Лирический лейтмотив в первой повести - жизнерадостное предощущение уже грядущей победоносной революции; во второй - силы и мужества душевного противостояния лирического героя новым угрозам реакции, а в третьей утверждение поэзии революционного искусства, которое никогда не порастет "травой забвения", вечно живое, яркое, новаторское.

Глубочайший лиризм, добрый и веселый юмор и наряду с этим беспощадный реализм видения действительности - характернейшие черты всего творчества В.Катаева. Определяются они присущим художнику историческим оптимизмом, умением видеть мир в движении, вскрывать новые пласты жизненных событий. Именно благодаря этому Катаев так щедро, так поэтично рисует яркость и многообразие реального мира и душевное богатство своих самых простых героев.

Не потому ли книги Валентина Катаева переведены на языки всех европейских и многих неевропейских народов и выдержали громадное количество изданий?

Произведения его всегда полны духовной энергии. А романтический их пафос обусловлен тем, что писатель-гуманист яркий талант свой целиком отдал поэтическому изображению нового мира, молодости, овеянной Октябрьскими бурями.

Л.Скорино

РАССКАЗЫ

ВЕСЕННИЙ ЗВОН

I

- Господи, как он вырос, совсем молодым человеком стал. Я тебя помню еще во-от таким малюсеньким. - При этом жест рукой, показывающий пол-аршина от полу. - В каком же ты теперь классе?

- Во втором.

- Такой малюсенький, а уже во втором классе!

Это все, что я о себе слышу от окружающих, и всегда возмущаюсь подобными разговорами. Меня сердит непоследовательность всех этих дядюшек, тетушек, Нин Николаевн и Ольг Эдуардовн, "друзей и знакомых", как пишется в похоронных объявлениях.

Если я "совсем молодой человек", то чего ж удивляться, что я во втором классе? А если я "такой малюсенький", то для чего же говорить, что я "молодой человек"?

Все это в высшей степени противно.

Сам о себе я имею определенное понятие, которое никак не совпадает с мнениями знакомых и родственников. Все они говорят, что я очень милый, симпатичный и развитой ребенок. Мне это льстит, и я готов этому верить, но в глубине души сидит что-то такое, что заставляет меня призадуматься: так ли это?

Подумав хорошенько, я прихожу к убеждению, что я самый что ни на есть обыкновенный второклассник. Учусь отвратительно, но твердо надеюсь на лучшее будущее и считаю свои двойки печальным недоразумением.

У меня есть товарищи: братья Шура и Ваня Горичи, реалист Женя Макаренко и сын дворника Пантелея - Гриша.

Мы все живем на одной из четырех улиц дачной местности "Отрада", связаны между собой узами тесной дружбы и называемся "отрадниками".

Главнейшее наше занятие это азартные игры - бумажки, спички, "ушки" и... разбой, потому что по временам нам кажется, что мы разбойники: бьем из рогаток стекла, дразним местного постового городового Индюком и крадем яблоки в мелочной лавке Каратинского. Разбоем в основном мы занимаемся поздней осенью, почти каждый день, и заключается это занятие в том, что после обеда мы всей ватагой - или, как у нас называется, "голотой" - идем к морю, лазим по пустым дачам, до тошноты курим дрянные горькие папиросы "Муза" - три копейки двадцать штук - и усиленно ищем подходящую жертву. От подходящей жертвы требуется, чтобы она была слабее нас и молчала, когда ее будут брать в плен и пытать.

Одним словом, время я провожу ярко, красочно и в третьей четверти имею четыре официальные двойки, не считая двух неофициальных, переделанных опытным второгодником Галкиным на тройки.

На страстной неделе все это отходит на задний план и растворяется в море новых наблюдений и впечатлений.

Каждый день утром и вечером я хожу в церковь, и каждый день я нахожу в ней что-то светлое, тихое и грустное. Особенно мне нравится церковь вечером. Длинная великопостная всенощная утомляет. Внимание слабеет, мысли расплываются. Хор поет однообразно, однотонно, и лица певчих сквозь голубые волокна ладана кажутся розовыми пятнами. К концу службы я сильно устаю, но усталость эта какая-то славная, приятная. В церковные окна кротко смотрит синий мартовский вечер. Когда же после всенощной я выхожу на воздух, меня охватывает крепкая свежесть весеннего воздуха. Пахнет мокрой землей, нераспустившейся сиренью и еще чем-то неуловимым, тонким, - вероятно, прошлогодними листьями. Я гляжу на чуткие, бледные звезды и на тонкий сери совсем молодого серебряного месяца, и мне становится стыдно, что я продавал старьевщику калоши и газеты, бил стекла и дразнил городового Индюком: хоть и городовой, а все-таки человек.

Я даю себе честное слово навсегда исправиться. И твердо верю, что исправлюсь, непременно исправлюсь.

Мои уличные друзья тоже как-то стушевались, исчезли из поля моего зрения; теперь я с ними почти не вижусь. А если с кем и придется встретиться, то разговариваем больше о предстоящем празднике и мирно мечтаем устроить на первый день крупную азартную игру "в тёпки на орехи".

II

Весна во всем. В палисаднике вскопали и засеяли травой газоны; дворник Пантелей починил подгнившую за зиму скворешню и привязал ее на высоком шесте к тополю. Генеральша из первого этажа развесила у себя на террасе салопы, от которых на всю "Отраду" пахнет нафталином и зеленым табаком. Тетя извлекла из-под диванов узкие вазончики с луковицами гиацинтов, посаженных после рождества. Луковицы пустили сильные зеленые стрелки, и теперь они тянулись к свету, наливались солнцем, и уже на них стали отчетливо заметны пестренькие, голубые, розовые и белые соцветия. Вазоны с гиацинтами выставили на подоконники, и они внесли в дом что-то весеннее, пасхальное.

Вечера светлы и тихи. По утрам заморозки. Днем длинные волокнистые облака тянутся над городом и уходят куда-то за море. В просветах между ними ласково смотрит неяркое весеннее небо. Ненадолго выглянет солнце, скользнет по крышам, блеснет в лужах, отбросив от домов легкие пепельные тени, и скроется; потом опять выглянет.

В городе шумно и возбужденно-весело. Стучат экипажи. Хрипят и кашляют автомобили, зеркальной зыбью начисто блестят вымытые и протертые витрины магазинов. Кричат газетчики. А кое-где на углах уже продают по гривеннику маленькие букетики нежных парниковых фиалок. Пахнет духами и морским туманом. Весь день гуляет тяжелый, опьяняющий ветерок и ласково закрывает людям ресницы.

Впервые ранняя весна имеет для меня столько нежной прелести: я первый раз в жизни влюблен.

О любви я имею вполне определенные понятия, неизвестно откуда залетевшие в мою буйную голову. Любить можно исключительно весной. Это основное. Затем "она" должна быть изящна и загадочна. Объясняться в любви можно, если хватит храбрости, на словах, желательно в старом запущенном саду. А если не хватит храбрости на словах, то письменно на розовой, надушенной бумаге. Если любовь отвергнута, "она" сразу из загадочной и единственной в мире превращается в самую обыкновенную дуру. "И как, как это меня угораздило влюбиться!" Свидания назначаются обязательно вечером и обязательно где-нибудь "на углу". Соперников мысленно вызывать на дуэль и убивать беспощадно, как собак. Вот и все.

III

Светлый облачный весенний день. Большие блестящие лужи подсохли. И на полянах, под каждым кустиком, под каждым деревцом весело зеленеет новая, молодая, необыкновенно яркая травка.

Нынче я причащался, и на душе у меня светло. За завтраком я пью черный кофе с халвой и ем просвирку, потом иду гулять и встречаюсь с Борей Стасиным. Боря Стасин - личность, на мой взгляд, оригинальная. Он учится в одном классе со мной и считается хорошим учеником. Он блондин с высоким лбом, наклоненным верхней своей частью вперед. Нос у него маленький, вздернутый. Глазки голубые, умные. Рот, как у окуня, углами вниз. Он вечно сутулится, вертит длинными худыми пальцами. И сосредоточенно морщится. А когда улыбается, показывает передний зуб, который вырос у него боком. Фуражку надвигает на лоб, так что сзади поля так же приподняты, как и спереди. К "отрадникам" не принадлежит по причине трезвого взгляда на жизнь. Реалист и скептик до мозга костей. Мечтает сделаться корабельным инженером и часто шляется в порт. Я его люблю и считаю лучшим другом.

- Ты куда?

- В порт. Там, говорят, новые миноносцы пришли, трехтрубные. А ты?

- Я на море.

- Зачем?

- Мечтать.

- Гм! Скажите, чего же ты это вздумал мечтать?

Мне трудно ему объяснить, почему именно я вздумал мечтать, а потому я неопределенно роняю:

- Так.

Боря хитро щурится и показывает передний зуб.

- Может, пойдешь со мной в порт?

- Не.

- Идем, интересно: трехтрубные.

Сердце мое полно любви и счастья. Хочется с кем-нибудь поделиться. Боря - самая подходящая жертва: будет молчать, слушать и соглашаться.

- Ну ладно. Идем.

Мы проходим по весенним улицам и разговариваем о пустяках. Язык у меня чешется нестерпимо, и страстно хочется рассказать ему все: что ее зовут Таней, что я влюблен, что мне грустно, но я не знаю, с чего начать.

Приходим в порт.

Пахнет машинным маслом, морской солью, устрицами, теплым железом, пенькой. По гранитной набережной рассыпаны янтарные, граненые кукурузные зерна. Стаи сизых голубей, мягко треща гибкими крыльями, садятся на мостовую, клюют зерна и пьют воду из синих луж.

- Скажи мне, Борис: что такое любовь? - начинаю я издалека.

- Любовь... гм... наверно, это такое чувство, - мямлит Борис неопределенно.

- А ты был когда-нибудь влюблен?

- Конечно, нет, - искренне негодует он. - С какой это радости! А что?

- Да так...

Минуту мы молчим и смотрим, как, плавно огибая маяк, выходит в открытое море пузатый угольщик "Ливерпуль".

- А знаешь, Боря, я влюблен.

- Да-а-а? - тянет Боря с видимым интересом. Он уже привык к подобным разговорам. - Ну и что же? Кто "она"?

- Таня К. Знаешь дачу Майораки? С этой дачи. Такая черненькая... загадочная.

- Так надо, брат, поскорее признаваться.