Помоги проекту - поделись книгой:
Поверьте, пройдет немного времени, и вы вспомните все. А пока вы направляетесь в качестве поддержки к нашему старому проверенному ветерану. В одиночестве вы можете только погибнуть со славой, и то если повезет. Мой совет — не обсуждайте это направление.
Сказав это, Маг открыл фолиант, взял маленький квадрат бумаги, лежавший между его страницами, и чиркнул что-то своей роскошной перьевой ручкой.
— Это пароль. Слова покажутся вам идиотскими, но Дед их любит.
— И кто этот Дед? — поинтересовался Русинский.
— Ему семьдесят. Но, сами понимаете, это не возраст для Посвященного. Фронтовик, служил в разведроте. Отмечен в конфликте пятьдесят третьего года… Хотя вряд ли вы знаете. Зовут его Брам Халдейфец; Брам — это древнее имя, индийское по происхождению, но Деду почему-то не нравится. В общем, я все сказал.
Часть 2
НЕ СТАРЕЮТ ДУШОЙ ВЕТЕРАНЫ
Гвардейское предместье покоилось во влажной холодной тьме, будто затонувшая подлодка.
Русинский осторожно пробирался вдоль единственной улицы, лишь по собачьему лаю догадываясь, что где-то рядом есть жизнь. Час назад, оставив попутный трактор с рыцарем полей, Русинский понял, что жилище Деда ему придется искать интуитивно или наощупь — в общем, положась на судьбу. Время для экспериментов с Фортуной было самое неудачное: холод пронизывал до костей, а дом словно под землю провалился.
Русинский и раньше испытывал большие сомнения в том, что для успешного расследования ему нужен пенсионер со странностями, и в этот одинокий час он рыскал вдоль глухих заборов держась только на топливе злости. Дом номер двадцать один, сороковой от точки пересечения центрального бездорожья с местным — эти координаты заставили его ходить от одной развалюхи к другой, многократно пересекая улицу, но не встретил ни одного обозначения. Он насчитал уже как минимум три сороковых дома, и все они оказались руинами, населенными ветром. Все же события последних шестидесяти часов настраивали на серьезный лад, а других зацепок не было, и Русинский твердо намерился идти до последнего предела — не до конца улицы, которую он прочесал уже трижды, но до последней капли терпения. Улица выливалась в Дважды Краснознаменное Ордена Кутузова кладбище. Там протяжно выли псы и кто-то орал песни о родине. В черном холоде поблескивали островки пористого снега.
Русинский обнаружил, что вновь его вынесло на окраину. Сжав кулаки, он решил пройти по улице еще раз и, дождавшись рассвета в одной из пустующих изб, продолжить поиски утром.
Пройдя сотню метров, он остановился как вкопанный. Он мог поклясться, что этого дома здесь не было еще несколько минут назад. И тем не менее, крепкий дом с резным узором на ставнях (ему почудились замысловатые комбинации со звездой Давида), с большой белой цифрой 21 и горящим в окнах светом, немного выступавший в прямую как могила улицу, возвышался перед ним.
Справа от массивных ворот обнаружилась дверь. Русинский постучал в нее кулаком. Где-то взвилась, затявкала шавка, разом поддержанная другими. Во дворе по-прежнему царила тишина. Ни звука. Русинский отошел на полшага и всадил ногу в дверь. Шавки замерли — и взорвались испуганным лаем, руководимые уже не чувством долга, а вполне личным мотивом, поскольку цепь мешала им убежать.
Вдруг Русинский заметил крохотную кнопку звонка и, мысленно измываясь над самим собой, придавил ее пальцем.
Через мгновение дверь открылась. Возникло грубое и волевое, словно из камня вырубленное лицо, оживленное горящими выпуклыми глазами. На минуту лицо впилось взглядом в Русинского, пристрастно изучая его и словно к чему-то принюхиваясь.
Русинский сдержанно произнес:
— Вам привет от Неисчислимого.
— Ты знаком с Богом? — хрипло спросило лицо.
— Я знаком с математикой.
— Проходи. Эйн-Соф Ковалевский, твою мать…
Громыхнул замок, и Русинский проник во двор.
Обстановка в избе была казарменная: стол, тумбочка, две табуретки, с истеричной аккуратностью заправленная кровать и древний, но весьма породистый шкаф. В единственной комнате дома распространялся запах импортного табака, перебиваемый амбре явно самогонного происхождения. Примостившись на широком разлапистом табурете, через полчаса Русинский окончательно убедился, что Дед не обращает на него никакого внимания. Дед сидел за столом и ловко прошивал подошву офицерского сапога. Экипировка его вполне гармонировала с домашним антуражем: линялая афганка, штаны с генеральским лампасом и синие военные носки.
Кашлянув, Русинский поднялся, вынул из карманов пальто предусмотрительно купленную водку в количестве двух поллитровок, и без лишнего пафоса выставил на стол. Дед не отвлекся, и лишь когда Русинский вновь оседлал свой табурет, Дед прохрипел:
— Слоняра[4]. Еще один. Как вы достали…
— Наконец Дед окончил работу, натянул сапоги, притопнул ногами и с достоинством и даже некоторой брезгливостью присел за водконоситель. Бутылку он откупорил зубами, затем сгреб из шкафа и выставил пару граненых стаканов. Первую стопку они выпили молча. Ни один не коснулся квашенной капусты, горою возвышавшейся между ними. Так же точно прошла и вторая. Лишь после третьей Дед зачерпнул щепоть и благостно отправил в кратер своего рта. Русинский воздержался.
Алкоголь немного расслабил Русинского. В окружающих предметах он увидел печать торопливости, словно при переезде с места на место. На тумбочке, среди вороха непонятных анкет и пятирублевок, лежал загранпаспорт. «А дедушка намылился в Израиль», — подумал Русинский. Намылился ли он на самом деле, его не волновало, потому что нужно было начинать разговор, а если Дед продолжит кочевряжиться, то можно послать его с чистым сердцем, а там, глядишь, появится какая-нибудь зацепка. Эта мысль не содержала веского основания, но Русинский почувствовал себя лучше и задумчиво изрек:
— Понимаю Моисея. Этот Исход… Великая идея. Она вселяет надежду. Брошу все к черту и махну в Штаты. Отдыхать от родины.
— И как долго? — поинтересовался Дед.
— Что долго?
— Отдыхать будешь как долго?
— До смерти.
— Отдыхай в таком случае здесь. Смерти нет.
Русинский заерзал.
— Я тоже что-то слышал об этом. Но в данном случае я о другом. Они, на Западе, думают только о себе, а мы вечно спасаем все человечество, но это всегда кончается одним и тем же: водкой и тюрьмой. Я, конечно, тоже не ангел, но мне этого не надо. Не хочу пропадать.
Дед нахмурился, вынул из нагрудного кармана пачку английского табака и, сворачивая сигарету, сказал:
— Я часто вспоминаю о Борисе. Он мой брат был. Разбился в автокатастрофе. Автобус. Я так думаю: у этого автобуса был свой маршрут, а значит, и свое назначение. Выходит, он, автобус, должен был разбиться именно в тот день и час, и по своим причинам. Но это что значит? Главное — то, что назначение Бориса и назначение автобуса совпали. Возможно, у них изначально была одна приписка, а автобус — это носитель назначения Бориса, и все это из одного разряда. Я понятно говорю тебе? Мы неслучайно родились там, где родились, и такими, какими родились. Я в следующей жизни могу быть чистопородным немцем, или зулусом, и что тогда?.. Надо принять это все, но не быть рабами. Служить — не значит быть рабом. Это и есть настоящая жизнь: быть здесь — и быть повсюду и нигде, одновременно.
— Это трудно понять, — констатировал Русинский.
— Это вообще невозможно понять. Но это ничего не значит, то, что этого не понять. Все мои родственники, они хотят уехать. Дуроломы. Никуда не надо бежать. Куда бежать? Везде они найдут только самих себя. Уходить надо в себя настоящего, другого пути нет. Раз уж целиться, так в Солнце.
— Интересная мысль, — согласился Русинский.
— Еще не то услышишь, — пообещал Дед. — Я тебе про Бориса не все рассказал. В семидесятые это было: захотел он уехать в Америку. Хочу свободы, говорит, а совков презираю. Типа, не могу тут жить. Ну что. Закрутилась карусель. ОВИР, КГБ, партийные товарищи, жена не выдержала, ушла и дочку забрала, ее отец инфаркт получил, какие-то проблемы еще, но, в общем, уехал. А через десять лет письмо передал, из Тель-Авива. Пишет: ненавижу америкосов, у них там коммунизм. Сытый, с голыми сиськами, а в остальном то же самое, только хуже, потому что в Малкутске я могу с людьми поговорить, а в Йорке этом новом не могу. Тупые все и фальшивые, дурики вокруг, негры оборзели, а Израиль — вообще дыра, и сраться с арабами я не хочу. Ну, чем это кончилось, ты уже себе слышал.
— Это в высшей степени поучительно, — со всей возможной вежливостью заметил Русинский. — Но при чем тут я?
— А ты чем лучше? На хрен мне твой Израиль. Блин, приходил тут один. В прошлый четверг. Тоже великий воин. Сидел вот тут, про теологию рассказывал. Моисей, Америка, Россия. А нынче — все! Твари из него всю дурь вынули, а ничего не осталось. Потом разрезали его труп на части и отправили по почте: в синагогу, церковь и мечеть. Я бы еще индусам отправил, а то он какие-то ксерокопии цитировал. Веды-кеды, боголичность.
— Вы атеист? — холодно спросил Русинский.
— Ты пойми, юноша бледный, — сказал Дед. — Главное — чтобы твоя воля и воля Бога совпадали. А для этого не надо амбиций. Cвоеволия не надо, понял? Вот ты собрался Тварь победить. А у Твари нет к тебе ничего личного. Она и помогает, и мешает. Это зеркало. Ее нельзя подкупить или надавить на жалость, а проклинать нету смысла, вред один. С кем воевать? Просто выкинь ее из головы.
— Я не понимаю вас.
— Поэтому я здесь, а ты — передо мной. Иди, ищи свою Тварь. Гвура безбинная.
Дед сплюнул.
— Понятно, — сказал Русинский. — Не скрою: очень хочется набить вам морду. Но за что я вас, евреев, не люблю, за то и уважаю. К тому ж вы старый человек. Ветеран. Однако тут неувязочка есть одна. Ладно, допустим, я облажаюсь. Не убью Тварь. Но неужели вы надеетесь догнить в этой дыре, если Тварь овладеет миром?
Не сказав ни слова, Дед докурил сигарету и поднялся из-за стола. Препоясался ремнем, подцепил к нему солдатскую флягу и молча вышел за дверь. Из гаража выкатил старый ИЖ с коляской и не без труда завел двигатель. Заперев ворота, пасмурно взглянул на Русинского, который с интересом наблюдал за эволюциями Деда. Издеваясь над собой и над своей непутевой жизнью, Русинский забрался в коляску и старательно сложил в нее два метра своего роста.
…Малкутск утопал в предрассветных сумерках. Вскрывая тишину мотоциклетным грохотом, они плыли в центр. Холодный ветер бил в лицо. ИЖ катился со всей отпущенной ему скоростью, но Русинский успел замерзнуть, когда навстречу потянулся речной бульвар и из полумрака вынырнул дом Мага. У подъезда стояла черная «Волга». Ровно урчал мотор, но в салоне было темно.
Русинский напрягся. Мысль, что явка у Мага накрыта гэбистами, показалась ему возможной и не самой страшной, ведь оставался воистину невидимый враг, но Дед уверенно шел впереди, да и бежать, в сущности, было некуда.
Подъезд окатил их подгнившим теплом. Поднимаясь по лестнице, Русинский рассеянно цеплялся взглядом за стены, покрытые именами рок-групп, хуями и аллюзиями из Булгакова.
Навстречу пробежали двое огромных мужиков с почти красными волосами. Остановившись, Русинский посмотрел им вслед. Что-то в облике этих рыжих амбалов ему не понравилось — возможно, то обстоятельство, что они рыжие амбалы. Впрочем, подумал Русинский, для оперов из КГБ у них чересчур колоритная внешность. Дед никак не отметил их появление. Он шел спокойно и как-то даже скучно.
Дверь в квартиру Мага была приоткрыта. Мертвенное чувство поднялось от диафрагмы и сжалось в горле, когда Русинский оттолкнул Деда, застывшего на пороге, и вошел. Квартира пережила непродолжительную схватку: пара ваз была разбита, стол опрокинут. Черная овчарка лежала с разорванной пастью. Маг вытянулся ничком в луже крови, подогнув под себя левую руку и выбросив вперед, в сторону окна, правую.
— Они еще здесь! — заорал Русинский и кинулся на лестницу, но едва промахнул два этажа, как страшная слабость подкосила колени. Чувство было паническим. Жадно хватая ртом воздух, он согнулся пополам от боли, присел на корточки. Его пожирала тошнота; сознание заполнил чудовищный страх и ненависть к чему-то неизвестному, что впилось в него и не отпускало, и пило кровь, и было настроено очень решительно. Шатаясь он побрел наверх, прошел одну лестничную площадку, другую, и на автопилоте, дальней периферией сознания отметив открытую дверь, ввалился в мутную мглу, в черное небо и грязь.
МЕЖДУНАРОДНАЯ ПАНОРАМА
Продолговатое жестяное крыло отбрасывало тень на стену. Похоже, это был край карниза. Внизу, на проржавевшем изогнутом выступе, висела продолговатая капля, подрагивая под легким ветерком. В небе скапливались первые вечерние сгустки, но Солнце еще не покинуло горизонт. На нижнем крае капли появилось небольшое утолщение, наливаясь уходящим солнечным светом все больше и больше. Казалось, что нижний край водяной границы скрипит, прогибаясь под тяжестью земного притяжения, уже не выдерживая натиск, — и вдруг от сияющего массива отпал шар и, вытянувшись в полете, расплющился о подоконник. Горизонт начал удаляться, исчез совсем.
Русинский осознал, что лежит на спине. Лицо было мокрым. Русинский попытался поднять руку, и движение удалось ему со второй попытки. В голове надрывались колокола. Мысль о том, что нужно встать, показалась дурацкой шуткой, но мозг, превратившийся в мерзлую глыбу, постепенно возращался к жизни, и Русинский, сцепив зубы, приподнялся на локте.
Дед стоял посреди комнаты. Сунув руки в карманы бушлата, он рассматривал картину на стене — «Черный квадрат». Труп Мага лежал на полу, завернутый в простыни.
— Да, умели рисовать, — с легким сожалением заметил Дед. — Но я вот чего думаю. Существовало же время, когда не было ни Рафаэлей, ни даже Малевичей этих. Вот тогда и было настоящее искусство… А теперь — так. Воспоминания в дурдоме… Эпоха Ремиссанса. Чего, одыбал?
Русинский ничего не разобрал в рассуждениях Деда, да и нечем было рассуждать. Мозг целиком поглотился обработкой информации о боли в голове, повторяя нестерпимые накаты как заезженная пластинка. «Ушел в себя», — вскользь пошутилось Русинскому.
— Лучше так: директор магазина смотрит на разбитую витрину, — произнес Дед. — Сальвадор Дали точно вцепился бы в эту тему. Да, круто тебя звездануло. Но харэ валяться. Надо Митю хоронить.
Невероятным усилием воли Русинский заставил себя оторвать лопатки от мягкого ложа. Дед схватил его за шиворот и рывком усадил на диван.
— Кофе будешь?
Русинский отрицательно мотнул головой и тут же раскаялся в этом действии: боль ударила как нож.
— Посиди минут пять. Пройдет, — заверил его Дед и ушел из гостиной.
Похоже, Дед знал о чем говорил. Очень скоро Русинский вздохнул с облегчением. Состояние как прежде было поганое, но боль отступила.
Тем часом Дед шуровал посудой на кухне. Хлопнула крышка жестяной банки, захрустела кофемолка, звякнуло чем-то металлическим. Чиркнула спичка. Сознание Русинского поглотил запах кофе. Сначала запах возник как отдаленная неясная идея, затем как четкая мысль, разрастаясь все больше, заполняя сознание, и взорвался жаждой, когда в воздухе поплыло обоняемое подтверждение мысли. Дед появился с двумя чашками и протянул Русинскому одну. Единым махом Русинский выпил все. Обжигающая горечь приятно разошлась по телу. Дед внимательно посмотрел на него и сказал:
— Я мыть не стал — сразу понял, это твоя. Митя никогда не допивал.
Русинского качнуло. Он вскочил и ринулся в ванную. Когда он вернулся, бледный и хмурый, Дед закивал понимающе:
— Я так и подумал. Митина чашка. Ну извини, я только две нашел.
Как ни странно, после этих слов Русинский ощутил себя гораздо лучше. Раскурив сигарету, он задумался о своем нынешнем положении. Все было двойственно. С одной стороны, хотелось верить Деду, и седьмое чувство говорило, что верить можно. С другой стороны, Русинский был не настолько легкомыслен, чтобы после десяти лет работы в милиции доверять кому попало. Да и вообще привычка верить людям давно растворилась в море серной кислоты, которую Русинский считал неоценимым жизненным опытом. В общем, все говорило о том, что он по уши в болоте. Как его занесло в эту историю? Что будет дальше? Но сильнее прочего в голове пульсировали только два вопроса: кто такой Дед? Твари не задели его, и на лестницу он не побежал. Вопросы казались нестерпимыми, неотложными, но, сдерживая себя, Русинский спросил:
— Как они его убрали?
— Интересуешься? Элементарно… Их было двое… Судя по всему, сильные особи… Кто-то третий прикрывал — создавал нейтральный фон… Позвонили в дверь, Митя открыл… Они сразу вцепились в него, оба… Это мигом происходит, не успеешь и чихнуть… Но, видимо, Митя еще мог сопротивляться — вон, перевернуто все — и тогда они убили его. Работали как обычно: два удара, один в темя, другой в живот, есть такая точка, хара называется… Вынули все… Кишки-то ладно, а вот мозг… Теперь ты, Русинский, в их базе данных, — подытожил Дед. — Понимаешь, Митя не был воин, — свернув самокрутку, продолжил он. — Через него шла информация от Учителей, сталкеров.
— И кто теперь вместо него? — спросил Русинский.
— Найдут…
— А ты хочешь сталкером быть? — с отсутствующим видом спросил Русинский.
— Я воин, — отрезал Дед. — Не молодой уже, конечно, но голыми руками меня не возьмешь. Эх, опоздал я. Чуяло сердце: что-то не так, сразу почуяло, как только ты нарисовался.
Дед сплюнул табак на пол.
— Слышь, Русинский. А может, они вели тебя?
— Я никого не видел.
— Да ты находился в таком состоянии, что мать родную не узнал бы.
Русинский сжал зубы.
— Ладно, не напрягайся, — буркнул Дед. — Я в курсе. Три раза беседовал с архистратигом.
— Дед, что происходит?
— Да ничего особенного. Война. С одной стороны — хомо сапиенс, с другой — Твари. Они питаются энергией. Жрут ее напрямую. Как пиявки. Или суккубы, инкубы. Призраки. Люди сначала родят проблему, а потом от нее страдают. Вот и родили. На свою голову… Твари — это паразитарная популяция, как Митя говорил.
— Люди тоже не без этого.
— Все не без этого. Но когда берешь, отдавать надо. Твари не отдают. Хотя, конечно, есть такие махновцы, среди человеков, которые тоже…
— Тогда зачем эта война? Ради чего воюем?
Дед откашлялся.
— Понятно, — сказал он. — Михаил до тебя не достучался. Ну ладно, попробуем еще раз…
Дед сосредоточенно умолк, закрыл глаза и заговорил очень плавно. Русинский узнал голос Мага.
— Твари не враги и не друзья. Когда-то люди находились на той же ступени эволюции, что и Твари, и когда-то они займут наше место. Но проблема заключается в том, что среди Тварей образовалась особая популяция, которая считает себя выше всех и сама порождает проблемы. Но эта трудность возникла не без участия людей.
— Вкратце эта история выглядит так, — говорил далее Дед. — Раньше Твари не выделяли себя из общей гармонии мира, при всех ее временных перекосах, болезнях роста.
Много тысяч лет назад Твари, энергетические вампиры, пили энергию из половой сферы человека, из его первой чакры, расположенной ниже пупка, в основании позвоночника. Это нижний центр человеческого существа. В тот период все главные помыслы человека, основной приток его сил приходился на первую чакру. Таково было мышление людей; они только что осознали секс и решили, что это самое главное. Наибольшим авторитетом пользовался тот человек, который имел наибольшее количество партнеров и потомства. Древние люди — огромного роста и героического сложения — возводили храмы в форме половых органов, они разделили весь мир на мужское и женское начала, и в конце концов дошли до гомосексуализма и скотоложества. От последнего возникли так называемые «снежные люди» и другие человекообразные существа, ошибочно называемые предками человека. Фаллический, сексуальный культ встречается и сейчас, как атавизм, вроде хвоста. То был подростковый период развития человека, и Твари были причастны его уровня, хотя, конечно, они гораздо ниже в развитии.
Но все в этом мире работает как часы. Настало пора взрослеть, и цветущие архипелаги, на которых обитали древние расы, ушли на дно океанов. После наступило похолодание. Многие погибли, а тем, кто уцелел, пришлось бороться за свое физическое выживание, за жизнь своего рода, народа, сообщества. Так постепенно мы подошли к периоду, известному современной науке. Центр энергии постепенно поднимался все выше и выше. Соответственно менялись и Твари. Среди людей всегда были гении, те, кто был старше основной человеческой массы. Одни учили окончательной свободе и счастью, законам любви и освобождению, как многочисленные святые, учителя, риши, будды; другие — злые гении — были на порядок ниже предыдущих, и даже не на порядок, а несопоставимо ниже, потому что они не смогли освободиться от привязанности к самим себе, к своей личности. Они застряли в развитии как в сломанном лифте, но, разумеется, они заперли себя сами. Частичное просветление опасно; самолюбивость этих людей, их злость были воистину запредельны, их интеллект был изощренным. Они открыли ту эпоху эгоизма, в которую мы живем сейчас. Вслед за ними потянулось большинство.
Человечество растет не только в количестве, и злых гениев стало очень много. Тварей, что паразитируют на них, тоже прибыло. Вместе с энергией они пьют мысли своих доноров, и потому кажутся умными; в сущности это пиявки, некая разновидность космических элементалов, и потому они берут самое худшее.
Поделиться книгой: