Песня первой любви

— Ты чё тащишь на пацана! — хрипло выкрикнула в лицо директрисе или Инна, или Нонна, не разобрать было, потому что обе они были совершенно одинаковые.

Зинаида Вонифантьевна остолбенела.

— «Папа с мамой»! Папа с мамой щас валяются по тюфякам после получки, им нас не нянчить. Ха-ха-ха! — развеселилась вторая девка.

— Господи боже ты мой! — простонала директриса, с тревогой оглядываясь на столпившихся учеников. — Что творится в этих неблагополучных семьях!

— Господи, господи — все люди прóспали, — проворчала первая девка. И обратилась: — Жук, а Жук, пошли отсюда, а то развели тут муру!

— Пошли, — согласился Жуков и на глазах у всех поцеловал девку, с готовностью подставившую ему красные губы.

И они ушли. А веселье после некоторой заминки не только продолжилось, но и восторжествовало. Стали играть в «почту» и «море волнуется». Я помню, выиграл картонную дуду.

Но не все играли. За кулисами, у пыльного задника с изображением колхозника, несущего сноп, и сталевара в войлочной шляпе, и конника на коне, и пулеметчика у пулемета, плакала комсорг 9 «а» класса Валя Конь. Одетая в аккуратненькое форменное платьице с беленьким воротничком и фартучком, и с пепельными кудряшками, и с чисто вымытым личиком, и с золочеными часиками на запястье, она плакала на руках у Зинаиды Вонифантьевны, приговаривая ей:

— Ах, Зинаида Вонифантьевна! Ах! Ведь все-таки в нем тоже есть много хорошего, чистого и светлого. Он лобзиком выпиливает. У него есть щенок Дружок. Не надо с ним так.

— Пойми, девочка, — с мудрой улыбкой говорила Зинаида Вонифантьевна, — мы обычно идем на это как на крайнюю меру. Уж лучше сразу отсечь больной орган, чем позволять ему гнить дальше. Это — полезнее и для тела, и для органа, — с мудрой улыбкой говорила Зинаида Вонифантьевна.

А неподалеку мыкался Завман.

* «Наш джаз» — как шепотом называли мы его в кулуарах (в туалете). — К джазу отношение было тогда крайне подозрительное, как к продукту разложения буржуазной культуры. М. Горький именовал его «музыкой толстых», а Никита Хрущев — «шумовой музыкой жаст».

…«вечного пера»… — Так именовали первые появившиеся в СССР авторучки, которыми, кстати, сначала не разрешали писать в школе, куда ученики приходили со своими стеклянными чернильницами-«непроливайками».

Котелок походный прохудился

У деды Прони был медный котелок, в котором он варил пшенную кашу и гороховый суп.

Деда Проня очень любил котелок. Он его чистил песком речным, пока в городе не стал кругом асфальт. А потом — пастой «Скаидра» по цене 60 копеек пластмассовая баночка.

И вот надо же — котелок походный прохудился.

Деда Проня налил воды и включил электроплиту, а электроплита зашипела от котелка. И шипела, и шипела, и шипела.

А у деды Прони имелся также телефон. Деда Проня набрал номер под названием «Бюро добрых услуг».

— Алё!

А ему в ответ:

— Бюро добрых услуг.

— У меня… эта… котелок. Надо лудить, — объяснил деда Проня.

«Добрые услуги» сильно задумались:

— Как вы сказали?

— Лудить. Надо лудить. Оне… он прохудился. На донышке дырочка маленькая. Надо лудить.

— То есть вы хотите, дедушка, чтобы мы дырочку как бы заштопали? — добро рассмеялись «добрые услуги».

— Ну.

— Мы этого не делаем. Мы болоньевые плащи штопаем, кожгалантерею. Впрочем, ладно. Оставьте телефон. Я позвоню.

Довольный деда Проня, потирая старые руки, сходил к холодильнику и отрезал кусок рыбного пирога, купленного в домовой кухне. Пирог он запил кисло-сладким квасом, приобретенным на том же углу из цистерны.

Покушав, сел у телефона и стал дремать, дожидаясь сигналов.

…Старый дом снесли, выделив однокомнатную квартиру. Старуха давно померла. Дети разъехались по белу свету.

Аккуратненький старичок, содержащий себя в полном порядке. Рубашка, штанишки — из прачечной. Оттуда же — свежие простыни. Деда Проня сам нашивал свою именную метку. 3С625.

— Ты бы женился, Проня, — говорили ему друзья. — Одному не светит.

— Я не один. Со мной весь советский народ, и прачечная под боком, — обычно отвечал Проня. И глаза его не туманились.

— Помрешь, и никто не определит, — сулили друзья.

— После смерти моя смерть меня не интересует. Давайте-ка лучше споем.

И они запевали — три друга: Проня, Ваня и Николай.

Течет реченька да по песочичку-у, Золотишко моет…

…Дзы-ынь. Разбудил телефонный звонок.

— Насчет котелка вы звонили? В общем — нигде. Придется вас огорчить. Подобного вида услуг не оказывается.

— И что мне делать?

— А я откуда знаю? Ха-ха-ха! Кастрюлю купите, эмалированную.

— Ты со мной, барышня, шутки не шути, — обиделся деда Проня.

— Вы простите, я так… Старик, — пояснила барышня кому-то шепотом. — Впрочем, попытайтесь на углу Засухина и Кривцова, там есть один, Сеня его зовут.

— Вас понял. Благодарю. Вас понял.

— Я вас давно понял, — бормотал деда Проня, выходя на улицу.

Чистый старик в черном длинном драповом. Укутанный в тепленький шарфик. Черная кепка. 3С625.

В мастерской он сразу сообразил, который из них Сеня. Тот сидел в свободной позе, но вид имел деловой. Плотненький молодой человечек с кудрявыми бачками. Нейлоновая сорочка и яркий широкий галстук.

— Сень, а Сень, ты подь сюда, — сказал дедушка.

— Это вы меня? — приподнялся Сеня, беседовавший за загородкой с двумя вальяжными дамочками. Одна шутя била Сеню замшевой перчаткой по волосатым пальцам.

— Если ты Сеня, так тебя.

— Я Сеня.

Дамочки не смотрели на просителя. Деда Проня только открыл рот, чтобы сказать дело, но тут вдруг совсем рядом дико рявкнул магнитофон, и обоеполый голос взвыл:

А Я Жду у моря, жду у моря — При-хо-ди!

И различные электро— и просто инструменты завыли такими электро— и просто воплями, что у деда зарябило в глазах. Дальнейший разговор с умельцем Сеней выглядел так:

— Ну!

— Чё?

— Ну вот…

— Чё вот?

— Котелок.

— Ну и чё?

— Надо лудить.

— Не.

— Чё не?

— Не можем.

— Денег дам.

— Все дают.

— Выключите вы свиристелок! — заорал деда Проня магнитофонщикам.

Те удивились и выключили.

— Сеня, будь другом, сделай, — тоскливо заговорил дедушка. — Я в долгу не останусь.

— Да ну правда же, дед. Я без туфты. Я правда не могу. И инструмента у меня на это дело нету.

— Точно?

— Без туфты. Я же говорю.

И деда Проня покинул веселую мастерскую, где Сеня немедленно продолжил свои ладушки с замшевой перчаткой.

И довольно долго везде ходил, но не добился положительного успеха. Даже и не обещали: на Русаковской штамповали латунные пуговицы для пиджаков, на Еремина — чинили электробритвы, а в Николаевке вообще — гравировали таблички про покойников.

Деда Проня встал на углу. Народ шел туда и сюда. Мужик нес старый телевизор, завязанный в простыню.

— Ты куда его тянешь? — поинтересовался деда Проня. — В ателье?

— Не, — мужик показал головой. — Сдавать иду, а доплачу — и куплю новый.

— Цветной, что ли?

— Не, — мужик почему-то испугался. — Нам не цветной. Нам на цветной доходы еще незначительные, — нервно засмеялся мужик.

— Наверняка цветной купит, пес, — сказал деда Проня, провожая его взглядом. — А что хорошего в цветном? Разве только что цветной, а так — телевизор да и телевизор.

Так сказал деда Проня и отправился на мост.

А мост — ажурное создание из камня и бетона — соединял новую и старую части города.

Видны были: широкая панорама развернувшегося до небес строительства, и стадион на десять тысяч мест, и купола Покровской церкви, и телевышка «Орбита», и бесконечная отступающая тайга, отступающая, тающая, уходящая.

Под мостом текла Енисей. Он был серый. Енисей тек из Тувы в Ледовитый океан.

— Надо же — столько воды и вся пойдет на дело, — пробормотал деда Проня и, перегнувшись через перила, выпустил котелок из рук.

Котелок летел вниз. Он летел вниз и, ослепительно сияя на солнце, превращался в точку. Он превратился в точку, но вошел в воду с плеском.

Плесь! И нету котелка!

* Нам не цветной. — Цветной телевизор тоже считался сначала предметом роскоши.

Дома пусто

Мать моя осталась тогда одна в нашем родном городке, который разросся за счет притока заводов из Европы во время последней мировой войны.

А я поехал на Алдан с целью заработать много денег, чтоб потом мы тихо зажили с матерью в собственном домике на окраине городка и жили там так, пока не умерла бы сначала она, а потом и я.

Существовал без шума. Если по первому времени работа была для меня тяжела, то потом я пообвыкся и тяжести ее не замечал. Я канавы рыл в геологической партии, со взрывом. Сначала бурку бурил, потом грунт взрывал, потом кайлом да лопатой углублял, расширял, чистил — забуришься, взорвешь, углубишь, расширишь, почистишь — и готово дело.

Но это только так кажется легко, как я написал на бумаге, а на самом деле, как многие говорили, зверская это работа, и многие с нее уходили, потому что — физическое изнеможение каждый день, невзирая на хорошую оплату.

…Я заканчивал школу-десятилетку, а жили мы все в том же коммунальном доме, в котором и осталась после одна моя мать, без меня.

Я-то уж знал, что из меня получится что-нибудь такое эдакое, отличное от всего того, что меня окружало, а окружало меня одиночество матери, люди маленького нашего городка, который разросся за счет притока заводов из Европы во время последней мировой войны, отсутствие блистательной родни и книги Паустовского по вечерам, когда верхний свет убран, а в центре светового овала настольной лампы милые сердцу страницы и у мальчика ком в горле от неземной нежности.

Ходил по городу, камушки в реку бросал и знал, что все будет не здесь и все будет другое, а когда, где и как, далее и не задумывался и не знал, и никто в целом свете, в том числе и Паустовский, никто ничего не мог мне подсказать.

Ну и вот. Школа… Вечер выпускной. Бал. Я задыхался. Угостили, плясал чарльстон, который я плясать не умею и никогда, по-видимому, не научусь. Выбегал на лестницу, раздувал ноздри, выкинул даже в окно последние свои школьные стихи — листочек из тетрадочки в клеточку. «Лети, лети! Это письмо в жизнь, а я скоро прибуду сам, я скоро буду, я скоро прибуду следом за письмом своим, я буду умен и важен, я буду на коне, на белом коне, в гриву которого вплетены красные ленточки…» Противно мне это вспоминать.

И потом как-то все не так, не туда: в институт поступил, поучился, заболел, отстал, плюнул, хотя, если разобраться, зачем мне было в инженеры? Поотирался и по различным мелкоинтеллигентным должностям — лаборант, чертежник, коллектор, техник, и все при разных институтах. Надеялся я таким путем, через институты, хотя бы заочный факультет кончить, что ли?