После десятилетий иммиграции из стран третьего мира представлять французского предпринимателя, работающего в сфере высоких технологий, как типичного мигранта — это надо быть очень нечестным. Большинство людей, приехавших в Британию в период после Второй мировой войны, были не высокообразованными, а малообразованными и выходцами из бедных обществ: именно поэтому они хотели улучшить свою участь, приехав сюда. А среди тех, кто имел квалификацию, многие в любом случае попадали в общество, где эта квалификация не признавалась как паритетная, и поэтому им приходилось начинать свой путь в профессии с самого низа. Но единственный способ представить мигрантов как вносящих не только равный, но и больший вклад, чем те, кто уже работает и платит налоги в Британии, — это говорить почти исключительно о высокообразованных людях с высоким чистым капиталом из стран первого мира. Клише о том, что «средний иммигрант» является экономическим благом для страны, работает только тогда, когда такие исключения выставляются как правило.
На этот трюк опираются все попытки экономически обосновать массовую иммиграцию. Среди тех, кто его использовал, — комиссар ЕС Сесилия Мальмстрем и представитель ООН Питер Сазерленд. В статье 2012 года они предположили, что если Европа не откроет свои границы для массовой миграции, то «предприниматели, мигранты с докторской степенью» и другие будут «стекаться в такие места, как Бразилия, Южная Африка, Индонезия, Мексика, Китай и Индия», в результате чего Европа станет еще более бедной.[36]
Одно из немногих исследований в этой области принадлежит Центру исследований и анализа миграции при Университетском колледже Лондона. Это исследование широко цитируется. В 2013 году центр опубликовал рабочий документ под названием «Фискальные последствия иммиграции в Великобританию». Этот рабочий документ (а не готовый отчет) получил исключительно широкое освещение в СМИ. На канале BBC он был вынесен на первый план под заголовком: «Недавние иммигранты в Великобритании „вносят чистый вклад“». В статье утверждалось, что финансовый вклад «недавних иммигрантов» в экономику страны не только не является «потерей» для системы, но и «удивительно велик».[37] Следуя примеру собственного пресс-релиза UCL, национальные СМИ сосредоточились на утверждении, что «недавние волны иммигрантов — то есть те, кто прибыл в Великобританию после 2000 года и кто, таким образом, стал причиной резкого увеличения численности иностранцев в Великобритании» — «внесли гораздо больше налогов, чем получили в виде пособий».[38]
В другом месте исследования утверждалось, что иммигранты не только не являются расходами для налогоплательщиков, но и «менее склонны» быть финансовым бременем для государства, чем жители страны, в которую они переезжают. В исследовании также утверждалось, что недавние мигранты реже нуждаются в социальном жилье, чем британцы, и даже на 45 % реже получают государственные пособия или налоговые вычеты, чем «уроженцы Великобритании». Несомненно, некоторые представители общественности, услышав это утверждение, задались вопросом, когда же все эти сомалийцы, пакистанцы и бангладешцы успели вложить в казну столько денег. Но в исследовании была использована обычная хитрость. В нем наиболее благополучные и наименее культурно странные иммигранты были представлены как типичные иммигранты. Поэтому в исследовании UCL основное внимание было уделено «высокообразованным иммигрантам» и, в частности, недавним иммигрантам из Европейской экономической зоны (ЕС, а также Норвегия, Исландия и Лихтенштейн). В рабочем документе подчеркивается тот факт, что эти люди платили на 34 % больше налогов, чем получали пособий, в то время как коренные жители Великобритании платили на 11 % меньше налогов, чем получали пособий. Тот, кто сомневался в финансовых преимуществах массовой иммиграции, вдруг оказался против того, чтобы состоятельные жители Лихтенштейна переезжали в Великобританию на работу.
Однако любой, кто захотел бы вникнуть в суть этого рабочего документа, обнаружил бы, что реальное положение дел полностью отличается от того, которое придали его выводам средства массовой информации и даже университет, от которого он исходил. Хотя по собственным оценкам UCL, «недавние мигранты из стран ЕЭЗ в период с 2001 по 2011 год внесли в экономику Великобритании около 22 миллиардов фунтов стерлингов», фискальное воздействие всех мигрантов, независимо от их происхождения, говорит совершенно о другом. Более того, «недавние» прибывшие из ЕЭЗ были единственными мигрантами, в отношении которых можно было сделать такое положительное заявление. Если отвлечься от надувательства, то собственное исследование UCL показало, что мигранты из стран, не входящих в ЕЭЗ, на самом деле забрали в виде услуг примерно на 95 миллиардов фунтов стерлингов больше, чем заплатили в виде налогов. Это означает, что если взять период 1995–2011 годов и включить всех иммигрантов (а не только удобную выборку с высоким уровнем доходов), то, по собственным оценкам UCL, иммигранты в Соединенное Королевство забрали значительно больше, чем вложили. Иными словами, массовая миграция сделала страну за указанный период значительно беднее.
После некоторой критики за методологию, манеру изложения и утаивание важнейших данных, в следующем году UCL опубликовал свои окончательные выводы. К тому моменту, принимая во внимание только собственные цифры UCL, результаты оказались еще более разительными. Полный отчет показал, что прежняя цифра в 95 миллиардов фунтов стерлингов значительно занижает стоимость иммиграции для Великобритании. На самом деле иммигранты за период 1995–2011 годов обошлись Соединенному Королевству в 114 миллиардов фунтов стерлингов, а окончательная цифра может достигать 159 миллиардов фунтов стерлингов. Разумеется, открытие того, что иммиграция на самом деле обошлась Великобритании более чем в сто миллиардов фунтов, не попало в новости, и никто не узнал в сводках новостей о заголовке, который должен был гласить: «Недавние иммигранты в Великобританию обошлись британским налогоплательщикам более чем в 100 миллиардов фунтов». Как они могли это сделать, если важнейшие результаты исследования даже не попали в выводы издания, которое их обнаружило?[39]
Когда речь идет об иммиграции, везде применяются одни и те же стандарты доказательств и одни и те же процессы реинжиниринга. Для подготовки доклада о миграции в 2000 году британское правительство обратилось к двум ученым, наиболее известным своими взглядами в пользу массовой иммиграции, — Саре Спенсер и Джонатану Портесу, — чтобы найти обоснование политике, которую хотели проводить такие политики, как Барбара Роуч. К такой работе не применялись обычные стандарты академической строгости. Там, где требовалось утверждение, находились «доказательства» в его поддержку. Там, где ситуация считалась нежелательной, говорилось, что «доказательств нет» или они просто «анекдотичны». Например, существовали лишь «анекдотические свидетельства» того, что «высокая концентрация детей-мигрантов, для которых английский язык не является родным, может привести к нагрузке на школы» и «некоторому беспокойству среди других родителей». Не только «анекдотические», но и услышанные только от «некоторых». В документе также объясняется, что массовая иммиграция «может увеличить давление на рынки жилья, транспортную и другую инфраструктуру и усугубить перенаселенность и заторы» лишь «теоретически». Реальность же, как утверждается в статье, совершенно иная. Как можно представить, что приток большого количества людей потребует большего количества домов?
Вряд ли можно удивляться таким выводам, сделанным авторами, которые выступают за массовую миграцию как за благо само по себе. Но хотя их работа была представлена как экономический анализ преимуществ миграции, на самом деле она была не только планом общественных изменений, но и их поддержкой. Приводя аргументы в пользу массовой иммиграции, авторы настаивали на том, что дети мигрантов привнесут «большее разнообразие в школы Великобритании». Все потенциальные проблемы британских рабочих также были сведены на нет. Например, было «мало доказательств того, что коренные рабочие страдают» от масштабной иммиграции. Более того, «мигранты никак не повлияют на перспективы трудоустройства местных жителей».
Привлечение таких деятелей, как Спенсер и Портес, из академических кругов в Уайтхолл придало их мнению не только респектабельность, но и печать правительства. После публикации их доклада министрам вроде Роуча было на что сослаться, когда они настаивали на том, что массовая миграция приносит неоспоримые экономические выгоды. И если кто-то задается вопросом, как лейбористское правительство позволило иммиграции так разгуляться под его присмотром, то отчасти это произошло благодаря смазывающему эффекту подобной работы.
Реальность такова, что, какими бы ни были другие преимущества иммиграции, экономические выгоды от нее получает почти исключительно мигрант. Именно мигранты получают доступ к общественным услугам, за которые они раньше не платили. Именно мигранты получают более высокую зарплату, чем они могли бы заработать у себя на родине. И очень часто деньги, которые они зарабатывают — или большая их часть — отправляются родственникам за пределы Соединенного Королевства, а не возвращаются в местную экономику. Те представители средств массовой информации, которые утверждают, что массовая миграция делает всех богаче и что мы все поднимаемся на волне богатства, созданного иммигрантами, постоянно забывают об одном важном моменте. Даже когда ВВП страны растет — а он должен расти при постоянно увеличивающемся количестве людей в рабочей силе, — это не означает, что от этого выигрывают отдельные люди. Напротив, это делает только ВВП на голову. И нет никаких доказательств того, что массовая миграция повышает ВВП на голову. Именно поэтому, проиграв этот спор, сторонники массовой миграции переходят к другим.
Если экономические аргументы в пользу массовой миграции основаны на привлекательности взятки, то над другим главным обоснованием миграции в таких масштабах нависают очертания угрозы. Этот аргумент заключается в том, что европейцы стареют, что Европа — это «седеющее» общество, и что в такой ситуации нам необходимо привозить больше людей, потому что иначе в нашем обществе не будет достаточно молодежи, чтобы удержать пожилых европейцев в том образе жизни, к которому они привыкли.
Это снова один из аргументов комиссара ЕС Сесилии Мальмстрем и представителя ООН Питера Сазерленда — видных международных авторитетов в области массовой миграции и ее сторонников. В 2012 году они утверждали: «Старение населения Европы является исторически беспрецедентным. Число работников будет стремительно сокращаться и может уменьшиться почти на треть к середине века, что будет иметь огромные последствия для социальной модели Европы, жизнеспособности ее городов, ее способности к инновациям и конкуренции, а также для отношений между поколениями, поскольку старики станут в значительной степени зависеть от молодых. И хотя история свидетельствует о том, что страны, приветствующие энергию и энергичность новых людей, лучше всего конкурируют на международном уровне, Европа идет противоположным путем, ужесточая свои границы».[40] Лучшим ответом на этот вызов, по мнению обоих авторов, является привлечение нового поколения из-за рубежа. Прежде чем говорить о том, почему этот аргумент так плох, стоит признать, что в нем есть небольшое зерно истины.
Для того чтобы население оставалось на стабильном уровне, необходимо, чтобы коэффициент рождаемости в обществе составлял около 2,1. То есть для поддержания естественного роста населения в долгосрочной перспективе на каждых двух человек должно приходиться 2,1 ребенка. В последние годы в Европе этот коэффициент рождаемости опустился ниже указанного уровня. Например, коэффициент рождаемости в Португалии в 2014 году составил всего 1,23, что, если не принять меры, приведет к сокращению численности населения почти вдвое в следующем поколении. На рубеже тысячелетий не было ни одной европейской страны, где коэффициент рождаемости находился бы на критически важном уровне 2,1. Некоторые, в частности Германия (1,38), были намного ниже этого уровня.[41]
Интересно, что было время, когда партии крайне левых и, в частности, «зеленых» на Западе ратовали именно за такой исход, чтобы уменьшить демографический взрыв. Они утверждали, например, — и это несмотря на неприятный оттенок после проведения аналогичной политики Китаем, — что для достижения «оптимальной численности населения» в мире каждая пара должна ограничиться одним ребенком. Предполагалось, что развитые страны могут возглавить этот процесс. Небезынтересно, что по мере роста миграции в Европу из стран третьего мира движения «зеленых» перестали выступать за ограничение численности населения или за ограничения на репродуктивную функцию. В то время как белые европейцы с радостью говорили, что им следует прекратить размножаться, они стали несколько более сдержанно обращаться с той же просьбой к темнокожим мигрантам. Тем не менее, идея о том, что европейцы просто перестали рожать достаточно детей и поэтому должны позаботиться о том, чтобы следующее поколение состояло из иммигрантов, является катастрофическим заблуждением по нескольким причинам.
Первая — из-за ошибочного предположения, что население страны всегда должно оставаться неизменным или, более того, продолжать расти. В состав европейских государств входят одни из самых густонаселенных стран на планете. Совершенно не очевидно, что качество жизни в этих странах улучшится, если население продолжит расти. Более того, когда мигранты прибывают в эти страны, они переезжают в крупные города, а не в оставшиеся малонаселенные районы. Так, хотя среди европейских государств Великобритания, наряду с Бельгией и Нидерландами, является одной из самых густонаселенных стран, Англия, взятая сама по себе, была бы второй по густонаселенности страной Европы.[42] Мигранты, как правило, не устремляются в горные районы Шотландии или в дикие места Дартмура. И поэтому постоянно растущее население вызывает демографические проблемы в районах, которые уже испытывают проблемы с обеспечением жильем и где инфраструктура, такая как общественный транспорт, с трудом поспевает за быстро растущим населением. Любой человек, озабоченный качеством жизни европейцев, должен был бы задуматься о том, как уменьшить численность их населения, а не значительно увеличить ее.
Но допустим, что иммиграция нужна просто для того, чтобы поддерживать уровень населения на прежнем уровне, если бы это было так. Если принято считать, что конкретная страна хочет поддерживать стабильное или медленно растущее население, то, прежде чем импортировать людей из других государств, было бы разумнее выяснить, есть ли причины, по которым люди в вашей собственной стране в настоящее время не рожают достаточно детей. Потому ли, что они не хотят их иметь, или потому, что они хотят их иметь, но не могут? Если это последнее, то вопрос должен заключаться в том, может ли правительство сделать что-то, чтобы создать ситуацию, в которой люди смогут иметь детей, которых они хотят.
Данные большинства стран, включая Великобританию, свидетельствуют о том, что, хотя численность коренного населения ниже уровня воспроизводства, это происходит не потому, что люди не хотят иметь детей. На самом деле цифры свидетельствуют об обратном. Например, в 2002 году, в самый разгар иммиграционного взрыва лейбористского правительства, демографическое исследование ONS показало, что только 8 процентов британских женщин не хотят иметь детей. И только 4 процента хотели иметь одного ребенка. Самым популярным желанием британских женщин — целью 55 процентов — было иметь двух детей. Еще 14 процентов хотели иметь трех детей, еще 14 процентов — четырех, а 5 процентов — пять и более детей, что, если вы стремитесь к стабильному или медленно растущему населению, с лихвой покрывает 8 процентов женщин, которые вообще не хотят иметь детей.[43]
Почему европейцы рожают слишком мало детей? В последние годы этот вопрос рассматривается как с биологической, так и с социологической точки зрения, но есть одно недостающее наблюдение, которое многие европейцы узнают. В большинстве европейских стран пара со средним доходом беспокоится о том, как родить даже одного ребенка и как они смогут его себе позволить, включая потерю зарплаты одного из членов семьи, по крайней мере, на какое-то время. Рождение двух детей влечет за собой еще больше забот и еще больше переживаний. Почти каждый европеец знает хотя бы несколько пар, которые имеют хорошую работу и никогда не смогли бы позволить себе завести третьего ребенка. На самом деле, только три категории людей имеют трех и более детей — очень богатые, бедные и недавние иммигранты. Среди иммигрантов — особенно тех, кто приехал из стран третьего мира, — любое обеспечение их детей, оплачиваемое европейским государством всеобщего благосостояния, будет лучше, чем все, на что они могли бы рассчитывать в своей стране. В то время как коренные европейцы обеспокоены конкуренцией за места в школах, нехваткой жилья, в результате которой средние цены на него выросли в пять-десять раз по сравнению со средней зарплатой в их регионе, и тем, как позволить себе одного ребенка, не говоря уже о трех или четырех. Возможно также, что, в отличие от Спенсера и Портеса, некоторые родители не ценят бесконечное «разнообразие» в местных школах и хотят, чтобы их дети учились в окружении людей со схожей культурной средой. Это означает, что, особенно если такие родители живут во внутренних районах города или в пригороде, они, скорее всего, будут беспокоиться о том, смогут ли они позволить себе дом в районе среднего класса, откуда их ребенок будет попадать в зону охвата менее «разнообразной» школы. Если они не могут позволить себе воспитывать своих детей так, как им хотелось бы, многие люди не смогут иметь столько детей, сколько им хотелось бы.
Вопрос о том, как будет выглядеть ваша страна в будущем, также ставит огромный вопрос о производстве, а также воспитании следующего поколения. Когда люди с оптимизмом смотрят в будущее, они, как правило, с оптимизмом относятся к появлению детей на свет. Однако если они видят будущее, наполненное этнической или религиозной раздробленностью, они могут еще раз подумать о том, хотят ли они приводить в этот мир своих детей. Если европейские правительства действительно настолько обеспокоены проблемой сокращения численности населения, что задумались бы о привлечении более высокопроизводительного населения из других частей света, им было бы разумно сначала выяснить, существует ли политика, способная стимулировать деторождение среди существующего населения. В Польше, например, Партия справедливости и закона в последние годы повысила пособие на ребенка, чтобы попытаться повысить рождаемость в стране и уменьшить зависимость от иммиграции. По крайней мере, правительствам следует проанализировать, нет ли в их действиях чего-то такого, что ухудшает ситуацию.
Кроме того, существует проблема седеющего населения. Действительно, сегодня люди в Европе живут дольше, чем в любой другой период своей истории. Если не случится какой-нибудь крупной войны или моровой язвы, достижения медицины позволят следующему поколению жить еще дольше. И, конечно, несмотря на то, что долголетие часто рисуют как ужасное бремя и бич для общества, следует помнить, что для большинства людей это скорее благо. Это также может дать целый ряд преимуществ остальным членам общества, не в последнюю очередь за счет уравновешивания культурной одержимости молодостью и опытом возраста. Бич «седеющего населения» является бичом только тогда, когда его изображают таковым. В любом случае, даже если бы вы согласились с тем, что долголетие — это проклятие для общества, есть много вещей, которые вы могли бы сделать, прежде чем принимать решение об импорте следующего поколения с другого континента.
В период после Второй мировой войны люди рассчитывали прожить еще несколько лет после выхода на пенсию. Сегодня ожидается, что они проживут еще пару десятилетий. Очевидным решением этой экономической проблемы является повышение пенсионного возраста, чтобы люди, выходя на пенсию, не тратили на пенсии и медицинское обслуживание больше, чем они вложили за годы своей работы. В некоторых странах это происходит естественным образом. Например, с 2004 по 2010 год средний возраст выхода на пенсию в Великобритании увеличился на год (63–64 года для мужчин, 61–62 года для женщин).[44] Конечно, это не всегда такой легкий и добровольный процесс. После финансового краха 2008 года и последующих кризисов еврозоны гражданам Греции был повышен пенсионный возраст. До этого времени представителям обширного и несколько эксцентричного набора профессий (парикмахерам, дикторам радио, тромбонистам) разрешалось выходить на пенсию в пятьдесят лет. Когда наступили экономические реалии, возраст выхода на пенсию был увеличен. Но всегда есть вероятность того, что правительства в поисках дешевого народного хита откажутся приспосабливаться к экономической реальности. В 2010 году президенту Николя Саркози удалось вопреки жесткой оппозиции повысить пенсионный возраст во Франции с 60 до 62 лет. Два года спустя его преемник, Франсуа Олланд, снизил его обратно до 60.
Всегда найдутся те, кто будет протестовать против идеи работать до шестидесяти лет. Но, возможно, некоторые люди сочтут, что работать дольше в знакомом им обществе предпочтительнее, чем умирать в обществе, в котором они чувствуют себя чужими. И хотя есть те, кто утверждает, что для седеющей рабочей силы не найдется работы, это требует серьезного рассмотрения вопроса о том, как изменить экономику, чтобы повысить производительность труда среди «седеющего» населения. В интервью 2012 года канцлер Германии Меркель лаконично изложила задачу континента: «Если сегодня в Европе проживает чуть более 7 процентов населения планеты, производится около 25 процентов мирового ВВП и финансируется 50 процентов мировых социальных расходов, то очевидно, что ей придется очень много работать, чтобы сохранить свое процветание и образ жизни. Все мы должны перестать тратить больше, чем зарабатываем каждый год.»[45]
Существует огромное количество возможных ответов на эту проблему, и ни один из них не является простым. Но самый бессмысленно сложный из всех ответов — это ввоз в общество огромного количества мигрантов для создания базы рабочей силы следующего поколения. Во-первых, потому что непредсказуемых факторов в этой области великое множество. История послевоенной иммиграции в Европу — это история о том, как люди не делали того, чего от них ожидали. Хотя европейские правительства могут думать, что они знают, какой вклад в национальную экономику внесет следующее поколение мигрантов, нет никаких доказательств того, что они когда-либо правильно предсказывали предыдущие. Существуют также предсказуемые факторы, которые полностью игнорируются — например, тот факт, что иммигранты тоже стареют. Как ни удивительно для многих политиков, но ввоз большого количества молодых иммигрантов не решает проблему «седеющего» населения, потому что иммигранты тоже становятся «серыми», а когда они это сделают, то будут ожидать — и заслуживать — тех же прав, что и все остальные. Логичный вывод заключается в том, что краткосрочное решение превращается в еще большую долгосрочную головную боль, потому что постоянно придется ввозить все большее и большее количество иммигрантов, как в финансовой пирамиде, чтобы удерживать все больше и больше людей в том стиле, к которому они уже привыкли.
В то же время в каждой европейской стране мы слышим аргумент, что есть работа, которую молодые европейцы «не хотят выполнять». Там, где это действительно так, это следствие положений социального обеспечения, которые в некоторых ситуациях заставляют лучше избегать работы, чем браться за низкооплачиваемую работу. Но это также результат того, что молодые люди получают такое образование, при котором они свысока смотрят на рутинный или негламурный труд. Это точка зрения общества, которая удивительно широко распространена. Например, нам внушают, что для укладки полок в супермаркетах (работа, ставшая символичной) нужно привлекать людей, потому что она нежелательна для коренных европейцев. Во время британских дебатов о ЕС один миллионер, выступающий за ЕС, настаивал, что миграция в Британию необходима, потому что он не хочет, чтобы его дочь стала «сборщицей картофеля».[46] Помимо расовой инсинуации, что мы выше таких ролей, тогда как другие прекрасно подходят для них, мы должны спросить себя, почему наши молодые люди (если они таковыми являются) «выше» таких задач. Также необходимо спросить себя, полностью ли мы довольны такой оплатой. В Европе много молодых людей, которые не имеют работы. Многие из них не обладают навыками, необходимыми для высокооплачиваемой работы. Так зачем же импортировать людей для выполнения низкоквалифицированной работы, если в Европе и так много низкоквалифицированных работников?
Иногда за массовую иммиграцию выступают из-за преимуществ, которые она дает для поддержки пенсионеров, иногда — из-за преимуществ, которые она якобы дает для того, чтобы молодые люди не занимались работой, которая им не нужна. Но в обоих случаях это аргумент, который, если его пустить на самотек, с каждым годом будет только способствовать возникновению все большей и большей проблемы, поскольку все больше стареющих людей нуждаются в поддержке и все меньше молодых людей имеют шансы устроиться на работу. Европа вошла в привычку, и с каждым годом избавиться от нее становится все труднее.
Одна из самых поразительных вещей в аргументах в пользу продолжающейся массовой миграции в европейские страны — это то, что они так легко меняются. Всякий раз, когда экономические аргументы в пользу массовой иммиграции ненадолго выбиваются из колеи, на помощь приходят моральные или культурные аргументы. Не делая никаких уступок, они излагают позицию примерно в таком духе: «Давайте притворимся, что массовая миграция не делает нас финансово богаче. Это не имеет значения, потому что массовая миграция делает нас богаче другими способами. На самом деле, даже если она делает нас финансово беднее, то, что вы теряете в экономических выгодах, вы приобретаете в культурных».
Этот аргумент предполагает, что европейские общества немного скучны или застойны, и это предположение не пройдет даром во многих других обществах. Предполагается, что в то время как остальной мир не нуждается в массовой миграции представителей других культур, чтобы стать лучше, страны Европы нуждаются в этом и особенно выиграют от таких перемещений. Как будто все согласны с тем, что в сердце Европы есть дыра, которую нужно заполнить и без которой мы стали бы беднее. Новые люди приносят с собой другую культуру, другие взгляды, другие языки — и, конечно, бесконечно цитируемый пример новой и захватывающей кухни.
Как и в большинстве аргументов в пользу массовой миграции, в этом есть доля правды. Несмотря на уже существующее в Европе обилие языков, культур и кухонь, кто бы не хотел расширить свои знания о мире и его культурах? И если какая-либо другая культура не хочет получать знания об остальном мире, то, несомненно, именно она будет беднее от этого? Тем не менее, этот аргумент опирается на ряд заблуждений. Первая заключается в том, что лучший способ узнать о мире и его культурах — это не путешествовать по миру, а сделать так, чтобы мир пришел к вам — а потом остался. Вторая заключается в том, что ценность мигрантов возрастает по мере увеличения их числа, так что если в город прибывает один человек, принадлежащий к совершенно другой культуре, то город выигрывает от этой культуры, а если за ним следует еще один человек, то город выигрывает вдвойне и впоследствии продолжает выигрывать с каждым новым человеком. Но знания или польза от культуры не увеличиваются постепенно с ростом числа представителей этой культуры. Еда — одно из преимуществ, на которое довольно неловко ссылаются в этом споре. Но если взять этот пример, то количество удовольствия, которое можно получить от турецкой еды, не увеличивается год от года, чем больше в стране турок. Каждые 100 000 дополнительных сомалийцев, эритрейцев или пакистанцев, въезжающих в Европу, не увеличивают культурное обогащение в 100 000 раз. Возможно, Европа уже узнала все, что ей нужно было узнать о кухне, и, соответственно, приобрела все, что ей нужно было приобрести, и для того, чтобы продолжать наслаждаться индийской кухней, нет необходимости продолжать ввозить в наши общества все больше индийцев. Если говорить о том, что «разнообразие» — это благо само по себе, то это не объясняет, почему в каждой стране иммигранты в подавляющем большинстве случаев приезжают из небольшого числа стран. Если бы вы активно стремились привнести «разнообразие» в Европу после первых десятилетий массовой миграции, было бы разумно искать людей не только из бывших колоний, но и из стран, которые никогда не были колониями, и стран, о которых существует реальный недостаток знаний.
Однако за настойчивым утверждением «разнообразия» как блага самого по себе скрывается другая идея, хотя, возможно, и менее презентабельная для широкой публики. Хотя документ «Новых лейбористов» 2000 года задумывался как экономический анализ, одного из его авторов больше всего заинтересовал именно социальный аспект миграции. В книге, которую она редактировала в 1994 году, под названием «Чужаки и граждане: Позитивный подход к мигрантам и беженцам» Сара Спенсер из Центра миграционной политики и общества в Оксфорде утверждала, что «времена, когда обладание британским гражданством основывалось на понятии верности, прошли».[47] В другом месте она и ее соавторы утверждали, что национальное государство изменилось и что современное государство стало «открытой и формальной ассоциацией, способной вместить разнообразный образ жизни», и что в таком состоянии «иммиграционная политика должна рассматриваться… также как средство обогащения культурного разнообразия страны».[48] Годом позже Сара Спенсер в другой публикации с одобрением цитировала идею о том, что «традиционная концепция национальности может быть низведена до уровня чистого символизма», и утверждала: «Мы — разнообразное общество с пересекающимися идентичностями и не связаны, да и не можем быть связаны, универсальными ценностями или единой лояльностью. Если мы хотим быть связаны друг с другом, то это должно происходить через взаимное пользование правами и обязанностями».[49]
Это было радикально иное понимание того, что представляет собой народ или страна, причем с глубокими и — для большинства публики сайта — неприятными коннотациями. Сара Спенсер описала их в 2003 году, когда писала об идее «интеграции», что это не то, что делает мигрант, чтобы приспособиться к принимающему обществу, а скорее «двусторонний процесс адаптации мигранта и принимающего общества».[50] Если вы говорите людям, что они выиграют от миграции, это положительный момент. Если вы скажете им, что из-за миграции им придется измениться, это, скорее всего, будет воспринято не так хорошо. Поэтому позитивная часть — это единственная часть, на которую обращают внимание.
Но аргументы в пользу массовой миграции на основании «разнообразия», которое само по себе является благом, игнорируют одну огромную и до недавнего времени невыразимую проблему. Как и в большинстве культур есть что-то хорошее и интересное, так и в каждой из них есть что-то плохое и неприятное. И если положительные стороны можно подчеркнуть и преувеличить с самого начала, то на признание отрицательных сторон уходят годы, если они вообще признаются.
Достаточно вспомнить десятилетия, которые потребовались, чтобы признать, что некоторые группы иммигрантов придерживаются менее либеральных взглядов, чем большинство жителей стран, в которые они приехали. Опрос Gallup, проведенный в 2009 году в Великобритании, показал, что ровно ноль процентов опрошенных британских мусульман (из 500 человек) считают гомосексуальность морально приемлемой.[51] Другой опрос, проведенный в 2016 году, показал, что 52 процента британских мусульман считают гомосексуальность незаконной.[52] Обычный ответ на подобные выводы заключается в том, что таковы были взгляды многих британцев поколение или два назад. Негласно считается, что гомосексуалисты в Британии должны набраться терпения и подождать еще одно или два поколения, пока новые люди догонят их. При этом игнорируется возможность того, что этого не произойдет и что взгляды приезжих могут со временем, благодаря росту населения или другим способам, изменить картину в стране в целом. Поэтому в 2015 году, когда компания YouGov провела исследование отношения британцев к гомосексуальности, одним из вопросов был вопрос о том, считают ли респонденты гомосексуальность в целом «морально приемлемой» или «морально неправильной». Кто-то мог предположить, что такой опрос выявит скрытую гомофобию в некоторых сельских районах, в то время как тусовочные, разнообразные городские районы покажут, что они спокойно относятся к этому вопросу.
На самом деле результаты исследования свидетельствуют об обратном. Если в целом по стране около 16 процентов людей заявили, что считают гомосексуальность «морально неправильной», то в Лондоне этот показатель был почти вдвое выше (29 процентов).[53] Почему люди в Лондоне должны были быть почти вдвое более гомофобными, чем в остальной части страны? Исключительно по той причине, что этническое разнообразие столицы означало, что она ввезла непропорционально большое количество людей со взглядами, которые остальная страна теперь будет считать морально отсталыми. Но если взгляды некоторых общин мигрантов на гомосексуальность устарели всего на пару поколений, то взгляды части этих общин на тему женщин, как оказалось, устарели на много веков, не меньше.
В начале 2000-х годов в Англии истории, которые сикхи и представители белого рабочего класса рассказывали годами, наконец-то были расследованы средствами массовой информации. Они показали, что организованное совращение несовершеннолетних девочек бандами мусульман североафриканского или пакистанского происхождения было распространено в городах на севере Англии и за ее пределами. В каждом случае местная полиция была слишком напугана, чтобы заняться этим вопросом, а когда СМИ наконец обратили на это внимание, они тоже уклонились от ответа. Документальный фильм 2004 года о социальных службах в Брэдфорде был отложен после того, как самопровозглашенные «антифашисты» и руководители местной полиции обратились к каналу Channel 4 с просьбой снять фильм с эфира. Разделы, посвященные сексуальной эксплуатации белых девочек «азиатскими» бандами, были обвинены в потенциальной провокационности. В частности, эти власти настаивали на том, что показ фильма в преддверии местных выборов может помочь Британской национальной партии на выборах. В итоге документальный фильм был показан спустя несколько месяцев после выборов. Но все в этом деле и последующие подробности стали микрокосмом проблемы и реакции, которые должны были распространиться по всей Европе.
Кампания или даже упоминание о проблеме груминга в те годы приводили к ужасным проблемам. Когда член парламента от лейбористской партии северян Энн Крайер подняла вопрос об изнасилованиях несовершеннолетних девочек в своем округе, ее быстро и широко осудили как «исламофоба» и «расиста», и на одном из этапов ей пришлось воспользоваться защитой полиции. Потребовались годы, чтобы центральное правительство, полиция, местные власти или Королевская прокурорская служба обратили внимание на эту проблему. Когда они наконец начали это делать, официальное расследование злоупотреблений в одном только городе Ротерхэм выявило эксплуатацию по меньшей мере 1400 детей за период 1997–2014 годов. Все жертвы были не мусульманскими белыми девочками из местной общины, а самой младшей жертве было 11 лет. Все они были жестоко изнасилованы, некоторых облили бензином и угрожали поджечь. Другим угрожали оружием и заставляли смотреть на жестокое изнасилование других девочек в качестве предупреждения, если они кому-то расскажут о насилии. Расследование показало, что, хотя преступники почти все были мужчинами пакистанского происхождения и действовали в бандах, сотрудники местного совета рассказали, что «нервничали, указывая этническое происхождение преступников из страха, что их сочтут расистами; другие помнили четкие указания своих руководителей не делать этого». Местная полиция, как выяснилось, также не предпринимала никаких действий, опасаясь обвинений в «расизме» и того, как это может отразиться на отношениях в обществе.[54]
История Ротерхэма, как и целая серия подобных случаев в городах Британии, появилась отчасти потому, что несколько журналистов были полны решимости донести ее до общественности. Но все это время общины, из которых происходили эти люди, не проявляли готовности противостоять проблеме и всячески стремились ее скрыть. Даже в судах после вынесения приговора семьи обвиняемых утверждали, что все это было какой-то правительственной интригой.[55] Когда один мусульманин на севере Англии выступил против группового изнасилования белых девушек членами его собственной общины, он сказал, что получил угрозы смерти от своих соотечественников-мусульман в Великобритании за то, что сказал это.[56]
Везде история была одна и та же. Девушек выбирали, по словам судей, которые в итоге председательствовали на процессах, потому что они принадлежали к другой общине, были немусульманками и считались «легким мясом». Многие из мужчин привезли с собой из Пакистана и других мусульманских культур, где доминируют мужчины, представления о женщинах и особенно о женщинах без сопровождения или «незащищенных». Перед лицом такого отношения к женщинам в Соединенном Королевстве все части британского государства не смогли встать на защиту британских норм, включая верховенство закона. Самым добрым объяснением было бы то, что приток огромного количества людей из таких культур заставил власти занервничать, не зная, где провести свои собственные границы. Но дело было не только в этом. Каждый раз, когда случались скандалы с грумингом, выяснялось, что местные власти закрывали на это глаза, боясь вызвать проблемы в обществе или быть обвиненными в расизме. Британская полиция до сих пор не отошла от доклада Макферсона 1999 года, в котором ее обвинили в «институциональном расизме», и опасалась повторения этого обвинения.
Повсюду в Западной Европе та же самая правда всплывала наружу, по крайней мере, столь же медленно, часто почти в тот же самый момент, когда табу было разрушено в Великобритании. В каждой стране периоду молчания способствовал отказ властей вести статистику преступлений по этническому или религиозному признаку. В 2009 году полиция Норвегии сообщила, что иммигранты из незападных стран были ответственны за «все зарегистрированные изнасилования» в Осло.[57] В 2011 году статистическое бюро норвежского государства с готовностью отметило, что «иммигранты перепредставлены в статистике преступлений». Однако они также предположили, что это не связано с культурными различиями, а, скорее, с преобладанием молодых мужчин среди иммигрантов. Один из бывших руководителей отдела насильственных преступлений департамента полиции Осло Ханне Кристин Роде свидетельствовала о необычайном нежелании норвежских властей признать происходящее. Говоря о «четкой статистической связи» между изнасилованиями и мигрантами, приехавшими из культур, где «женщины не имеют собственной ценности», она сказала, что «это большая проблема, но говорить о ней было трудно». Что касается отношения насильников к женщинам, то «это проблема культуры», — сказала Роде.[58]
Очевидно, что эти и подобные случаи с бандами насильников — необычный и нерепрезентативный пример поведения иммигрантов в целом. Однако они должны быть самыми простыми нарушениями, которые только можно себе представить, чтобы их обнаружить, расследовать и наказать. То, что полиции и прокурорам потребовались годы, а в некоторых случаях даже десятилетия, чтобы обратить внимание на эту проблему, заставляет задуматься о том, что она вызывает глубокую тревогу. Такие случаи, как калечащие операции на женских половых органах (FGM), должны быть проще. Но западноевропейские общества годами пытаются справиться с этой проблемой даже на расстоянии. Другие, менее заметные или насильственные проявления, которые приносят с собой некоторые группы мигрантов, вряд ли когда-нибудь достигнут такой же степени проверки, если с подобными случаями будет трудно справиться. Если крупномасштабное групповое изнасилование детей требует более десяти лет, то сколько времени потребуется менее жестоким и ужасным примерам непристойного отношения, чтобы стать известными, если они вообще станут таковыми?
Это свидетельствует о том, что если преимущества массовой иммиграции, несомненно, существуют и о них все прекрасно осведомлены, то недостатки импорта огромного количества людей из другой культуры требуют много времени для признания. Тем временем, похоже, широкая общественность пришла к соглашению, что это не такая уж плохая сделка: если в Европе чуть больше обезглавливаний и сексуальных нападений, чем раньше, то, по крайней мере, мы также выигрываем от гораздо более широкого выбора кухонь.
Последнее обоснование или оправдание массовой иммиграции выходит за рамки разума и оправданий. Даже если все остальные аргументы в пользу этой политики будут развенчаны, этот останется. Это аргумент о том, что все это не имеет значения, потому что все равно ничего нельзя сделать. Все зависит от каждого. Это наша судьба.
В начале нынешнего кризиса я участвовал в дебатах в Афинах о том, какой должна быть политика Европы в отношении ситуации с иммиграцией. Представляя свои аргументы, я заметил, что другие присутствующие (включая греческого экономиста Антигону Либераки и французского политика и активиста Бернара Кушнера), скорее всего, скажут аудитории, что «ничего нельзя сделать». Только потом, когда Бернар записал свою заранее подготовленную речь, я увидел, что он вычеркнул первую строчку перед выступлением. Речь действительно должна была открыться словами о том, что Европа не может остановить поток, идущий в Грецию, и что «ничего нельзя сделать». Это знакомая фраза, хотя, когда к ней прислушиваются, более мудрые политики часто понимают, что она потенциально катастрофична. Тем временем ведущие политики, включая в 2015 году министра внутренних дел Великобритании Терезу Мэй, утверждают, что европейские страны должны попытаться повысить уровень жизни в странах третьего мира, чтобы предотвратить приезд людей сюда. Однако на самом деле, как показывают многочисленные исследования, массовая миграция начинается только тогда, когда уровень жизни повышается (хотя вряд ли до роскошного уровня). У по-настоящему бедных людей нет денег, чтобы подкупить контрабандистов.
Также предпринимаются попытки придать этой точке зрения видимость академической респектабельности. В последние годы в академическом дискурсе вокруг темы миграции выросло направление, которое настаивает на том, что миграционные потоки на самом деле вызваны любым и всеми видами миграционного контроля. В работах, в частности, Хейна де Хааса из университетов Оксфорда и Маастрихта, утверждается, что миграционный контроль не только не работает, но и фактически усиливает миграцию, препятствуя нормальному перемещению мигрантов между Европой и их родными странами. Любимая фраза ученых, этот аргумент, разумеется, выдвигается только теми, кто выступает против любого и всякого контроля над миграцией.
Прежде чем указать на неразорвавшуюся демократическую взрывчатку, стоящую за этим утверждением, стоит подумать, что в нем правда. Конечно, распространенность мобильных телефонов, средств массовой информации — особенно телевидения — в странах третьего мира и снижение стоимости путешествий в последние десятилетия означают, что желание и возможность путешествовать у людей по всему миру как никогда велики. Но если глобализация действительно сделала невозможным предотвращение поездок в Европу людей со всего мира, стоит отметить, что эта глобальная проблема не затрагивает другие страны. Если причина кроется в экономической тяге, то нет причин, по которым Япония не должна сейчас переживать беспрецедентную волну иммиграции с Запада. В 2016 году эта страна была третьей по величине экономикой мира, если судить по номинальному ВВП, опережая Германию и Великобританию. Но, конечно, несмотря на то, что Япония является более крупной экономикой, чем любая другая в Европе, она избегает политики массовой иммиграции, проводя политику, которая останавливает ее, отговаривает людей от пребывания в стране и затрудняет получение гражданства, если вы не японец. Независимо от того, согласен ли кто-то с политикой Японии или нет, эта страна показывает, что даже в наш век гиперсвязи современная экономика может избежать опыта массовой иммиграции и показать, что такой процесс не является «неизбежным». Таким же образом, хотя Китай и является второй по величине экономикой мира, он не является местом назначения для просителей убежища или экономических мигрантов в масштабах Европы. Игнорируя вопрос о том, желательно это или нет, очевидно, что даже самые богатые страны не должны неизбежно становиться точками притяжения для мигрантов со всего мира.
Причина, по которой люди хотят приехать в Европу, заключается не только в ощущении богатства и работы. Европа стала желанным направлением и по другим причинам. Не последнее место среди них занимает знание того, что Европа, скорее всего, позволит прибывшим остаться на континенте после приезда. Среди причин, по которым люди стремятся в Европу, важное место занимает уверенность в том, что ее государства всеобщего благосостояния позаботятся о прибывших мигрантах, а также уверенность в том, что, сколько бы времени это ни заняло и как бы плохо ни заботились о мигрантах, они все равно получат лучший уровень жизни и лучший набор прав, чем где-либо еще, не говоря уже об их родных странах. Существует также мнение — как лестное для европейцев, так и правдивое — что Европа более терпима, мирна и гостеприимна, чем большинство стран мира. Если бы в мире было много таких континентов, то европейцы могли бы наслаждаться своим статусом одного щедрого общества среди многих. Если же сложится мнение, что Европа — единственное место, куда легко попасть, где легко остаться и где безопасно находиться, то в долгосрочной перспективе внимание к континенту может оказаться не столь лестным, как в краткосрочной перспективе. В любом случае приезд мигрантов в Европу не является неизбежным. Они приезжают потому, что Европа сделала себя — по хорошим и плохим причинам — привлекательной для мигрантов со всего мира.
Очевидно, что что-то можно сделать. Желательно это или нет, но если бы Европе пришлось ограничить поток, она могла бы принять меры, чтобы выглядеть и быть на самом деле — в целом ряде аспектов — менее привлекательной для движущегося мира. Она могла бы принять более суровый облик, возвращать людей, которые не должны здесь находиться, прекратить предоставлять социальное обеспечение вновь прибывшим и в будущем принять политику социального обеспечения по принципу «первый пришел — первый обслужил». Если миграция вызвана соблазном, то необходимо найти способ избавиться от этого соблазна. Об этом неприятно думать, и не в последнюю очередь потому, что это затрагивает одно из представлений о себе, которого так любят придерживаться европейцы, и в долгосрочной перспективе может даже изменить это представление о себе. Но путь может оказаться не таким опасным, как опасаются некоторые. Мало кто будет спорить с тем, что Япония — варварская страна, которая придерживается строгих миграционных правил. В любом случае, идея о том, что то, через что проходит Европа, невозможно остановить, опасна не только потому, что она не соответствует действительности, но и потому, что она чревата неприятностями.
На протяжении многих лет в Западной Европе проблема миграции занимает одно из первых мест в списке общественных проблем. Опросы общественного мнения в каждой стране неизменно показывают, что эта проблема почти полностью волнует население. Если на протяжении многих лет большинство населения испытывает озабоченность и ничего не предпринимает для ее решения, то проблемы и недовольство, безусловно, накапливаются. Если в ответ на это не просто игнорировать озабоченность, а утверждать, что с ней невозможно ничего поделать, то начинают рождаться радикальные альтернативы. В лучшем случае такие опасения будут выражены в избирательных урнах. В худшем случае они выплеснутся на улицы. Трудно представить себе какую-либо другую проблему, тем более занимающую столь высокое место в списке общественных проблем, на которую можно было бы ответить «ничего нельзя сделать».
Даже этот окончательный, фаталистический ответ на проблему является результатом политики, которая никогда не была продумана и теперь, похоже, стала — в глазах политиков и ученых — по сути непреодолимой. В конце концов, одно за другим ожидания того, что произойдет, оказывались ложными. А реалии того, что произошло, оказались либо не продуманными, либо продуманными ошибочно. Рассмотрим вердикт одного из тех, кто позволил лейбористскому правительству после 1997 г. обострить свою политику, когда оно это сделало. За свою работу в британском правительстве Сара Спенсер была удостоена почетного звания CBE. Но к тому времени, когда стали ощущаться некоторые последствия ее евангелизма и евангелизма других, она дала более лакричную оценку, признав, что в те годы в правительстве, когда она и ее коллеги открыли шлюзы, «не было никакой политики интеграции. Мы просто верили, что мигранты сами интегрируются».[59] Все это было за несколько лет до крупнейшего кризиса, с которым мы сталкиваемся сегодня, но все это вернулось в качестве основополагающих аргументов для оправдания грядущего огромного движения, охватившего весь континент.
Добро пожаловать в Европу
Остров Лампедуза — самый южный форпост Италии. Он расположен ближе к побережью Северной Африки, чем к Сицилии, и основной паром от Лампедузы до Сицилии идет девять часов. Когда вы находитесь на Лампедузе, вы можете почувствовать эту изоляцию. Ландшафт этих восьми сухих квадратных миль скал гораздо больше похож на тунисский или ливийский, чем на итальянский. На протяжении веков он имел такую историю, какую можно было бы ожидать от непритязательного, но полезного поста в Средиземноморье. Он неоднократно переходил из рук в руки, а его история — это постоянная депопуляция и репопуляция. Пиратские набеги были проблемой на протяжении всего времени, особенно в XVI веке, когда пираты из Турции захватили тысячу жителей острова и увезли их в рабство. Английский турист в восемнадцатом веке обнаружил только одного жителя.
Князья Лампедузы, которые даже после получения титула остались жить в своих дворцах на Сицилии, способствовали заселению острова. Сегодня название острова если и напоминает о чем-то, кроме недавних несчастий, то только об одном обладателе этого титула. Автор «Леопарда» был последним из рода принцев с таким именем. Но на острове, носящем его имя, нет ничего о нем или его мире. Разрушающееся величие его сицилийского барокко кажется таким же далеким, как и этот пыльный выступ простых, низкорослых домов. В наши дни на острове проживает около пяти тысяч человек, которые в основном сосредоточены вокруг единственного порта. Есть одна главная улица с магазинами — Виа Рома, которая ведет к гавани, Молодежь острова сбивается здесь в стаи или мчится по немногочисленным улочкам города по двое на скутере. Старушки собираются вместе на скамейках на городской площади перед церковью, а мужчины постоянно приветствуют друг друга, как будто не встречались годами. Это такое место, из которого любой амбициозный молодой итальянец сделает практически все, чтобы сбежать. И все же каждый день тысячи людей рискуют жизнью, пытаясь попасть сюда.
Конечно, люди бегут из Северной Африки уже много лет. И, как свидетельствует кладбище на острове, не только в последние несколько лет это путешествие стало смертельно опасным. На кладбище рядом с местными жителями похоронены те, кто отправился на Лампедузу и чей путь закончился в море. «Migrante non identificato. Qui riposa», — гласит одна из могильных надписей, установленных местными властями: «29 Settembre 2000». В 2000-х годах на Лампедузу регулярно прибывали лодки с мигрантами, причем не только из Северной Африки и стран южнее Сахары, но и с Ближнего и Дальнего Востока. Контрабандисты назначали высокие цены за путешествие на лодках, но отчаявшиеся люди платили свои деньги за короткий переход. Время в пути составляет менее суток, и как бы плохо ни двигалась лодка, она стала известна как один из лучших путей к новой жизни. Попав на Лампедузу, вы оказываетесь в Италии, а попав в Италию — в Европе.
Это странный первый взгляд на континент. Те, чьи лодки причаливают к береговой линии, мало чем отличаются от места, куда они прибыли, и от места, которое они только что покинули. Те, кто заходит в гавань, обращенную на юг, обнаруживают небольшой порт, вдоль которого расположились несколько тихих магазинчиков и кафе, предназначенных для итальянских туристов, которые приезжали сюда на отдых. Основным бизнесом острова остается рыболовство, а на высокой колонне над гаванью возвышается статуя Мадонны с младенцем, которая наблюдает за кораблями, входящими и выходящими из порта.
В 2000-х годах местные власти начали беспокоиться о количестве прибывающих из Северной Африки мигрантов и были вынуждены построить для них центр временного содержания. Первоначально центр был рассчитан на 350 человек. Предполагалось, что мигрантов будут быстро обрабатывать, а затем переправлять на лодках на Сицилию или в материковую Италию, где можно будет рассмотреть их просьбы о предоставлении убежища. Но новый центр быстро оказался непригодным для выполнения этой задачи из-за количества прибывших. При численности в 500 человек центр переполнен. В 2000-х годах здесь одновременно находилось до двух тысяч человек, и центр для мигрантов превращался в палаточный городок. В такие моменты недовольство местных жителей рисковало стать проблемой.
В течение всего этого времени, несмотря на нехватку денег, Италия практически без посторонней помощи несла финансовое и человеческое бремя этого процесса. Неудивительно, что правительство также импровизировало. Во время последнего десятилетия правления полковника Каддафи в Ливии итальянцы заключили тайное соглашение с его режимом о возвращении тех африканцев, которые не имели права оставаться в стране и должны были быть депортированы из Италии. Когда стали известны подробности этого соглашения, Италия подверглась резкой критике со стороны других европейских стран. Но эта страна лишь испытывала на себе те проблемы и компромиссы, с которыми впоследствии столкнутся все остальные европейцы. Вскоре почти все, кто прибыл на Лампедузу, остались в Италии, что стало привычным для всех остальных, если не стало таковым раньше. Даже когда их прошения о предоставлении убежища рассматривались и отклонялись, подавались апелляции и также отклонялись, и издавались приказы о депортации, они все равно оставались. Число прибывающих было слишком велико, а весь процесс и так был слишком дорогостоящим, чтобы добавлять к нему дополнительные расходы на часто насильственную репатриацию. В какой-то момент, будь то официальный кивок или неофициальное признание неизбежного, было решено, что возвращать людей туда, откуда они приехали, не только экономически, но и дипломатически слишком накладно. Проще было позволить им раствориться в стране, возможно, попытаться перебраться в остальную Европу, если они смогут, а если нет — остаться в Италии и найти способ жить. Некоторые найдут путь к гражданству. Большинство же вольется в черную экономику страны или континента, зачастую работая по ставкам, не намного превышающим те, что они получали бы дома, — и часто на банды из своей страны, которые были их единственной сетью в Европе.
В то время как остальная Италия надеялась, что проблема растворится в глубине страны, центр временного содержания на Лампедузе — сразу за центром порта — был постоянно переполнен и вынужден был искать ответы. Временами ситуация становилась опасной. Среди жителей возникали драки и беспорядки, часто на почве межэтнического соперничества. Центр для мигрантов задумывался как пункт временного размещения, но мигранты стали разбредаться по городу. Когда власти попытались помешать людям выйти через главный вход, некоторые мигранты проделали дыру в заборе с задней стороны и вышли через нее. Центр не является тюрьмой, и мигранты не были заключенными. Вопрос о том, кем они были и каков был их точный статус, приобрел импровизированный характер. Все чаще мигранты знали, каковы их права и что итальянские власти могут и не могут с ними делать.
Естественно, что местные жители, которые в большинстве своем с пониманием и сочувствием относились к новоприбывшим, иногда становились нервными из-за их количества. При большом потоке число прибывающих за несколько дней легко превышало число местных жителей. И хотя местные лавочники продавали прибывшим свои ограниченные товары и иногда дарили им подарки, власти понимали, что должны лучше справляться с людьми. В частности, они должны были быстрее вывозить их с острова и пересаживать на лодки, идущие на Сицилию и на материк, быстрее, чем им это удавалось. Такой была Лампедуза во время относительного «притока» в 2000-х годах.
С 2011 года, после событий, получивших название «арабской весны», эта струйка превратилась в поток. Отчасти это было связано с количеством людей, спасающихся от смены правительства и гражданских беспорядков. Частично это произошло из-за разрушения теневых соглашений со старыми диктаторами, которые ограничивали некоторые виды деятельности торговцев людьми. С 2011 года сотни, а иногда и тысячи людей прибывали на Лампедузу днем и ночью. Они прибывали на шатких деревянных лодках, старых рыболовецких судах из Северной Африки, купленных (или украденных) контрабандистами, которые заставляли своих клиентов оплачивать «проезд», каким бы непригодным ни было судно. Вскоре на Лампедузе встал вопрос о том, что делать со всеми этими лодками. Не найдя дальнейшего применения этим обломкам, местные власти свалили их в кучу за портом и в других местах острова — большие кладбища жалких судов. Через определенные промежутки времени, когда их становилось слишком много, лодки собирали в кучу и сжигали.
Первый год «арабской весны» был особенно тяжелым для острова. Когда пятьсот человек выстраивались в очередь на переправу с Лампедузы, прибывала еще тысяча. С 2011 года в центре для мигрантов часто скапливалось от одной до двух тысяч человек. И, конечно, не все отправившиеся в путь смогли прибыть на все более неадекватных судах, которые отправляли контрабандисты. На самом острове власти создали больше мест для захоронения прибывающих тел, идентифицируя тех, кого могли, и хороня тех, кого не могли, с крестом и идентификационным номером, который присваивался телу по прибытии. «Где остальные тела? спросил я однажды у местного жителя. В море их больше всего», — ответил он.
В начале гражданской войны в Сирии многие прибывшие были сирийцами, в том числе богатые сирийцы из среднего класса. Однажды в гавань Лампедузы прибыла яхта с хорошо одетыми сирийцами, которые сошли на берег, чтобы пройти обычную процедуру оформления. Но после 2011 года приезжали уже более бедные сирийцы, и их число тоже сократилось. Те, кто приехал этим путем, рассказывали о маршруте через Египет, который включал в себя обширные системы туннелей, где детям требовались кислородные маски. Разные этнические группы приехали разными путями, но у них также были разные ожидания и разные желания. Большинство выразили желание остаться в Италии. Только эритрейцы этого не сделали, возможно, из-за воспоминаний о своих бывших колониальных хозяевах. Только они всегда выражали желание отправиться на север, в остальную Европу.
Как с самого начала отмечали некоторые наблюдатели, демографические показатели миграции сами по себе наводят на размышления. Около 80 процентов прибывших составляли молодые мужчины. Среди них были и дети, в том числе несопровождаемые, которые вызывали наибольшее беспокойство у ожидающих властей. Нигерийских детей, оставшихся одних, часто отправляли в Европу для торговли людьми. Изредка встречались женщины, которым, как правило, обещали работу после прибытия в Европу. Встретившись с контрабандистами в Италии или на севере, которые одалживали им деньги и которым они потом оставались должны, они узнавали, что обещанная им «работа» — это проституция. Большинство людей знают, насколько опасно путешествие для любой женщины без сопровождения. Мусульманские женщины и девушки редко приезжают одни.
После прибытия на Лампедузу поведение мигрантов также сильно различается. Те, у кого есть деньги, отправляются за покупками на улицу Виа Рома. Сирийцы известны тем, что покупают одежду сразу по прибытии. Некоторые мигранты покупают алкоголь. Многие сразу же покупают телефонные карты и используют их, чтобы позвонить домой и сообщить семье о том, что они прибыли в Европу, а также договориться с любыми знакомыми о следующем этапе своего путешествия.
Однажды я встретил на улице трех молодых эритрейцев, не старше 16 лет. Они только что купили — и с гордостью носили — сувенирные шляпы с острова с надписью «Я люблю Лампедузу». В другом месте, на церковной площади, восемь молодых парней из стран южнее Сахары, казалось, выполняли указания старшего мигранта. Они не сливались с толпой. Среди небольших стай иммигрантов, которые бродят по городу, некоторые стараются помахать рукой или кивнуть местным жителям. Другие снуют по улицам, хмурясь и уже, кажется, испытывая недовольство. Подавляющее преобладание молодых мужчин заметно во все времена. Они приехали сюда по поручению своих семей. Со временем они надеются отправить им деньги. Больше всего они надеются, что смогут привезти сюда свои семьи.
К 2013 году поток беженцев был настолько велик, что правительство пошло на необычный шаг — стало вывозить прибывших с острова на Сицилию или на материк. В июле того года Папа Франциск посетил Лампедузу, вызвав восторженную реакцию местных жителей. Он бросил венок в море и возглавил мессу под открытым небом, во время которой в качестве алтаря использовал небольшую расписную лодку. Папа использовал этот визит, чтобы осудить «глобальное безразличие» к происходящему и призвать мир к «пробуждению совести». Для жителей острова это, наконец, показалось адекватным признанием того, что происходит на их острове.
3 октября 2013 года у берегов Лампедузы затонуло судно, отправившееся из Мисураты (Ливия) и заполненное в основном выходцами из стран Африки к югу от Сахары. Итальянская береговая охрана спасла более ста человек, но более трехсот мигрантов утонули. Это вызвало огромный резонанс. В Италии был объявлен день общественного траура, флаги подняты на полмачты, во всех итальянских школах объявлена минута молчания. На Лампедузе в молчаливой процессии со свечами и вечерней мессе приняли участие почти все жители острова. Было привезено так много тел, что ангар в крошечном аэропорту Лампедузы пришлось превратить во временный морг.
Политический резонанс поднялся не только в Италии, но и во всем мире. Генеральный секретарь Организации Объединенных Наций Пан Ги Мун заявил, что эта трагедия доказала необходимость «расширения каналов безопасной и упорядоченной миграции». Дальнейшие затопления в том же месяце, унесшие десятки жизней, вызывали все более острую реакцию. Призывая к увеличению европейской помощи, премьер-министр соседней Мальты пожаловался, что Средиземное море превращается в «кладбище». Наконец, международное внимание стало уделяться тому, что происходит в морях вокруг Лампедузы. В качестве прямого ответа итальянское правительство при поддержке широкой общественности запустило программу «Mare Nostrum» («Наше море»). Эта политика позволила итальянским военно-морским силам патрулировать почти 70 000 квадратных километров акватории вокруг Лампедузы и проводить поисково-спасательные операции для судов с мигрантами. Фрегаты и вертолеты были подкреплены береговыми радарными сетями, что обошлось итальянскому правительству примерно в девять миллионов евро в месяц. Неправительственные организации сотрудничали с этой политикой и организовали присутствие на борту правительственных судов для оказания помощи при перехвате судов с мигрантами. Эта политика, несомненно, спасла много жизней, но она также создала новые проблемы.
Среди них был и тот факт, что контрабандистам, действующим в беззаконных зонах ливийского побережья, теперь не нужно было пытаться использовать суда даже такой мощности, как те, что они выпускали до сих пор. Mare Nostrum еще больше приблизил границу Европы к Ливии. Теперь контрабандистам достаточно было спустить на воду любую лодку. Если оно оставалось на плаву, итальянский флот встречал его на полпути к Лампедузе, а иногда и ближе к Ливии. Если судно с мигрантами было пригодно для плавания, итальянский флот буксировал его в порт Лампедузы. Обычно мигрантов сначала поднимали на борт итальянских судов. Эта операция, продолжавшаяся менее года, получила одобрение Международной организации по миграции (МОМ), среди других международных организаций, которые позже подсчитали, что за этот период итальянские суда доставили в Европу около 150 000 человек. МОМ повторила официальную позицию, что операция не стимулировала приезд большего числа людей.[60]
Тем не менее, поскольку количество беженцев было столь значительным, а конца не было видно, стоимость Mare Nostrum вскоре оказалась слишком большой для итальянского государства, все еще переживающего различные кризисы еврозоны. И вот после года, в течение которого чиновники просили о помощи, но не получали ее, работа Mare Nostrum была передана пограничному агентству ЕС Frontex под названием «Операция Тритон». Она также искала лодки, пересекающие Северную Африку, и либо помогала мигрантам сесть на суда Frontex, либо направляла их лодки в гавань Лампедузы или сицилийские порты, такие как Аугуста, куда также направлялись многие лодки. В течение всего этого периода представители Frontex и другие официальные лица также продолжали отрицать, что операция вызывает какой-либо фактор притяжения.
Но как же иначе? По одну сторону Средиземного моря находились люди со всей Африки, Ближнего и Дальнего Востока, некоторые из которых месяцами добирались до берегов Ливии, чтобы отправиться в это последнее путешествие. Слухи о политике итальянского правительства и отношении европейцев к происходящему, несомненно, доходили до них. Это давало контрабандистам значительные преимущества. Не в последнюю очередь потому, что чем больше был спрос, тем выше были цены и тем больше людей они могли погрузить на свои лодки. Рассказы о поведении контрабандистов, очевидно, также доходили до мигрантов, некоторые из которых платили до 4000 евро только за переправу. Но сделка редко была честной. Изнасилования были обычным делом, особенно женщин — как в сопровождении, так и без. Многие мигранты добирались до Ливии только для того, чтобы с них потребовали больше денег, чем они уже заплатили. Имущество конфисковывалось. Некоторые мигранты рассказывали, что контрабандисты использовали мобильный телефон мигранта, чтобы снять на видео его издевательства и пытки. Затем видеозапись отправлялась семье мигранта с угрозой новых пыток, если он не вышлет больше денег. Чиновники, которые оформляют мигрантов после их прибытия в Италию, узнают, где находятся убежища торговцев, но внутри Ливии практически ничего нельзя сделать, чтобы наказать банды.
Хотя мир воспринимает всех этих людей как «мигрантов» или «беженцев», между собой они очень разные люди, с разным происхождением и разными причинами, по которым они оказались в одном и том же путешествии. Одним из проявлений этого является иерархия, существующая среди мигрантов даже после того, как они оказываются на лодках. Расизм между группами мигрантов и между ними — обычное дело. Например, тунисцы и сирийцы неодобрительно смотрят на африканцев к югу от Сахары, и не только метафорически. Когда лодки отправляются в путь, лучшие места на судне — на носу и на палубе — занимают эти более обеспеченные группы из стран Ближнего Востока и Северной Африки. Эритрейцы, сомалийцы и другие сидят или стоят в трюме лодки. Если лодка пойдет ко дну, именно эти люди, скорее всего, утонут.
Летом 2015 года на Лампедузе я разговорился с двумя эритрейцами в возрасте около двадцати лет, которые сидели в тишине на краю гавани, ковыряясь в ногах и оглядываясь на море, которое они пересекли. В то время как огромные военно-морские корабли обшаривали горизонт за горизонтом, эти двое показали мне лодку, стоявшую между итальянскими правительственными судами в гавани, на которой они прибыли на прошлой неделе. Среди старых потрепанных лодок, отправлявшихся из Ливии, она была вполне пригодна для плавания. Его заметила береговая охрана и сопроводила в гавань вертолетом с сопровождающими спасательными судами. Двое эритрейцев оказались в самом низу, в темном трюме лодки, но она удержалась на плаву, и они остались живы.
Работники НПО, которым поручено снимать людей с этих шатких лодок посреди моря, рассказывают страшные истории. Если лодку замечают в любое время дня и ночи, а работники не находятся на официальном судне, у них есть максимум час или два, чтобы добраться до гавани. Один из рабочих рассказывает, что когда мигранты поднимаются на борт военного судна в море или в порту на суше, им говорят: «Вы в Италии!». Затем рабочие заверяют их, что они в безопасности. Опять же, за исключением эритрейцев, большинство из них очень счастливы и улыбаются. В странах, откуда они приехали, люди с подозрением относятся к чиновникам и особенно к полиции, поэтому для третьих лиц заверить мигрантов в том, что здесь, в Европе, полиция и чиновники действительно будут работать на них, — это очень важное заверение. Сотрудница одной из НПО рассказывает, что первое, что она говорит мигрантам, когда они садятся на военное судно посреди моря или в док в Лампедузе, это просто: «Добро пожаловать в Европу».
После того, что мигрантам пришлось пережить еще до вероломного перехода из Северной Африки, неудивительно, что многие из них прибывают на Лампедузу измученными и травмированными. Некоторые из них потеряли в пути членов семьи. В 2015 году крупный нигерийский мужчина сидел на земле гавани и плакал, как ребенок, ударяя по ней рукой. Лодка, на которой он приплыл, затонула, и хотя он спас одного из своих детей, его жена и еще один сын утонули у него на глазах.
И все же они приплывают, зная о риске, потому что, несмотря на все истории о тонущих лодках и смертях на борту, большинство из тех, кто отправляется в путь, остаются на плаву, достигают итальянских вод и становятся гражданами Европы. Спасаются ли они от политических, религиозных или сектантских преследований или ищут лучшей жизни в развитых странах — все они попросят убежища. У многих из них будут законные требования, и Италия обязана предоставить этим людям убежище: в соответствии с Женевскими конвенциями и Дублинским договором ЕС первая страна, в которую въезжает мигрант и просит убежище, должна оценить это требование и предоставить защиту. Но горькая правда заключается в том, что практически нет возможности выяснить, кто есть кто и что из этого правда. Если бы поток просителей не был таким, как в последние годы, тогда отпечатки пальцев, собеседования и все остальное, что за этим следует, можно было бы тщательно оценить. Историю можно было бы перепроверить и проверить. Но с такой скоростью и в таком количестве прибывающих людей шансов на это не было никаких.
Два других элемента значительно ухудшают ситуацию. Многие — а иногда и большинство — прибывающих людей намеренно не имеют при себе никаких документов, потому что неопознанность — это преимущество. В условиях нехватки времени у агентств люди могут выдавать себя за людей другого возраста, других людей или даже из другой страны. Когда стало известно, что определенную группу ставят в начало очереди на получение убежища — например, сирийцев, — большое количество людей стали утверждать, что они сирийцы, хотя некоторые из тех, кто работал с беженцами, заметили, что они не говорят на сирийском диалекте и ничего не знают о стране, из которой они, по их словам, прибыли.
Это явление, по крайней мере отчасти, вызвано деятельностью НПО, выступающих за любую и всяческую миграцию в Европу в рамках движения «Мир без границ». В 2010-х годах, когда поток мигрантов увеличился, некоторые группы НПО решили помочь мигрантам еще до того, как они попадут в Европу. Они предоставляли легкодоступную информацию в Интернете и в приложениях для телефонов, чтобы помочь будущим европейцам пройти через весь процесс. В том числе советы о том, куда идти и что говорить, когда приедешь. Сотрудники, работающие на передовой, отмечают, что со временем мигранты все лучше понимают, что с ними будет происходить и чего им следует ожидать. Отчасти это происходит благодаря тому, что в страны происхождения мигрантов доходят слухи от людей, которые успешно преодолели этот путь. Но также это происходит потому, что существует движение, которое стремится научить мигрантов оставаться в Европе независимо от справедливости их заявления. Все эти группы правы в своем предположении, что в XXI веке у Италии нет ни денег, ни времени, ни желания кропотливо рассматривать каждое заявление. Конечно, есть люди, которым отказывают в убежище, и тогда они могут обжаловать это решение. Но даже если их апелляция отклонена, дальнейшие действия происходят крайне редко. Трудно найти случаи, когда кто-то прибыл в Италию, получил отказ в праве на пребывание, а затем был отправлен обратно на родину. Очень редко репатриируют тех, кто был осужден за преступление в Италии. Но даже в этом случае планка установлена исключительно высоко. Проще позволить всем раствориться в Италии, а затем в Европе, чем придерживаться линии закона. Правда заключается в том, что как только вы выживаете в водах Лампедузы, вы оказываетесь в Европе навсегда.
Конечно, даже те, кто лжет о предоставлении убежища, ищут бесконечно лучшей жизни, чем та, которую они оставили. С Лампедузы, кажется, легко представить себе схемы справедливого и гармоничного распределения этой огромной и непрерывной волны людей по всему континенту. Но любой, кто знаком хотя бы с Италией, должен знать об этом лучше. За исключением небольшого числа более ранних и обеспеченных мигрантов, большинство прибывших в конечном итоге окажутся на, ночуя у вокзала в Милане или на автостоянке в Равенне. Те, кому повезет, в итоге будут работать на банды или пытаться продавать имитацию предметов роскоши на мостовых Венеции или на боковых улочках Неаполя. При виде полицейского или вспышки фар полицейской машины они поспешно соберут свои сумки с подделками или унесут лоток с поддельными солнцезащитными очками и поспешат скрыться с места преступления. Возможно, они более защищены, свободны и безопасны, чем дома, но их будущее вряд ли можно назвать светлым.
А ведь Лампедуза — всего лишь один небольшой остров. В последние годы лодки с мигрантами причаливали и к ближайшим к Лампедузе островам, включая Мальту и Сицилию. Только в 2014 году — за год до «начала» кризиса мигрантов — таким образом прибыли 170 000 человек. Чиновники говорят о решении проблемы путем заполнения недавнего правительственного вакуума в Ливии. Но они забывают, что поток мигрантов продолжался даже в тот период, когда европейские правительства (включая французское) платили взятки Каддафи. И они забывают, что лодки отправляются не только из Ливии, но и из Египта, Туниса и Алжира. Более того, это в любом случае только один маршрут. На западе Средиземного моря есть еще один маршрут, который идет из Марокко в Испанию. Через эту узкую щель между Африкой и Европой, Гибралтарский пролив, мигранты переправляются уже несколько десятилетий. И несмотря на то, что у Марокко самые лучшие отношения из всех североафриканских государств с любой европейской страной — а значит, и самые большие шансы заключить сделку, чтобы остановить контрабандистов, — миграция в Испанию не была остановлена. Более того, в начале 1990-х годов движение мигрантов по этому маршруту оказалось предвестником грядущих событий. В те времена цена за преодоление 10 миль моря для контрабандистов составляла 600 долларов. Тогда, как и сейчас, лодки отправлялись в путь ежедневно, а тела тех, кто не доплыл (часто потому, что контрабандисты заставляли мигрантов плыть последнюю часть пути), омывались на пляжах Испании.
Тогда, как и сейчас, движение было не только непрерывным, но и разнообразным. В одном из отчетов за 1992 год сообщалось, что из 1547 нелегальных мигрантов, задержанных испанскими властями только в Тарифе в течение десяти месяцев, 258 были эфиопами, 193 — либерийцами и 64 — сомалийцами. Как отмечается в отчете, «слухи о новом маршруте распространились далеко за пределы Марокко, и среди задержанных были не только алжирцы и растущее число африканцев к югу от Сахары, но и филиппинцы, китайцы и даже иногда восточноевропейцы». Среди тех, кто бежал, одни спасались от угнетения, а другие просто искали работу или лучшее качество жизни. Как сказал Сантьяго Варела, тогдашний заместитель министра внутренних дел Испании: «В Северной Африке существует структурная проблема. Мы не знаем, как будет развиваться ее политическая и экономическая ситуация. А демографическое давление огромно». Он имел в виду ситуацию, когда уже тогда 70 процентов населения Марокко было моложе 30 лет, а официальные данные по безработице составляли 17,5 процента. «Пока нельзя сравнивать нашу проблему с проблемами других европейских стран, — сказал Варела. — Но это предупреждение о том, что может произойти здесь в будущем. Испания очень быстро превратилась из страны эмиграции в страну иммиграции».[61]
Варела говорил о периоде, когда выходцы из Северной Африки, ранее направлявшиеся во Францию и Бельгию, вместо этого искали работу в Италии и Испании в то время, когда ни в одной из этих стран не требовалось получать визы. Мигранты могли въехать в любую из этих стран в качестве туристов, а затем отправиться в остальные страны Европы. И уже тогда одним из факторов притяжения было стремление Европы снизить внутренние границы между странами, что облегчало свободное передвижение, как только кто-то оказывался в Европе. В 1990-х годах усилия по пресечению нелегального въезда в страну были затруднены отказом Марокко принять обратно всех не-марокканцев, покинувших страну. Поэтому, как отметил один испанский чиновник, даже если правительству удастся остановить лодки в его регионе, «они найдут другие способы проникновения. Они будут использовать более крупные лодки и высаживаться подальше отсюда. Они попробуют добраться до Италии или Португалии. Пока там так много страданий, они будут продолжать прибывать».[62]
Хотя попытки остановить поток мигрантов оказались более успешными в Испании, чем в Италии или Греции, поток продолжается и сегодня. В 2010-х годах он сосредоточился в испанских североафриканских анклавах Мелилья и Сеута, которые остаются заманчивыми позициями для всех, кто стремится попасть в Европу. Регулярные попытки мигрантов сломать заборы и стены, окружающие анклавы, приводят к столкновениям с полицией и частым беспорядкам. В то же время, хотя давление анклавов остается сильным, лодки с мигрантами по-прежнему направляются к материковой Испании или крошечным кусочкам территории, таким как островок Альборан. В декабре 2014 года в плохом море одна лодка с более чем пятьюдесятью выходцами из стран Африки к югу от Сахары направилась из Надора на севере Марокко к южному побережью Испании. Камерунский капитан-мусульманин обвинил в плохой погоде нигерийского христианского пастора, который молился на борту. Капитан и команда избили пастора и выбросили его за борт, после чего обыскали остальных пассажиров, выявили христиан, а затем точно так же избили и выбросили их за борт.[63]
Это всего лишь еще один крупный маршрут, который существует уже много лет и в котором снова нет ничего нового, кроме масштаба. Именно к этой стороне Средиземного моря было приковано внимание всего мира в решающий год кризиса.
Мы видели все
Как и на итальянских островах, лодки приплывают на острова Греции уже много лет. И, как и в случае с итальянцами, в течение многих лет греческие власти были вынуждены пытаться справиться с этой проблемой самостоятельно. И снова вряд ли можно было найти более неудачную страну, которой пришлось бы решать такую проблему. К 2015 году греческая экономика уже шесть лет находилась в состоянии кризиса, связанного с выплатой долгов. В то время как Греция боролась с экономическими ограничениями, навязанными ей другими странами еврозоны, во главе которых стояла Германия, она также боролась с гуманитарным кризисом, разразившимся на границах страны.
Как и в случае с итальянскими островами, миграция продолжалась годами, прежде чем остальная часть континента обратила на это внимание. Как и в случае с Лампедузой, греческие острова оказались в плену не только географической близости к другому континенту, но и своей собственной истории. Десятки греческих островов, расположенных на небольшом расстоянии от турецкого побережья, делают северную часть Эгейского моря и острова Додеканес еще более мягким подбрюшьем континента, чем те, что расположены ближе к Северной Африке. Как и Италия, греческие острова уже были настолько поглощены финансовыми и социальными проблемами, когда поток прибывающих увеличился, что они тоже вытеснили мигрантов на материк в надежде, что те найдут дорогу на север из Греции и в остальную Европу.
На протяжении всей истории уязвимость этого участка побережья была необычной даже по меркам региона. Именно поэтому за эти острова в разное время боролись и удерживали их византийцы, османы и другие. С самых северных районов острова Лесбос Турцию видно лучше, чем большинство греческих островов, расположенных один на другом. Пять миль воды — это все, что отделяет эту часть Европы от Турции. Теперь вы понимаете, почему контрабандистам удается избежать наказания, когда они говорят своим подопечным, что последний отрезок их путешествия в Европу состоит из переправы через реку. При меньшем времени в пути, чем от Северной Африки до Лампедузы, стоимость последней части путешествия в Европу составляет 1500 долларов. Зимой, когда вода может быть неспокойной, некоторые из тех, кого заманивают на берег, видят шаткое судно, которое им предлагают, и отказываются в него садиться. Им говорят, что если они не сядут, то им все равно придется заплатить свои 1500 долларов, а затем еще 1500 долларов за судно, на которое они сядут.
Оттолкнувшись от берега, лодки добираются до Греции за 90 минут — два часа. В отличие от контрабандистов из Ливии в Италию, турецкие контрабандисты не утруждают себя использованием деревянных судов для такого короткого перехода. Они предпочитают пластиковые лодки, и в отличие от огромных погребальных костров из деревянных лодок, периодически сжигаемых на Лампедузе, эти пластиковые суда нельзя сжечь. Их также нельзя переработать на острове, настолько дешев пластик, из которого они сделаны. Поэтому периодически огромные кучи этих пластиковых лодок собирают и отправляют на большем судне на греческий материк для переработки. Но, конечно, лодки все равно могут пойти ко дну, в хорошую и плохую погоду.
Как и жители Лампедузы, на протяжении всех лет, пока мир не проявлял интереса к местным жителям на этих греческих островах, они реагировали на происходящее с таким же чувством милосердия и истории, осознавая не только то, что происходит сейчас, но и свою собственную историю. У многих семей на этих островах есть свои собственные воспоминания о миграции. Когда в 1922 году закончилась греко-турецкая война, эти острова наводнили греческие граждане, бежавшие из Малой Азии. Более трех миллионов греков бежали с территории нынешней Турции через такие острова, как Лесбос, где сегодня каждый третий житель является потомком тех беженцев. В те дни, когда «река» между Турцией и Лесбосом усеяна лодками, словно сдержанной армадой, одним из первых мест, которые видят многие мигранты, является крошечная деревня Скала Скамниас на северном побережье Лесбоса. Его крошечный порт с парой баров-ресторанов, прижавшихся к воде, и крошечной часовней на мысе гавани был основан несколькими беженцами в 1922 году.
Хотя движение и миграция были историей этих островов на протяжении веков, то, что произошло в последние годы, является чем-то новым. И дело не только в регулярности, с которой растет число прибывающих, но и в том, откуда они приезжают. Хотя немногие жители островов настаивают на этом, эти новые жители — не греки, спасающиеся от конфликтов за границей и возвращающиеся домой. Это люди, спасающиеся от конфликтов вдали от родины, часто проходящие через множество безопасных стран. Среди них также растет число людей, спасающихся от бедности, безработицы или отсутствия перспектив, которые видят в Европе решение своих проблем, а в Греции — путь в Европу.
Как и в случае с итальянскими пунктами въезда, поток на греческие острова ускорился после «арабской весны» и, в частности, в связи с гражданской войной в Сирии. Но, как и в случае с Италией, прибытие происходило и из других стран. Из стран с повстанческими движениями и нестабильными правительствами — не в последнюю очередь из Афганистана, — а также из стран, которые были союзниками европейских держав и имели якобы стабильные правительства, таких как Пакистан. Этот поток людей, прошедших через четыре или пять стран, прежде чем попасть на стартовые площадки на берегах Турции, также прибыл из Африки.
Но даже в Греции, куда этот поток людей прибывал годами, все изменил 2015 год. Не из-за чего-то нового, произошедшего на Дальнем Востоке, Ближнем Востоке или в Африке, а из-за того, что случилось далеко на севере, в Германии.
Новости, которые рассказывали африканцам и жителям Ближнего Востока о том, как живут в Европе, также, конечно, рассказывали европейцам о жизни людей в Африке и на Ближнем Востоке. И мало что производило большее впечатление в вечерних теленовостях, чем рассказы о том, как в Средиземном море тонут и опрокидываются суда: превращение южной части Европы в водное кладбище. После 2011 года подобные истории о человеческих страданиях, которые уже успели тронуть сердца жителей Италии и Греции, поначалу стали медленно замечать и в остальной Европе.
Нигде они не вызывали столько комментариев и беспокойства, как в Германии. Но то, что должно было произойти, развивалось на фоне далеко не благоприятной обстановки. Всплеск мигрантов, прибывающих в Германию, привел к тому, что уже к 2014 году иммиграция в страну достигла двадцатилетнего максимума. В том же году около 200 000 человек попросили убежища в стране. В ответ на это некоторые немцы начали испытывать беспокойство по поводу безопасности, а также по поводу своей идентичности. Как Германия сможет справиться с ситуацией, если ей придется принимать беженцев и просителей убежища такими темпами, вдобавок к десятилетиям, в течение которых страна, как и все остальные, уже открывала свои границы для людей, которые честно или иным образом принимались в качестве гастарбайтеров? Каковы будут последствия для страны, если учесть, что большинство из этих новоприбывших — мусульмане? В 2014 году эти часто высказываемые частные опасения стали громче звучать на улицах. В Дрездене и других городах Германии возникло движение под названием Pegida («Народ против исламизации Запада»), которое выступило против резкого роста иммиграции.
В своем новогоднем послании 31 декабря 2014 года канцлер Меркель выделила эти движения для критики. Она настаивала, что в сердцах немецкого народа не должно быть «предрассудков, холода или ненависти», как у этих групп. Вместо этого она призвала немецкий народ к новому всплеску открытости по отношению к беженцам. Она объяснила, что в результате войн и кризисов по всему миру «беженцев стало больше, чем было со времен Второй мировой войны. Многие буквально спасаются от смерти. Само собой разумеется, что мы помогаем им и принимаем людей, которые ищут у нас убежища». Она также рассказала о демографических показателях Германии и объяснила, что в условиях «стареющего населения» эта иммиграция, о которой многие беспокоились, на самом деле окажется «выгодной для всех нас».[64] В мае следующего года федеральный министр внутренних дел Томас де Мезьер объявил в Берлине, что правительство Германии ожидает прибытия в страну 450 000 беженцев в этом году.
В июле 2015 года в немецкие новости ворвалась человеческая сторона истории миграции в лице 14-летней палестинской девочки, чья семья покинула Ливан. В прямом эфире телевизионной программы с вопросами и ответами между детьми и канцлером в Ростоке эта девочка сказала Меркель, что беспокоится, что ее семья может быть депортирована. Реакция канцлера продемонстрировала, как трудно встретить естественное человеческое сочувствие с более широкой политической проблемой. Она сказала сидящей перед ней девушке, что та кажется ей «очень симпатичным человеком». Но затем добавила: «Политика — это тяжело». Тысячи и тысячи других людей также находятся в Ливане, сказала канцлер, и если Германия говорит: «Вы все можете приехать», а приезжают все только из Африки, то она должна понять, что Германия «не сможет с этим справиться». Меркель пообещала, что дела будут рассматриваться быстрее, но ясно дала понять, что некоторым людям «придется вернуться». Затем, когда канцлер приготовилась к очередному вопросу, раздался крик молодой девушки, и продюсеры и ведущий поняли, что этот жуткий и захватывающий момент попадет во все ночные выпуски новостей. Она начала плакать. Меркель подошла к ней, чтобы успокоить. Возник спор с ведущим, который, похоже, надеялся на амнистию в прямом эфире. Канцлеру явно не давала покоя недавняя волна мигрантов из Греции и Италии. Но, увлекшись личными историями, многие немецкие СМИ критиковали Меркель за «холодность» ее реакции. Эта холодность, если таковой она была, вскоре покинула ее.
Поскольку Греция и Италия позволили прибывшим в Европу людям продвигаться дальше, уже в следующем месяце Министерство внутренних дел Германии пересмотрело ожидаемое число прибывших в Германию в 2015 году до 800 000 человек, что более чем в четыре раза превышает общее число прибывших в 2014 году. Неделю спустя министерство вместе с Федеральным ведомством по делам миграции и беженцев задумалось о том, что делать с людьми, прибывающими в Германию через Грецию и Венгрию. Будут ли они отправлены обратно в Венгрию, как это должно было быть в соответствии с надлежащими протоколами? Было достигнуто соглашение, что нет. 25 августа Управление по делам миграции сообщило об этом в Твиттере: «В настоящее время мы больше не применяем дублинские процедуры в отношении сирийских граждан». Это сообщение быстро распространилось по всему миру. А в последний день августа канцлер сделала свое самое важное заявление. Перед аудиторией иностранных журналистов в Берлине она заявила: «Немецкая тщательность — это прекрасно, но теперь необходима немецкая гибкость». Европа в целом «должна двигаться, а ее государства должны разделить ответственность за беженцев, ищущих убежища. Всеобщие гражданские права до сих пор были связаны с Европой и ее историей. Если Европа потерпит неудачу в вопросе о беженцах, ее тесная связь с универсальными гражданскими правами будет разрушена. Это будет не та Европа, которую мы себе представляем».[65] Канцлер Германии открывала двери Европы, и слова ободрения, с которыми она обращалась к своим соотечественникам, были мотивирующими: «Wir schaffen das» («Мы можем это сделать»). Германия, по ее словам, достаточно сильна политически и экономически, чтобы справиться с этой задачей, как она справлялась с задачами в прошлом. Большая часть средств массовой информации поддержала ее. «Меркель — смелая» — гласил заголовок в журнале The Economist, а сопроводительная статья утверждала: «В вопросе беженцев канцлер Германии смела, решительна и права».[66]
Хотя решение принимала не только Меркель, мощное заявление немецкого канцлера потянуло за собой весь континент, хотели они того или нет. В Европе, границы которой были разрушены, а свобода передвижения стала доктриной, массовое перемещение по Европе людей извне стало вызывать проблемы в масштабах всего континента. Соседи Германии увидели, как сотни тысяч людей проходят через их территорию, направляясь на север в Германию. В 2015 году только через территорию Венгрии прошло около 400 000 мигрантов. Меньше двадцати из них останавливались, чтобы попросить убежища в Венгрии. И этот большой наплыв людей охватил и всю остальную Европу. Десятки тысяч людей с Балкан, которые в противном случае не смогли бы найти законный способ попасть на север Германии, присоединились к огромному потоку людей, движущихся через их страны с юга. В то же время движение на север нарастало. Шведское правительство объявило о росте своего желания принять этот поток, и вскоре каждый день тысячи людей направлялись в Данию, иногда для того, чтобы остаться, а не ехать дальше в Швецию. В 2015 году более 21 000 человек попросили убежища в Дании (в три раза больше, чем за два года до этого), но гораздо больше людей устремились в Швецию. Разумеется, не обошлось без споров, и, конечно, нашлись те, кто протестовал против такой политики. Но в этот критический момент движение, которое рисковало стать обезличенным из-за огромного количества людей, вдруг приобрело человеческое лицо.