Незначительная деталь

И раз уж об этом зашла речь: надеюсь, что никому не стало неловко от этих разговоров о солдатах и блокпостах или напоминаний о том, что мы живем в оккупации. Звуки выстрелов, свист солдатских патрулей, иногда военные вертолеты, самолеты, бомбы, а потом – сирены скорой помощи – все эти звуки не просто опережают здесь выпуски срочных новостей; они – часть звукового фона в куда большей степени, чем собачий лай. Так заведено с очень давних пор – немногие из ныне живущих могут припомнить мелкие подробности прежней жизни, например подробности о латуке, что продается на закрытом овощном рынке. Поэтому, если то, что я прочла как-то утром в какой-то статье в одной газете, мною овладело, тут дело не в главном происшествии, о котором шла речь в публикации, – такие вещи вполне обычны, скажем так – в подобных контекстах они случаются, и нередко, так что прежде похожие происшествия меня совершенно не трогали. Например, как-то утром шел дождь, я проснулась поздно и не стала сидеть перед большим окном за «работой», а отправилась прямо на новую работу. Когда я вышла из транспорта неподалеку от часовой башни, улица оказалась пуста – ни людей, ни машин. Тут я заметила перед продуктовым «Аль-Бинди» солдатский патруль, но, не найдя в этом ничего из ряда вон выходящего, пошла в противоположном направлении, на новую работу. В начале улицы, ведущей к офису, я наткнулась на одинокого пешехода, который и сообщил мне, что в этом квартале – комендантский час, а военные окружили многоквартирный дом поблизости, однако я двинулась дальше, не найдя и в этом ничего необычного. Затем на улице перед главным входом в здание, где находится мой офис, я увидела двух солдат. Выучив свой урок и зная, что в подобных ситуациях необходимо сохранять спокойствие и сдержанность, я помахала им и ясным, уверенным голосом произнесла, мол, я работаю в здании, у которого они сейчас стоят. Тогда один из них упал на правое колено и, опершись левым локтем о левое колено, направил на меня автомат. Я тут же бросилась к пальме справа от меня и спряталась за ее острыми листьями от выстрелов – которых, правда, не последовало. Этого проявления бесчеловечности – оружия, нацеленного на меня, – хватило, чтобы я поняла: придется добираться на новую работу по-другому. Но даже теперь я не видела в происходящем ничего странного, ничего, что требовало бы повернуться назад и пойти домой. Напротив, я принялась легко прыгать через стены и изгороди между домами (ради такого случая разве не стоит в кои-то веки нарушить границы?) и наконец оказалась позади здания, в котором работаю. В офисе обнаружились всего трое моих коллег – меня никто не беспокоил, и поэтому я могла усердно и продуктивно работать. Вдруг один из коллег без моего разрешения открыл окно рядом с моим столом. Я возмутилась, а он сказал, что должен это сделать, иначе стекло разобьется: военные предупредили жителей района, что взорвут многоквартирный дом по соседству, в котором обосновались трое парней. Именно это и произошло несколько минут спустя, так как этот коллега забыл открыть одно окно в здании – стекло разбилось в самый момент взрыва. Но у моего стола окно все-таки открыли, и результат этого оказался катастрофическим: взрыв сотряс всё помещение, поднялись плотные облака пыли, которая осела и на мои бумаги, и даже на мою руку и ручку. Мне пришлось прекратить работу: совершенно не переношу пыль, тем более такую крупную – от ее скрипа, когда бумаги соприкасаются или ты ведешь по ним ручкой, по коже идут мурашки. Наконец, убрав всю пыль со своего стола, я смогла вернуться к бумагам. Возможно, некоторые в таком упорном продолжении работы увидят стремление держаться за жизнь и за любовь к ней, невзирая на попытки оккупантов эту жизнь уничтожить, или веру в то, будто на земле есть что-то заслуживающее жизни. Ну что ж, я определенно не могу говорить за других, но в моем случае ответ очень прост: я не способна ни о чем судить объективно и не знаю, что полагается делать и чего делать нельзя. Единственное, чем я могу заниматься без катастрофических последствий, – офисная работа либо сидение дома, у столика перед большим окном, где я смогу почитать ту статью. Больше всего в ней меня привлекла подробность, связанная с датой упомянутого случая: он произошел однажды утром, и ровно четверть века спустя после него на свет появилась я. Да, это может показаться предельным нарциссизмом, но именно эта незначительная (по сравнению с другими, более важными, которые можно описать лишь как чудовищные) деталь привлекла меня и завладела мной. Конечно, подобный нарциссизм в человеке вполне возможен: у нас есть потребность, возможно несознательная, верить в свою исключительность и важность своей жизни – верить так, что человек не может не любить эту жизнь и всё, что с ней связано. Однако, так как я не особенно люблю свою жизнь, да и жизнь в целом, а все мои усилия в этом аспекте в данный момент направлены исключительно на то, чтобы выжить, сомневаюсь, что диагноз «нарциссизм» полностью ко мне применим. Дело скорее в том, что я не способна различать границы между чем-либо и судить о чем-то разумно и рационально, и во многих случаях это приводит к тому, что я вижу не картину, а мушиное дерьмо на ней. На первый взгляд, эта особенность – после взрыва жилого дома рядом с местом новой работы думать только о пыли на столе, вызванной взрывом, а не о смерти трех молодых людей, укрывающихся в здании, – вызовет у кого-то насмешку. Однако даже при вышесказанном кто-то найдет в таком взгляде на всё пользу: сосредоточившись на самых второстепенных подробностях, например пыли на столе или мушином дерьме на картине, он обретет единственный путь к правде, если на нее нет прямого указания. Некоторые искусствоведы это даже рекомендуют! Ну хорошо – они, может, не советуют смотреть вместо картины на мушиное дерьмо на полотне, зато они рекомендуют сосредоточиться на второ- и третьестепенных подробностях, а не на самых главных, например чтобы определить, подлинник перед вами или подделка. А мошенники, в свою очередь, подделывая картину, обращают внимание на главные, важные подробности – поворот лица или положение тела. Как следствие, они с успехом копируют лицо, но редко замечают мелкие, второстепенные детали – очертание уха или ногти на руках или ногах – и поэтому не повторяют их как следует. Другие развивают эту мысль и утверждают, будто человек может запомнить факт или событие, не обусловленное его опытом, замечая разнообразные маленькие подробности, которые остальным кажутся незначительными. Об этом нам говорит и старинная притча. Однажды трое братьев встретили человека, потерявшего верблюда, и немедленно описали ему этого самого верблюда: зверь был белым, слепым на один глаз, а к седлу его были приторочены два бурдюка, один с маслом, второй с вином. Так вы его видели! – воскликнул человек, потерявший верблюда. Нет, не видели, ответили братья. Он им не поверил, обвинил в краже верблюда, и все четверо предстали перед судом. Но братьев признали невиновными, когда они объяснили судье, откуда знали всё о животном, которого никогда прежде не встречали: они обратили внимание на самые мелкие и простые подробности, как следы копыт на песке, капли масла и вина, упавшие из бурдюков из-за хромоты верблюда, и несколько волосков, оставшихся на песке. И, возможно, дата того случая, о котором говорилось в статье, стала той самой подробностью, привлекшей мое внимание, именно потому, что в основных подробностях нет ничего странного. В месте, отягощенном постоянной оккупацией и резней, подобное, даже изнасилование, происходит каждый день: взрыв жилого дома – лишь один из примеров. Более того, убийства, изнасилования, а иногда и то и другое, совершаются не только на войне, но и в обычной жизни. Ничто из этого меня никогда не занимало, даже в случае того события, о котором идет речь, – оно, как гласит статья, последовало за убийством нескольких других людей, но я стала одержима только убийством одной из них. Единственное, что было примечательного в этом убийстве – которое, в свою очередь, послужило завершением группового изнасилования, – утверждение, будто оно совершилось в день, спустя ровно четверть века после которого, того же числа, появлюсь на свет я. Поэтому нельзя исключать вероятность, что это совпадение не случайно и между двумя событиями есть некая скрытая связь, подобно той, что мы иногда наблюдаем в мире растений. Если вырвать траву с корнем, некоторые подумают, будто с ней покончено навсегда, но четверть века спустя на том же месте вырастет трава той же породы. Но я осознаю: мой интерес к этому случаю, основанный всего лишь на такой несущественной детали, как дата, – просто предвестник неизбежного и очередного выхода за черту с моей стороны. Поэтому, стоило мне узнать о происшествии, как я начала каждый день убеждать себя, что необходимо обо всем забыть, что не нужно совершать из-за этого ничего безрассудного. Возможно, дата – просто случайность. Иногда нельзя не вычеркивать события прошлого, особенно если события настоящего не менее ужасны. Но вот однажды на рассвете меня будит собачий лай и почти одновременно с ним – сильный вой ветра. Я тороплюсь закрыть окна, наконец подхожу к большому окну, в которое врывается жестокий вихрь: он сотрясает траву и деревья, дергает ветви во всех направлениях, листья на них страшно дрожат, треплются то вперед, то назад – ветер так яростен, что чуть не срывает их. Растения просто не сопротивляются – и всё. Они лишь покорно принимают тот факт, что они хрупки и ветер может делать с ними что пожелает: может проникать в них между ветвей, может забавляться с листьями, может подхватывать отчаянный собачий лай и кидать его куда угодно. Точно так же группа солдат тогда похитила девушку, изнасиловала и убила в день, который четверть века спустя совпадет с датой моего рождения. Эта незначительная деталь, которую остальные просто проигнорировали бы, теперь будет преследовать меня вечно помимо моего желания, как бы я ни пыталась ее забыть. Эта истина, которая овладела мной навсегда, будет постоянно забавляться со мной: я ведь такая же хрупкая и слабая, как и деревья, растущие за стеклом моего окна. Может быть, для обретения полной истины, о которой статья умолчала, рассказав историю девушки, нет ничего важнее этой несущественной подробности.

Лай собаки раздается в воздухе до самого конца утра – ветер подхватывает звук, иногда унося его подальше от меня, иногда принося поближе. Наконец приходит время идти на новую работу, но перед этим я звоню израильскому журналисту – автору той самой статьи. Изображая уверенный тон и стараясь заикаться как можно меньше, я представляюсь палестинской исследовательницей и объясняю цель своего звонка: ни та ни другая новость журналиста не радуют. Затем я спрашиваю, может ли он передать мне документы о происшествии, которыми располагает. Он говорит: всё, что у него было, он изложил в статье. Я возражаю, что хотела бы посмотреть на них сама; он отвечает – если хотите, можете сами пойти и поискать. Где? – спрашиваю я. В музеях и архивах израильской армии и сионистских движений соответствующего периода и территории, под юрисдикцией которой имел место этот случай. И где эти музеи и архивы? В Тель-Авиве и на северо-западе Негева, отрезает журналист, терпение которого явно готово лопнуть. Смогу ли я, будучи палестинкой, попасть в эти музеи и архивы? – спрашиваю я. Не вижу никакой причины, по которой бы вас остановили, отвечает он и бросает трубку. Я тоже не вижу никакой причины, по которой бы меня остановили, – кроме моего удостоверения личности. Место тех событий, как и музеи и архивы, документирующие их, – все находятся за пределами сектора С (согласно военному делению страны), причем очень далеко от него – почти у границ Египта. А мое зеленое удостоверение, сообщающее, что я из сектора А, позволяет мне добраться разве что из дома на новую работу. На самом деле по закону любой человек из сектора А может отправиться в сектор B, если только этому не препятствуют чрезвычайные политические и военные причины; но, как правило, эти чрезвычайные причины возникают так часто, что теперь немногим из сектора А вообще приходит в голову перемещаться в сектор B. Лично я за последние годы не бывала даже у блокпоста Каландия между секторами А и B – так разве стоит и думать о том, чтобы поехать в эти архивы, которые лежат почти в секторе D? Этого не могут даже жители сектора B и, возможно, сектора C – даже если они из Иерусалима. Стоит хоть кому-то из них произнести хоть слово по-арабски за пределами места своего проживания, как само существование этих людей превращается в страшную угрозу общественной безопасности. Конечно же, они, как, например, жители сектора В, могут находиться в секторе А, куда эти люди постоянно и направляются, иногда даже оседая там, хотя этот сектор больше всего похож на тюрьму. На моей новой работе, например, помимо меня и других жителей сектора А, есть немало коллег из других секторов. Очень приятные люди. Я говорю одной из них – коллеге из сектора С, из Иерусалима, – что мне нужно попасть в ее сектор или немного дальше, по личным делам. Обычно все едущие из сектора А в сектор С делают это по личным делам – точно так же, как и все едущие из сектора С в сектор А. Моя коллега одалживает мне свое синее удостоверение: ведь все мы, в конце концов, братья и сестры, и все на одно лицо – по крайней мере, с точки зрения солдат у блокпостов. Они никогда не заметят разницу между мной и фото на удостоверении, тем более что в случае девушек военные вообще не присматриваются. Они так презирают всякого, кто подходит к блокпосту, что едва глядят на него. Кроме того, как правило, лицо на документе, фотографию которого могли сделать и в шестнадцать лет, нередко отличается от физиономии его более старшего владельца. Итак, мне будет совсем не трудно использовать удостоверение коллеги, после чего, когда мы вернемся на работу на следующей неделе, я его верну. Торопиться совершенно некуда: эта женщина выходные проведет с друзьями в Рамалле. Конечно, если всё раскроется, я скажу, что украла удостоверение из ее сумки, чтобы не впутывать коллегу. Но осторожность необходима в любом случае: нельзя действовать безрассудно, по крайней мере я попытаюсь. Таким образом, в полдень последнего дня рабочей недели я подхожу к коллеге и, позаимствовав у нее удостоверение, отправляюсь в агентство проката машин, где беру автомобиль с желтым номером – только на таком можно проехать дальше сектора С. Но тут приходится подписывать договор, и мне требуется доказательство того, что автомобиль – не мой. Не желая нагружать ту коллегу еще больше, я звоню другому сослуживцу с новой работы и прошу его о помощи. Он немедленно приезжает в агентство, арендует машину за меня со своими документами, доказывающими, что автомобиль – не его, а меня вписывает вторым водителем, как советует нам хозяин агентства, от которого мы и получаем ключи. Да, у меня очень приятные коллеги. Теперь ничто не останавливает меня, и я могу прямиком перейти к расследованию того события в поисках полной правды о нем… но стоит мне сесть за руль маленькой белой машины и повернуть ключ зажигания, как вокруг меня тут же словно пауки начинают плести паутину, которая постепенно превращается в ограду – ограду, которую не сможет пробить ни один человек хотя бы потому, что она слишком хрупка. Эта ограда – из страха, и порождает ее страх перед оградами. Я всегда слышала, что сегодня – в субботу – пересечь блокпост Каландия труднее, чем обычно, не говоря уже о том, что все отправляются в этот день из Иерусалима в Рамаллу на рынок, чтобы приобрести там свежих овощей и сделать прочие покупки. Солдаты, вынужденные работать в день, который должен быть выходным – ведь в субботу отдыхал даже Господь, – будут в особенно мстительном настроении и не пропустят меня. Да и в любом случае все израильские архивы и музеи будут закрыты по той же причине, так что прямо сейчас продолжить расследование не получится – по крайней мере, не сегодня. Я разворачиваю маленькую белую машину к дому. Там я смогу снова подумать над тем, чего добиваюсь своей поездкой: может быть, окончательно отогнать безрассудные порывы, последствия которых, без сомнения, будут плохими, а вместе с ними – уверенность, будто я способна раскрыть все детали этого изнасилования и убийства и увидеть, почувствовать их так, как та девушка, а не в пересказах (например, журналиста) слов военных, которые сами это и сделали. Подобная задача – совершенно за гранью моих способностей. То, что девушку убили за четверть века до моего рождения, совершенно не значит, будто ее гибель касается меня или моей жизни до такой степени, что я обязана выяснить ее историю. Я на это гожусь меньше кого-либо – с моим-то заиканием и запинающейся речью. Словом, мое чувство ответственности по отношению к девушке совершенно бесполезно: она – ничто и останется ничем, ее голос никто не услышит. В наше время допустим лишь определенный объем жалости; наша жизнь и так слишком трудна, зачем же искать проблем еще и в прошлом? Я должна всё забыть. Однако, как только в доме темнеет, снова раздается убийственный вой собаки и терзает меня до рассвета. Тогда я наконец засыпаю, просыпаюсь поздно, быстро выпиваю кофе, хватаю все карты, что есть в доме, и выхожу. Небольшая белая машина ждет меня в конце парковки, лобовое стекло, пассажирское и водительское окно заливают лучи солнца. Я сажусь, и всё мое тело пронизывает сладостное тепло, которого я не чувствовала очень давно. Оно разгоняет мой нервический страх. Тронувшись, я двигаюсь к воротам и останавливаюсь в ожидании удобного момента, чтобы выехать на улицу. Справа мигает и пикает светофор, отзываясь в моем тревожном сердцебиении. Направо, значит… Я не поворачивала направо уже несколько лет, даже когда ходила пешком. С тех пор, как я в последний раз здесь была, несколько достопримечательностей по обеим сторонам дороги не изменились: мельница в Кафр Акабе, мясная лавка Абу Риши в «Семирамис», ряд запыленных кипарисов, за которым скрывается Центр профессионального обучения Каландии, а напротив него – вход в лагерь. Многие другие черты местного пейзажа со временем поменялись, так что всё вокруг сделалось незнакомым, например кочек и ям на дороге стало значительно больше. Мне приходится прилагать немало усилий, чтобы их избежать, точно так же, как водителям за мной и передо мной. Наконец, чуть проехав вход в лагерь Каландии, я останавливаюсь в конце вереницы машин, ожидающих, когда их пропустят мимо блокпоста, и поспешно смотрюсь в зеркало, пытаясь изгнать из взгляда панику, пока меня не начали досматривать. Тут я замечаю, что моя машина – уже не последняя в очереди: за ней выстроилось еще по крайней мере семь автомобилей, лишая меня возможности вернуться. Я делаю глубокий вдох и выдох, затем смотрю налево – там расположился магазин шин. Справа же раскинулась огромная свалка – и сама она, и стена за ней новые. Раньше здесь была изгородь-сетка, увенчанная колючей проволокой, за которой виднелась взлетно-посадочная полоса аэропорта Каландия, развернувшаяся до самого горизонта. Теперь всё пространство до горизонта заняла стена, испещренная разнообразными надписями и рисунками: цитаты из законов Хаммурапи, номер телефона продавца баллонов с кулинарным газом и граффити Бэнкси. Я первый раз вижу эти граффити своими глазами – до сих пор они попадались мне только в газетах и журналах, иногда они служили фоном для важных лиц и знаменитостей. За то время, что линия машин продвигается всего на несколько метров, я успеваю изучить все надписи и картинки на стене, где нет ни единого неразрисованного участка. Вдобавок к этому мне приходится отбиваться от толпы детей, которые пытаются продать что-нибудь совершенно ненужное. Последней из них оказывается маленькая девочка со всклокоченными волосами, смуглым лицом и очень сопливым носом, которая торгует жевательной резинкой. Я вынимаю из сумки бумажный носовой платок и даю ей, велев вытереть нос. Немедленно выхватив платок, девочка скрывается из виду. Прежде чем я успеваю испугаться, снова появляются другие дети, на этот раз пытаясь продать мне бумажные платки. Я отворачиваюсь от них и разглядываю пейзаж справа, а точнее – новую свалку с бесконечными россыпями отбросов всех сортов. Едва ли здесь удалось бы найти что-то, поддающееся вторичному использованию – напротив, здесь из мусора выжимают все соки: в опустевших банках из-под еды на балконах и ступеньках домов выращивают разнообразные растения или греют воду на плите, в бутылках из-под напитков, напротив, хранят в холодильнике ледяную воду, чтобы в случае чего потушить пожар. Остатки еды в конце дня пойдут на корм курицам, скотине, во вторую очередь – собакам, которые их стерегут, а самые последние огрызки – кошкам. Листы газет используют как скатерти или коврики, чтобы на пол или столы не падало ничего с тарелок, а рано или поздно бумагой разожгут огонь в печке. Туда же отправятся картонные коробки, непригодные для хранения лука, чеснока, картошки, банок с оливками, бутылок с оливковым маслом и всего остального, что продается в магазинах. И, конечно же, в пластиковых бутылках тоже хранят всё, что можно и нельзя, и только после этого они наконец попадают сюда, в мусорный бак. Проехало всего две машины, и девочка уже возвращается, прогоняя детей, прилипших без нее к моей машине, и, отвлекая меня от созерцания помойки, уже с более чистым носом, чем в прошлый раз, просит купить жвачку. Я смотрю на ее личико и хрупкое тело и замечаю краешек бумажного платка, который выглядывает из кармана коротеньких штанишек, – девочка, по-видимому, тоже будет хранить его до последнего чистого клочка. Подняв взгляд на ее лицо, я повторяю, что, как уже сказала, не люблю жвачку, но девочка придает этим словам не больше значения, чем пыли под ногами, и вновь принимается за свои мольбы. В конце концов, я заявляю, что сама не менее упряма, чем она, и не собираюсь покупать жвачку, сколько бы девочка ни просила. Но и это не возымело никакого эффекта: девочка продолжает требовать, чтобы я купила у нее жвачку, а глазки ее при этом так и бегают по моей сумке, одежде и салону машины. Тогда я отвечаю, мол, ей надо в школе учиться, а не у блокпоста жвачкой торговать, – и тут впервые убеждаюсь, что девочка не страдает от глухоты или особенностей развития: она говорит, что сейчас летние каникулы. Ах да, я и забыла. Девочка снова требует купить жвачку. Я спрашиваю, какие у нее оценки, и она с гордостью отвечает, что хорошие, и опять принимается за свое. Я спрашиваю, что девочка делает с деньгами, вырученными от продажи жвачки, – отдает родителям? Нет, отвечает она, оставляю себе. И как ты их потратишь? – интересуюсь я. Куплю себе что-нибудь на праздники, говорит она и снова принимается просить. Найдя в сумке бумажник, я даю малышке несколько купюр, добавляя, что жвачки не надо. Схватив деньги, она бросает две упаковки жвачки на пассажирское сиденье рядом с сумкой и убегает. Только тут я замечаю, что уже нахожусь очень близко от пункта досмотра – настолько близко, что вижу солдата, проверяющего чьи-то документы. Внезапно мое сердце прошибает боль, а тело немеет, и по нему снова принимаются ползать, оплетая его, пауки страха. Я ищу глазами девочку, чтобы ее присутствие отогнало мою панику, но она окончательно пропала. Тогда я цепляюсь взглядом за тех, кто идет пешком и ожидает своей очереди у пункта досмотра, и начинаю глубоко и медленно дышать, наблюдая, как они один за другим проходят через узкие металлические решетчатые ворота. Повезло им – они могут пересечь границу, да что там – просто встать и подождать рядом с ней; могут перемещаться из одного сектора в другой, когда пожелают, и им не нужно брать удостоверение личности у своей приятной коллеги на новой работе. Тут я зеваю – ночью я почти не спала и теперь совершенно без сил. Так меня утомили собственные безрассудные решения, а также страх, волнение и беспокойство, в которые я вогнала сама себя. Если мой обман не раскроется и не повлечет за собой никаких последствий (в противном случае страшно и представить, какими они будут), я сразу после проверки документов поверну домой – только так можно положить конец моему волнению. Ободряя себя этим решением, я снова зеваю – и посреди зевка ко мне подходит солдат. У меня на глазах моя собственная рука протягивает ему синее удостоверение личности. Две упаковки жвачки по-прежнему лежат на пассажирском сиденье. Жвачка называется «Маст», производитель – компания «Сунукрут» в Аль-Халиле. Я снова смотрю перед собой, ничего не видя. Солдат стучит по крыше автомобиля, словно пытаясь меня разбудить, и только тогда я его замечаю. Вернув мне удостоверение, он приказывает ехать. И я еду. Вперед. Дальше. И дальше, боясь, что, если прямо сейчас поверну назад, солдат заметит, и тогда все силы правопорядка, что стоят у блокпоста, пустятся в погоню за мной. Однако за блокпостом впереди образовалась небольшая пробка, и слева тоже. У меня не остается выбора, кроме как повернуть направо – там к горизонту уходит узкая дорога, на которой я никогда еще не была. Я не знаю, должна ли делать это – должна ли позволить машине поехать к этой дороге, потом по ней, где с правой стороны параллельно ей идет полоса аэропорта Каландии, а слева – голая земля, по которой кое-где проходят маленькие дорожки? Ни по одной из этих дорожек я не решусь проследовать, иначе, когда на моем пути встанет очередной блокпост, я непременно об этом пожалею. Черт возьми! Страх снова сжимает мое сердце, и мной овладевает сильное желание уснуть. Сбавив скорость, я подъезжаю к блокпосту и вдруг сильно зеваю, распахнув рот во всю ширину – но тут же прикрываю его рукой, когда мне отдает честь очередной солдат и машет рукой, чтобы я не стояла и проезжала прямо к перекрестку, над которым нависают многочисленные знаки на иврите, арабском и английском: один из них – «Иерусалим (Аль-Кудс)» – указывает направо, еще один – «Тель-Авив – Яфо» – налево. Я поворачиваю направо, проехав несколько десятков метров, и останавливаюсь на обочине, чтобы перевести дух. Всё тело дрожит, я пытаюсь успокоиться, но не успокаиваюсь – страх распространился по всему моему существу, въелся так, что его почти не заметно. Какая же я жалкая. Я не знаю, где нахожусь, а стоять здесь долго мне нельзя, иначе возбужу подозрения. Я скорее достаю из сумки все карты и самые простые кладу на руль и пассажирское сиденье. Одна из них показывает центры политических исследований, границы четырех секторов, стену, расселение колонистов и блокпосты на западном побережье и в Газе. На другой – Палестина, какой она была до 1938 года; третью карту выпустило израильское министерство туризма, а подарили мне ее в агентстве проката машин – здесь изображены улицы и жилые районы согласно израильскому правительству. Дрожащими пальцами я пытаюсь найти точку, в которой стою сейчас. Уехала я недалеко.

Теперь назад дороги нет.

Я делаю глубокий вдох. Да, теперь, после того как я зашла за все черты и границы – военные, географические, телесные, психические, умственные, – назад дороги нет. Возвращаясь к израильской карте, ищу первое место, которое хочу посетить, – оно оказывается черной точкой средних размеров неподалеку, а над ней – слово «Джаффа», напечатанное маленькими жирными английскими буквами. Там находится несколько военных музеев, а также армейский архив, в котором, как сказал мне автор статьи, я могу найти сведения о случившемся в первоисточниках. Вооружившись различными картами, которые были со мной, я пытаюсь определить оптимальный способ туда добраться. Выясняется, что добраться из точки А в точку Б прямиком не получится – не потому, что таких дорог нет, а потому, что согласно паре карт на самой короткой дороге стоит как минимум два блокпоста. И ни одна карта из тех, которыми я владею и не владею, не может предупредить о «летучих блокпостах» и о бесконечной строящейся стене, которая продолжает перекрывать всё новые и новые пути. И правда, за эти годы я ни разу не слышала, чтобы хоть кто-нибудь что-нибудь говорил об этой самой короткой дороге: ни одного рассказа, например, об аварии, которая там случилась, или о ящике овощей, купленном у продавца на обочине. И дело тут наверняка не в забывчивости – как правило, подобное значит, что по той дороге больше никто не может ездить. Итак, если я хочу проехать и встретить на своем пути как можно меньше опасностей, лучше выбрать более длинную, но более быструю дорогу, по которой сами израильтяне ездят к побережью. Заведя машину, я снова трогаюсь с места – медленно, мягко, осторожно. Через несколько метров справа показывается улица, которая в прошлом вела в Рамаллу мимо деревни Бейтуния, – я ездила этим путем десятки раз по дороге в Яффу или Газу. Теперь эта улица тоже перекрыта: в ее конце справа возвели бетонные восьмиметровые ограждения, очень похожие на те, что используются при строительстве стены. Я видела их у блокпоста Каландия, но там ограждение походило на укрепления замка. «Тюрьма Офер» – гласит придорожный знак. Я многое слышала об этой тюрьме за последние годы, но вижу ее впервые – она недавняя: закончили ее в 2002 году, весной которого участились поползновения партизан. Тогда армия собрала всех старше шестнадцати и младше пятидесяти на открытой площади и увезла в тюрьму: один из этих заключенных – мой коллега на новой работе. Очень приятный человек, родом из Рафаха. Недавно он вспоминал при мне месяцы, проведенные в заключении здесь, и запах свежеуложенного асфальта, на котором спал. За тюрьмой лежит военная база, скрытая за рядом кипарисов, – раньше за стволами, ветками и острыми запыленными листьями виднелись танки и военные автомобили, засевшие в своих огромных ангарах. На перекрестке я разворачиваюсь обратно в направлении Иерусалима и двигаюсь по улице 443. Потом надо будет повернуть направо, на улицу 50, затем снова направо, на улицу 1, к Яффе. Я продолжаю осторожно вести машину по улице 443 и вскоре приближаюсь к очередному блокпосту. Сердце снова колотится так, что отдается в голове, а перед глазами пляшет рваная паутина. Блокпост всё ближе, и надо его проехать. Солдаты, выстроившиеся там, обычно не утруждают себя кого-либо останавливать и меня тоже не задержат: надо чуть сбавить скорость и верить, что я проскочу. И я проскакиваю! Однако после этого уверенность в себе полностью развеивается, и я совершенно забываю, где я! Сначала я думаю, что уже ездила по этой улице, но теперь не уверена: та улица, которую я знала всю жизнь, кроме нескольких последних лет, была узкой и извилистой, а эта кажется такой широкой и прямой. К тому же тут появились пятиметровые стены по обеим сторонам и много новых зданий – это поселения, которых раньше здесь не было, а если они и существовали, то были едва заметны. Палестинская же деревня, что раньше тут стояла, почти исчезла. Вытянув шею и широко раскрыв глаза, я ищу взглядом эту деревню, ее дома, рассыпанные по плоскогорью, словно камни, соединенные узкими тропинками, вьющимися среди многочисленных изгибов земного рельефа, но безуспешно – теперь ничего из этого нельзя разглядеть. Чем дальше я продвигаюсь, тем меньше понимаю, где я! Наконец слева я замечаю очередной перекрытый переулок и только теперь убеждаюсь, что действительно направляюсь по той же дороге, по которой ездила десятки раз прежде, а этот переулок, теперь перекрытый кучей почвы и огромными бетонными кубами, ведет в деревню Аль-Джиб. Остановив машину там, где дорога раздваивается, я выбираюсь из нее и приближаюсь к куче земли и бетона, чтобы убедиться: они действительно здесь, их невозможно сдвинуть, и моя машина – да и ничья машина – не сможет проехать. А эта дорога была красива – постоянно виляла то вправо, то влево среди холмов, усеянных деревьями, и деревеньки, окутанной тишиной, устремляясь в Бейт-Аксу. Вернувшись к машине, я открываю карту, изданную израильским правительством, и принимаюсь разглядывать дорогу, которой израильтяне ездят к побережью. Значит, спустившись по улице 50 на дно долины, надо ехать по шоссе, повернуть направо, на улицу 1, и следовать по ней очень долго, никуда не сворачивая. Я изучаю территорию вокруг улицы 1 – согласно карте, она занята в основном поселениями. Только две палестинские деревни – Абу-Гуш и Айн-Рафа. Открыв карту, где изображается Палестина до 1948 года, я вижу множество палестинских деревень, которые в 1948-м разрушат, разогнав их жителей. Многие названия я узнаю – у меня есть коллеги и знакомые родом оттуда: деревня Луфта, Аль-Касталь, Айн-Карем, Аль-Малеха, Аль-Джура, Абу-Шуша, Сарис, Анаба, Джамзу, Дейр-Тариф. Но большинство названий мне незнакомы, и я даже чувствую своего рода одиночество: Харба-Аль-Умур, Бейр-Маин, Аль-Бурдж, Харба-Аль-Буира, Бейт-Шина, Салбейт, Аль-Кабаб, Аль-Каниса, Хуруба, Харба-Закария, Аль-Буррия, Дейр-Абу-Саляма, Эн-Наани, Джиндас, Аль-Хадиса, Абу-Аль-Фазель, Кисля и многие другие. Я возвращаюсь к израильской карте – здесь на месте всего этого располагается большой парк Канада. Закрыв все эти карты, я завожу машину, еду по улице 50 и на этот раз не встречаю никаких препятствий. Преодолев улицу, я начинаю спускаться в Иорданскую долину, направляясь к перекрестку Бейт-Шимин, как он отмечен на указателях. Изначально он назывался Бейт-Сусин, в честь ближайшей деревни, которая указана на карте 1948 года и которой теперь нет. Уцелел только один дом – я вижу его слева: вокруг кипарисы, а среди камней постройки проросла трава.

Моя машина стремительно рассекает окружающий пейзаж; я еду по почти прямой дороге, не переставая смотреть на израильскую карту, лежащую на пассажирском сиденье, – боюсь потеряться в закоулках этой территории, где теперь, после долгого отсутствия и произошедших с землей перемен, чувствую себя совершенно чужой и продолжаю убеждаться в полном отсутствии здесь чего-либо палестинского. Это видно в названиях городов и деревень на указателях, в объявлениях, написанных на иврите, в современных зданиях, даже в просторных полях, раскинувшихся до горизонта. Однако, спрятавшись, мухи рано или поздно возвращаются и начинают кружить вокруг картины, и точно так же всю дорогу я подмечаю мелкие детали, выдающие наше присутствие тут: одинокая пальма в поле, старый цикорий, несколько пастухов со своими стадами на далеком холме. Я снова быстро смотрю на израильскую карту, чтобы еще раз проверить, нужно ли проехать мимо кибуца Галуйот справа, о приближении которого вскоре оповещают несколько великанских дорожных знаков. Кибуц – высокое современное здание, нависающее над горизонтом. Оттуда нужно свернуть налево, на улицу Саляма, и ехать дальше до Яффы, или «Яфо», как называют этот город указатели, ведущие меня к нему. Наконец горизонт засинел – море! Наконец-то настоящее море, после долгих лет отсутствия, за которые оно приняло голубой цвет, каким водные массивы обозначают на картах. Теперь меня ведет к Яффе море, а не указатели. Я не в силах не поглядывать время от времени на его колыхающуюся синеву и одновременно веду машину по унылой улице с заводами и станциями авторемонта… и вдруг чуть не попадаю в аварию! В очередной раз бросив быстрый взгляд на морскую поверхность, переливающуюся под лучами полуденного солнца, я неожиданно – и поздно – замечаю, что светофор над четырехсторонним перекрестком, который я начинаю проезжать, горит мне красным. Все машины скорее тормозят и дают мне дорогу. Проклятье! Что я наделала! Проехав перекресток, я торможу у обочины и пытаюсь отдышаться. Всё тело снова немеет и наливается тяжестью. Какая же я неловкая, за эту черту ни в коем случае нельзя заходить. Я не могу успокоиться, но нужно немедленно трогаться – моя машина мешает другим. Я снова быстро еду, слабо держась за руль дрожащими руками. Ноги еле нажимают на педали газа, сцепления и тормоза. В конце улицы я повернула налево, а оттуда остается всего несколько метров – и я у моей первой остановки, Музея Армии обороны Израиля. Парковка перед музеем оказывается почти пустой; это уменьшает мое волнение, но одновременно осложняет выбор места для машины. Я не знаю, стоит ли поставить ее в тени, или как можно ближе к выходу, или в безопасном и укромном месте, чтобы не угнали, или там, где никто не захочет парковаться, чтобы с автомобилем ничего не случилось, чтобы его даже не поцарапали. После немалых раздумий поставив-таки машину, я кладу в сумку карты и куртку (снятую из-за жары) и замечаю рядом две упаковки жвачки. Достав из упаковки две пластинки, я бросаю их в рот: с утра я, кроме кофе, ничего не ела и не пила, а в жвачке хотя бы есть сахар.

Выйдя из машины, я осторожно направляюсь ко входу, захожу в лобби, иду прямиком к кассе – и вижу за ней солдата. Он с улыбкой поднимает на меня глаза – я приближаюсь. Но он даже не спрашивает удостоверение личности моей приятной коллеги, брошенное в сумке. Я протягиваю ему деньги за билет, а он – невероятно! – принимает их, выдает мне билет, просит оставить сумку в камере хранения, и всё. Должно быть, военная форма – просто часть экспозиции. Я беру с собой только кошелек, ручку и записную книжку, чтобы делать заметки. Внутри запрещено фотографировать (об этом мне тоже сообщает солдат у кассы), но мне всё равно фотографировать нечем. Мне надо пройти через музейную площадь, чтобы попасть в шестнадцать выставочных залов, как сообщает буклет – его солдат выдает мне вместе с билетом. Меня немедленно ослепляет резкий белый свет, отраженный от белой гальки, которой здесь усыпана земля. Галька противно хрустит под ногами, даже уши болят. Не переношу гальку так же сильно, как и пыль. Тем не менее я продолжаю кружить по площади, теперь осторожнее, чтобы издавать как можно меньше шума. Мои глаза почти закрыты, но вдруг я различаю силуэты нескольких больших военных автомобилей, выставленных здесь – согласно буклету, это шестнадцатая и последняя остановка экспозиции, следующая за посещением внутренних залов. Испугавшись, что я рассматривала всё не в том порядке, который предписывает музей, и тем самым испортила себе всё впечатление, я немедленно отправляюсь в первый зал. Войдя в него, оставив позади тяжелую липкую жару на площади и окунувшись в холодный воздух, исходящий из кондиционера, я чувствую, как моя кожа немедленно покрывается мурашками. Куртку с длинными рукавами я оставила вместе с сумкой в камере хранения, так что обхватываю плечи руками (в которых записная книжка и кошелек), чтобы согреться, но безуспешно. Телом снова овладевает дрожь. В зале нет никого, кроме солдата-охранника; неторопливо обходя помещение, я пытаюсь унять тремор, чтобы не возбудить подозрений. Среди экспонатов обнаружились карта Юга и телеграфная переписка солдат, отправленных туда в конце сороковых, – в основном ободряющие слова о героизме. Дрожь не унимается. Я делаю глубокий вдох, потом оглядываюсь на охранника – он смотрит в мою сторону. Спокойно отвернувшись, я продолжаю путь во второй зал, где моя дрожь постепенно прекращается. В этом помещении размещены фотографии и пропагандистские фильмы – некоторые из них сняли ведущие режиссеры-сионисты в тридцатых и сороковых, о чем сообщают таблички рядом. Фильмы демонстрируют жизнь еврейских эмигрантов из Европы в Палестине, в частности – сельскохозяйственные работы и общинную жизнь в поселениях. Один из фильмов особенно привлекает мое внимание: он начинается с кадра пустой земли, потом вдруг появляются поселенцы в коротких одеждах. Они строят высокую башню и деревянные хижины, а в конце собираются перед законченными зданиями и танцуют в хороводе, взявшись за руки. Я хочу пересмотреть фильм и перематываю его: сначала поселенцы распускают круг, возвращаются в уже построенные хижины, разбирают их и складывают на повозки, в конце удаляются из кадра. Теперь я снова проигрываю фильм как следует и опять перематываю в обратном направлении – поселение сначала строят, потом разбирают. Наконец я прихожу в себя: нельзя терять время – мне еще надо посмотреть все остальные залы, которых немало, а после этого меня ждет долгая поездка. Я продолжаю бродить, пока не попадаю в шестой зал – в нем я провожу больше времени, чем в предыдущих. Здесь выставлены различные предметы одежды и утвари, которые демонстрируют восковые фигуры солдат. Согласно табличкам, большую часть этих предметов стали использовать в сороковых годах. Я замечаю, что современная военная форма отличается от той, что была в ходу тогда: у нынешней оттенок хаки ближе к темно-зеленому, а у старой – к серому. Брюки раньше были длинными или короткими, над ними – широкий тканый ремень, кожаная кобура, чехол поменьше, для снарядов, и отдельное место, чтобы подвесить фляжку. Некоторые ремни носили на груди, некоторые – на поясе. За спиной у восковых солдат висят матерчатые вещмешки, на головах – кепки, большие и поменьше. Что же касается обуви, она очень походит на современную. В середине зала в больших стеклянных витринах выставлены всевозможные столовые приборы, например небольшой прямоугольный железный контейнер. К нему на цепочке крепились вилка, ложка и нож. Есть здесь и другие принадлежности: прибор для бритья, мыло и прочее. Рядом со всем этим стоят миниатюрные макеты, изображавшие палатки, где солдаты жили, обедали и где собиралось командование. Переходя в другие залы, я не встречаю ничего особенно интересного – до зала номер тринадцать. Здесь размещаются все виды легкого оружия, которое использовали до пятидесятых годов. Я тревожно брожу в одиночестве, разглядывая стеклянные витрины с оружием и снарядами разных размеров и форм и внимательно читая объяснения рядом. Наконец я останавливаюсь перед «томми-ганом» – сопутствующая табличка поясняет, что это американский пистолет-пулемет, изобретенный Джоном Т. Томпсоном в 1919 году, отсюда и «томми». Он был в ходу у союзников во время Второй мировой войны, особенно среди офицерского состава и патрульных командиров. Потом его использовали в войне 1948-го, потом в корейской, потом во вьетнамской и прочих многочисленных войнах. Этот вид оружия (говорится дальше), с одной стороны, отличается особой дальностью стрельбы, а с другой – пригоден для ближнего боя. Я зарисовываю пистолет-пулемет в записной книжке. Когда-то я умела рисовать и передавать форму с большой точностью, но теперь художница из меня дерьмовая: линии неровные, нечеткие, так что оружие выходит совсем не похожим на то, из которого стреляли утром 13 августа 1949 года. Вдруг комната содрогается от мощного рева, и я бросаюсь прочь, снова дрожа всем телом, и вылетаю из тринадцатого зала на площадь, пока кондиционер не заморозил всё помещение. На площади меня снова поджидают военные машины, которые применялись в сороковых, – их я уже видела в начале. В лицо ударяет волна тяжелой жары и белого ослепительного света, однако темно-зеленая рубашка охранника, которого я видела в первом зале и который теперь тоже ходит по площади, немного смягчает это сияние, дав передышку моим глазам – но не моей психике. Я чувствую, что паника возвращается, ухожу с площади в лобби, забираю сумку из камеры хранения и направляюсь к маленькой белой машине, которая по-прежнему стоит на парковке. Нет никакой необходимости оставаться в этом городе дальше: все эти официозные музеи не дадут никакой информации, никаких ценных подробностей, которые помогли бы прояснить взгляд девушки на события. Снова открыв записную книжку, я рассматриваю свои каракули, изображающие «томми-ган» – он больше походит на кусок дерева, из которого вырезали огнестрельное оружие. Положив книжку в сумку, я извлекаю израильскую карту, чтобы построить маршрут к своей следующей цели: нужно проехать по шоссе номер 3, ведущему на юг, после Ашкелона и до Газы повернуть налево, на улицу 34, потом, у Сдерота, – направо, на улицу 232, – и я на следующей остановке. Бросив карту на пассажирское сиденье, я достаю изо рта жвачку, кидаю ее в пепельницу и еду дальше.

Под этой картой лежат другие, в том числе и та, что изображает Палестину до 1948 года, но на этот раз я не стала ее открывать. Мне хватало многочисленных знакомых родом из этих краев, чтобы понять, сколько городов и деревень совсем недавно было рассеяно вокруг Яффы, между ней и Ашкелоном, пока их не стерли с лица земли. Однако всю дорогу названия городов и поселений, силуэты домов, равнины, растения, улицы, широкие таблички, человеческие лица наплывают, снова овладевают моим разумом, вызывают необъяснимую тревогу, пока впереди не показывается пункт досмотра. Возле него полицейские проверяют документы у пассажиров небольшого белого автобуса на окраине Рахата. Вот они! На обочине также стоит наготове еще один полицейский, высматривая, какой бы автомобиль остановить и начать досматривать. Сердце ускоряет темп, поднимаясь к горлу. Нельзя смотреть на полицейского. Я скорее отворачиваюсь к сумке, шарю там правой рукой в поисках жвачки, достаю пластинку, закидываю в рот и начинаю жевать, не сводя глаз с бескрайних холмов по левую сторону дороги. Нужно успокоиться. Машина идет со скоростью девяносто километров в час, но с каждым метром, что приближет меня к пункту досмотра, я еду всё медленнее. Оказавшись возле него, я уже еле ползу, по-прежнему жуя жвачку и сглатывая. Но стоило миновать пункт, как автомобиль снова набирает прежнюю скорость, а я глубоко вздыхаю. Полицейские, проверявшие документы у пассажиров небольшого белого автобуса, по-прежнему маячат в зеркале заднего вида. Отражается там и их товарищ, что до сих пор дежурит на обочине и высматривает среди проезжающих машину для досмотра.

Я продолжаю свой путь. Усталость снова покидает меня, и я откидываю голову назад. Теперь машин на дороге стало гораздо меньше, а я продвинулась на юг так далеко, что белые песчаные дюны, усаженные небольшими камнями, сменились гладкими на вид холмами желтого песка – кое-где они утыканы жалкого вида растительностью с чахлой листвой. Она походит на вялый латук, что торгаш на закрытом рынке Рамаллы пытался продать мне втридорога. Остановив машину у одного из таких участков, я решаю немного отдохнуть. Я кладу жвачку в пепельницу и закрываю глаза, желая поспать в сиденье хотя бы несколько минут, но не получается: волнение обжигает меня, мешая вздремнуть. Лишившись надежды на отдых, я наконец беру с пассажирского сиденья карты и открываю сначала ту, что была издана израильским правительством. Свое местонахождение я определяю по номеру на последнем знаке, который замечаю на дороге. Нужно еще немного проехать прямо – и я буду у следующей цели, которая маленькой черной точкой стоит в одиночестве посреди огромного желтого куска земли. Затем я беру карту местности до 1948 года, но тут же в ужасе ее закрываю: там, где на израильской карте разливалось сплошное море желтизны, на палестинской – десятки деревень. Их названия едва не выпрыгивают с бумаги. Тронувшись с места, я направляюсь к месту назначения.

Я вижу его издалека среди желтых холмов: к моей цели ведет узкая заасфальтированная улочка, которая заканчивается среди цветов, карликовых пальм и домов красного кирпича – поселения Нирим. Подъехав к блокпосту у главного входа в поселение, я торможу и жду, пока кто-то из местных обратит на меня внимание, но ничего подобного не происходит. Подождав еще немного, я подъезжаю ближе к железным воротам и сторожевой будке – в ней никого нет. Я выбираюсь из машины и подхожу к воротам. Солнце печет нещадно. Взявшись за горячие железные прутья, я тяну и открываю ворота сама. Возвращаюсь в машину, проезжаю, вылезаю, закрываю ворота за собой, снова сажусь в автомобиль, беспрепятственно двигаюсь дальше и вскоре оказываюсь, должно быть, в старой части поселения – выглядит она полностью заброшенной. Справа от меня стоит огромный сарай, рядом с ним возвышается водокачка с цистерной наверху. По левую сторону улицы – несколько хижин, очень похожих на те, что показывали в том фильме в Яффе, в Музее Армии обороны Израиля. Скорее всего, это и есть место преступления. Возможно, именно в этой хижине жил командир взвода, а вон в той, по виду самой старой, держали девушку до того, как ее изнасиловали солдаты. Я выбираюсь из машины и направляюсь к этим двум хижинам. Стою там некоторое время, рассматривая их, обхожу строения кругом. Затем я двигаюсь к большому сараю, но он оказывается заперт. Тогда я перехожу на другую сторону улицы, к цистерне, и тут меня внезапно охватывает страх. А может быть, страх сидит во мне постоянно и нападает, когда захочет – например, сейчас. Я скорее возвращаюсь к автомобилю и пытаюсь прийти в себя. Надо успокоиться. Я завожу двигатель и еду к выходу из поселения, но через несколько метров сворачиваю на улицу, что ответвляется налево. После всего, что я сделала для того, чтобы здесь оказаться, так просто уехать я не могу. Я веду машину по улице без определенной цели; по левую сторону дороги высятся большие современные дома, перед которыми раскинулись бледно-зеленые газоны, по правую натянута колючая проволока. За ней виднеются окутанные тишиной песчаные холмы, устремленные к небу. Кружа в машине по поселению и по-прежнему не встречая ни одного человека, я наконец замечаю среди запертых дверей одну – стеклянную и полуоткрытую, затянутую сеткой от насекомых. Я немедленно останавливаюсь посреди улицы, выпрыгиваю из машины и по-английски кричу: hello! Никто не отвечает, приходится снова громко крикнуть: hello! Через несколько секунд появляется парень лет восемнадцати. Где здесь архивы или музей? – спрашиваю я. Парень отправляет меня к главному входу, объяснив, что мне нужно небольшое белое здание: там одновременно и архивы, и музей. Я возвращаюсь к машине, и страх снова накатывает на меня. Однако я двигаюсь ко въезду в поселение, останавливаюсь в конце дороги – на этот раз на обочине, выхожу из машины и закрываю за собой ворота. Их скрипу вторит щебетанье птиц, которым полнится воздух. Приблизившись к небольшому старому белому зданию, похожему на то, что описал парень, я стучу и жду немного, но никто не отзывается. Тогда я опять взываю по-английски: hello, – и повторяю громче. Вскоре сзади раздается голос. Повернувшись к источнику звука, я вижу мужчину в возрасте, лет за семьдесят – он стоит напротив меня. Повторив свое hello в третий раз, я спрашиваю, есть ли кто внутри – вдруг он знает. Мужчина отвечает, что сейчас архив закрыт, и интересуется, что именно мне нужно. Чуть дрожащим голосом я отвечаю, что хотела бы ознакомиться с историей Нирима и лично взглянуть на некоторые документы. Дело в том, что я провожу исследование региона и ради этого приехала издалека. Помолчав, мой собеседник говорит: как раз он и отвечает за музей и архив и откроет их только ради меня, хотя официально они закрываются в час дня. Я горячо благодарю, он берется отпирать, а сердце у меня бьется так громко, что едва не отпугивает птиц. Мы входим, с наших лиц струится пот. Мужчина называет свое имя и предлагает мне присесть за большой стол посреди пустого помещения. Сам он подходит к шкафу у белой стены справа от входа и со словами «Ну и жара, правда?» принимается выдвигать ящики и извлекает оттуда несколько папок. Да, соглашаюсь я, не переношу такой жары. Я на самом деле не совсем против нее, отвечает мой собеседник, такая погода напоминает мне об Австралии. Он переехал из Австралии в пятидесятых и остался в этом поселении. Мое имя? Я называю первое неарабское имя, которое приходит мне в голову. Что я исследую? Социально-географический ландшафт этого региона в конце сороковых – начале пятидесятых. Вернувшись с папками к моему столу, мужчина садится рядом, вынимает десятки фотографий, раскладывает их на сверкающей белизной столешнице и начинает объяснять: сам он не профессиональный исследователь, в отличие от меня. Он просто любит фотографию и историю, поэтому и основал этот простой музей, чтобы сохранить хронику и архив Нирима. Перебирая снимки, я прошу мужчину рассказать об этом поселении, и он начинает ясным, чистым голосом без малейшей дрожи или заикания. Этот голос словно тонкая прямейшая нить, которую не так легко перерезать.

– Краеугольный камень Нирима заложили в ночь Йом-кипура 1946 года около десяти других поселений. Тогда группа членов молодежного движения «Ха-шомер ха-цаир», а также европейской молодежи, приехавшей сюда после Второй мировой, продолжили строить наше государство в Негеве. Целью их операции было расширить территорию еврейских колоний на Юге.

Итак, под покровом тьмы и защитой движения «Хагана» и его руководства триста грузовиков, в которых находилось больше тысячи человек, отправились в Негев, не встретив никакого возражения или противодействия – в том числе со стороны британских властей, которые ничего не знали о происходящем. Подготовка к операции велась в такой секретности, что о ней не было известно даже их еврейским наместникам. Этот караван из двадцати машин, со множеством воодушевленных молодых людей, двинулся к самой южной точке, какой мог достичь. Осели они рядом с городом Рафах, у египетской границы. Там и родился Нирим – на клочке земли, названной Дангуром в честь еврейско-египетского богача, купившего в конце тридцатых землю в этой части пустыни.

Во время подготовки к войне, вероятность которой становилась всё больше с каждым днем, стал особенно заметен мощный подъем духа среди молодых основателей Нирима. Днем они копали траншеи, проводили военные учения, строили убежища для раненых и учились оказывать первую помощь, а вечером пели песни и гимны под аккордеон и читали устав «Хаганы». Подобный настрой в культуре и обществе Нирима достиг пика перед самой войной. Основатели поселения прекрасно знали, что египетская армия перемещает свои силы к границе, готовясь к большому удару, – так и случилось. После того как 14 мая 1948 года официально объявили об основании государства Израиль, Нирим стал первым поселением, подвергшимся нападению египетской армии. В результате бомбардировки все здания были разрушены, восемь основателей погибли, многие получили ранения. Остальные поселенцы оставались в траншеях, пытаясь сопротивляться, хотя у них были только винтовки и пулеметы. Но, невзирая на превосходство египтян во всем – от людей до оснащения, – египетская армия понесла большие потери, вынуждена была отказаться от атаки Нирима и направилась дальше на север.

Многих потрясло ниримское чудо, когда сорок девять человек с винтовками и пулеметами отразили натиск почти тысячи великолепно экипированных бойцов правительственной армии благодаря мужеству, стойкости, боевому духу и непрерывному сообщению между разными точками в поселении. Египтяне поняли, что поселенцы не сдадутся, и, чтобы не терять время, решили покинуть Негев и двигаться вперед.

После этого нападения ежедневные жестокие бомбардировки в других местах продолжались, и жизнь в Нириме шла под землей, в траншеях и убежищах. Это событие и в особенности гибель восьми молодых людей – а некоторые из них происходили из европейских семей, переживших Холокост, – оставило в памяти поселенцев глубокий след. Они написали на куске ткани девиз и первого мая, в День труда, накануне войны, повесили его на одной из стен. И стена, и транспарант пережили нападение и сохранились до наших дней.

Закончив рассказ, мой собеседник придвигает ко мне фотографию. На ней стена одиноко стоит посреди руин. Ее венчает широкий белый транспарант с надписью на иврите, которую мужчина для меня переводит: «Победит не автомат, а человек». Он раскладывает на столе снимки каравана автомобилей, застрявшего в песках, и местных земель до поселения. Есть здесь и портреты поселенцев в коротких серых одеждах, похожих на мундиры, и застройка поселения на разных этапах: несколько хижин, одна из них, самая большая, отведена под столовую. На других фотографиях некоторые поселенцы сидят рядом с местными жителями – бедуинами, беседуют с ними или с улыбкой смотрят в камеру. Я спрашиваю, какими в то время были отношения между палестинским населением и приезжими евреями. Прекрасные, отвечает мой собеседник. Поселенцы поставили специальную палатку, чтобы принимать в ней гостей из местных бедуинов, где они пили чай с мятой. Вскоре между обеими сторонами установились крепкая, теплая дружба и доверие, и бедуины поклялись, что их мечи всегда будут на стороне молодежи Нирима. Однако с началом войны эти связи порвались. Почему? Неужели во время войны или даже после случались какие-нибудь столкновения, которые привели бы к подобному? Нет, отвечает он, и добавляет, что таковы уж войны. Иногда они разрывают даже связи между членами одной семьи.

– А после войны?

– Иногда бывали стычки между поселенцами и оставшимися арабами: случалось, что скотина бедуинов пожирала урожай на землях, принадлежавших поселенцам.

– Доходило ли до такого, что кого-то из евреев или арабов – мужчину или женщину – убивали?

Он говорит, что о подобных случаях не знает, и после паузы добавляет: только раз ему встретилось нечто подобное, когда он служил в армии уже после окончания войны. Их подразделению поручили искать вражеских лазутчиков в Негеве. О каком случае вы говорите? Я спрашиваю, сдерживаясь, чтобы биение сердца не подавило мой голос. Мужчина отвечает, что как-то раз во время патрулирования они нашли в колодце поблизости труп девушки-бедуинки. Арабы заподозрили ее в недостойном поведении, убили и бросили в колодец – так он считал. Жаль, замечает мой собеседник, что у них подобные обычаи.

– После Войны за независимость было решено перенести поселение туда, где оно сейчас и находится – километров на двадцать пять к северу.

– Почему?

– Во-первых, там безопаснее. Во-вторых, осадков в год выпадает гораздо больше, чем на прежнем месте.

Под конец он дарит мне буклет с подробным рассказом о поселении и его истории. Я благодарю и направляюсь к машине, которая так верно и терпеливо ждет меня снаружи. Усевшись за руль, я перелистываю буклет: почти всё, что я только что узнала, было изложено там. Более того, желающие выяснить больше могут обратиться к сайту поселения. Мало того, что преступление произошло не здесь, так еще вместо этого изматывающего путешествия я могла бы узнать всё то же самое, сидя за столом дома у большого окна.

По крайней мере в буклет входит небольшая карта с указанием изначального поселения. Исходя из того, что мне только что рассказали, и информации из буклета, сейчас то место называется не Нирим, а Дангур – так именовали территорию до появления поселения. Я подъезжаю к главному входу, у которого наконец-то сидит охранник. Теперь ворота открывает он, и я двигаюсь по черной улице среди желтых безмолвных холмов, которые нервно подрагивают под гнетом миража. День еще не кончился, но я не вижу на улицах ни одной машины и ни одного существа на холмах вдоль обочины. Лишь иногда мелькают фруктовые деревья – банановые, манго или авокадо. Но чем дальше я забираюсь на юг, тем больше мне кажется, что местность полностью запущена. Наконец я подъезжаю к цели: она по левую сторону дороги, а напротив – военный лагерь. Значит, место не заброшено. Припарковав машину у обочины, чуть не доехав до лагеря, я вылезаю – по-прежнему очень жарко, и солнце печет вовсю. Я иду по асфальтовой дороге – у ее кромки, рядом с забором вокруг лагеря, валяются десятки страниц, вырванных из порножурналов. Из-за забора торчат верхушки многочисленных палаток, но ни одного солдата я не замечаю. Я немного медлю, сомневаясь, стоит ли переходить на другую сторону, а потом не мешкая пересекаю дорогу и направляюсь прямиком к своей цели – месту преступления. Оно походит на небольшой парк: неровный песок под ногами, кругом камфорные деревья и деревянные скамейки для тех, кто решил бы здесь прогуляться. На другом конце по левую сторону стоит бетонное здание, на нем виднеется девиз с фотографии из музея в Нириме – его перевел мне смотритель: «Победит не автомат, а человек». Я кружу по парку, под ногами хрустит песок. Теперь камфорные деревья оказываются справа от меня, а бетонное здание – прямо впереди. Подойдя к нему, я поднимаюсь по ступенькам, что ведут на крышу. Передо мной открывается вид: песчаные плоскогорья, здесь и там – бледно-зеленые поля и участки, засаженные деревьями, стена, над ней – ряды серых и белых домов, среди которых тоже кое-где растут деревья. Из-за деревьев линия горизонта тревожно дрожит. Это Рафах, и он вот-вот проглотит солнце. Справа кроме песчаных плоскогорий обнаруживаются сады – бананы, манго и авокадо, – мимо которых я только что ехала на машине. Я снова поворачиваю налево, где почти всё застилают камфорные деревья, мешая разглядеть детали, и всматриваюсь. Наконец, поколебавшись, я поднимаю глаза к лагерю, но не вижу там никакого движения. Палатки безмолвны, как и военные машины, стоявшие повсюду. Я осторожно перевожу взгляд на темные отверстия в смотровых вышках – не видно, есть ли внутри солдаты, наблюдают ли они за мной или нет. Наконец я спускаюсь. Ступеньки ведут вдоль всего здания, немалая высота которого отделяет меня от остального пейзажа: во всех направлениях виден только бетон. Я начинаю задыхаться и ускоряю шаг. Наконец мои ноги снова ступают на песок, и я принимаюсь всё так же испуганно кружить по парку в поисках хотя бы следа хижин или траншей. На существование здесь в прошлом какого-либо лагеря или поселения указывает разве что мелкая линия траншеи. Но мешки с песком на стене выглядят новыми: туго набитыми и ни малость не потертыми. На песке я различаю след человека, но нечеткий – должно быть, его оставили несколько дней назад. И кроме этого, совершенно ничего: на песке не осталось ни одной подробности, ни капли мусора. Более того, мусорные пакеты, подвешенные в железных кольцах у скамеек, пустуют, а их пластиковые стенки до сих пор прижаты друг к другу – значит, никто их даже не открывал. Я не отмечаю никаких деталей – значительных или незначительных, – что свидетельствовали бы: здесь, на песке, совершили преступление, которое четверть века спустя совпадет с днем моего рождения. Пока я металась по парку, солнце подошло уже к крышам Рафаха. Я выхожу, пересекаю улицу, сажусь в машину и отправляюсь в путь.

Я еду без всякой цели среди плоских песчаных холмов, усеянных то кустарниками, то деревьями, но при этом не слишком отдалялась от места происшествия. В конце концов я обнаруживаю, что езжу кругами – бессмысленное дело. Остановив машину у обочины, я вхожу в придорожный фруктовый сад. На песке лежат шланги для воды, они тянутся между деревьями и спускаются по стволам равномерными кольцами. Я прогуливаюсь между древесных шеренг: в первом ряду растения высокие, а листья у них – ярко-зеленые, невзирая на легкий слой пыли. С веток свисают плоды авокадо – я протягиваю руку и касаюсь шероховатой кожуры. Позади растут деревья пониже – манго. Я притрагиваюсь к кожуре их плодов – гладкая, зато тверже, чем у авокадо. Дальше идут ряды банановых деревьев, а за ними сад заканчивается. Меня встречают последние лучи солнца, струящиеся между огромными листьями. Побродив туда-сюда, я останавливаюсь и ложусь на спину, не отрывая глаз от тусклого, тоскливого, бледно-синего неба и купаясь в слабом вечернем свете, который сочится сквозь листья бананов. Лежа на песке, я отдаюсь ощущению усталости, и оно ведет меня к чувству одиночества. Я здесь абсолютно напрасно. Я не нашла совершенно ничего из того, что искала, и это путешествие до настоящего момента ни капли не прибавило к тем знаниям о происшествии, которые у меня уже были. Свет угасает, вечер уже готов опуститься, и чувство одиночества постепенно превращается в тревогу. Нужно подниматься и возвращаться в машину. Я отталкиваюсь от земли, вскакиваю и бегу так быстро, как только могу, среди деревьев. Они словно обречены вечно стоять здесь, замерев, будто их застали врасплох. Наконец оказавшись у машины, я падаю на водительское сиденье. Надо немедленно покинуть это место. Схватив израильскую карту, лежавшую рядом, я смотрю, как вернуться в Рамаллу. Улица 232, потом улица 34, по ней – налево до шоссе 40, оттуда – направо до улицы 443, а дальше я помню. Бросив карту поверх других в пассажирском кресле, я завожу машину и трогаюсь.

Стоит отъехать от места событий, как я немного успокаиваюсь. На самом деле, если я проведу здесь побольше времени, может, что-нибудь и узнаю: найду ниточку, ведущую к новым подробностям, связанным с тем случаем, а они позволят понять, что перенесла девушка. Более того: глядя на закат, я задумываюсь, не переночевать ли здесь. Почему бы и нет? Вопрос только где – и его я задам первому же встречному. Некоторое время я кружу по узким прямым улочкам, которые пересекаются друг с другом и окаймляют лоскуты желтого песка. Наконец, вскоре после заката, я выезжаю к автозаправке. Прежде всего надо заполнить бак – там после путешествия длиною в день почти ничего не осталось. Впервые в жизни я заправляюсь сама и по неловкости капаю бензином на руку и брюки. Пока я иду к продавцу заплатить, запах бензина обгоняет меня. Но продавец оказывается приятным молодым человеком и, конечно, не замечает исходящего от меня запаха: он же здесь почти всё время. Я спрашиваю, есть ли поблизости место, где можно остановиться, и он советует мне заглянуть в Нирим: некоторые жители там сдают квартиры туристам вроде меня (я представилась туристкой). Значит, теперь в Нирим. Судя по карте, он недалеко от заправки, и доехать нетрудно, так что я немедленно направляюсь в поселение и вскоре торможу у входа, но охранника нет. Тогда я выбираюсь из машины, открываю ворота сама, снова сажусь за руль, проезжаю через ворота, вылезаю, закрываю ворота, снова сажусь в машину и направляюсь в центр поселения. Проезжая мимо хижин, где, как я полагаю, совершили преступление, я смотрю на них безразлично. Волнение и отчаяние, охватившие меня, когда я увидела эти постройки впервые, полностью меня покинули. Следуя по улицам поселения, я только теперь замечаю, что назвали их по именам цветов. На Жасминовой улице перед автомобилем стоит молодой человек, другой мужчина, перегнувшись, копается в кузове. Я выхожу, здороваюсь и спрашиваю, где можно переночевать. Второй мужчина поднимает голову от кузова, бросает на меня взгляд и снова ныряет внутрь, занявшись содержимым машины. Отвечает молодой человек: обычно он сам сдает комнаты, но сегодня, к сожалению, свободных нет. Я разочарованно интересуюсь, не знает ли он других мест для ночлега. Парень советует мне вернуться на улицу, с которой я приехала, и в конце ее свернуть налево, на Нарциссовую. Там слева сразу же будет гостиница – возможно, там найдется номер. Однако тут же молодой человек со словами «одну минуту» достает из кожаного чехла на поясе телефон и кому-то звонит. Оказывается – хозяину гостиницы на Нарциссовой, и «мне повезло»: у него действительно остался последний свободный номер. Я благодарю столь приятного молодого человека и направляюсь, куда он указал, – уже темнеет. Добравшись до гостиницы на Нарциссовой улице, я обнаруживаю, что хозяин уже ждет меня на тротуаре. Он спрашивает, кто я, и мне приходится назвать то же имя и причину визита, что и смотрителю музея. Вызывать у окружающих подозрения мне не хочется. Хозяин ведет меня через небольшой садик в хижину напротив дома – она оказывается чистой и аккуратной. Я плачу за одну ночь (которая началась только что), мы возвращаемся ко входу, и нас встречает кромешная тьма. Хозяин идет в дом, а я – к машине. Достав сумку и карты, я запираю дверь и, зайдя в хижину, ставлю сумку на кухонный стол. Заметив холодильник, вспоминаю: последнее, что было у меня во рту, – жвачка. Да что там – я с утра ничего не ела, только жвачку и жевала. Открыв холодильник, я нахожу внутри торт и два йогурта. Я беру небольшой кусок – непонятно, можно мне есть этот торт или нет. Возможно, его оставили предыдущие постояльцы. Я ем еще немного, выхожу из кухни, включаю свет над входом в хижину и жду. Через некоторое время глаза привыкают, и я различаю очертания гамака, натянутого между двумя карликовыми пальмами: его я заметила еще при входе. В бархатной ночи я направляюсь к гамаку, ложусь и начинаю следить за слабым светом далеких звезд, рассыпанных по всему небу. Я не двигаюсь так долго, что тело покрывается тонким слоем росы. Вдруг черное облако подплывает по траве к гамаку и там останавливается. Собака. Ее присутствие немедленно приводит меня в страх. Я пытаюсь ее отогнать, но, что бы я ни делала, она остается на месте. Страх растет и ширится, в конце концов я спрыгиваю из гамака и иду в хижину. Остановившись у двери, оглядываюсь на собаку – ее нет. Она словно исчезла без следа.

Я очень устала и совершенно не хочу мыться, но всё же решаю пойти в ванную – от меня несет бензином. Задвинув занавеску, я отворачиваю кран, и тело щедро обдает сильная струя воды. Я вспоминаю, что сейчас не в Рамалле и здесь не надо, купаясь, торопиться закрыть кран, чтобы не израсходовать всю воду в канистре и не обделить соседей. Затем я густо намыливаюсь, чтобы избавиться от прилипших ко мне пота, пыли и запаха бензина. Снова открыв кран, я позволяю обильной струе смыть плотную мыльную пену. У меня дома в Рамалле вода течет скудной струйкой, и от этого закрывать кран и вылезать из ванны еще труднее. Наверное, только что я вылила столько же воды, сколько обычно расходую дома за неделю, моясь каждый день. Я вытираюсь, заворачиваюсь в полотенце и наконец выхожу из ванной с одеждой в руках – от нее еще доносится слабый запах бензина и пота. Рубашку я вешаю на спинку стула у кухонного стола, а брюки – на спинку другого, чтобы проветрить – в надежде, что вонь развеется. Обувь задвигаю под стол. Я уже была готова лечь, но замечаю небольшую полку с немногочисленной коллекцией книг. Среди них оказываются путеводители по здешним краям, книги по кулинарии и искусству. Выбрав одно из художественных изданий, я направляюсь в спальню, ложусь в постель с ровным матрасом, обещающим немедленный покой и отдых, и открываю толстый увесистый том, который прихватила. На первых страницах я вижу портрет мужчины с красноватым лицом, в черном костюме и белой рубашке – он спокойно сидит в кресле. Книга посвящена искусству экспрессионизма, которое (так уверял автор) проникнуто темами гибели, хаоса и разрушения – всего, что испытали немецкие художники во время Первой мировой войны. Из-за этого они от методов академического искусства перешли к таким, которые отражали бы, насколько искажен, изуродован облик человека и мира вокруг. Действительно, линии на многочисленных картинах в книге резкие, дерганые и неестественные. Листая страницы, я натыкаюсь на отрывки из писем одного экспрессиониста к жене. В письме, датированном 8 июня 1915 года, говорится: «Вчера проходили мимо кладбища, полностью разрушенного при бомбардировке. Могилы взорваны. Видно, что мертвецы в них лежат в различных неудобных позах. Бомбы явили свету дня обитателей гробов: видны кости, волосы, обрывки одежды на трупах в этих могилах, открытых настежь».

Из другого письма от 21 мая 1915 года: «Траншеи тянутся ломаными линиями, точно шрамы; из темных убежищ выглядывают белые лица. Многие по-прежнему готовят себе место: здесь и там убежища превращаются в могилы, куда складывают тела, оставшиеся вокруг. Сами солдаты сидят рядом с убежищами, среди мешков с песком. Всё это похоже на сон: один жарит картошку рядом с могилой возле бункера. Жизнь здесь – сплошной смехотворный фарс».

На репродукции с другой страницы голая девушка лежит на песке на животе, словно упала. Тело желтое, короткие взъерошенные волосы – черные. Я захлопываю книгу, кладу ее рядом, гашу свет и засыпаю. За несколько часов до рассвета меня будит плотный хлопок взрыва, через несколько секунд раздается еще один, и еще, и еще. Это не сон. Я прислушиваюсь к звукам обстрела и определяю по их насыщенности, что взрывается весьма далеко отсюда – за стеной. В Газе, может быть, в Рафахе. Между взрывом, раздавшимся поблизости, и взрывом, раздавшимся вдалеке, – большая разница. Этот был совсем не громким, не резким, но очень густым, будто неторопливый удар по великанскому барабану. К тому же от взрыва, породившего этот звук, не затряслось здание, в котором я находилась (деревянное и легкое), а стеклянные окна (закрытые) не разбились. А когда я встаю с постели и распахиваю рамы, внутрь не влетает облако крупной, мерзкой пыли – только слабая волна воздуха. Я внимательно прислушиваюсь к повторяющимся взрывам, и они пробуждают во мне слабое ощущение близости к Газе, более того – желание слышать их вблизи, осязать пыль от разнесенного здания. Отсутствие всего этого заставляет меня понять, что я бесконечно далека от всего привычного – и не могу вернуться. Но, прежде чем тревога полностью овладевает мной, а нервная паника возвращается, я ложусь в постель и снова засыпаю.

Поднявшись рано утром, я одеваюсь – запах пота, в отличие от бензина, немного выветрился. Я подхожу к машине, сажусь за руль, захлопываю дверь, завожу машину и уезжаю, так и не увидев хозяина гостиницы. Я двигаюсь к месту преступления, так как не знаю, куда еще направиться. На этот раз дорога кажется намного короче, чем впервые, – меня ведут не карты, а изгибы холмов и фруктовые сады с авокадо, манго и бананами. Оказавшись на месте, я обнаруживаю, что со вчерашнего дня ничего не изменилось. Разве что сейчас не так жарко: день только что начался, а восходящее солнце скрыто за тонкой дымкой облаков. Подойдя к бетонному зданию, которое в прошлый раз встретило меня девизом «Победит не автомат, а человек», я карабкаюсь на крышу. Оттуда виден Рафах, заслоняющий горизонт. Сегодня от него бесшумно поднимается дым от бомбардировки и растворяется в бледно-голубом небе, которое почти сливается с серой стеной, скрывающей большинство домов Рафаха. Некоторые коллеги на моей новой работе – очень приятные люди – родом из Рафаха или других мест в Газе. Ради этих коллег, которые многие годы ждали указа, разрешающего им поехать в Рафах, я стою, смотрю и впитываю всё, что вижу.

Спустившись с крыши, я устраиваюсь в тени камфорного дерева на песке и достаю йогурт, который прихватила из холодильника в гостинице вместе с ложкой. Его белизна иногда режет глаза, и я осторожно скольжу взглядом по рутинным подробностям, замеченным вчера: стволы деревьев, поднимавшиеся из песка, небольшая восстановленная траншея, девиз на бетонном здании, лагерь на противоположной стороне улицы. Закончив есть, я опираюсь рукой о землю, поднимаюсь и вдруг замечаю рядом с собой на песке отчетливые следы собачьих лап. Они расходятся в разные стороны. Во мне снова шевелится страх, я очень осторожно двигаюсь к машине – возможно, за мной с вышек в лагере наблюдают солдаты. Неловко ковыляя, я оглядываю стволы деревьев, почти засохшие листья, деревянные скамейки для тех, кому пришла бы охота здесь гулять, мешки с песком вдоль траншеи. Однако ноги не хотят скорее нести меня к машине, чтобы я немедля покинула это место, и тогда я вспоминаю про жвачку. Вынув из сумки упаковку, я бросаю в рот две пластинки, остальное убираю в карман и начинаю жевать. Поднеся к глазам стаканчик из-под йогурта (который по-прежнему держу в левой руке), я читаю надписи на нем, пока не добираюсь до машины. Открыв дверь, я ставлю сумку на пассажирское сиденье, стаканчик из-под йогурта засовываю под ручной тормоз, неторопливо завожу машину и еду вдоль ограды лагеря. На нее я стараюсь по возможности не смотреть, а вместо этого разглядываю местность вокруг парка. Я веду машину в направлении, противоположном тому, откуда приехала, и через несколько метров оказываюсь в конце улицы, где она раздваивается. Одна из дорог ведет направо – в Рафах. Там выстроились многочисленные военные автомобили и танки, их окружили десятки солдат. Некоторые переговариваются, покачиваясь на носках туда-сюда. По-видимому, готовятся к атаке на Рафах. Я поворачиваю налево – прочь, подальше от Газы и ее окрестностей, и того, что там вот-вот произойдет. Потом – на восток. Теперь я бесцельно кружу, точно испуганная муха, среди холмов и лоскутов песка, иногда разреженных рядами кипарисов и камфорных деревьев. Время идет, а я так и не могу решить, что делать. Наконец, притормозив у обочины, я достаю с заднего сиденья карты и открываю израильскую в поисках номера улицы, на которой нахожусь. Ага, значит, вот куда я доехала. Скольжу взглядом на восток и на севере замечаю несколько населенных пунктов с арабскими названиями, сосредоточенных на клочке земли, вокруг которого улицы образовали треугольник. За пределами треугольника большая часть земли на юге Негева выглядит пустой: только кое-где выделена территория под военные учения, поселения или одинокое поле с израильским урожаем. Я возвращаюсь к треугольнику – эти арабские названия я вижу впервые. Наконец я бросаю карту на пассажирское сиденье рядом, вынимаю изо рта жвачку и кладу ее в пепельницу, а потом направляюсь на север. Движение на улицах постепенно оживляется, а местность кажется уже не такой заброшенной. На плоскогорьях появляется больше камней и скал: они отбрасывают на бледно-желтый песок, переходящий в белую пыль, резкие тени. Вдруг я замечаю проселочную дорогу, уходящую от улицы влево, – вроде по ней машина должна проехать. Немедленно включив левый поворотник, я сбавляю скорость и сворачиваю на грунтовку. На ней много гальки – ехать нетрудно, однако, несмотря на всю мою осторожность, из-под колес взвивается плотное облако пыли и, словно ореол, скрывает всё позади. Зато впереди прекрасно просматриваются сплошные унылые бесплодные холмы. Они кажутся еще более суровыми под предполуденным солнцем и россыпями крупных камней. Вскоре я вижу крыши нескольких хижин – они тут же скрываются за холмами, а потом снова выглядывают, и так всю дорогу, пока я не оказываюсь всего за несколько метров от строений: тут уж они вырастают передо мной полностью. Рядом с ними появляется собака. Она бросается навстречу машине и отчаянно лает. Я стараюсь объехать ее, чтобы не сбить, но собаке всё равно. Она так и бежит вслед за мной, а когда я притормаживаю, начинает кружить вокруг капота, не переставая лаять. Поэтому я остаюсь в машине и жду, пока собака не успокоится и не убежит или пока из хижин не выйдет кто-нибудь, чтобы избавить меня от нее. Ничего подобного. Я оглядываю дома в поисках хоть кого-нибудь: некоторые хижины жестяные, некоторые кирпичные, покрыты листами жести или пластиковыми крышами, на которых лежат камни – наверно, чтобы не унесло ветром. Помимо хижин, есть тут и несколько сараев без скота, с открытыми дверями. Люди как будто покинули это место. До сих пор никто не вышел ни встретить меня, ни посмотреть, что за машина тут шумит и поднимает клубы пыли и почему после этого пес не перестает лаять. Я разворачиваю израильскую карту – посмотреть, что это за населенный пункт, но там и следа его нет: место, где я предположительно нахожусь, заливает сплошная пустая желтизна. Должно быть, это одна из тех непризнанных деревень в Негеве, о которых я постоянно слышала. Свернув карту, я кладу ее рядом и принимаюсь разглядывать цистерны для воды, стоявшие повсюду, и старые автомобили – их растащили в разные стороны. Место шин заняли камни, то же самое произошло с дверями, рулями, сиденьями и фарами. В автомобиле становится невыносимо жарко – непонятно, сколько еще я выдержу внутри. Лай вроде бы затих, но собака по-прежнему вьется вокруг меня и тут же снова яростно лает, как только я попыталась открыть окно машины и впустить воздух. Тогда я немедленно закрываю его, оставив лишь небольшую щель, и начинаю изучать детали. Насчитав шесть хижин, в дверях одной из них я вдруг замечаю очертания чьей-то головы – возможно, девушки, – но, прежде чем я успеваю открыть окно, высунуться и громко закричать «здравствуйте», она вмиг исчезает. Тем не менее я опускаю стекло – собака заливается безудержным лаем. А я снова и снова пытаюсь кричать так громко, чтобы мой зов через небольшую щель, оставшуюся в окне, достиг темного дверного проема, в котором скрылась тень. Но никто не отвечает – только лает собака, заглушая мой голос. Потеряв всякую надежду на ответ, я покоряюсь тишине, которая постепенно заставляет меня сомневаться: действительно ли я видела девушку или она мне только почудилась. Лай смолк, но собака не отходит от машины, а лежит перед ней на бесцветном песке. Тогда я очень осторожно тянусь ко второму окну у пассажирского сиденья и медленно опускаю стекло, стараясь не привлекать внимания собаки. Возможно, так войдет немного воздуха, и он развеет жару, установившуюся в салоне. Однако ожидания не оправдываются: со всех сторон меня облепила страшная духота, а над деревней по-прежнему висит тишина. Я сижу в водительском кресле, думая, что теперь делать – по правде говоря, никаких идей у меня нет. Вскоре я выпрямляюсь и снова смотрю на собаку, а она смотрит на меня. Я опять оглядываюсь на проем хижины, где только что заметила девушку, но оттуда на меня таращится одна только тьма. Должно быть, девушка мне померещилась. Я изучаю двери и закрытые окна других домов в надежде, что оттуда покажется хоть кто-нибудь. Затем перевожу взгляд на цистерну возле одной из хижин – прямо под краном стоит синий чан, кажется, полный воды. Значит, место не такое уж и заброшенное. Я смотрю на сараи для скота, сколоченные из жестяных листов и всякого хлама, и старые машины меж сараев и хижин. Их изготовили из целиком искусственных материалов, однако эти автомобили достигли полного единения с природой. Наконец я протягиваю руку к ключу, завожу машину и поворачиваю в сторону дороги, по которой приехала. Собака подскакивает, опять заходится лаем и кидается за мной. Всё это я наблюдаю в зеркале заднего вида, но тут облако пыли поднимается и закрывает от меня и пса, и холмы, и хижины позади. Прибыв на главную улицу, я снова поворачиваю направо, к юго-западному разлому в Негеве, не имея определенного повода – просто я как будто больше не могу покинуть это место. Дорогу обступают бесплодные холмы, почва которых превращается в бледно-желтый песок, а машин становится всё меньше и меньше, пока их скудный поток не иссякает совсем. Теперь здесь двигается только мираж, из-за которого улицы и холмы нервно дрожат. Вокруг мелькают призраки, но стоит посмотреть на них прямо, как они вмиг исчезают. Вдруг я вижу очень старую женщину – на обочине, возле одного из поворотов. Я тут же останавливаюсь рядом, открываю окно и спрашиваю, могу ли я чем-нибудь помочь или куда-нибудь ее отвезти.

Старушка забирается в машину, садится в пассажирское кресло, и мы едем дальше. Обе мы молчим и смотрим в разные стороны. Я – перед собой, на улицу, которая пронзает плавные изгибы холмов, начавших менять цвет с бледно-желтого на светло-коричневый. Старушка глядит влево, отвернув от меня голову, замотанную платком – таким же черным, как и платье. Время от времени я украдкой кошусь на свою попутчицу, и мне удается кое-как разглядеть ее лицо, исполосованное глубокими морщинами, и руки, что спокойно лежат на коленях, закрытых черным платьем. Это самые огрубевшие руки, что я видела в жизни. Их покрывает сетка синих вен. Эта сетка походит на линии на картах, которые я бросила на заднее сиденье, когда подобрала женщину. Ей, скорее всего, за семьдесят. Если бы девушку не убили, наверняка ей было бы сейчас столько же. Возможно, эта старица слышала что-то о том происшествии: слухи о подобном разошлись бы среди всех жителей Негева и страшно бы их напугали, а услышав о таком, уже не забудешь. Пожалуй, для начала стоит спросить ее о здешних краях и узнать, давно ли эта женщина живет здесь. А потом можно постепенно перейти к расспросам о том случае. Однако слова не желают выходить у меня изо рта, и между нами по-прежнему висит тишина, такая же бесконечная, как безмолвный пейзаж вокруг. Молчание властвует над нами, пока женщина вдруг не просит меня остановиться, что я и делаю. Она выбирается из машины, но перед этим смотрит мне прямо в глаза. Затем она молча удаляется по проселочной дороге, забирающей влево, – если ехать по асфальтовому шоссе, эту тропинку и не заметишь. Невозможно представить, чтобы она куда-нибудь вела. Старушка идет по тропе и без следа пропадает среди песчаных холмов, а я отправляюсь дальше, остро ощущая ее отсутствие на пассажирском сиденье. Меня охватывает сожаление: я так и не осмелилась спросить ее о происшествии. Какая же я неловкая! Ведь это же она – не армейские музеи, не поселения и архивы. Старушка могла знать подробности. Они помогли бы мне узнать события такими, какими их пережила девушка, и приблизиться ко всей правде. Чем больше я удаляюсь от женщины, тем лучше понимаю свое положение и тем больше сокрушаюсь. Вдруг я торможу и разворачиваюсь туда, откуда ехала. Достигнув места, где старушка вышла, я останавливаюсь на обочине и ищу в картах, есть ли в конце дороги, уходящей влево, какие-нибудь поселки или деревни, куда могла бы направиться женщина. Однако я не нахожу там никаких населенных пунктов. На израильской карте далеко за этой улицей изображена только россыпь одиноких точек – они указывают, что там площади для военных учений и стрелковый полигон. Выбравшись из машины, я пересекаю дорогу и встаю на проселочную тропу, по которой побрела старушка. Я надеюсь обнаружить хоть что-то, что приведет меня к ней, но, пройдя несколько шагов, вижу за холмами только новые возвышенности. Тогда я пытаюсь прикинуть, проедет ли по этой тропе моя машина – наверное, я справлюсь, если вести очень осторожно. Вернувшись на шоссе, я веду машину по проселочной дороге среди песчаных холмов, и вскоре она приводит меня к месту, совершенно не похожему на всё, что я видела прежде. Посреди желтых склонов вдруг явились акации, терпентинные деревья и тростник – без сомнения, здесь находится водный источник. Меня тянет к нему, и я не сопротивляюсь этому желанию, хотя знак поблизости и предупреждает, что это военная территория. В секторе B такое часто видишь. Приблизившись к деревьям, я останавливаюсь, вылезаю из машины и подхожу к ним. Кругом царит жаркая гробовая тишина. Однако стоит ногам коснуться песка, меня охватывает страх, и я стараюсь идти как можно осторожнее, ступать как можно тише, не в силах замечать ничего вокруг – только то, что под ногами. Вдруг я замечаю что-то на песке, подхожу ближе и наклоняюсь: это патронташ. Подняв с земли, я подношу его к лицу, чтобы разглядеть как следует, и вдруг в нескольких метрах от меня среди деревьев показываются верблюды. Они замирают и смотрят на меня, и я тоже замираю, не понимая, что верблюды делают здесь, на полигоне. Два верблюда справа отворачиваются и бегут к ближайшим кустарникам с таким изяществом, будто они составляют с песком одно целое, и исчезают среди растений. Оставшиеся четыре верблюда тоже удаляются по песку, который заглушает их шаги. За теми же деревьями я вижу еще несколько спрятавшихся животных. Я поднимаюсь и, по-прежнему не выпуская из правой руки патронташ, направляюсь к машине – пусть верблюды пасутся в покое. И тут среди этих просторов я замечаю солдат. Они молча стоят и смотрят на меня. Меня обдает горячей волной, и по телу начинает струиться пот. Нужно немедленно успокоиться. Волнение ничего не изменит. К тому же у меня в руке патронташ. Я разжимаю пальцы, и он бесшумно падает на песок. Нужно спокойно, без паники вернуться к машине, не обращая внимания на военных, – но тут один из них кричит, приказывая стоять на месте, а другие целятся в меня. Сердцебиение яростно отдается эхом в голове, тело немеет. Наверное, когда моя маленькая белая машина въехала на военную территорию, она не могла не вызвать подозрений. Военные, наверное, позвонили в полицию, а у тех есть право получать какие угодно данные – например, установить личность владельца маленькой белой машины; вот они и узнали, что автомобиль принадлежит палестинскому прокатному агентству в секторе А и арендовал его мужчина тоже из сектора А, а не женщина, в которую они сейчас целятся. Надо успокоиться. Я всё преувеличиваю. Да, преувеличиваю – как всегда. Жвачка. Где она. Надо успокоиться. Я тянусь рукой к карману, чтобы достать жвачку.

И вдруг руку и затем грудь словно ожигает пламя, и следом раздаются далекие звуки выстрелов.