Незначительная деталь

Рука со свисающими с нее шортами и рубашкой застыла в воздухе. Наконец девушка протянула левую руку, правой пытаясь, насколько могла, прикрыться. За это время солнце уже высушило на ней всю воду, не считая разбросанных кое-где нескольких капель и под правой грудью, куда падала тень, тоже. Взгляд командира на миг задержался на этом месте и перешел к руке девушки, которая теперь оказалась совсем рядом с его ладонью. Он разжал пальцы, и одежда упала на песок – подхватить ее девушка не успела.

⁂

Облачившись в рубашку и шорты, девушка стала похожа на остальных членов взвода, переминавшихся вокруг. Выдавали ее только длинные вьющиеся волосы. Поискав глазами фельдшера, он отдал ему поручение: продезинфицировать и обрезать ей волосы, чтобы не распространяла по лагерю вшей. Фельдшер с одним из солдат выбрались из толпы и через несколько минут вернулись: первый с сумкой и небольшим стулом, второй – с жестянкой, из которой несло керосином. Поставив на землю стул, а рядом – сумку, фельдшер взял девушку за руку, подвел к стулу и надавил ей на плечи, чтобы та села. Он вынул из сумки перчатки и ловко их натянул, кивнул солдату, чтобы тот поднес жестянку, и, приняв ее, начал лить керосин девушке на голову, пока волосы как следует не пропитались. Отставив канистру, фельдшер осторожно помассировал кожу головы, особенно за ушами и у шеи, у самых корней. Взяв затем из сумки расческу и ножницы, он поднял глаза на командира и спросил, насколько коротко резать. До ушей, ответил тот, и фельдшер расческой разделил темные пряди, открыв свету бледную кожу пробора.

Солдаты наблюдали, как вокруг девушки бесшумно падают на песок волосы. Двое из них – тот, что охранял пленницу, и еще один – схватили собаку и принялись и ее поливать керосином, втирая его в грязно-желтую шерсть. Командира в этот момент пробрала дрожь, хотя все они стояли прямо под беспощадными лучами послеполуденного солнца.

Вскоре фельдшер покончил со стрижкой и продезинфицировал ножницы, гребень и стул. Один из рядовых тем временем собрал рассыпанные волосы в тряпицу, завязал в узелок, положил его на верхушку рваной сваленной в кучу одежды и по приказу командира поджег.

Несколько клочков черных волос остались лежать на песке. Они свернулись небольшими кольцами, и пожиравший одежду огонь их не тронул.

⁂

Девушку отправили обратно во вторую хижину. Солдат-охранник и собака вернулись на свои прежние места у двери. Остальные постепенно разбрелись и отступили в тень, оставив командира совещаться с заместителем и сержантами трех дивизий. С этого момента им придется проявлять исключительную бдительность и расставить дополнительные группы солдат в разных местах лагеря – как бы в предстоящие недели кто-то из арабов не решил им отомстить за проведенную операцию. Что касалось девушки, ее нельзя было держать здесь долго. Решили, что он либо доставит ее в центральный командный пункт, либо оставит в каком-нибудь арабском поселении при первой же возможности. А пока пусть поработает в лагере на кухне.

Покончив с обсуждением, он направился к главным воротам, а оттуда – к холмам на западе, чтобы провести быструю рекогносцировку, но спазмы в руках и ногах не дали ему уйти далеко. Он уселся у подножия ближайшего холма, разглядывая желтый, пустынный, окутанный тишиной пейзаж. Изредка звучали только голоса солдат, которые окликали друг друга или шутили. Лежащий на песке верблюд, пучок вырванной с корнем травы у его рта, девушка – всё вдруг замелькало перед ним.

⁂

На какое-то время он, должно быть, задремал. Открыв глаза, он посмотрел направо, в сторону лагеря, и через штанину ощупал левой рукой вздутие на бедре. Затем поднявшись, он пошел прочь от лагеря, навстречу солнцу, которое теперь почти соприкасалось с горизонтом.

Он продвигался всё дальше на запад, а голоса от палаток доносились всё слабее и наконец полностью смолкли. Когда он совсем перестал их слышать, он вдруг упал на одной из песчаных дюн, тяжело дыша. К горлу подступила желчь. Он глубоко вдохнул несколько раз, не сводя взгляда с пустыни, которая простиралась на запад. Смотреть прямо на солнечный диск он не решался. Было почти шесть вечера, но жара по-прежнему стояла невыносимая.

Наконец солнце скрылось за холмами. Легкий ветер немного разогнал плотный от жары воздух. Над горизонтом на востоке нерешительно загорались звезды. С усилием он поднялся на ноги и повернул к лагерю. Вечерняя звезда появилась прямо перед ним, и чем ближе он подходил, тем громче становился собачий лай. Чернота кралась по небу, сгущая синеву. Так наступал вечер 12 августа 1949 года.

⁂

Когда он пришел, собака по-прежнему лаяла. Он сразу направился ко второй хижине, и стоило подойти достаточно близко, как она залаяла еще сильнее. Он спросил у солдата, всё ли в порядке, и солдат ответил утвердительно. Тут распахнулась дверь, и вылетела девушка. Она плакала и бормотала несвязные, непонятные слова, терявшиеся в продолжавшемся собачьем лае.

В этот миг после заката, до наступления полной тьмы, тараторя что-то на неизвестном языке, девушка снова показалась военным чужой, хотя и походила теперь на остальных.

Часовой, стоявший на своем посту по правую сторону хижины, опустил взгляд в песок, стараясь не смотреть на командира, а тот лишь безразлично покачал головой.

⁂

Тем вечером он приказал приготовить праздничный ужин по случаю утренней операции – успешной, в отличие от предыдущих бесплодных попыток. Ровно в восемь часов, как только за стол сел последний солдат, он встал, поприветствовал всех и отметил их вклад в оборону и охрану этих мест:

– Юг по-прежнему в опасности. Так что нам надо бросить все силы, чтобы остаться и закрепиться здесь, иначе мы его потеряем. Наш долг – сохранять бдительность и всю энергию, всю волю без колебаний отдать этой части нашего молодого государства, ее обустройству, защите и сохранению для будущих поколений. Поэтому нам надо самим искать врага, а не ждать, пока он появится. «Если кто хочет убить тебя, убей его первым».

Точно так же мы не должны просто стоять и смотреть на эти бескрайние просторы, когда они могут принять столько тысяч детей нашего народа, что сейчас находятся в изгнании, среди недругов, или не могут вернуться на нашу родину! Пока это место кажется совершенно пустынным, здесь нет никого, кроме партизан, бедуинов да верблюдов. Но тысячи лет назад наши праотцы ходили по этой земле. И если арабы, ведомые своими жалкими националистическими идеями, не дадут нам жить в этих краях и продолжат сопротивляться, если они предпочитают, чтобы эта земля осталась бесплодной, мы ответим им боем. Никто не имеет большего права на эту землю, чем мы. Она веками оставалась в запустении, пока здесь не обосновались бедуины со своими стадами. Наш долг – не дать им остаться здесь, изгнать их отсюда окончательно. Бедуин не сажает, а только потребляет, его скотина сжирает всю зелень перед собой, и с каждым днем те немногие оазисы, что тут существуют, уменьшаются. Мы отдадим всё, чтобы эти бескрайние земли снова процветали, чтобы на них появились поселенцы. Мы не позволим этому месту оставаться таким, как сейчас, – сухим и безлюдным.

Нам предстоят испытания, в частности испытание нашей созидательной силы: сможем ли мы стать первопроходцами? Сможем ли сделать Негев зеленым, процветающим местом, центром науки, прогресса и культуры, чего мы уже добились на севере и в центральных районах? Сейчас эти пустынные просторы кажутся совершенно бесплодными, но мы посадим здесь деревья, развернем сельское хозяйство, построим предприятия, и дети нашего народа снова смогут здесь жить. Но чтобы всего этого добиться, сначала надо победить сильнейшего врага, который терзает эту землю, и сделать всё, что в наших силах, чтобы ее защитить. Наше присутствие здесь – первый шаг к воплощению мечты о процветании.

Сейчас в этом уединенном и бесплодном месте мы поистине сражаемся в борьбе за существование, за наше выживание на юге. Наша миссия – не только военная, но и национальная. Нельзя оставить Негев сухой погибающей пустыней. Нельзя бросать его на растерзание арабам и их животным.

Я напоминаю вам о словах, которые мы по прибытии сюда нашли на полуразрушенной стене: «Победит не автомат, а человек».

⁂

Празднование приближалось к концу, стаканы и тарелки на столах опустели, а солдаты до сих пор громко переговаривались и смеялись – такого веселья и оживления лагерь за предыдущие дни не видел. С момента прибытия сюда люди не испытывали подобного подъема духа. Возможно, свою роль в этом сыграло и вино – его было мало, но сегодня вечером каждый выпил хоть сколько-то.

Около половины десятого он снова поднялся и потребовал тишины; лицо и глаза у него сильно покраснели. Он напомнил товарищам о девушке, которую сегодня привезли в лагерь, и объявил, что несколько солдат с ней позабавились. Упала тяжелая тишина, подавившая всё веселье, царившее в палатке до этого момента.

Прошло несколько минут. Никто не произносил ни слова, напряжение росло. Тогда он снова заговорил и заявил, что ставит всех перед выбором: либо девушку отправят работать на кухню, либо она достанется всем.

Некоторое время солдаты ошеломленно молчали. Кое-кто оглядывался на других в поисках ответа, кто-то отворачивался от товарищей в сомнении и замешательстве. Ни один не понимал, говорит ли командир всерьез, или ставит им ловушку, или просто пьян. Но постепенно начали раздаваться голоса – сначала по одному, но вскоре они слились в неистовый единодушный вопль, призывающий ко второму варианту.

Воздух в палатке радостно загудел. Солдаты принялись с энтузиазмом обсуждать, в каком порядке они будут проводить время с девушкой: сначала – первый отряд, на следующий день – второй, потом – третий, а шофер, фельдшер, рабочие и повар пойдут отдельной группой.

Но он решительно положил этому конец. Прежде чем снова сесть, он громко и четко объявил: если хоть один дотронется до девушки, заговорит она! – и указал на винтовку, стоявшую справа от него.

⁂

После ужина он пошел прямо ко второй хижине, приказал охраннику взять девушку и следовать за ним. Все они – он сам, солдат-охранник, девушка и собака – направились к его жилищу. Однако сначала он завернул туда, где в центре лагеря хранилось всякое снаряжение. Он очень скоро вернулся с раскладушкой в руках – солдат поспешил ее перехватить.

Дойдя до своей хижины, он взял раскладушку и внес ее внутрь, пока остальные ждали снаружи. Они видели, как внутри засветилась лампа, потом услышали шум – в комнате переставляли вещи.

Вскоре он показался в дверях и велел охраннику отвести девушку к кровати в левой части комнаты, а сам продолжал стоять в проеме, вглядываясь во тьму – она окутывала всё вокруг, и в ней неподалеку слышалось шумное дыхание собаки. На летнем небе высыпали бесчисленные звезды, но сегодня они казались не такими крупными и яркими, как в другие ночи. Звезды походили на песчинки, что переливались на пороге в свете лампы, падавшем изнутри. Солдат вышел и остановился позади него, но он не отреагировал. Только повернувшись всем телом, он заметил рядового и на миг замешкался, будто удивился. Прежде чем идти к себе, он приказал солдату встать у двери и не пускать никого внутрь и предупредил, что вернется через час или раньше.

Он спустился по некрутому песчаному склону на пути к палаткам, из которых во тьме раздавались негромкие разговоры солдат. Затем, выйдя на ровную дорогу, он двинулся направо, к главным воротам и через них вышел к ближним холмам, чтобы быстро осмотреть лагерь.

Проверив территорию и вернувшись в ту же точку, из которой вышел, он сел на песок спиной к палаткам и лицом к пологим холмам, безмолвным и черным во тьме, рассыпанным повсюду. Далекие голоса, что раздавались над ними предыдущими ночами, смолкли. Утихли и разговоры солдат. Тут ночная тьма неожиданно еще больше сгустилась. Он напряженно вгляделся в сторону лагеря сквозь распухшие, воспаленные веки. Свет, зажженный в столовой к праздничному ужину, уже погасили. Со столов убирали остатки еды. Он поднялся, отряхнулся от песка и направился обратно.

Часовой стоял там, где ему приказали, – у двери, а напротив, положив голову на передние лапы, расположилась собака. Получив от солдата заверения, что всё в порядке, командир отпустил рядового, велев занять пост утром, ровно в шесть.

Он уже открыл дверь, как спину, руки и ноги скрутило такой болью, что он согнулся пополам. Наконец он все-таки вошел, приблизился к столу, отодвинутому к стене, чтобы освободить место для раскладушки, и замер. Полная, абсолютная тишина комнаты мешалась с острой вонью, которую перекрывал запах керосина. Затем послышалось взволнованное дыхание и шорох, девушка на своей койке слабо зашевелилась.

Он стоял недвижно, пока не смог протянуть руку, достать лампу на столе и запалить фитиль. В комнате в тот же миг появилось нечто иное, помимо сдвинутого стола и оставшихся на прежнем месте койки и стула: на стены и пол пали тени, образуя новые формы.

Он приступил к тщательной инспекции комнаты. Сначала осмотрел каркас своей койки, потом угол с ящиком, заглянул за сумку и вещи, в угол слева от двери. Оттуда перешел к двери, раскладушке, ножкам стула и стола, остальным углам комнаты. Оглядел пол и стены, потолок со всеми углами, в одном из которых обнаружился маленький паук, отбрасывавший огромную тень. Придвинув к себе стул, он встал на него, раздавил паука, спустился, поставил стул на место, сел, снял обувь и задвинул ее под стул, встал, разделся и повесил одежду на спинку. Вернувшись к ящику, достал из него банку с мазью и чистый бинт, уселся на койку и попытался перевязать бедро. Но не успел он продезинфицировать место укуса и наложить мазь, как его пронзила судорога такой силы, что нельзя было и пошевелиться. Он положил мазь и бинт рядом на кровать, с трудом, так, что лицо перекосилось, потянулся к лампе и прикрутил фитиль. Хижиной завладела тьма. Осторожно опустившись на постель, он уснул.

⁂

Он пробудился от того, что было трудно дышать. В комнате стояла жара, воздух был сухим. Некоторое время он молча лежал на месте – от малейшего движения снова начинались спазмы, отдававшиеся в голове резкой болью. Дыхание снова участилось. Он прикрыл глаза и попытался дышать ровнее. Темнота в комнате по-прежнему была пропитана жгучим, удушливым запахом, который струился из угла, где лежала девушка. Из-за низкого потолка и запертой двери вонь только усиливалась. Он не мог ни сбежать от этого запаха, ни покинуть хижину. Придется оставаться с девушкой до шести часов утра, а сейчас было никак не больше полчетвертого. Он повернулся на правый бок, потом на левый – лицом к стене, спиной к девушке. Тут его вновь поглотили картины предыдущих дня и ночи, отгоняя сон, и он открыл глаза.

⁂

Он проснулся (видимо, ему всё же удалось задремать) в той же позе – лицом к стене, перекатился на спину и уставился в потолок. Из угла, где стояла раскладушка, послышался слабый шорох: девушка обхватила руками ноги. Он продолжал смотреть в потолок, сквозь щели в котором сочился робкий свет. Уже пятый час, а она до сих пор не спит. Предрассветные лучи рассеивали в хижине темноту и застоявшийся жаркий воздух. Он снова повернулся к стене.

⁂

Вдруг хижину накрыла волна тьмы, будто время решило пойти вспять и вместо дня наступила ночь. А вместе с тьмой его окатило волной холода, отчего он съежился у стены и затрясся, зажав руки между коленями. Чуть погодя он высвободил дрожащие руки и прижал их к животу, снова пронизанному резкой болью.

Его тело по-прежнему бил яростный озноб, так что койка скрипела. Вдруг он опустил на пол трясущиеся ноги и с трудом встал, покинув затихшую постель. Некоторое время он стоял и дрожал, обхватив себя руками и пытаясь согреться: холод от пола через ноги разливался по всему телу. В подобные предрассветные часы в комнате было холоднее всего, и от этого он дрожал еще сильнее. Судя по звукам, девушка на своей раскладушке снова пошевелилась.

Выждав немного, он двинулся к ее койке, откуда внезапно раздался громкий скрип, и ощутил у ноги холодный металл каркаса. Неровное дыхание мужчины смешивалось с испуганным дыханием девушки, ютившейся в своем углу. Он уже был готов броситься в ее постель, как пронзительный крик девушки заполнил всю комнату. Снаружи, вторя ей, немедленно завыла собака. Тогда он навалился на девушку и зашарил рукой по ее лицу, чтобы зажать ей рот. Она поймала его ладонь зубами и укусила. Он вырвал руку и схватил девушку за волосы, но они всё еще были пропитаны керосином: пряди выскользнули из пальцев, и на короткий миг девушка вывернулась из захвата. Но затем он левой рукой схватил ее за шею, а правой – за лицо, и после этого она уже не шевелилась. Он замер над ней на некоторое время, а затем опустился на постель, ближе к телу девушки. Он по-прежнему дрожал, и его сердцебиение гулко отозвалось у нее в груди.

Собака за порогом всё лаяла и выла, даже когда скрип койки затих и унялся совсем. Он немного согрелся, но его неровное дыхание по-прежнему тревожило темноту комнаты, перемежаясь с собачьим лаем на улице. Вскоре раздался последний отчаянный вой, за ним последовал глухой шорох лап по песку – этот звук удалялся от дверей, пока не затерялся в пустыне. Наступила полная тишина.

Сжав губы, он протянул левую руку к месту укуса, трогая вздувшийся неприкрытый повязкой бугор очень осторожно и легко, едва касаясь пальцами. Правую ладонь, на ребре которой после укуса остался ряд крошечных следов, он опустил на ногу девушке.

Его снова сильно знобило, и он тесно прижался к телу девушки, почти склеившись с ней; левую руку он положил ей на живот, правую подсунул под спину. Время от времени по его телу проходила волна дрожи от низа спины и до запястий, а сердце яростно билось в той точке, где его грудь касалась ее груди, нежный изгиб которой подсвечивала тусклая заря. Наконец он снял левую руку с живота девушки, привалился к ней с левого бока и скользнул левой рукой под ее рубашку, опустив ладонь на ее правую грудь. Девушка съежилась, принимая форму его тела. Он подмял ее под себя, задрал рубашку до шеи, и тепло девушки постепенно прогнало дрожь из его тела.

⁂

Правой рукой он зажимал ей рот, а левой – тискал грудь. Скрип койки, тревожа предутреннюю тишину, становился всё громче и громче, и собачий вой вторил ему.

А когда скрип наконец-то прекратился, пронзительный вой за дверью длился еще долго.

⁂

Когда он закрыл глаза, его правая рука всё еще зажимала девушке рот – пальцы склеились от ее слюны. Он проспал с полчаса, не больше. Пальцы на губах девушки коротко содрогнулись, но это тут же прошло: тремор его оставил. Девушка лежала под ним неподвижно, а он снова уснул, не меняя позы.

Однако вскоре он очнулся, приподнявшись в постели, убрал правую руку от лица девушки и потрогал место на своей груди, куда упиралась пуговица ее рубашки, скатанной к груди. Девушка по-прежнему не шевелилась, а его левая рука не отпускала ее правую грудь. Он снова зажал ей рот рукой, а комнату вместе со скрипом кровати и лаем собаки заполнял утренний свет, который неторопливо протягивал через пространство свои холодные нити.

⁂

Воздух напитался сложным гнилостным запахом, проникавшим глубоко в нос и глотку. В этой вони выделялся запах бензина, который источали волосы девушки. А к нему примешивался другой, плотный, резкий и чуть сладковатый – от низа его живота. Он влек за собой третий запах, обжигавший уши. Поверх ощущалась холодная затхлость, исходившая от безжизненного лица девушки. К горлу, к корню его языка подступила тошнота, он вскочил, схватил со стула рубашку и брюки, поспешно натянул и бросился к двери, сквозь щели в которой пробивались тонкие лучи. Открыв ее, он высунулся в проем и глубоко задышал. Стоило двери распахнуться, как собака, которая до того лежала, сразу завыла, загавкала и принялась прыгать и кружить по песку. Его шаги были такими же беззвучными, как и заря, что занималась над лагерем.

Утро почти наступило, воздух посвежел, но в восточной части небо закрывала легкая завеса из облаков, мешавшая лучам раннего солнца. В этом скудном свете земля вокруг казалась скорее серой. Он обвел взглядом лагерь: неподалеку тут и там расположились солдаты. Рядовой, которому было поручено сторожить девушку, стоял у двери второй хижины. Командир окликнул его и приказал немедленно подойти.

Тот послушался, и командир приказал ему забрать девушку из комнаты и перевести во вторую хижину, добавив, что от нее воняет. Вскоре послышался скрежет металла по полу: звук царапал уши и становился тем громче, чем больше раскладушка приближалась к двери, но тут передние ножки окунулись в песок и скрип затих, а потом и вовсе замолк.

Ножки раскладной койки то и дело увязали в песке, и солдат тащил ее с трудом. Другой рядовой пришел ему на помощь. Собака, догоняя, побежала следом за ними – точнее, следом за бесчувственной девушкой, тело которой тряслось в такт движениям солдат.

Он вернулся в хижину, но воздух там был пронизан вонью, и к горлу снова подкатила слюна с желчью. Он снова выскочил и остановился у входа, глотая свежий воздух и наблюдая, как солдаты несут раскладушку, а собака их преследует. Они поставили койку у второй хижины, и тот рядовой, что раньше сторожил девушку, направился к цистерне и открыл кран, чтобы наполнить ведро прямо под ним. Завернув вентиль, солдат вернулся к кровати и окатил из ведра неподвижное тело девушки. Немного воды попало на собаку, и та убежала. Еще немного пролилось на песок, но тот всё поглотил в своей утробной глубине, оставив только пятнышко из слипшихся песчинок – да и от того вскоре не осталось и следа. Мягкий солнечный свет пронизывал прозрачные облака на востоке, стремясь к зениту. Солдаты затащили раскладушку во вторую хижину, вышли и заперли ее, а он тоже вернулся к себе и захлопнул дверь.

Запах, однако, так и не рассеялся – пришлось приоткрыть дверь, чтобы внутрь проник свежий утренний воздух и слабый свет. Затем он принялся переставлять мебель, возвращая стол и стул на прежнее место, в центр комнаты. Его лицо исказилось от усилия. Подняв канистру, он вылил половину воды в миску, водрузил ее на стол, потом взял полотенце и кусок мыла, который предварительно поднес к носу и понюхал. Рубашку он снял и повесил на стул, то же самое проделал и с брюками и вдруг замер. Вздутие на бедре лопнуло, и на месте укуса обнажилась пожираемая сепсисом плоть – там скопился бело-розово-желтый гной, и оттуда исходила гнилостная вонь.

⁂

Чем больше солнце удалялось от песчаной линии горизонта, тем синее становилось небо, по которому летела короткая вереница черных птиц. Он подошел к автомобилю, сел за руль, завел двигатель и отправился на северо-запад Негева.

⁂

Полдень еще не наступил, но вскоре после выезда могучий зной заставил его остановиться. Чем ближе солнце подкатывалось к середине неба, тем ожесточеннее его лучи атаковали холмы. От такого зноя воздух становился вдвойне тяжелее.

Двигатель заглох, над плоскогорьем воцарилась тишина – и ощущался сильный запах бензина. От этого он в очередной раз почувствовал рвотный позыв, выбрался из машины и пошел по песку к западу. Солнечные лучи позади жалили спину. Горизонт впереди нервно подрагивал под миражом.

Он брел и брел, и наконец впереди, между бесплодных холмов, показался клочок сухой травы. Остановившись на миг, он продолжил двигаться к нему, а черные точки, которые теперь постоянно висели у него перед глазами, снова замельтешили. Как только он ступил на траву, густую тишину, разлитую вокруг, нарушил шелест и хруст травинок, иногда ломавшихся под ногами. Шагая, он рассматривал растения оазиса: самые крупные походили на огромные луковицы.

Он прилег на невысоком склоне, у подножия которого клочок земли порос сухой травой. Со всех сторон его окружали песчаные возвышенности. Машина осталась среди холмов на северо-востоке, далеко отсюда. Он перевел взгляд с автомобиля на отверстие в песке справа: вокруг него маршировала армия крупных муравьев, то забегая внутрь, то выбираясь наружу. От их быстрого движения песок вокруг дыры постоянно принимал новые формы. Он посмотрел дальше, на жесткую щетку травы и плоскую желтую равнину, и вдруг его обдало волной жара. Всё тело занялось пламенем, так что его опрокинуло навзничь, и он рухнул на спину. Под голову он подложил правую ладонь, а левую руку поднял, чтобы натянуть на лоб кепку. Но тут в нос ударил запах керосина, приставший к коже, и он отвернулся, избегая источника вони. Он уткнулся носом в песок, втягивая воздух у его поверхности – от нее тянуло сушью.

⁂

Вернувшись в машину и сев за руль, он остановил усталый взгляд на дюнах – свет, отражавшийся от них, бил в изможденное лицо и ослеплял. Он завел машину и нажал правой ногой на газ, но автомобиль не двинулся – колеса застряли в песке. Убрав ногу, он несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, затем снова вдавил педаль – на этот раз машина дрогнула и рванула на юго-восток.

В лагере его первым делом встретила собака, выбежав с жалким воем. Когда он вышел из машины, от второй хижины расходились в разные стороны несколько солдат. Еще один стоял у входа, торопливо застегивая штаны, а потом хлопнула дверь, которую никто не охранял.

Рядовой, которому было поручено стоять на посту, брел ко второй хижине, и командир громко его окликнул, как раз когда тот оказался у входа. Но дверь тут же распахнулась, и наружу выскочила девушка, крича и рыдая. Повернувшись к солдату, от которого его теперь отделяло несколько шагов, он приказал вернуть девушку на место, а потом подошел сам и потащил ее к дверному проему. Девушка, пытаясь сопротивляться, повернула лицо к командиру. Он же отвернулся в противоположную сторону от запаха бензина, который вился за пленницей. Та продолжала вопить и плакать, пока солдат не затолкал ее в хижину. Когда рядовой вышел и закрыл дверь, командир приказал ему не уходить с поста и только потом направился к себе.

Рыдания девушки угасали, превращаясь в едва слышный вой, и собака тоже потихоньку перестала лаять.

⁂

Он вошел в хижину, и в нос ему тут же ударила невыветрившаяся вонь. Он оставил дверь открытой, снял с гвоздя полотенце и принялся махать им в том углу, где ночью стояла раскладушка, пытаясь выгнать запах к двери и за порог. Это продолжалось, пока полотенце не выпало у него из руки, тогда он подобрал его с земли, бросил на спинку стула и оглядел комнату, не двигаясь с места. Потом отодвинул стул, сел, но тут же вскочил и направился в угол, где громоздились вещи. Он наполнил миску водой из канистры, снял рубашку, обувь, носки и брюки – к штанинам пристали колючки и сухая трава. Смочив мочалку, он намылил ее и протер лицо и шею; снова прополоскал, снова намылил, прошелся по груди и рукам; опять прополоскал, опять намылил и вымыл подмышки; снова прополоскал и обтер ноги, не снимая повязку. Покончив с мытьем, он как следует вымыл мочалку и вернул ее на прежнее место.

Он надел ту же одежду – от нее исходил не только запах пота, но и другой, приятный. За порогом он выплеснул грязную воду на песок, вернул миску на место, а потом двинулся ко второй хижине.

Солдат и собака сидели у двери, но, стоило командиру подойти, как оба вскочили, причем собака залилась лаем. Он посмотрел сначала на собаку, потом на солдата и приказал: найти его сержанта-заместителя и шофера и передать, чтобы немедленно собирались. Им предстоит важное дело, он будет ждать их у машины.

Солдат отправился выполнять приказ, а он остался у двери, глядя на собаку. Та замолчала, закрыла глаза и отвернулась, словно не желая видеть, что творится вокруг. Вскоре от командирской палатки послышался шум. Он глянул в ту сторону – появились сержант-заместитель и шофер, а за ними и солдат-охранник. Водитель с сержантом направились к машине, а рядовой – к утвари, сложенной возле палатки.

⁂

Сержант с водителем стояли у автомобиля и ждали командира – тот шел к ним и подталкивал перед собой девушку. Собака бежала за ним. Солдат с лопатой торопился к машине с другой стороны.

Несколько рядовых покинули спасительную тень, наблюдая за происходящим. Над лагерем висела полная тишина, тяжелая из-за палящего солнца, которое стояло над головой. Ее нарушил только окрик одного из солдат: он потребовал от тех, кто стоял у машины, вернуть ему шорты, которые он вчера выделил девушке.

Наконец автомобиль тронулся с места. Собака бросилась за ним, пытаясь догнать, но безуспешно. Ее лай заглушал удаляющиеся звуки мотора, пока те совсем не стихли среди дюн.

Они отъехали недалеко, когда он приказал шоферу остановиться: бензина у них оставалось не слишком много. Мотор захлебнулся, командир выбрался первым, остальные – за ним. Он приказал солдату выкопать яму глубиной в полметра и длиной – в два, «вон как тот», махнув рукой в сторону песчаного участка, которым ничем не выделялся на фоне пустыни. Лопата беззвучно вонзилась в песок там, где он велел. Солдат зачерпывал как можно больше песка и отбрасывал его так далеко, как только позволяли размах руки и древко лопаты.

Рядовой копал в полной тишине. Только шелестел песок, который он набирал на лопату и откидывал в сторону, да из лагеря доносились обрывки разговоров. Холмы приглушали голоса, превращая их в бессвязное бормотание. Вдруг раздался пронзительный крик – девушка взвыла. Она кинулась бежать, но тут же упала. Вслед ей хлопнул выстрел. Пуля попала в голову. Потом снова всё стихло.

Кровь сочилась из правого виска и уходила в песок, который беспрепятственно ее впитывал. Лучи солнца играли на ее голых ягодицах, которые были одного цвета с песком.

Он бросил солдата, копавшего яму, и сержанта с водителем, стоявших поблизости, и вернулся к машине. Его била дрожь. Потом к нему подошел водитель и сказал, что девушка, может быть, не убита. Нельзя ее так бросать – надо убедиться, что она действительно умерла. Он всё дрожал, его словно что-то терзало изнутри. Наконец он шевельнул губами и велел шоферу поручить это дело сержанту. Вскоре воздух сотрясли шесть выстрелов, и в очередной раз опустилась тишина. Это произошло утром 13 августа 1949 года.

⁂

Песчаные холмы расступились, и за ними показался лагерь. Тут же появилась и собака: она рванулась к ним навстречу с бешеным лаем. Машина встала. Собака тоже замерла на месте, но лаять не прекратила.

Люди выбрались из автомобиля. Сержант, шофер и солдат отправились по своим палаткам, а он – к себе в хижину. За ним последовала собака, которая опять принялась выть и лаять, так что он наконец развернулся и пнул ее ботинком. Собака заскулила и убежала, а он вошел в жилище, где его обдала волна жары со слабым душком прежней вони.

Достав из угла с вещами кусок мыла, разломал его на маленькие кусочки и рассыпал в углу, где стояла вторая постель. Затем из того же угла он взял канистру с водой, отлил немного в миску, поставил ее на стол, выбрал в ящике новый кусок мыла. Окунув руки в воду, он зачерпнул, сколько хватало горсти, и омыл лицо, а потом взял кусок мыла и потер его между влажными руками, которые теперь стали мягче, не такими грубыми. Он размазал мыльную пену по лицу и тщательно ополоснул. Тело его постепенно немело. Медленно вытерев лицо и руки, он улегся на койку и свесил с края правую руку. Пальцы овевал скудный прохладный воздух, скопившийся под кроватью и смягчавший тяжелую духоту в комнате.

Он уставился в потолок и чуть было не задремал, как вдруг его внимание привлекло движение на груди. Он вскочил в поиске его источника, но это оказалась всего лишь пуговица на рубашке, которая шевелилась из-за дыхания. Он снова принялся разглядывать потолок, однако теперь что-то заскрежетало по полу и защекотало правое ухо.

К безвольно повисшей правой руке подошла собака и начала ее обнюхивать. Вдруг он схватил ее за морду, сжав челюсти. Собака попыталась вырваться, приглушенно тявкая в руку и скользя лапами по полу. Чем сильнее она сопротивлялась, тем громче скрежетали когти, тем отчаяннее делался лай, отдававшийся вибрациями в руке, и тем сильнее скрипела койка. Наконец он разжал руку, собака поскользнулась на полу и с жалобным воем убежала.

Его правая рука всё так же свешивалась с постели, а левая лежала на груди. На ней еще оставался легкий запах керосина.

2

Повесив шторы на окна, я легла на кровать, и тут же со склона напротив раздался собачий вой, который никак не унимался. Было уже за полночь, а я не спала, хотя и сильно устала. Весь день я усердно убирала дом: протирала мебель, мыла полы, стирала постельное белье и полотенца, перемыла почти всю посуду. Надо сказать, перед тем как я начала уборку, дом и так был чистым – хозяин говорил, что они специально для этого нанимают домработницу. Я сняла это жилье несколько дней назад, сразу после того, как нашла новую работу. В общем и целом жилье хорошее, работа хорошая, коллеги приятные – но всё это совершенно не спасало от тревоги и волнения, которые пробудились той ночью от нескончаемого собачьего воя. Однако я знаю – завтра проснусь с ощущением удовлетворения, и почему? Только потому, что дом чист – и, может, еще потому, что на окнах висят шторы. Свой стеклянный столик я поставила у самого большого окна. Каждое утро буду сидеть там и пить кофе перед уходом на новую работу, а соседи со своими тремя детьми будут здороваться со мной, проходя мимо, и думать, какая у меня беззаботная жизнь: сижу у заднего дворика, скрытая от взглядов. Люди создают множество рамок, в которых нужно оставаться, и линий, которые нельзя переступать, – в противном случае человека настигают серьезные последствия; но эти же границы, невзирая ни на что, дарят человеку и чувство безопасности. Однако мало таких людей, которые по-настоящему умеют держать себя в рамках и не заходить за черту, и я – не из них. Стоит мне увидеть черту или границу, как я тут же бегу и перепрыгиваю через нее или крадучись перехожу; то и другое я делаю не сознательно, не из желания бросать вызов рамкам и нарушать границы, а только из-за собственного идиотизма. Как только хоть чуть-чуть зайду за черту, так проваливаюсь в бездну хаотичных чувств; проще говоря, неловкая я очень. Поэтому, осознавая, что рано или поздно неизбежно сделаю что-нибудь не так, я решила оставаться в границах собственного дома, насколько это возможно. Но у дома много окон, и мои соседи со своими тремя детьми, заглядывая в них, видят, что я переступаю границы, даже сидя у себя. Конечно, я повесила шторы, но знаю, что буду иногда забывать их опускать. Находясь дома, я всё время буду одна – буду сидеть за столом, и больше ничего, и внешний мир станет видеть меня только такой. Если пройдет несколько дней, в которые я не буду этого делать, средний сын соседей скажет, что соскучился, пока не видел, как я сижу за столом и «работаю». Да, свои долгие утренние сидения за столом перед другими я оправдываю тем, что «работаю». Я почти всегда «работаю», прежде чем уйти на новую работу, которая останется для меня новой до самого конца – я ведь не знаю, в какой именно момент новая работа должна превратиться в просто работу. Я буду оставаться на ней до позднего вечера, когда даже ночной сторож уходит, потому что, как правило, буду приходить и начинать смену с опозданием, ведь пес на склоне напротив будет по ночам будить меня и я не смогу заснуть снова до рассвета, встану поздно и приду на новую работу тоже поздно. А если ничего из этого и не случится, я всё утро просижу дома за столом, «работая» – над чем?

Конечно, нельзя не осознавать, что всё вышеописанное преувеличено. И мы возвращаемся к проблеме, о которой я уже упомянула, – к моей неспособности видеть границы, за которые нельзя заходить, в том числе географические. Из-за этого я начинаю либо преувеличивать что-либо, либо преуменьшать, в отличие от большинства людей. Например, если патруль останавливает общественный транспорт, в котором я еду на новую работу, и один из солдат первым делом просовывает в дверь дуло автомата, я тут же, заикаясь – главным образом от страха, – прошу его, чтобы он, когда со мной разговаривает или требует мое удостоверение личности, убрал оружие. И тогда, мало того что солдат смеется надо мной из-за заикания, еще и попутчики вокруг начинают шикать: я, мол, преувеличиваю. Не надо разводить такую панику – солдат не будет в нас стрелять, а если и будет, то мое вмешательство ничему не поможет, только наоборот. Да, я всё это понимаю – но не в тот самый момент, а часы, дни или даже годы спустя. Это просто пример, но то же самое мое поведение проявляется во множестве других случаев – начиная с требования снять несколько предметов одежды во время обыска у блокпоста и заканчивая вопросом, почему вялый латук у неофициального продавца овощей, сидящего на закрытом овощном рынке Рамаллы в выходной день пятницы, стоит в три раза дороже, чем обычный латук в обычный день. Я не могу что-либо оценить разумно, и подобные ситуации для меня зачастую бывают тяжелы: меня начинает трясти, я перестаю понимать, что допустимо, а что нет, и захожу за черту еще дальше, чем прежде. Однако вся тревога, страх и внутренний хаос, которые порождаются такими моментами, с легкостью отступают, если происходят в изоляции. Изоляция – как легко она прощает нарушение границ, когда я сижу одна за столом, за «работой» над чем-то, что мне посчастливилось открыть именно во время своих утренних сидений.