DNR

— Ты всем хамил. А если кто-то реально в суд подаст?

— Мне посрать. Что вы мне сделаете? У меня даже ИД нету, я узнавал — юридически я вещь корпорации, говорящая скульптура из протезов.

Я вздохнула.

— Ты совсем не рад, что тебя оживили в честь твоего столетия?

— Рад, — согласился он хмуро. — Но они не добра мне желали. Вы же все тут богарты, я вам для денег нужен. Даже эту сраную бутылку было лень для меня придумать, лишние расходы. Спасибо тебе за нее, кстати. Я сразу понял, что ты здесь единственная настоящая. — Он опять приложился к бутылке — зелёный индикатор дополз до нуля, но сразу появилась новая шкала. — Я же не идиот, бэби, — продолжал он. — Им нужна реклама протезов. Шум, скандал, деньжат поднять с концерта и с волны продаж песен «Rolling Molly». Они права заранее выкупили, ты не знала?

— Наверно просто для юридической чистоты?

— А ты в курсе, что будет после концерта?

— Не знаю пока.

— А я знаю. Ничего. В планах корпорации нет со мной никаких мероприятий, акция закончена!

Я опешила.

— Ты хочешь сказать, что тебя выключат? Это будет скандал!

— Им нужен скандал, бэби. Я ходячая кукла с радиоприемником плюс огромный подвал с аппаратурой. А собственная нейросетка жрет дорого, я узнавал. Так что, думаю, меня просто отключат.

— Выясню, — пообещала я. — Но точно не отключат.

Тут мне позвонила мама — спросила, почему меня до сих пор нет дома. Я сказала, чтоб она не волновалась, просто сижу в пабе с бочками. Оказалось, к нам домой зашел Патрик и хочет срочно меня найти чтобы помириться. Мама пыталась передать ему трубку, но я ответила, чтоб он катился к черту. Кажется, она огорчилась.

— Проблемы? — понимающе спросил Рики.

Я отмахнулась.

— Странно, — задумался он. — У вас летучие машины, медицина, телефоны карманные, а проблемы те же…

Он лениво приложился к бутылке и некоторое время молчал.

— Бэби, хочешь знать, почему они оживили именно меня? Почему не Леннона, не Меркьюри, не Билли Айлиш? Она с пеленок жила в цифровом мире, от нее цифрового отпечатка, как вы это называете, осталось гребаное море — все блоги, интервью, переписки, каждая секунда жизни записана. Такую-то личность восстановить гораздо дешевле, чем меня, не нужно нейросетку на столетних архивах обучать месяцами.

Я задумалась.

— Может, потому что тебе завтра 100 лет? Или потому, что у тебя нет наследников? Авторские права, всё такое…

— Наследников нет, — зло прищурился Рики. — Мог быть. Но Софи его убила.

Мы помолчали. Я не знала, какие тут слова будут правильные.

— Может, ты просто самый талантливый?

— Вот это правда.

— А директор твой фанат?

— Он ко мне даже не зашел ни разу. Я просто самый скандальный, бэби.

Лицо его было совершенно серьезным.

— Ты не скандальный, ты милый. Да зачем корпорации скандал? — Я задумалась, посмотрела на свою кружку пива и сделала пару глотков. Пара глотков не повредит. — Нет, бывает такая тема — вирусный маркетинг, но в музыкальном бизнесе…

— Да им посрать на музыку, бэби! Чем громче скандал вокруг меня, тем лучше их протезы, сама же всё понимаешь. А тебя почему выбрали, догадалась?

— Почему?

— Ты лицо скандала. Специальная пресс-девочка для битья. У тебя за плечами уже рухнул первый банк Америки, и ты оправдывалась перед всем интернетом.

— Откуда ты знаешь? — опешила я.

Рики пожал плечами.

— Можно подумать, у вас тут плохо с информацией. Поспрашивал пылесоса, кто ты. У вас тут очень откровенные пылесосы, всезнающие.

Мы долго молчали. Бармен убрал пустые кружки и принес новые, хотя мы не просили.

— Ты обиделся на Эрика?

— А что обижаться на маразматика? — Рики пожал плечами. — Это уже не тот Эрик. Вы тут мне кричите, будто я не тот. А что Эрик не тот, не видите. Хотя каждый из вас уже не тот даже когда уснул и проснулся. Я помню, как Эрик после вручения Грэмми нажрался и проснулся не тот — с манией, будто его все деньгами обижают. И потом еще много раз умер, только вы не заметили, потому что только на тело смотрите. Потому что вас в детстве старая сука миссис Гувен не била тростью и не орала, что душа важнее тела. Ты даже не заметила, как Эрик умер на бис прямо при тебе — когда навал меня жертвой аборта. Эрик, с которым мы росли в католическом приюте, с которым дрались и ссорились, никогда бы этого не сказал!

Я вздохнула.

— Он тебя обозвал ужасными дискриминирующими словами, мне так стыдно за него. Ты можешь подать в суд и отсудить денег. Или создать петицию, набрать голосов и растоптать его как личность, видео же есть.

— Зачем? — Он снова пожал плечами. — Я жертва аборта, все знали. Школьница спуталась с каким-то гастрольным трубачом, её родня позорила, то ли сделали аборт, то ли выкидыш был, не знаю. Но меня подкинули на крыльцо. А ей наверно сказали, что умер. У нас и погрязнее истории были. Про такие вещи шепотом говорят училки, поварихи, и все знают. В письмах и газетах не пишут, поэтому до вас такое не доходит.

— Тогда откуда ты знаешь?

— А откуда Эрик знает?

— Но Эрик-то живой…

— И ты туда же? — угрожающе произнес Рики и привстал.

— Ладно, — Я примиряюще похлопала его по руке. — Ты жертва аборта, я девочка для битья. Ну и какой у нас выход?

— Выхода нет. От меня ждут, что я стану нарушать правила и будет скандал. От тебя — что попытаешься все уладить и объяснить для прессы, а прессе только того и надо.

Сердце вдруг кольнуло — похоже, он был прав.

— Ну так сделай не то, что ждут, Рики! Выйди и отыграй концерт старых песен. Я тебе напишу, какие в наше время можно петь, а какие уже нет. В конце споёшь «Hand full of blood», зал встанет и зажжет огоньки. От тебя ждут скандала, а ты назло — спокойное мероприятие. Тебя все будут хотеть снова.

Рик задумчиво допил свою бутылку и шкала снова обновилась. Вечная бутылка.

— Тогда это не я буду. Важно собой остаться, а не назло кому-то сделать.

— Так это же твои песни, Рики! Тебя не чужие петь заставляют! Просто спой свои хиты!

Он помолчал.

— Знаешь, за что меня мисс Гувен возненавидела? Она нам каждый день на молитве твердила, что праведники не умрут, а будут вечно отдыхать в Раю. А я спросил, нахера им вечность, если они не работают и не меняются. Отдыхают и сопли жуют, как им жилось раньше, по сути мертвые и есть. Она долго сопела и просто ударила палкой. А в шесть лет палкой больно… Короче, вариантов не вижу, они всё просчитали.

— Кто просчитал? «Биофьюжн»?

— Нейросети ваши. Кто тут у вас всем управляет.

— С ума сошел? Мы управляем, люди. Нейросети наши помощники.

— Это они вам сказали?

— Это все знают.

— Да? А кто войны прекратил?

— Нейросети. Ну, помогли найти соглашение…

— Ну вот.

Я замолчала.

— Но ты же сам нейросеть!

— Нет, бэби, — усмехнулся Рики, — я свой отдельный подвал под гаражом на лужайке. Я всегда был сам по себе, даже тут. — Он глубоко задумался. — Фак! А ты права, бэби! Единственный способ не играть по их правилам — сыграть по правилам. И это будет хорошая шутка, я такое люблю. Спою старые песни, как граммофон. И посмотрю на их лица. Хотели музыкального робота? Нате, богарты. А тебя похвалят, бэби, что уговорила меня быть приличным.

— Спасибо, — Я вздохнула. — Для меня это правда очень важно. Хотя мне жаль, что я так и не услышу, что за новые песни у тебя.

— Тебе не понравится.

— А если понравится?

Рики почесал рукой в шевелюре, а затем переставил на мостовую пустые кружки и похлопал ладонью по столику-бочке.

— Умеешь стучать ритм?

— Нет, но мой бывший — перкуссионист…

— Просто делай так: два хлопка, как аплодисменты, — и по бочке. Раз-два — бум! Раз-два — бум! Громче!

— Но люди…

— Да посрать, бэби!

Мы сидели друг напротив друга, хлопали и ритмично стучали по столу, Рики улыбался, и я вдруг поняла, насколько это и впрямь интересное занятие.

А потом он начал изображать звуки гитары, да так похоже, что прохожие стали останавливаться и доставать телефоны — я это видела краем глаза, надо было держать ритм. А потом Рики запел… Не просто запел — заорал на весь старый город.

Это был и ужас, и стыд, и одновременно невероятная красота. Я не знаю, на что это похоже, но только не на «Роллинг Молли». Я никогда раньше такого не слышала, тут был и бит, и хип-хоп, и пронзительный вокал от высоких нот до самой хрипоты. Я потом сто раз смотрела те видео, а тогда была словно в гипнозе — сидела с восторженными глазами, отрыв рот, и ритмично била по бочке… И вся толпа тоже была в гипнозе.

Кончилась песня, спало оцепенение — кто-то истошно захлопал, кто-то стоял с открытым ртом и продолжал снимать, а вдалеке над домами уже стрекотал, мигая красным и синим, полицейский кар.

— Это фузы? — насторожился Рики. — Ну, копы? За нами? У вас тоже на шум прилетают?

Я кивнула.

— У вас тоже принято убегать?

Я покачала головой:

— От них не убежать.

— О! — усмехнулся Рики. — Ты даже не представляешь, какие они мне поставили протезы!

В следующий миг он просто схватил меня в охапку и бросился вниз по улице. Я визжала — сначала от страха, а потом просто визжала и хохотала. Мелькали дома и переулки, мелькали над головой деревья парка, а потом мы оказались на набережной, и тут Рики остановился и поставил меня на землю. Никто за нами уже не гнался.

Мы подошли к перилам и стали смотреть в ночное море.

— Как тебе песня, бэби? — спросил Рики.

Я молчала, подбирая слова.

— Рики, это было… это было потрясающе. Но это страшно. В нашем мире это нельзя петь. Ты понимаешь, что оскорбил всех? Специально! Ты оскорбил инвалидов, людей разных рас, женщин, мужчин, все ориентации, вегетарианцев, стариков, защитников климата! Вообще всех! Кстати, деревозащитники — такого слова нет, у нас это называется эко-активизм.

— Да посрать, что они сделают? В суд подадут?

— Я же объясняла сто раз: суд — это про деньги. А оскорбления — это про запреты. Для этого не нужно суда, достаточно народной петиции, и тебя просто вычеркивают отовсюду. Это называется попасть на фан.

— На радость?

— На вентилятор. Достаточно один раз попасть в скандал, и тебя заканселят. А эко-активистов, между прочим, десять процентов, представляешь, если они все петицию подпишут?

— Что вы мне сделаете, я кусок пластика. Ну, отключите, да мне посрать.

Я вздохнула. Он продолжал:

— А в чем оскорбление, бэби? Я сказал правду, и повторю тебе то же самое без песни: у вас тут у каждого особые права, все гордые и оскорбленные, даже у деревьев права. И только у мертвых нет никаких прав! У мертвых и тех, кто не родился. Муравья обидеть нельзя. А мертвых можно без их согласия собирать, разбирать, продавать по кускам, запихивать в станки и мультиварки, и пусть ещё спасибо скажут, что хоть пылесосом дали пожить. Новые песни писать нельзя — оскорбляет тех, кто помнит старые. И старые петь можно, но не все, они тоже оскорбляют. Был жив — не оскорбляли, теперь оскорбляют. Ну да, вы молодцы, люди будущего, научились оживлять мумии. Трудно вам было наверно, но все-таки научились, окей. А дальше-то что? Что с ними делать, с мумиями, вы не придумали, топите печки, мы ваши дрова. Мертвые у вас должны сидеть на лужайке, непрерывно благодарить за спасение и по команде вспоминать прошлую жизнь. Оживите мисс Гувен! Она мечтала о таком рае! Но вы ж таких не оживляете, она вам на хрен не нужна, и вам посрать, о чем она мечтала. Я не прав, бэби?

— Не прав.

— Ну, камон! Назови хоть одно право, которое есть у мертвого.

Я задумалась.

— Ну… память?