Помоги проекту - поделись книгой:
Дроу замер перед самым броском, ощущая все неровности камня в руке. В мельчайших подробностях представил, как взмахнул рукой, как отправил камень в полет, и как он попал точно в цель. Старый прием, который еще ни разу его не подводил.
— Хоу, — резко выдохнул Риивал, бросая первый камень. Воздух угрожающе загудел, когда следом в воздухе оказались второй, третий, четвертый камни.
Сомнений не было, конечно, же попал. Даже самый последний ребенок темного племени не промахнется с такого расстояния. И в самом деле его ждали крупные четыре тушки. Самых мелких зайчат он и не думал трогать.
— Хорош-ш-шо, — прошипел Риивал, вставая на одной колено. — Первая жертва в твою честь, Темная госпожа.
Жаль, нет времени и возможности все сделать по древним законам. Об алтаре, сложенном из красного гранита, и жертвенном кинжале с по-особенному изогнутым лезвием можно было только мечтать. Но, Темная госпожа, поймет и простит. Ведь, его сегодняшнее положение сродни тому, в котором оказываются дроу в дальних вылазках. Там они вынуждены довольствоваться лишь немногими приготовлениями.
Риивал резко взмахнул ножом, вскрывая самую крупную тушку и поднимая ее в сторону Луны, что было совсем не случайно. Свет Серой соседки священен, ибо угоден Благословенной Ллос. В подземельях дроу Луна не частая гостья, оттого и жертва, омытая в ее свете, особенно ценна.
Багровая кровь тонкой струйкой потекла вниз, образуя лужицу под ногами. Тушка отброшена в сторону, а палец уже кровью рисует на руке священный символ паучьей королевы, символ Благословенной Ллос.
— Вторая жертва в твою честь, Темная госпожа.
Все повторилось в точности, как и до этого. Сильный взмах ножом, с чавканьем вывалились потроха и хлынула кровь. На руке дроу появился новый символ, а темная богиня получила еще одну капельку жизненной силы.
— Третья жертва…
В дом Риивал вернулся лишь под утро. Первые лучи солнца едва выглядывали из-за верхушек деревьев, а он уже щурил глаза. Не сказать, что ему было больно, как истинному дроу, жителю подземелий и мрачных гротов. Скорее по привычке щурился.
Повесил выпотрошенные тушки на столб у крыльца и скользнул в дом.
— … Я буду ждать, Темная госпожа, — с фатализмом прошептал Риивал, понимая, что его ожидание может затянуться на долгое, очень долгое время. — Месяцы, годы… Я буду ждать твоего возвращения…
Рабочий поселок Торбеево
Опорный пункт милиции
Жара. В опорнике были открыты настежь дверь, окна. Все равно не помогало. Воздух обжигал, не хуже кипятка.
Капитану Извекову, мужчине тучному и в возрасте, приходилось особенно тяжко. Немилосердно потел, давление прыгало, отдышка мучила. Правда, сейчас его заботила отнюдь не милосердная жара, а нечто совершенно другое, связанное с его родственником, Наджипом Кудяковым, председателем колхоза из села Сургодь.
— … Наджип, братка, ты в своем уме? Сомай что ли в своем колхозе перепил? Кто в здравом уме дурака на фронт отправит? Это же подсудное дело!
Милиционер смотрел на двоюродного брата, сидевшего напротив, и недовольно принюхивался к родственнику. Неужели тот спьяну такое несет? Наджип, конечно, выпивал, но чтобы до белой горячки такого еще не было. Подумать только, предложил сельского дурачка записать, как своего сына, и отправить в действующую армию. Это же уму непостижимо!
— Ну-ка, дыхни!
Родственник с хитрой улыбкой дыхнул, заставив капитана отшатнуться от тошнотворной вони. Если брат и выпивал, то это было уже давно. Зато чесночной колбасой разило так, что не дай Бог каждому.
— Не пил, — удивился Извеков, почесывая подбородок. — Тогда что это за бред? Давай-ка, выкладывай все, как есть. Только не темни мне, а то наслышан про твои делишки.
За родственником, и правда, водилось много чего такого, о чем чужим лучше и не слышать. Капитан знал и про приписки с урожаем, и про махинации с запчастями для тракторов в машинотракторных станциях, и про завышенные выплаты по трудодням, и про многое и многое другое. Естественно, со всем этим он «помогал», а как иначе? Как родному человечку не порадеть?
— Ну?
А сегодняшние делишки у родственника были совсем уж неприглядные, оттого капитан Извеков и пребывал в растерянности.
— О каком таком уголовном кодексе ты говоришь, Илдар? Все будет по закону. Главное, по-хорошему бумаги оформить, как ты умеешь. Помоги, по-родственному, — Наджип заговорщически подмигнул милиционеру, заставив того поморщиться. А кому понравиться, когда напоминают про твое участие в противоправных махинациях? Конечно, никому. — Понимаешь, братец, никакой он ни дурень. Они с матерью всем голову морочили, чтобы их жалели, помогали. Мол, сынок у меня болезный, оттого и работу мне дай полегче, зерна выпиши побольше.
Но капитан недоверчиво качал головой. Ни единому слову не верил. Ведь, не раз и не два слышал про Равиля, сельского дурачка, который к восемнадцати годам ни читать, ни писать, ни даже говорить толком не умел.
— Не веришь? Родному человеку не веришь? Не хорошо, — скривился Кудяков, разводя руками. И главное такую оскорбленную мину состряпал, что капитану даже немного стыдно стало. Мастерски получилось, что и говорить. — Только вот у меня бумажки есть, которые мои слова подтверждают. Вот…
На столе прямо перед милиционером стали появляться сложенные в несколько раз разномастные листочки — одни поменьше, сероватые, с медицинскими печатями, другие, побольше, напоминавшие заявления. Словом, солидно выглядело, оттого и настораживало. Извеков даже за очками потянулся, сразу же натянув их на нос. Заранее приготовился. Что там такого мог принести этот хитровыделанный председатель?
— Я же, братец, нашу советскую власть никогда не обманываю, — проникновенно говорил председатель, а у самого в глазах хитринки спрятаны. Хотя со стороны и не скажешь, что притворяется. — Вот, здесь четыре заявления на этого, как ты говоришь, дурачка. Читай, дорогой, внимательно читал. Здесь, здесь и здесь пишут, что никакой он не дурень, а очень даже соображает. Разговоры разговаривает, лучше нашего с тобой все понимает. К тому же и руки распускает.
Капитан Извеков осторожно взяли пару верхних заявлений и начал внимательно изучать. При этом хмурился, морщился, дело-то все равно откровенно попахивало. Хотя предъявленные бумаги очень даже хороший аргумент, от которого просто так не отмахнешься.
— Я тут и справочки от фельдшера приготовил, — продолжая рассказывать, родственник уже новые документы подсовывал. Видно, что хорошо подготовился. — Тута про побои, про переломы. Гляди, все чин чинарем. Печати, подписи, дата.
— Вижу, вижу, — раздраженно пробурчал милиционер, отмахиваясь от очередных справок. — Читаю…
Изучая принесенные документы, Извеков «диву давался» какой-то извращенной хитрости родственника, точнее его способности представить дело совершенно определенным образом.
— Ну ты и жук, Наджип, — бормотал он, переворачивая один документ за другим. — Так все выставил, что я уже и не знаю, что сказать на это…
Судя по бумагам, грамотно и должным образом оформленным, гражданин Равиль Ринатович Биктяков, 1923-го года рождения, проживающий в селе Сургодь Торбеевского района, злостно нарушает общественный порядок и правила социалистического общежития. Ввязывается в драки, когда ему делают замечания по поводу его небрежного внешнего вида и непристойного поведения. Употребляет нецензурные выражения, несколько раз угрожал расправой и даже смертью.
— Смотри-ка, прямо так и говорил — «мерзкий человечшка, сейчас ты увидишь свои потроха», «я заставлю тебя их сожрать»? — не сдержавшись, усмехнулся милиционер. Больно, странно выглядели эти ругательства. Если бы сельский дурачок кого-то обложил «по матери», он бы понял. Но это что-то совсем чудное, непонятное. — Не «загибает» этот твой свидетель?
Родственник тут же ответил ему взглядом несправедливо оскорбленной невинности. Мол, как ты можешь такое говорить? Я же всю правду, от чистого сердца.
— Ну-ну, — хмыкнул капитан, вновь уткнувшись в бумаги. — А вот это что еще такое? «Гражданин Биктяков несколько раз упоминал какое-то языческое божество с именем Ллос и жертвы для него». Ты чего, братка, совсем ку-ку? Утверждаешь, что этот пацан сектант что ли⁈ Этого еще мне не хватало.
Наконец, капитан отложил бумаги в сторону. Непростую задачку задал ему родственник. Хотя, в складности истории ему не отказать. Получалась, довольно житейская картина с восемнадцатилетним парнем-оболтусом на первом плане. Разгильдяй, распускающий руки, да еще «косящий под дурачка», чем не кандидат для милицейского надзора? Такого не грех вызвать в отделение, попугать, как следует, чтобы мозги встали на место. Только ведь Кудяковы совсем другого хочется.
— Ну, рассказывай, чего там еще придумал. Но не дай Бог, к уголовщине склоняешь.
Родственник сразу же оживился. По лицу было видно: решил, что «дело уже в шляпе». Мол, еще чуть-чуть и додавит.
— Братка, я же говорю, все законно. Мы просто пару бумажек из одной стопки в другую положим, чтобы фамилия моего сына никому глаза лишний раз не мозолила. Поглубже в пачку засунем, где о нем вряд ли и вспомнят. А этого полудурка Раву, наоборот, поближе. По нашему селу, ведь, пришла разнарядка? — милиционер качнул головой. Ясно же, что пришла. — Вот он и пойдет в общем списке для количества. И нам хорошо, и ему. Все равно от него толку, как от козла молоко, а там хоть пользу принесет. Помоги, дело-то свойское, родственное. А я ведь помогу, чем смогу. Мотоцикл с коляской вон выписать могу…
Подперев подбородок рукой, капитан снова задумался. И, правда, ведь ничего криминального не предлагал — не кража, не подделка документов. Этот дурачок, если кулаками горазд махать, то и на фронте сгодится. Вдобавок, целый ворох бумаг заготовлен, что будет чем задницу прикрыть в случае чего.
— Ладно, Наджип, — решился милиционер, хлопая рукой по столу. — Сделаем, поможем племяшу по старой памяти. Что ты там про мотоцикл-то говорил? Мой-то совсем худой, движок ни к черту, совсем не тянет, а мне мотаться по всему району приходится.
Тот сразу же расцвел, разведя при этом руками. Мол, какие вопросы между своими, все сделаем, как нужно.
— Все сделаем, — уверил председатель, кивая, как китайский болванчик. — Для родной милиции ничего не жалко.
При этом вид имел настолько искренний, что и правда верилось. Ничего не пожалеет для милиции.
— Только бы по-тихому все это провернуть. Вызвать дурачка в район для следственных действий, а здесь его и в эшелон на запад. Его матери я все грамотно растолкую. Мол, так и так, лучше уж на фронт, чем в тюрягу к уголовникам. С севера вернется пропитым бандюганом, а с фронта — с медалями. Словом, найду подходящие слова. Бабеха не дура, поднимать шум не станет.
Глава 5
Истинный дроу улыбается перед лицом врага, ибо любая схватка делает его сильнее
С. Сургодь Торбеевского района
Первые солнечные лучи через окно упали на бревенчатую стену комнаты и медленно поползли вниз. На пестрой подушке чуть задержались, щекоча темные волосы, нос с крошечной горбинкой и закрытые веки спящей женщины. На ее лбу протянулись недовольные морщины, задрожали ресницы, и, наконец, открылись глаза. Проснулась.
— Солнышко… не даешь мне поспать, поваляться в постели…
Женщина зажмурилась, но солнечные лучи и не думали отставать. Не помогла и ладонь, которой она закрылась. Яркие лучики все равно не давали заснуть.
— Все, все, встаю, — она улыбнулась, признавая свое поражение. — Твоя взяла. Разбудил, неугомонный… Хм, а это еще что такое?
Ее нос вдруг учуял соблазнительный аромат жареного мяса. Прием запах был столь духовитым, что рот тут же заполнился слюной. Перед глазами сами собой встали куски шкварчавшего, источавшего жир, мяса.
— Что это еще такое? Из соседей что ли жарит кто-то, — удивилась она, повернувшись к окну. Решила, что вчера из-за жары его не закрыла, вот и пахнет с улицы. — Закрыто…
Теперь она совсем ничего не понимала. В доме-то откуда такой запах? Она еще в постели, сын, Равиль, к печи, вообще, подходить боится. Хотя вчера он после выпаса стада сам не свой пришел. Вдруг на него нашло что-то.
— Равиль? — поднимаясь на кровати, с тревогой вскрикнула женщина. Так и не дождавшись ответа, вскочила на ноги и пошла к двери. Там у печки ее сын и любил спать. — Ах! — всплеснула она руками, обнаружив пустые полати. — Сынок⁈ Равиль⁈
У полураскрытой двери запах усилился. Не было никаких сомнений — где-то рядом жарили мясо.
— Равиль, где ты?
Хлопнула дверью и выскочила в сени, где едва не споткнулась о широкую доску. В полумраке сразу и не заметила, а как разглядела, то встала столбом.
— Господи, что это еще такое…
На доске, словно на подносе, лежали куски жареного мяса, аккуратно разложенные на широких листьях лопуха. Крупные, с золотистой корочкой, они источали тот самый будоражащий аромат, что ее поднял с постели.
Присмотревшись, она заметила рядом с мясом пучки дикого лука и коневника. Все разложено рядком, стебелек к стебельку. Полное ощущение, что кто-то стол сервировал. Глаза уже и листья капусты принимали за посуду.
— Ох…
Приоткрыв дверь на крыльцо, женщина снова вскрикнула. Правда, на этот раз больше от неожиданности. Прямо перед ее лицом висели серые шкурки, очень похожие на заячьи. Вот и разгадка жареного мяса, поняла она.
— Да что же это такое творится? Ничего не понимаю…
Шкурки, хоть и плохонького качества (ведь, лето, а не зима), были обработаны со знанием дела. Ее отец был охотником и в детстве показывал, как нужно обрабатывать снятые шкуры. Каждая шкурка причесана, волосок к волосику лежат. Мездра полностью очищена, ни единого кусочка мяса не осталось. Порезов совсем не видно, не каждый мастер так умело нутрянку обработает. И самое странное, что таких шкурок с два, а то и три десятка висело и сохло.
— Равиль? — уже не кричала, а скорее шептала женщина. Честно говоря, сейчас не знала что и думать. Ведь, кто-то всё это сделал. — Сынок? Ты где?
Спустилась с крыльца, огляделась, а вокруг тишина.
— Что же такое дела…
Но на полуслове замолкла, и с разинутым ртом уставилась на крышу. Глаза округлились, брови взлетели вверх.
— Сынок, ты что же делаешь…
Задрав голову, женщина с каким-то ужасом следила за худенькой фигуркой. Ее сын ловко, словно обезьяна, передвигался по крыше, время от времени перекладывая с места на место соломенные вязанки. Возьмет, встряхнет получше, и заново положит, чтобы ни одного просвета не было.
— Бог ты мой, крышу ведь чинит, соколик! — ахнула женщина, когда поняла, что происходит. — Сыночек, как же так? Родненький, что же с тобой такое? Зачем полез убьешься ведь…
Смотрела за ним, смотрела, а потом, как вздохнет.
— Это я ведь, дура баба, всё плакалась, что крыша совсем прохудилась. Я каждый вечер жаловалась, что некому чинить… А ты, получается, всё слышал и на ус мотал…
У матери слезы навернулись на глаза. До неё вдруг дошло, что ее сын совсем другим стал. Раньше бы никогда к крыше не подошел, а про охоту на зайцев и говорить было нечего. Крови боялся, как черт ладана. А тут такое…
— Сыночек…
Размазывая слезы по лицу, она зарыдала.
— Дождалась, моя кровиночка, дождалась… Перемог свою хворобу все-таки. В разуме стал… А я ведь верила, ждала, богу молилась, всё слезы выплакала. Мой хороший…
Она ведь всегда чувствовала, что сын всё знает и понимает. И мужу, когда жив был, о том говорила, а он ей не верил. Сельчанам об этом тоже твердила, и они не верили, смеялись.
— Родненький, выздоровел.
Плакала и не могла остановиться. Радость-то какая, словами не описать. Ведь, как она мучилась всё эти годы, врагам не поделаешь. Бывало, просыпаешься, а подушка мокрая от слез. От безнадёги в петлю лезешь. Страшно, ведь, когда одной приходится болезного сына нести.
— Дождалась, слава тебе Господи, дождалась.
А сын тем временем закончил с крышей. Теперь любо-дорого посмотреть. Соломенные пласты лежат плотно, один к одному, как черепица. Не видно ни дыр, ни прорех. Даже сильному дождю ни за что не пробиться. Дома будет сухо, тепло.
Равиль ловко добрался до чердачной балки, повис нам рукав, и мягко, словно кошка, спрыгнул. Мягким движением скользнул к ней и коротко поклонился:
— Приветствую Давшую мне жизнь. Надеюсь, ночь прошла спокойно и духи тебя не беспокоили.
У женщины снова рот раскрылся от таких слов. Ещё никогда ничего подобного не слышала ни от сына, ни от кого другого.
Риивал, дроу из благородного дома До’Урден / Равиль, сельский дурачок
Риивал так и не сомкнул глаза в эту ночь. Его переполняло восторженное, давно забытое, ощущение родного дома — не казармы, не приграничной сторожки, не привала на дальней вылазке, где нужно быть на стороже каждое мгновение. Он и понимал, что это всё чуждое для дроу, но ничего не мог с собой поделать. Все внутри него трепетало, сердце из груди едва не выпрыгивали.
— Дом… Моё…
Каждый предмет рядом, каждая вещь отзывались теплотой, радостью. Они были своими, родными. Какая-то часть Риивала помнила массивную печь, которая обогревала дом долгими зимними ночами. Даже лики икон, смотревшие из угла, казались не такими строгими и чужими.
Поделиться книгой: