Помоги проекту - поделись книгой:
Понимание того, как Россия поступает в различных внешнеполитических обстоятельствах, представляет собой одну из наиболее фундаментальных проблем современных международных отношений. Но еще больше это нужно самому российскому обществу. Рассчитывать на помощь политологов не приходится – они интерпретируют уже свершившиеся решения, но мало могут сказать о том, что за ними в действительности стоит. Тем более что политология только начинает преодолевать укоренившуюся за несколько десятилетий привычку использовать готовые схемы, не учитывая культурные особенности каждого народа.
Наука о международных отношениях, как таковая, также страдает излишней схематичностью и не может объяснить то, что находится за пределами рационального (с ее точки зрения) поведения. Современный международник считает аксиомой, что нам не известны причины, заставляющие государства принимать те или иные решения в одинаковых обстоятельствах. И тем более в ошибочном направлении ведет присущий большой части международных исследований «структурный мистицизм» – склонность объяснять все государственные решения особенностями устройства мира.
Помощь оказывает литература – произведения классиков отечественной словесности действительно приоткрывают нам бездны русской души и позволяют хотя бы предположить, на какие решения она способна вдохновлять. Именно поэтому обращение к русской классической литературе традиционно отличает подход вдумчивых соотечественников и по-настоящему неравнодушных к своему делу исследователей России за рубежом. Не случайно в самые напряженные годы холодной войны изучение произведений Пушкина, Достоевского и Толстого было так популярно в британских и американских университетах.
Однако гораздо больший вклад в понимание русской внешнеполитической культуры способна внести история – не просто как хронология событий, а как огромная палитра специфических переживаний народа на различных этапах. Каждое из них создавало уникальный опыт, как уникальны и исторические события. Он не воспроизводится буквально, скорее определяет то, как мы впоследствии подходим к разным проблемам. Дуем ли на воду, обжегшись на том или ином сорте молока.
Исторические события – кузница национального характера. В нем законченную форму приобретает то, что заложено особенностями географической среды обитания и основами духовной жизни общества. Особенно значима в этом отношении внешнеполитическая история – взаимодействие с иными этнополитическими системами позволяет понять свою силу и слабость в сравнении. Поэтому не развиваются народы, у которых нет соседей. А те, кто удален от других значительными расстояниями, создают особую культуру, с которой остальным очень сложно иметь дело.
Борьба за статус и влияние на мировые дела – обязательные атрибуты поведения великой державы, и Россия в имперский, советский и современный периоды не исключение. Это создает яркие события, основания для гордости или тревоги, напряжение у тех, кого такие действия ограничивают в реализации их собственных устремлений. Однако до того, как держава вступает в гонку за международные позиции, она, как правило, недостаточно интересна. Для иностранцев российская история существует в пределах круга проблем, которые Россия создает им на пути достижения их собственных целей. Соответственно, наименее осознана и описана эпоха, когда страна не представляла собой вызова или даже большого значения для тех, кто кодифицирует в последние несколько столетий историю международной политики.
Поэтому не удивительно, что вниманием популяризаторов истории обойден период, вместивший в себя «взросление Великороссии» – становление единого русского государства с центром в Москве. На протяжении временного отрезка почти в 300 лет, с середины XIII до середины XVI в., в массовом сознании высится героическая фигура Дмитрия Донского, ближайшими соседями которого оказываются столь удаленные друг от друга по времени личности, как Святой благоверный Александр Невский и первый царь русский Иван IV Грозный. Остальные персоналии проходят перед нами, по выражению В. О. Ключевского, словно «не своеобразные личности, а однообразные повторения одного и того же фамильного типа»[1]. Даже Иван III Великий, правление которого стало водоразделом в процессе формирования Руси как мощной европейской державы, стоит в традиционном восприятии во втором ряду. Чего уж тут говорить обо всех остальных действующих лицах, впечатления которых стали верованиями последующих поколений.
На самой заре существования государства энергия правителей и народа, по мнению А. Е. Преснякова, была направлена на «объединение северной Руси в борьбе на три боевых фронта». В ходе нее Русское государство «воцерковилось», произошла «сакрализация общественного и бытового укладов», где не было грани между религиозной и светской сторонами культуры[2]. Именно близкий к теократическому характер Российского государства (до середины XVII в.) привил ему такую важную часть византийского политико-религиозного наследия, как «отчуждение» по отношению к подчинившейся варварам Римской церкви и, вслед за ней, ко всему Западу (это создало условия для того, чтобы преисполниться к нему презрением наиболее высокого духовного свойства).
Сейчас Россия даже геополитически наиболее близка к своим границам до начала имперского периода нашей истории. Поэтому начинать осмысление опыта только с того момента, как она взялась отвечать на насущные и сейчас вопросы, значит искусственно загонять себя в рамки дискуссии, возникшей в специфических условиях XIX столетия. Между тем ранняя стадия истории государства предоставляет возможности для научного познания источников российской внешней политики.
Автор считает, что период российской истории, предшествовавший имперскому или предимперскому времени, сыграл для страны наиболее важную роль. Все наши устремления и поступки, включая то, что делается сейчас, испытывают влияние не только меняющегося потенциала, но и того, что В. О. Ключевский назвал «встречной работой прошлого». И если всерьез относиться к значению отдельных этапов развития народа для формирования его культуры, два с половиной столетия, когда Русское государство только возникало, являются основополагающими. Вызовы выживанию были настолько велики, что выковали наиболее твердую и выстраданную основу русской государственности.
Такое суровое «отрочество» наложило на наш национальный характер отпечаток, стереть который не способны никакие последовавшие взлеты и падения. После вступления в отношения с Западом русские оказались способны, по определению британского историка Доминика Ливена, «с безграничной храбростью, упорством и самопожертвованием» сражаться «за свою особую, независимую нишу в современном мире»[3], что предопределено тем, какими Россия и ее народ вступили в международную политику. И это же помогает лучше понять причины, почему многие конкретные события этой борьбы совершенно не похожи на наши ожидания.
Важнейшие свои черты – многонациональность и религиозное многоголосие – Россия также приобрела задолго до наступления имперского периода. Первым наиболее значимым актом, основой фундамента уникального российского здания, стало поселение великим князем Василием II «верных» татар царевича Касима на степных рубежах Московского государства в 1451–1453 гг. Это было революционное решение, с точки зрения восприятия мира средневековым человеком, и оно проложило путь дальнейшему опыту российской государственности, как многонациональной и многоконфессиональной. Особенно это важно сейчас, когда право на языковые и религиозные свободы является важнейшим условием внутреннего гражданского мира и единства при взаимодействии с внешними угрозами.
На протяжении полутора десятилетий я объясняю студентам, что история – материал, который исследователи международной политики систематизируют и в котором ищут признаки закономерностей поведения государств. Однако история, как писал Н. Г. Чернышевский, – «не тротуар Невского проспекта». Она не идет прямо. Исторический процесс подвержен влиянию фактора случайности и субъективной диалектики. Он является стихийным, но своими конкретными проявлениями влияет на то, как государства реагируют на внешние вызовы в будущем даже вне зависимости от изменений их собственного потенциала. Это, в свою очередь, позволяет проникнуть в самую проблемную сферу знаний о природе международных отношений – происхождение национальной внешней политики.
Однако даже самые масштабные исторические события формируют политическую культуру во взаимодействии с географией и духовной жизнью. Поведение народа в критических ситуациях невозможно понять в отрыве от его чувств и верований – самооценки и общего морального состояния. Не случайно, говоря об обстоятельствах, сопутствовавших переходу Русской земли к наступательной политике в отношениях с Ордой, В. О. Ключевский отмечает, что «самому русскому обществу должно было стать в уровень столь высоких задач, приподнять и укрепить свои нравственные силы». Источником нравственных сил является вера, их воплощением – политико-философские концепции. Способ передачи послания становится посланием.
Область расселения определяет необходимую интенсивность хозяйственного и социального взаимодействия, помогает или препятствует в развитии чувства границ и пределов собственных возможностей. Другой аспект, непосредственно связанный с международными отношениями, – географическое расположение государства по отношению к другим. Традиционно именно оно рассматривается в качестве важнейшего геополитического фактора, повлиявшего на становление отечественной внешней политики. Удаленность Русской земли от важнейших центров межгосударственной борьбы в Западной Европе и Восточной Азии вплоть до приобретения Россией имперских масштабов вела к тому, что наши взгляды на связь между политикой и географией формировались в особых условиях. Восприятие пространства уникально для каждого народа, и Россия не исключение. Более того, оно у нас совершенно специфическое, если сравнивать с ближайшими соседями и на Западе, и на Востоке.
Не менее, если не более важным является и социальное значение географии. Природа русской земли сама по себе создавала для государства одну первостепенную функцию – военную, обеспечение безопасности развития русского народа и его миграционных устремлений, которые, в свою очередь, также диктовались географией. Переселенческое движение русских в северо-восточном направлении не прекращалось даже тогда, когда судьба нашей государственности буквально висела на волоске. Этому способствовало географическое положение в районе истока многочисленных рек – удобных транспортных артерий в летнее и зимнее время. Не случайно уже с середины XVI в. освоение русскими зауральского пространства происходило по рекам, которые становились не разделительными барьерами, а, наоборот, способами продвижения вперед и залогом связанности огромных территорий в Евразии.
Другими словами, духовная жизнь и география настолько важны, что в отрыве от них не оценить подлинную значимость тех или иных событий. Народ отвечал на внешние вызовы в определенных географических условиях и в присущей ему ценностной системе. Поэтому история международных отношений Русской земли в период становления единого государства с центром в Москве не может быть сведена только к выверенной хронологической последовательности событий. По мнению автора, рассмотрение истории, географии и культурной жизни в комплексе позволяет разобраться в русской внешнеполитической культуре и в подлинном значении описываемого периода для ее формирования.
Были ли отношения того времени международными в современном значении? Даже сама постановка такого вопроса вызовет протест у ревнителей чистоты науки о международной политике. Для них международные отношения – результат взаимодействий между различными этнообщественными системами, а не атрибут каждой из них по отдельности. С точки зрения историков, постановка в центр внимания одного аспекта формирования русской политической культуры может расцениваться как непозволительная модернизация – перенесение на прошлое категорий, присущих современности. Кроме того, исторический труд должен опираться на источники и заключается в их интерпретации, а поставленные здесь задачи этого не требуют.
Отношения Русской земли и ее соседей действительно не были международными в сегодняшнем понимании этого слова – четкие границы отсутствовали, дипломатическая практика не была постоянной, а династические связи имели иное значение, чем в Новое время. Но они не были и внутриобщественными, подобно, например, отношениям между такими важнейшими русскими институтами, как княжеская власть и вече. Тем более, что с фактической точки зрения комплекс взаимодействий между русскими землями-княженьями, с одной стороны, и соседними государствами (Золотой Ордой, Русско-Литовским государством и затем Польско-Литовским, Ливонским орденом и Швецией), с другой, содержали признаки того, что принято называть международные отношения.
Во-первых, речь идет о взаимодействии разных этнообщественных и правовых систем. Более того, на западном направлении устанавливается устойчивый антагонизм, намерения соседей угрожали существованию Русского государства. На Востоке, с Ордой, отношения не были фундаментально антагонистическими, хотя и перманентно создавали опасность для нашей безопасности. Дополнительным доказательством становятся постепенно угасающие династические связи русских земель и соседних государственных образований: то, что было нормой в Древней Руси, становится все более редким и сходит на нет во второй половине XV в.
Соседи «вооруженной Великороссии» не оказывали прямого или значительного опосредованного влияния на эволюцию ее государственных институтов. Но в силу экзистенциального характера внешних вызовов на этапе возникновения великорусской государственности ее развитие с самого начала приобрело характер «борьбы на три боевых фронта». Сами по себе Орда, Польско-Литовское государство или Ливонский Орден, не говоря уже о Швеции, не оставили следов на природе этого государства. Наши общественные институты развивались своим путем, заложенным в Древней Руси. Однако необходимость постоянно противостоять соседям повлияла на «функционал» Русского государства и традицию, как вести себя в меняющихся обстоятельствах. «Отточенный в боях с татарами московский меч» – эта формулировка Н. С. Борисова лучше всего подходит в качестве характеристики основного влияния грозного восточного соседства на развитие Русской земли. Однако она применима и к отношениям с другими соседями.
Во-вторых, государственные образования этой части Европы не имели возможности оказывать прямое влияние на внутреннее самоуправление другого, т. е. сохранялась автономность политических единиц. Последнее особенно значимо, когда речь идет о русско-ордынском взаимодействии в период «ига». Вообще, рассмотрение данного вопроса в рамках системы международных отношений Руси в XIV–XV вв. требует обратиться к проблеме природы политического взаимодействия между русскими землями и Ордой, особенно в период до 1380 года. Даннические отношения с Ордой в силу такой их организационной формы не вели к тому, что ханы вмешивались в решение вопросов внутреннего управления русских земель и тем более в вопросы их отношений с другими государствами. Быть данником не означает потерю суверенитета.
Полная зависимость Руси от ордынского государства и «симбиоз» совершенно не обязательно представляют собой единственные альтернативы, когда мы говорим об оценке природы русско-ордынского взаимодействия. И особенно, если речь не об отдельных периодах так называемого «ига», а обо всей протяженности нашей совместной истории с середины XIII по конец XV в. Гораздо более обоснованным представляется прочтение этих отношений как постоянной «борьбы разных этнообщественных систем», в течение части которой русские земли действительно находились в даннической зависимости от противника. Но, с точки зрения правовых отношений Русской земли и Орды, борьба была не бунтом подданных, а сопротивлением страны, так никогда и не покоренной.
В-третьих, взаимодействие Русской земли и ее соседей было частью более широкой системы отношений внутри группы государств, для каждого из которых контакты с другим участником группы были важнее, чем с третьими сторонами. Формировавшаяся вокруг Москвы русская государственность находилась в географическом центре системы, и на нее было направлено влияние всех участников. Каждый поддерживал сравнительно регулярные дипломатические контакты и вступал периодически в вооруженную борьбу с другими. Но только для русского народа взаимодействие с другими этнообщественными системами играло действительно важнейшую роль в формировании политической культуры.
По ходу истории отдельные участники восточноевропейской системы межгосударственных взаимодействий выбывали либо слабели до такой степени, что переставали иметь значение для соседей. Каждое «выбывание» вносило вклад в расширение и укрепление русской государственности. После падения Орды она приобрела колоссальное географическое измерение, гибель Польско-Литовского государства дала огромный человеческий ресурс и, позднее, исторические русские земли вокруг Киева, а вытеснение Швеции с восточных берегов Балтики в XVIII в. сделало Россию великой европейской державой.
Ко второй половине XVIII в. Россия окончательно стала подлинной силой, и даже драматические события XX в. не смогли радикально повлиять на ее положение в мировых делах. Это удивляет тех в Европе, кто не видел (и не видит сейчас) в изначальной России ничего, кроме окраинного владения монгольской империи. Потому что создать такое колоссальное по размерам и великое по возможностям государство Русская земля смогла благодаря политической культуре, возникшей в интересующий нас хронологически удаленный период, т. е. до своего появления на сцене европейской международной политики. И эта же культура помогает сохранить международное значение России и ее внутреннее единство в условиях, когда в самой Европе все великие державы прошлого уже стали достоянием истории.
Из какой же основы возникла настолько устойчивая политическая традиция? Чтобы распутать этот клубок, нужно обратиться к начальному этапу русской внешней политики в ее «великорусском изводе». Он был исключительно драматичным. Тяжелейшее военное поражение, которое русские земли-княжения потерпели от татаро-монгольского нашествия, не привело к прерыванию или существенной модификации их государственной традиции. Но оно поместило развитие Русской земли в принципиально новые условия – необходимость непрекращающейся борьбы за независимость. Центральная фигура начального периода напряженного выживания русского народа – небесный покровитель российской внешней политики святой Русской православной церкви Александр Невский. В соответствии со стратегическими замыслами или нет, но он осуществил исторический выбор в пользу сохранения самостоятельной духовной основы русской государственности, ставшей затем одним из важных факторов ее консолидации и победы над внешними противниками.
Два с половиной столетия, последовавшие за нашествием Батыя на Русь, стали периодом непрерывного противостояния, в котором было место и жестоким сражениям, и дипломатии, и данническим отношениям, когда Русь была наименее уверена в своих силах. Одновременно Русские земли сталкивались с вызовами со стороны более слабых, чем Орда, западных соседей. Отношения с ними были антагонистическими, но из-за соизмеримости силовых потенциалов не представляли экзистенциальной угрозы после событий 1240–1242 гг. Этому аспекту внешнеполитического «воспитания» Великороссии посвящена первая глава данной книги.
Во главе борьбы русского народа постепенно становилась Москва, здешние князья смогли лучше других использовать срединное географическое положение своего скромного домена и предоставляемые им преимущества. Вторая глава книги рассказывает о том, как география повлияла на возвышение Москвы и постепенное расширение пределов Русского государства. Это уникальное положение Московской земли-княжения влияло на его возможности во взаимодействии с другими русскими княжениями и внешними противниками Руси. Но еще большее значение имело географическое положение великорусского Северо-Востока: оно способствовало реализации населением переселенческих устремлений, предоставляло возможности для территориального продвижения и контроля над новыми пространствами. Привычка к расширению собственной территории по рекам, ставшая в XVI–XVII вв. основой освоения Сибири, сформирована именно в предшествовавший исторический период.
Русское государство создавалось на основе одного главного смысла – вооруженной защиты населения и реализации новых устремлений во враждебном окружении. В первую очередь, это диктовалось необходимостью полагаться только на свои силы, во-вторых, вело к тому, что сама суть государства сводилась для русского человека к оборонительным задачам – все остальные проблемы он мог решить самостоятельно. Третья глава раскрывает то, как Русская земля приобрела характер военной организации населявшего ее народа.
Но одной силы не хватило бы, тем более что противники достались грозные и часто ставили под вопрос перспективы выживания все еще недостаточно сильного Русского государства. Духовная основа осознания собственной самоценности заложена богатой традицией религиозно-политической философии, осмысления русскими книжниками важнейших событий в рамках укорененного христианского сознания. В то же время христианский характер русской политической мысли не привел к агрессивному неприятию других религий.
Его основное послание было направлено внутрь русского общества, вело его к душевному спасению и гармонии с самим собой, которая на основе осознания собственной исключительности стала необходимым дополнением к военным способностям Русской земли при формировании единого государства. Особенно важно, что в рамках религиозно-политической философии описываемого периода сформирована основа внутренней легитимности, по своему значению намного превосходящая для России любое международное признание. Этому элементу формирования национальной внешнеполитической культуры посвящена четвертая глава книги.
Пятая, завершающая, глава повествует о том, как пришедшее во второй половине XV в. понимание народом Русской земли своей самоценности сформировало, по определению А. Е. Преснякова, «полное осознание независимости и особых интересов». Пройдя сквозь горнило борьбы за выживание, Россия обрела не только материальные ресурсы, но и «уверовала, что это будет и было» – создала необходимую для их успешного использования уверенность в себе и в таком виде появилась на сцене международной политики в канун европейского Нового времени.
Это и позволило русским стать единственным не западным народом, который смог отстоять внутреннюю и внешнюю независимость в борьбе с наиболее могущественными державами. Фундаментальные причины, почему Россия никогда не сдавалась под напором более могущественных соперников, сформированы до того, как им пришлось иметь с ней дело. Тогда же заложены и основы национальной внешнеполитической культуры, не позволяющие привести Россию к «единому знаменателю» с ее европейскими соседями.
Сейчас Россия вновь сталкивается с внешнеполитическими событиями, часть из которых настолько серьезна, что может рассматриваться, как способная повлиять на исторические перспективы страны. И в этой борьбе именно способ думать о международных отношениях, медленное упорство в достижении целей и способность не впадать в отчаяние при осознании собственных слабостей, сформированные столетия назад, являются не менее важными ресурсами, чем обновляемые запасы вооружений, огромные природные богатства, устойчивая экономика и культура.
Глава первая. Кризис середины XIII века
В отличие от большинства государств современного мира, Россия практически никогда не терпела поражений, последствия которых могли бы угрожать ее независимому существованию. Иноземные вторжения занимают, само собой, важное место в отечественной истории и неоднократно стали поводом для доказательства беспримерного мужества и стойкости нашего народа. Однако все они неизменно заканчивались разгромом агрессоров и не влияли на развитие русской государственности настолько серьезно, как это подчас делали внутренние неурядицы. За одним исключением, масштаб которого и определяет особое место событий середины XIII в. в истории Русской земли[4]. Тогда сочетание внутренних обстоятельств и вторжений с Востока и Запада привело к возникновению внешнеполитического кризиса, сыгравшего важнейшую роль в развитии российского государства. И, одновременно, породившего переживания, которые сцементировали фундамент нашей внешней политики как культурного явления.
Борьба с могущественными внешними силами привела к формированию единства прежде разрозненных русских земель на новой основе и создала условия для раскола между Северо-Востоком и Юго-Западом Русской земли. Как отмечает выдающийся советский историк Ю. Г. Алексеев: «…Разгром Руси Батыем создал принципиально новую политическую и геостратегическую ситуацию»[5]. Драматические последствия возникшего тогда разделения мы уже несколько раз переживали за последующие столетия, переживаем и сейчас. Масштаб произошедшего в середине XIII столетия облек в красивую литературную форму Н. В. Гоголь:
В течение нескольких лет (1237–1242 гг.) Русские земли подверглись нашествию противника, представлявшегося непобедимым и не сравнимого по могуществу с кем-бы то ни было ранее, повергшего ее в состояние если не физического, то морального опустошения. Наступило «время страшного народного бедствия, неисчислимых жертв и народного горя, но одновременно и время величайшего героизма, стойкости и самопожертвования»[7]. И, словно этого было недостаточно, в те же годы Русские земли столкнулись с наиболее решительным напором со стороны своих западных соседей. Среди историков нет единого мнения по поводу того, были ли эти вторжения частью единого сговора, но вместе с монгольским нашествием Швеция, германские крестоносцы и встающая на ноги Литва усилили военное давление на восток. «Поглотив балтийских славян, немцы устремились в пределы нынешнего Прибалтийского края, откуда были готовы вторгнуться в русские области»[8]: в 1237 г., накануне нашествия Батыя, папа Римский Григорий IX провозгласил крестовый поход против язычников, в который включились Швеция и немецкие рыцарские ордена.
По своим физическим масштабам эти вторжения ненамного превосходили предыдущие войны Руси с западными соседями: поляками, венграми или самими крестоносцами в первой половине XIII в. Однако совпадение по времени наиболее решительного натиска рыцарских орденов и шведов с монгольским нашествием отпечаталось в русском историческом сознании по-особому: как вероломный удар в спину и попытка воспользоваться сложным положением Русских земель. Право факта, на неоспоримости которого настаивал наш выдающийся историк А. Е. Пресняков, состоит в том, что даже если действия соседей Руси не были согласованы, они нанесли по ней удар не просто одновременно, а последовательно: нападения шведов в 1240 г. и тевтонского ордена в 1242 г. произошли именно в то время, когда Русские земли восстанавливались после ордынского нашествия.
Современный российский историк А. А. Горский пишет: «Момент для нападения (шведов) был избран удачно: военные силы князей Северо-Восточной Руси, часто приходившие на помощь новгородцам во внешних войнах, были ослаблены в результате тяжелых потерь, понесенных во время похода Батыя 1237–1238 гг.»[9]. Собственно говоря, поскольку именно Северо-Восточная Русь стала основным объектом монгольского вторжения, то она и пострадала больше всего, а значит – объективно сократились возможности Новгорода, всегда полагавшегося на «низовые» княжеские дружины[10]. Но, как это ни парадоксально, намного большее значение в формировании русской внешнеполитической культуры имели даже не сами нападения со стороны Запада иноземных противников, а их результаты: победы над шведами и немцами смогли укрепить русских в мысли, что им можно противостоять, что врагов можно победить своими силами и поэтому они вряд ли являются перспективным союзником в борьбе с Ордой.
Переходя на язык науки о международных отношениях, можно сказать, что в середине XIII в. русские земли-княжения столкнулись с самым масштабным внешнеполитическим кризисом в истории. Они практически в одночасье испытали все последствия собственного военно-стратегического положения и были лишены возможности сосредоточить свои совокупные боевые усилия на одном из «фронтов» – это сделало необходимой задачу распределения сил в зависимости от потенциала каждого из противников. Полностью изменилась система внешнеполитических координат. Раньше русские земли-княжения были частью системы сложных отношений средневековой Восточной Европы, в которых не было постоянных противников и союзников, а на востоке привычно воевали и союзничали с половцами.
До середины XIII столетия «противостоящие друг другу группировки князей, а также городов, завязывают внешнеполитические отношения с враждующими между собой иностранными державами, в свою очередь нередко раздираемыми междоусобной борьбой князей и их вассалов»[11]. Теперь ситуация меняется – Русские земли на всех географических направлениях, кроме Северо-Востока, оказались под давлением. Нет оснований думать, что действия западных противников Руси и Орды были скоординированы между собой. В отличие от положения на западных рубежах, где за спиной агрессоров стоял глава Римской церкви Григорий IX – один из «самых выдающихся церковных деятелей, занимавших этот пост, человек с огромной энергией, одержимый идеей о всемирном господстве католической церкви»[12].
Но нас в данном случае не особенно интересует то, насколько враги Руси могли даже знать о существовании друг друга: важно то, что в итоге полностью поменялся международный контекст развития Русской земли. Теперь она, впервые в истории, сталкивалась с вопросом выживания – экстремальной ситуацией, ставшей импульсом для формирования в течение последующих столетий нового типа государства – военной организации создающего его народа.
Эта российская государственность не появилась вдруг, или в соответствии с волей одной правящей династии. У нее не было конкретного автора-демиурга, она именно что возникла в процессе множества частных усилий, вереницы сменявших друг друга побед и отступлений. Особенность русской внешнеполитической истории на первоначальном этапе состоит в том, что невозможно провести четкую разделительную линию между тем, что один из религиозных философов прошлого назвал «волей к жизни и волей к власти», – борьба за освобождение от даннической зависимости в отношениях с Золотой Ордой постепенно перетекла в наступление на своих прежних захватчиков, а отражение крестоносной агрессии на Балтике практически незаметно сменялось уже русским давлением на западных соседей. Разделить хронологически эти этапы международных отношений Русских земель практически невозможно. Но в результате к концу XV в. в северной части Евразии возникла колоссальная держава со своим уникальным взглядом на мир и себя в этом мире. Этот взгляд является воплощением нашей внешней политики как культурного явления – точно такого же, как литература, зодчество или изобразительное искусство.
Внешнеполитические маневры второй половины XIII в. формировали традицию распределения сил и способности соотносить масштаб угроз, сосредоточиваясь на достижимом и проявляя смирение там, где победа не представлялась возможной. Поэтому центральная фигура первоначального периода возникновения новой русской государственности – это небесный покровитель российской внешней политики святой Русской православной церкви Александр Невский (1220–1263). Его личность и деятельность традиционно являются предметом глубокого рассмотрения российскими и зарубежными историками[13], вызывают ожесточенные споры публицистов и авторов произведений художественной литературы. Причина в том, что Александр Невский становится первым общерусским правителем, действующим в обстоятельствах военно-политического напряжения по всем направлениям, а события, связанные с его именем, «решали вопрос, быть или не быть нашему народу и, косвенно, всему славянству»[14].
Важнейшие из этих событий – военный отпор наступлению со стороны католических соседей на Западе и установление даннической зависимости от Золотой Орды на Востоке. Они представляют собой внешнеполитические решения, противоположные по своему содержанию и последствиям, в чем-то совершенно контрастные. Это всегда ставило сложную задачу историкам и авторам произведений художественной литературы, создавая у них необходимость выбирать между апологетикой Александра Ярославича и критическим к нему отношением. Но именно такая противоречивость и нелинейность политики является признаком ее целостности и направленности на решение сразу нескольких главных задач в едином комплексе.
Эту важнейшую особенность политики Александра Невского подчеркивает академик А. В. Торкунов, когда пишет, что «в экстраординарной ситуации, возникшей на Руси в середине ХIII в., чреватой катастрофическими исходами, стойкая приверженность одному из двух вариантов (Запад или Орда, –
В этой связи внешнеполитическая деятельность Александра Невского может считаться принципиально новым опытом решений правителя, основанных не на локальных интересах и предпочтениях, а на укреплении его могущества с учетом внутреннего и внешнеполитического контекстов и, как результат, на необходимости всесторонней оценки международного положения Русской земли в целом. В период его великого княжения в Киеве (1249–1263) и Владимире (1253–1263) реальностью была внутренняя консолидация основных противников Русских земель (только Литва была в еще самом начале этого процесса), что делало их способными к проведению системной политики, и, одновременно, только начали возникать условия для движения в сторону государственного единства русского народа. Первым из князей Северо-Восточной Руси Александр Невский на постоянной основе вовлекается во внешние связи Новгорода и Пскова: они занимают его с ранней молодости и не оставляют никогда, становятся частью его целостной картины окружающего мира.
Для этого князя, таким образом, не существует периферийной внешней политики – все направления являются важными. И в этом смысле Александр Ярославич Невский – это действительно первый русский правитель, заложивший основы нашей внешней политики как целостного явления, вне зависимости от того, какими соображениями он лично руководствовался – о них мы сейчас не можем знать доподлинно.
Любой выбор между Востоком и Западом, определение «принадлежности» Русской земли к одной из этих цивилизаций, стал бы в обстоятельствах эпохи губительным, что и подтвердила судьба Галицко-Волынской Руси: независимой от Орды во второй половине XIII в., но уже к середине XIV столетия поглощенной своими западными соседями. Не случайно богатая отечественная и зарубежная историография указывает на взаимную связь таких важнейших решений Александра Невского, как подчинение воле Орды и непримиримая политика в отношениях с католическим Западом. Это решение было продиктовано оценкой соотношения сил и соображениями выживания его государства. Но в более долгосрочной перспективе оно означало исторический выбор, направленный не на достижение пользы одного из двух противников, а на сохранение духовной основы русской государственности, ставшей затем одним из важных факторов ее консолидации. И, когда сейчас ведутся споры о том, является ли Россия Западом или Востоком, нельзя забывать, что выбор в пользу себя был сделан уже давно.
Этот выбор определили был продиктован, как соглашаются историки, военно-стратегические соображения, хотя в нем присутствовал и этический элемент – именно он мог, в конечном итоге, обеспечить поддержку со стороны митрополита Кирилла. После ордынского разорения Русские земли сталкивались с угрозами со стороны западных соседей, отношения с которыми были антагонистическими, но в силу соизмеримости силовых потенциалов не представляли экзистенциального вызова после событий 1240–1242 гг. Уже к правлению таких потомков Александра Невского, как Даниил Московский и его сыновья, ощутимая угроза исходила только от постоянно крепнущего литовского государства. Борьба со Швецией и орденскими государствами в Прибалтике свелась к традиционным приграничным столкновениям равных по силам соперников: «С середины XIII в. феодально-католическая экспансия против Руси явно выдохлась[16]».
«Попытки западноевропейских феодальных сил проникнуть на русские земли приобрели характер эпизодических вторжений. Папство постепенно утрачивает свое значение организующей и вдохновляющей силы феодально-католического наступления на восток»[17]. В свою очередь, военная угроза со стороны Орды была намного более могущественной и, что самое важное, непреодолимой военными средствами, которые могли быть в распоряжении правителя Русских земель. Таким образом, внешнеполитическая деятельность Александра Невского может рассматриваться как предтеча международных отношений Русского государства с центром в Москве: на этапе его формирования и после завершения этого процесса при Иване III. И в настоящее время мы смотрим на то, как Русские земли прошли свой главный внешнеполитический кризис именно через призму деятельности Александра Ярославича.
Внешнеполитическая культура народа – это почва, на которой произрастают (или увядают) способности государства реагировать на внешние угрозы и возможности, возникающие в ходе развития человеческой цивилизации. Она представляет собой комплекс верований, практик и ожиданий, формирующий способность его носителей создавать допущения о пределах возможного и на их основе совершать выбор, а также определять формы и символы, в которых выражается их поведение в отношениях с другими народами. Завершая постановку проблемы, можно сказать, что внешнеполитический кризис середины XIII в. создал условия для глубоких народных переживаний происходящего и, одновременно, первого масштабного опыта внешней политики, нуждавшейся в комплексной оценке положения зарождающегося государства сразу на нескольких географических направлениях.
Драматически завершается первоначальный «богатырский» период русской истории, а народ, складывающийся в новом географическом очаге государства, усваивает привычки, необходимые для выживания в изменившейся международной ситуации. Таким образом, рассматриваемые в данном очерке события стали отправной точкой формирования русской стратегической культуры и метода, позволивших в дальнейшем не просто выживать, но укреплять государственность в условиях враждебного внешнего окружения, а затем и последовательно расширять пределы собственного военно-политического могущества. Эта стратегия стала ответом на внешние вызовы, среди которых первостепенное место занимала угроза со стороны монголо-татарского государства Золотой Орды.
Нашествие
«Чада моя милая, разумейте, яко заиде солнце земли Суздальской» – слова, выбранные митрополитом Кириллом для того, чтобы эмоционально передать значение ухода из жизни Александра Ярославича Невского в ноябре 1263 г., полностью отвечают моральному состоянию русского народа в ту историческую эпоху – над ним действительно «зашло солнце». За четверть века до этого русские, впервые с момента возникновения своей государственности, потерпели военное поражение катастрофического масштаба и сталкивались с серьезнейшими угрозами своему существованию. И, самое важное, не могли исправить это положение на протяжении жизни нескольких последующих поколений. Жители Русских земель не находились в положении рабов или подданных ордынских ханов, но были данниками, побеждаемыми монголами на поле боя. Появление врага, оказавшегося непобедимым, стало величайшей травмой и национальным унижением, излечить которые собственной победой оказалось физически невозможно на протяжении нескольких поколений.
Не случайно великий русский историк В. О. Ключевский характеризовал нашествие как «одно из тех народных бедствий, которые приносят не только материальное, но и нравственное разорение, надолго повергая народ в мертвенное оцепенение»[18]. Причина этого оцепенения – не вторжение армий Батыя и последовавшие монгольские походы на Русь, как таковые, и не физический разгром монголами русских городов, поскольку нападения врагов случались и раньше, а собственная неспособность нанести решительное поражение превосходящему противнику, растянутая на полтора столетия вплоть до Куликовской битвы. Дополнительным фактором стало то, что Русские земли, за небольшими исключениями, не оказались под прямым контролем со стороны своих победителей и располагали собственной администрацией и военными силами.
Однако общее соотношение возможностей было таким, что делало заведомо губительной любую попытку системного противоборства с Ордой, в чем отдельные земли-княжения и их правители смогли убедиться в ходе городских восстаний и княжеских выступлений 1250-1260-х гг. На протяжении более чем 100 лет «ни одно русское княжество не в состоянии было выставить такого количества войск. За монголо-татарами оставалось подавляющее превосходство в военных силах»[19]. Мы увидим далее, что последующее положение людей Русской земли отличалось от других народов, подвергшихся в разные времена иноземным нашествиям непреодолимого масштаба. В отличие от балканских славян или народов иберийского полуострова Русь не была завоевана. Поэтому монгольское вторжение и последовавшая за этим данническая зависимость стали именно внешнеполитическим опытом – отношения с Ордой всегда оставались международными, но при этом были колоссальным по своему масштабу, охвату разных аспектов протекания русской жизни и продолжительности опытом.
Один из его важных результатов – наше постоянное стремление искать причину собственных бед в себе, собственных ошибках и слабостях, создавая единственно верную основу для их исправления. В силу множества факторов монголы не смогли установить в Русской земле свое прямое владычество, но своим присутствием в качестве непреодолимой силы сформировали, во многом, русскую внешнеполитическую культуру благоразумия, терпения и умеренности при достижении своих неизменных целей.
Тем более что катастрофическое поражение от монголов было интерпретировано русской религиозно-политической философией как «кара Божья», и это еще больше укрепило нас в доминировавшем к тому времени провиденциальном восприятии политических событий – мы не можем знать, каким будет окончательный результат любого внешнеполитического противостояния, но прилагаем все возможные усилия для того, чтобы самим стать лучше и отстоять свое уникальное видение справедливости на пути к всегда неизвестному будущему.
Историческая канва событий хорошо известна и не является для историков предметом крупных дискуссий. «И в те дни, – от великого Ярослава, и до Владимира, и до нынешнего Ярослава, и до брата его Юрия, князя Владимирского, – обрушилась беда на христиан»[21]: в течение 1237 г. и 1241 г. объединенные монголо-татарские армии под верховным командованием хана (улуса Джучи) Батыя несколько раз атаковали Русские земли, в результате чего все они потерпели поражение (за исключением Смоленска, Новгорода и нескольких менее значимых земель-княжений). Вторжение началось осенью 1237 г. с нападения войск Батыя на Рязанскую землю. Традиционно историография разделяет монголо-татарское нашествие на два этапа: вторжение Батыя в Северо-Восточные «залесские» земли осенью 1237 – весной 1238 гг. и его же поход на Запад в 1240–1242 гг., в ходе первого этапа которого разгрому подверглись южные и юго-западные земли-княжения, был взят и разорен 6 декабря 1240 г. Киев.
Судьба военного противостояния с монголами была решена в битве при Коломне (январь 1238 г.), где русские силы потерпели решительное поражение[22]. В 1237–1241 гг. были сожжены больше половины малых и больших русских городов, погибли 13 из 37 русских князей, упомянутых летописями в тот исторический период[23]. Героическая оборона Рязани, Владимира, Торжка, Москвы или маленького Козельска стала частью русской военной истории. В драматическом сражении на р. Сить 4 марта 1238 г. погиб и Великий князь Владимирский Юрий Всеволодович, пытавшийся собрать там войска для отпора захватчикам, что стало стратегическим поражением всей Северо-Восточной Руси. После этого трагического события великокняжеский престол перешел к его младшему брату Ярославу Всеволодовичу – отцу Александра Невского, первому признавшему поражение от монголов и отправившемуся в 1242 г. в столицу их империи г. Каракорум для выражения покорности.
Сравнительно хорошо известны основные эпизоды нашествия – штурмы и разорение городов, поражения русских армий в полевых сражениях, гибель в бою или пленение отдельных князей, как правило, сопровождавшееся их последующей мученической смертью[24]. Практически не являются предметом споров причины военных поражений от монголов, особенно в сравнении с успешными действиями против противников на западном направлении: разноголосица князей, отсутствие единого центра сопротивления нашествию и малочисленность профессиональных дружин стали непосредственными причинами катастрофы[25]. Отдельно выделяется фактор величины военных сил монголов и размеров русских земель-княжений, а также разница в общем качестве этих сил и их воинском искусстве: «завоеватели, несомненно, имели численное превосходство над своими противниками»[26].Тем более, что противостояло им русское войско, составленное, по мнению Ю. Г. Алексеева, «из плохо вооруженного земского ополчения, в основном пешего, и немногочисленной конницы в виде княжеских дружин, не могло успешно бороться со стратегической конницей татаро-монголов, великолепно организованной, вооруженной, дисциплинированной и имевшей огромный боевой опыт. Русская конница была способна только к тактическому маневру на поле боя, что с самого начала отдавало всю стратегическую инициативу в руки противника»[27].
В совокупности все эти факторы означали комплексную неспособность Русских земель к успешному сопротивлению, что было связано с существовавшей тогда моделью их государственности. Яркий британский историк Джон Феннел определяет исторический период 1200–1304 гг. как кризис Средневековой Руси, ее политического и социально-экономического устройства, исчерпавшего свои внутренние ресурсы и обреченного обрушиться: «Самым слабым местом русских была не столько их военная неподготовленность по сравнению с татарами, сколько отсутствие единства между территориями на севере, юге и юго-западе»[28]. Наиболее красочную художественную характеристику состояния русского общества на тот момент дает великий Н. В. Гоголь:
При этом историки отмечают, что такое положение дел стало естественным продуктом развития древнерусской государственности в ее основных проявлениях – значительной самостоятельности и конкуренции городских общин (городов-государств) и раздробленности военных сил в результате существовавшей системы наследования княжеских престолов[30]. Эти важнейшие признаки русских общественных институтов сохранились и после внешнеполитических потрясений середины XIII в.: поэтому формирование новой единой государственности стало исключительно медленным и нелинейным процессом. Она не опиралась на вновь изобретенное или привнесенное извне общественное устройство, нет, просто на его основе постепенно возникла новая общая организационная форма, необходимая для отражения внешних угроз.
Другими словами, русская государственность не рухнула под вторжениями иноземных противников потому, что ее жизненные ресурсы не были исчерпаны. Однако ее состояние не отвечало специфическим требованиям – концентрации усилий, необходимых для отражения настолько масштабного и хорошо организованного внешнего нападения. Это отражалось на способности к системным внешнеполитическим действиям: «С распадом Древнерусского государства исчезла и государственная стратегия. Основное внимание князей привлекало решение частных задач – борьба за первенство, за политический приоритет своих княжений. Политически раздробленная Русь не имела возможности ставить задачи, выходящие за пределы узкокняжеских интересов»[31]. При этом с крестоносной агрессией на Северо-Западе, шведскими вторжениями в земли, находившиеся под контролем Новгорода, или литовскими набегами русские земли-княжения вполне успешно справлялись. Отчасти это было связано, конечно, с малочисленностью этих противников в сравнении с монгольскими ордами: «Вторжения были несопоставимы по масштабам с монгольским нашествием: шведы и ливонские немцы не могли рассчитывать на подчинение всей Новгородской земли (не говоря уже о Руси в целом)»[32]. Отчасти – с тем, что западные соседи, как и русские, не представляли собой единую сплоченную силу и находились друг с другом часто в недружественных отношениях, нуждались в энергии папского престола для того, чтобы просто не сражаться друг с другом[33].
Военное давление на населенные язычниками прибалтийские земли со стороны католической Западной Европы нарастает со второй половины XII в. и через несколько десятилетий приводит к прямому столкновению с православными русскими землями-княжениями. Традиционно главным вопросом, к которому обращаются в данном случае историки, является следующий: были ли крестовые походы на Восток частью единого плана, направленного, в конечном итоге, против Руси, или совокупностью частных экспедиций, преследовавших разрозненные цели? Видимо, имело место сочетание попыток отдельных католических сил реализовать свои тактические возможности на Востоке, с одной стороны, и общего нарастающего противостояния между католическим Западом и православной Русью, с другой. Олицетворением этого противостояния стал римский папа Григорий IX. Современный российский историк отмечает: «Как и при вторжении в Восточную Прибалтику, за спиной Ордена стоял папский престол в Риме. Завоевание народов Прибалтики освящалось идеей обращения их в христианство (предки эстонцев и латышей были в это время еще язычниками), война с Русью оправдывалась тем, что ее жители были, с католической точки зрения, „схизматиками“ – приверженцами восточного, православного варианта христианства»[34].
Причиной воодушевления сил, являвшихся символом и основным двигателем этого противостояния со стороны Запада, был захват крестоносцами в 1204 г. Константинополя и возникновение на месте Византии недолговечной Латинской империи. Временное исчезновение с политической карты Европы центра православия создавало условия для того, чтобы решительными действиями ликвидировать основы для продолжавшегося уже более 150 лет раскола между Западной и Восточной ветвями христианства. В этом контексте может считаться вполне обоснованной точка зрения, что «организаторы и вдохновители крестоносной агрессии рассматривали Прибалтику не только как самоцель, но и как трамплин для дальнейшего продвижения на восток, против Руси, которая приобрела особое значение в связи с теми политическими изменениями, которые сложились после захвата Константинополя в 1204 году»[35].
При этом конфликт Руси и, выражаясь современным языком, «коллективного Запада» имеет с самого начала цивилизационный характер столкновения разных внешнеполитических культур, что наиболее ярко проявляется в отношениях с коренным населением Прибалтики и территории современной Финляндии. Историки отмечают, что «для шведов, как и для расширяющих „жизненное пространство“ на Востоке европейцев вообще, подчинение территорий (в частности, в Прибалтике) означало строительство сети укрепленных пунктов, опираясь на которые захватчики эксплуатировали местное население и проводили его христианизацию. Новгородцы же не стремились возводить крепостей на подчиненных землях, населенных другими народами. Они понимали свою власть, в первую очередь, как право на сбор даней, гарантировавшийся организацией периодических военных походов, которые могли иметь или характер военных экспедиций (в случае нежелания давать дань), или характер экспедиции с целью доставки полученных материальных ценностей. Находившиеся в зависимости народы при этом сохраняли и собственное традиционное управление, и свои религиозные верования, что, как мы видели, вызывало особенные нарекания у европейских крестоносцев»[36]. Таким образом, для европейских противников Руси продвижение на Восток имело изначально характер завоевания жизненного пространства, что особенно ярко проявлялось в Ливонии и финских землях. В последнем случае «шведские феодалы не ограничивались получением дани, они стремились закрепиться на новых землях, возводя там крепости, подчиняя местное население пришлой администрации, вводя шведское законодательство, идеологически подготовляя и закрепляя все это насильственным обращением тавастов в католичество»[37]. С нашей стороны, напротив, отношения с местным населением имело исключительно даннический характер, что не предполагало физического захвата земель или обращения его в христианство.
Католическое наступление развивалось на двух фронтах: со стороны Швеции, планомерно устанавливающей свой контроль над территориями финских племен, часть из которых уже входила в сферу владений Новгородской земли, а также со стороны германских крестоносцев в Прибалтике, основной базой которых была основанная в 1201 г. в устье р. Двины крепость Рига. На протяжении первой половины XIII в. столкновениям с русскими предшествовала ожесточенная борьба германских крестоносцев за подчинение языческих народов Прибалтики – современных Латвии и Эстонии, а также противоборство с усиливавшимися литовцами. Эта борьба велась с высокой степенью ожесточения и продолжала «традиции», возникшие у германского рыцарства в период покорения поморских славян и пруссов, а ранее на Ближнем Востоке. Генрих Латвийский, автор «Хроники Ливонии», пишет о деятельности меченосцев:
Захватническая деятельность шведских и немецких крестоносцев всегда встречала твердое вооруженное противодействие со стороны Новгорода и Пскова, за спиной которых стояло Великое княжество Владимирское со своими «низовыми» полками. Другим противником Ордена была Литва. Крупные поражения от войск Ярослава Всеволодовича (1234) и литовцев при Шауляе (1236) привели к истощению сил Ордена меченосцев и его слиянию с Тевтонским орденом, основной базой которого была уже покоренная Восточная Пруссия. Военной кульминацией этого этапа борьбы Русских земель и Запада оказались события, непосредственно совпавшие по времени с татаро-монгольским нашествием. В их центре находится знаменитая битва на Чудском озере в апреле 1242 г., после чего «стратегических планов завоевания Руси в Средние века уже никто больше в Западной Европе не решался всерьез ни разрабатывать, ни предлагать»[39]. Однако она была только кульминацией противоборства, которой предшествовали несколько активных столкновений на северо-западной границе новгородских земель и по поводу Пскова, и даже временный контроль тевтонскими рыцарями этих союзников новгородской земли (1240–1242). А за два года до этого дружина Александра Ярославича Невского нанесла поражение шведскому экспедиционному корпусу, высадившемуся на берегах р. Невы в июле 1240 г. Таким образом, самая решительная и организованная попытка западных соседей смять сопротивление Пскова и Новгорода, предпринятая в момент максимального ослабления Русских земель после монгольского нашествия, закончилась военным поражением.
Любые события на Северо-Западном направлении не были по своим масштабам сопоставимы с теми сражениями, которые русские вели в 1237–1240 гг. против монголов, а количество участников, как и их потери, исчислялись десятками и сотнями – в битве на Чудском озере, по оценкам историков, погибло около 26 рыцарей, что составляло примерно половину их общего состава в Ливонии. Но численность участников в действительности не имеет большого значения, поскольку последствия этих столкновений оказались историческими, и не важно, сколько человек сражалось и погибло в бою. Поэтому историки с полным правом отмечают, что «Невская битва по современным меркам не была многочисленной, и это совершенно очевидный факт. Однако значение ее все же было колоссальным: Русь смогла в наиболее тяжелое время показать свою способность защитить себя». Поэтому представляется исторически взвешенной оценка событий 1240 г. на Неве, данная известным современным специалистом по русской истории А. Я. Дегтяревым: «Истинное значение исторических событий выявляется тогда, когда мы умеем правильно поставить их в ряд длинных исторических следствий, когда удается взглянуть на итоги, к которым они привели, когда попытаемся понять и представить себе, что произошло бы при осуществлении каких-то других вариантов исторического развития. При таком взгляде Невская битва предстает перед нами как событие, несомненно великое»[40].
И не случайно, что в течение более чем 100 лет после поражения на р. Неве «шведы единственный раз появились на русской границе в 1256 г., когда, возможно, в ответ на призыв папы Александра IV к крестовому походу против „язычников“ Восточной Европы, они начали строить крепость на реке Нарова вместе с финскими союзниками (емь и сумь) и, возможно, с отрядом датчан. Новгородцы послали в Суздальскую землю просьбу прислать войско и мобилизовали свои собственные силы. Этого оказалось достаточно, чтобы шведы, „услышавше, побегоша за море“»[41]. Потерпев поражение в своих попытках подчинить северные Русские земли при помощи оружия, Римский престол переключает свое внимание на юго-восточное направление и активизирует дипломатическую деятельность, адресатами которой становятся князь Даниил Галицкий на юге – сравнительно успешно, и Александр Ярославич Невский на севере – здесь все для Рима закончилось, как мы знаем, полным провалом.
Однако то, что было достаточно на Западе, никак не могло соответствовать требованиям восточного направления. Именно политическое и моральное состояние Русских земель, если суммировать выводы историков, стало самым важным фактором успеха вражеского вторжения. И практически все исследования, посвященные событиям и последствиям нашествия Батыя, уделяют первостепенное внимание внутреннему развитию Руси накануне этих драматических событий. Политическая жизнь Владимиро-Суздальской Руси, расположенной в Междуречье Волги и Оки с момента распространения там славянского населения, в конце XI в. развивается в форме конкуренции крупных городских общин, среди которых лидерами были Ростов, Суздаль и Владимир[42]. Липицкая битва 1216 г. – одна из наиболее значительных и известных среди сражений русских междоусобиц – стала апофеозом этого противостояния, хотя не завершила его.
Кроме того, земли-княжения Русского Северо-Востока находились в постоянном конфликте с древними центрами Южной Руси – Киевом и Черниговом. К моменту единовременного напора противников извне Русские земли пришли в состояние, которое советская историография называла феодальной раздробленностью, а дореволюционная и современная российская определяет, как процесс образования самостоятельных городов-государств (земель-княжений). В 1223 г. князья этих земель выходят на совместную битву против монголов на р. Калке и терпят сокрушительное поражение, показавшее их новым противникам масштабы внутренней слабости Русской земли.
Историки отмечают, что поражение на р. Калке не стало для русских основанием для того, чтобы извлечь уроки в плане собственной способности к скоординированным действиям в военное время. Это, по всей видимости, связано с тем, что их разделенность и конкуренция имели объективные причины, вытекающие из природы русской государственности на том историческом этапе: «Узость политического кругозора привела к тому, что завоевание Чингисханом всего Кавказа и Крыма осталось русским князьям неизвестным, а появление войска Субэдэ в половецких степях, в непосредственной близости от Руси – совершенно неожиданным»[44]. Тем более, что даже такой разгром, как на Калке, мало отличался от предыдущего опыта отношений с половцами, в которых было место как поражениям, так и победам. Видимо, так же воспринимались и перспективы взаимодействия с новыми противниками, что не могло быть основанием для мобилизации всех сил и возможностей.
Возобновились междоусобные войны, в результате которых к моменту нападения татар на Русь земли-княжения «истощили свои военные ресурсы. Даже Даниил Романович, правивший в эти годы Галицкой землей и Киевским княжеством, не мог быстро восполнить потери в людях и имуществе»[45]. Таким образом, неспособность Русских земель к тому, чтобы спустя 14 лет после битвы на р. Калке дать совместный отпор монгольскому нашествию была обусловлена всем их внутренним устройством: в рамках единого лингвистического и культурного пространства происходил активный процесс разделения на конкурирующие между собой государственные образования. Данный процесс зашел уже достаточно далеко для того, чтобы стать обратимым в краткосрочной перспективе и, более того, даже не приобрел еще своей окончательной формы. Возможно, поэтому были обречены на провал попытки объединить Русские земли под своей властью, предпринимавшийся с середины XII в. владимиро-суздальскими князьями. В отличие от своих соседей на Востоке и на Западе Русские земли должны были пройти одновременно сопротивление внешним вторжениям и внутреннюю консолидацию, для которой к середине XIII в. не было предпосылок.
Этот исторический опыт закладывает устойчивую связь между вопросами выживания и единства русского народа, необходимости единоначалия и сильной центральной власти, как уникального способа обеспечить свое существование во враждебном внешнем окружении. Постепенно, год за годом противостояние противникам на Востоке и на Западе, независимость и единство стали взаимозависимыми категориями русской внешнеполитической культуры. Также можно предположить, что именно обстоятельства середины и второй половины XIII столетия заложили основу тесной связи и диалектического взаимодействия между внутренней и внешней политикой России на всех последующих этапах ее развития.
Другим последствием кризиса, протекавшего в исключительных внешнеполитических обстоятельствах, стало изменение природы отношений между представителями правящей династии, на что обращает внимание уже С. М. Соловьев. Результатом оказалось исчезновение архаичной системы межкняжеских отношений и становление более устойчивого к внешним угрозам порядка, основанного на силовом потенциале отдельных земель-княжений. Уже во второй половине XIII столетия «место родовых споров между князьями заступило соперничество по праву силы» – главным вопросом становится не кто прав по обычаю, а кто сильнее[46]. Такое изменение стало признаком нового этапа развития русской государственности, позволившим с течением времени осуществиться «естественному отбору» земель-княжений, одно из которых смогло, в конечном итоге, объединить под своей властью общерусские силовые ресурсы.
Тем более что правящая в Русских землях элита в результате монгольского нашествия не подверглась физическому истреблению. Историки отмечают, что «возвращение к структурам повседневности» происходит довольно скоро, включая и такие важные аспекты, как военное дело, о чем свидетельствует дальний поход Ярослава Всеволодовича к Смоленску, состоявшийся в 1239 г. Этот поход «решал две задачи: оборонить русскую землю от соседей-врагов литовцев и вовлечь в сферу своего влияния смоленский княжеский стол»[47], т. е. всего через год после монгольского нашествия Великий князь Владимирский обладал военными возможностями для того, чтобы не просто отразить набег Литвы, но и расширить пределы своего влияния.
Прямые результаты нашествия монголов, напротив, остаются предметом нескольких противоречивых интерпретаций того, что мы обнаруживаем в текстах летописей и свидетельствах очевидцев. Для того, чтобы оценить масштабы физического воздействия нашествия, историки, как правило, уделяют внимание нескольким аспектам. Во-первых, непосредственные масштабы разрушений и гибели населения в период активной фазы походов Батыя и его военачальников на Русь. Во-вторых, ближайшие последствия этих походов для экономики, демографии и культуры Русских земель. В-третьих, влияние военного поражения от татар на политический кругозор и самоидентификацию, природу отношений между отдельными землями-княжениями. С последним вопросом непосредственно связана, но не является для него исчерпывающей тема отношений русских земель с Ордой после возвращения Батыя из западного похода в 1242 г.
Историки спорят о том, насколько в действительности значительными были масштабы монгольского разорения для территорий Северо-Восточной Руси, в центре которых находилось Владимиро-Суздальская земля, ведь именно на них пришелся главный удар. Как мы отмечали выше, в течение нескольких месяцев была физически уничтожена почти половина крупных и средних городов, население которых подверглось частично истреблению, а частично вынужденно покинуло свои места проживания. Согласно оценкам советской историографии, «в результате многократных монголо-татарских вторжений и их последствий численность сельского населения в районах, подвергавшихся „татарским погромам“, значительно сократилась. Забрасывались пашни, превращались в пустоши деревни». Приводятся, в частности, свидетельства епископа Серапиона, писавшего:
Даже в середине XV в. источники неоднократно упоминали о селах и деревнях, которые
Вместе с тем, есть достаточное количество свидетельств того, что последствия походов Батыя не были тотально катастрофическими в плане продолжения социальной и хозяйственной жизни. В частности, об этом говорят приводимые историками данные – «коэффициент восстанавливаемости» поселений (по А. А. Горскому, это «количество укрепленных поселений, на которых в конце XIII – начале XIV в. возобновилась жизнь, в % к количеству прекративших существование». –
Для сравнения приведем данные о разгроме, учиненном монголами в Средней Азии, которые на основе анализа источников приводит американский историк Ф. Старр: «Доля умерших в Самарканде – городе, с которым обошлись относительно мягко, – составляла около трех четвертей всего населения. Несмотря на то что 30 000 ремесленников были взяты в плен, тысячи женщин порабощены, список погибших все равно составлял около 70 000 человек. Джувайни, монгольский придворный историк из Нишапура, сообщал, что группа выживших представителей знати в Мерве считала тела убитых 13 дней и ночей и насчитала около 1,3 миллиона умерших. Более осторожные современные подсчеты все же приравнивают потери в одном только этом городе, крупнейшем на земле на тот момент, к 700 000 человек. Аналогичные источники сообщают, что количество убитых в Нишапуре и Герате также составило более одного миллиона. Частичный список других разрушенных центральноазиатских городов, по которым у нас нет даже преувеличенных данных, включает Фараб (Отрар), Гургандж, Шаш (Ташкент), Баласагун, Узген, Ходжент, Бамиан, Кабул и Термез»[52].
С непосредственными потерями военного времени были связаны и ближайшие последствия этих походов для экономики, демографии и культуры русских земель. Историки обращают внимание на то, что в течение первых двух лет после нашествия Батыя процесс восстановления на Руси происходил достаточно интенсивно: «В свои сожженные столицы въезжали с дружинами и ближними боярами „избывшие нашествие князья“. Летописцы сообщают о восстановлении городов, о новом заселении сел и деревень. Князь Ярослав Всеволодович, брат убитого на реке Сить великого князя Юрия, „седе на столе в Володимире“, а его младшие братья – Святослав и Иван – в Суздале»[53]. Другими словами, можно согласиться с историком в том, что «нет необходимости преуменьшать трагедию Руси и русского народа, но нет основания преувеличивать последствия ее»[54].
Особым оказалось влияние военного поражения от татар на политический кругозор и самоидентификацию народа, а также на природу отношений между отдельными землями-княжениями. Мы уже обращали внимание на то, что по мнению авторитетных историков военные потрясения середины XIII в. и установление даннической зависимости от Орды привели к качественным изменениям в природе и содержании взаимодействия отдельных земель-княжений и их правящих домов между собой. Важнейшим изменением здесь становится завершение процесса формирования на Русском Северо-Востоке фактически самостоятельных государств, подчинение которых великому князю Владимирскому имело формальный характер. «Агония великокняжеской власти» в последней четверти XIII столетия, на которую обращают внимание практически все авторы, стала закономерным завершением этой формы внутриполитической организации русского общества и открыла дорогу возникновению новых форм, более приспособленных для решения внешнеполитических задач.
При этом политический кругозор русских правителей объективно расширился по сравнению с их предшественниками. В первую очередь, потому что они должны были действовать с позиции сравнительной слабости и в намного более комплексном, чем ранее, международном окружении. Другими словами, экзистенциальная угроза со стороны Орды и постоянное беспокойство на западном направлении создавали условия для более интенсивного процесса «взросления» русской государственности, по сравнению с предшествовавшими достаточно спокойными периодами. Теперь владимирские, тверские или московские правители и городские общины должны были учитывать в своих действиях факторы как внутреннего, так и внешнего характера.
В интенсивном взаимодействии с несколькими грозными противниками усиливается самоидентификация русского народа и его правящей элиты, чему также способствует деятельность церкви, а принимаемые политические решения приобретают новое качество. Рассуждая о последствиях правления Александра Невского, современные историки отмечают: «Александром Невским (как и митрополитом) руководили „соображения реальной политики“. Александр стремился остановить „развивающийся по нарастающей процесс образования все новых и новых суверенных и полусуверенных от центра общин“ с помощью сильной публичной власти, которая должна была выступить органом „объединенного территориально и административно союза волостей“. Т. е. речь в данном случае идет, не более и не менее, как о попытке формирования единого государственного пространства на территории Северной Руси»[56]. Таким образом, мы видим, что внешнеполитический кризис середины XIII в. создает импульс для движения общества в сторону новой формы государственности, и процессы, что в обычных условиях были борьбой за увеличение собственного могущества, оказываются помещенными в новый историко-пространственный контекст.
Иноземные нашествия, особенно монгольское, вместо того чтобы стать тормозом на пути формирования единой русской государственности, объективно способствовали созданию для нее нового фундамента. Но не сугубо материального (в форме военного могущества одной из земель-княжений), а на гораздо более прочной основе – в виде целей, намного больших, чем стремление отдельных правителей к расширению своей власти. Поэтому в последующем возникшее на основе прототипа в виде наиболее конкурентоспособного Московского княжества русское государство приобретает уже намного более целостную идентичность. Подводя итог, можно сказать, что иноземные вторжения середины XIII в. не привели к гибели русской государственности, но стали потрясением, реакция на которое привела к новому этапу развития. При этом существовавшее на Руси политическое устройство на западном направлении не оказалось препятствием для успешной борьбы с крестоносной агрессией и вторжениями шведов, а на Востоке именно оно стало причиной военного поражения и наступления продолжительного периода даннической зависимости от монголо-татарского государства Золотой Орды.
Орда
Поделиться книгой: