Лахезис

В офисе говорили, что после какого-то уровня мухи перестают летать, и тогда надо собрать с тарелки сотню образовавшихся мушиных трупиков и поджарить их в микроволновке, после чего игра перейдет на какой-то совсем уже новый этап, где поджаренные мухи будут использоваться в качестве смертоносного оружия против черных тарантулов.

Пару раз, как я уже сказал, я попробовал поиграть, но дальше первого уровня не продвинулся и вообще понял, что рискую провести остаток жизни, тыкая вилкой в мух, — такая перспектива меня не обрадовала, и на этом мое общение с игровыми программами прервалось надолго. Думал что насовсем, но ошибся, как видите.

Потому что общение с девушкой Элизой оказалось первой ступенью в компьютерной игре, обнаруженной в компьютере под покрывалом из мешковины. Игра эта называется «Лахезис», и занимает она какие-то невиданные гигабайты памяти. Наверное, поэтому ничего, кроме этой игры, в компьютере нет. Не помещается там больше ничего.

Ну что ж. По крайней мере, не надо в мух вилкой тыкать.

Элиза: «ТЫ ГОТОВ НАЧАТЬ ИГРУ, ОРЛЕНОК ЭД?»

Печатаю: «ГОТОВ. ВО ЧТО ИГРАЕМ?»

Элиза: «СЕЙЧАС УЗНАЕШЬ, ОРЛЕНОК ЭД».

Костик. Камень первый

Меня зовут Константин. Когда я был маленьким, родители меня называли Костиком, а ребята во дворе и в школе — Костяном. А еще Костлявым и просто Скелетом. Но это детское прозвище оказалось недолговечным, потому что после истории со Штабс-Тараканом меня стали звать Квазимодо. Так меня называют и сейчас, но исключительно за спиной. В глаза меня так никто не называет, а обращаются по имени — Константин или Константин Борисович — и на вы, поскольку, и это я могу сказать без всякой ложной скромности, прошедшая уже часть моей жизни была прожита вполне достойно и добился я многого.

Такое не всякому удается.

Есть, конечно, люди, добившиеся существенно большего и занимающие намного более высокое положение, например мой лучший друг Фролыч, но я им нисколько не завидую, и вот почему.

Если бы меня попросили определить какое-либо мое личное качество, выделяющее меня среди прочих людей, то я бы оказался в некотором затруднении, потому что всю свою жизнь я старался вести себя так, чтобы совершенно ничем не выделяться. Если представить окружающую меня среду в виде плоской карты, состоящей из разноцветных геометрических фигурок, то фигурка, соответствующая мне, не имела бы никакой постоянной окраски, а приобретала бы цвет, гармонирующий с непосредственным окружением, и даже форму свою меняла в зависимости от того, кружочки, квадратики или треугольнички преобладают по соседству.

Прежде всего, именно этой незаметности я обязан тем, что свою жизнь обоснованно считаю удавшейся, потому что везде и всегда меня принимали за своего, и я никого не раздражал, как раздражают привлекающие внимание.

Но чтобы уж до конца быть честным, скажу здесь же, что это была не единственная причина, хотя и очень важная. Если вы посмотрите по сторонам, то непременно убедитесь, что таких незаметных, как я, в любом человеческом сообществе больше, чем воды в огурце. А везет, как мне, далеко не всем. Поэтому должно быть еще что-то, и оно, конечно же, было. Это что-то — мой друг Фролыч, которому я обязан ничуть не меньше, чем своему природному таланту приспособляемости.

Однако же одна, пренеприятная кстати, особенность у меня есть, но я о ней обычно никому не рассказываю.

У меня довольно редкое психическое заболевание. То есть, я на людей не бросаюсь, Наполеоном или индийским вице-королем себя не считаю, но страдаю, как говорят врачи, от особой формы аффектогенной амнезии. Амнезия — это полная или частичная потеря памяти. Аффектогенная амнезия — это когда человек напрочь забывает всякие очень для него неприятные события, а все остальное нормально помнит. У него внутри срабатывает какая-то блокировка, защищающая его от неприятных воспоминаний. Так вот: некоторая необычность моего медицинского случая состоит в том, что у меня все ровно наоборот — все спокойные периоды моей жизни будто затянуты серой пленкой, а хорошо и по-настоящему ярко помню я по преимуществу, то, от чего нормальный аффектогенный амнезик полностью избавлен.

Даже самые нормальные люди, как правило, практически не помнят, что с ними происходило в первые три года жизни. Я тоже не помню — все, от самого первого дня моей жизни (который я, удивительным образом, помню) и на протяжении целых трех лет, как будто стерто ластиком. Предположим, что это нормально. Но я и потом ничего не помню, вплоть до четвертого класса начальной школы, когда развернулась история вокруг папаши Фролыча. Если бы я был обычным аффектогенным амнезиком, я бы, скорее всего, именно эту историю забыл, а все остальное помнил бы. Так считают врачи. Поэтому они и говорят, что у меня особый случай.

Мое самое первое детское воспоминание, если не считать непосредственно дня появления на свет, — это не мама с ложкой и не папа с ремнем. Я помню лестничную площадку в подъезде, на которой я стою в коротких серых штанах на бретельках и белой рубашке. На эту лестничную площадку выходят две высокие коричневые двери — одна наша, а вторая соседская — и еще одна дверь, затянутая проволочной сеткой. Это лифтовая дверь. А напротив меня стоит мой сосед и ровесник Гришка Фролыч в сатиновых шароварчиках и синей рубашке в полоску.

Вот что еще интересно с медицинской точки зрения — на это все врачи обращали внимание, — что все мои воспоминания непременно связаны с Гришкой Фролычем. Есть Фролыч — все помню до мельчайших деталей, нет Фролыча — сплошная серая пелена. Как будто ничего со мной не было, а просто я в промежутках от одного появления Фролыча (или даже простого упоминания о нем) до другого находился в анабиозе. Причем нельзя сказать, что именно с Фролычем у меня связаны какие-то неприятные ассоциации, он был моим первым и единственным другом. Поэтому врачи предполагали сперва, что мой особый случай — не такой уж и особый, просто наша с Фролычем дружба была настолько захватывающей и яркой, что когда я был не с ним, то чувствовал себя глубоко несчастным, поэтому периоды разлуки моя ущербная память блокировала.

Совершенное недоумение у врачей вызвало то, что у Фролыча обнаружилось то же самое психическое расстройство, что и у меня. Он помнил самый первый свой день в роддоме, потом провал был в памяти на три года, и сразу же лестничная площадка, три двери, а напротив него я — в серых штанах и праздничной белой рубашке. Праздничной — потому что у меня день рождения. И у Фролыча тоже день рождения. И еще Новый год. Первое января.

Про день рождения надо сказать особо. Потому что это первая, пожалуй, загадочная штука во всей нашей с Фролычем истории. Дело в том, что уже в нежном трехлетием возрасте мы непонятно каким образом, но совершенно доподлинно знали, как смухлевали и его, и мои родители с нашим днем рождения. Мы с Фролычем появились на белый свет практически одновременно, в одном и том же роддоме и за несколько буквально минут до наступления Нового года. И наши родители, не сговариваясь, потому что они тогда знакомы не были, уломали директора роддома, чтобы он записал наше рождение не в старом году, а новом. Эти несколько остававшихся до полуночи минут делали нас с Фролычем на год старше, а значит, и призыву в армию мы подлежали бы на год раньше. Вот, чтобы этого избежать, родители и надавили на директора роддома.

Мои всегда считали, что Фролыч мне эту историю рассказал, узнав каким-то образом от своих. А старики Фролыча были уверены, что как раз наоборот. Вот только объяснить, откуда Фролыч знает, как был одет его папаша во время разговора с директором роддома, и откуда мне известно, какими именно аргументами воспользовался мой батя, они никак не могли. А мы это точно знали. Даже сейчас картинка перед глазами стоит — туманная, как будто через запотевшее стекло смотришь, но если напрячься, то вполне разборчивая.

Сначала я за свою психическую болезнь винил родителей — может, они непосредственно перед моим зачатием, да и после него, пили какую-нибудь гадость или курили как два паровоза, или отец как-то неправильно с матерью обошелся, причинив ей физическое или душевное страдание, повлиявшее на мое внитриутробное развитие. Мало ли что может быть в семейной жизни. Но когда я узнал, что у Фролыча то же самое, что и у меня, то на родителей думать перестал.

Один наш с Фролычем знакомый чудак, сильно интересовавшийся всякими летающими тарелками и пришельцами из космоса, узнав, что мы родились в одно и то же время и в одном и том же месте, выстроил вокруг нас целую теорию про неведомую космическую силу в виде луча, которая как раз в момент нашего рождения непонятным образом воздействовала на грауэрмановский роддом, превратив нас в нетипичных аффектогенных амнезиков. Он еще говорил, что такие случаи в истории известны, но все они происходили, когда современной медицины не было, и если бы советские врачи занимались не своим псевдонаучным шарлатанством, а серьезно отнеслись бы к эзотерическим знаниям, то их бы наш с Фролычем случай совершенно не удивлял.

Я вам сейчас объясню, как работала моя (и Фролыча тоже) дефектная память. Вот например, то самое новогоднее утро на лестничной площадке, которое мы оба помним. И день, когда раскрутилась история вокруг отца Фролыча, спустя восемь лет. Все эти восемь лет, как утверждают мои родители, я был совершенно нормальным ребенком, и никаких проблем с памятью у меня не возникало. А в тот день, когда случилась история с Фролычем и его отцом, у меня все предыдущие восемь лет как будто затянулись серой занавеской. Не то чтобы я перестал узнавать родителей или там одноклассников или забыл, чему меня в школе учили целых четыре года, с этим, как это ни странно выглядит, все было в порядке, но вот спроси меня, о чем я думал вчера или позавчера и что чувствовал, хорошо мне было или плохо — все это как в тумане. Такой провал на целых восемь лет. Нас в классе, к примеру, было тридцать шесть человек, и в то чертово утро, когда эта самая история приключилась, я каждого из них в лицо знал, и по имени, и по кличке, и кто из них отличник, кто двоечник, кто друг, кто враг, — все такое. Но все они были для меня не живыми людьми, а будто бы картонными фигурками с подписями — как какую фигурку зовут. И потом вот всю жизнь так же точно было. Как если бы я через реку переправляюсь по белым камням: постоял на одном — прыг на следующий, а между камнями расстояние в годы. И вся моя жизнь как раз из поочередного стояния на этих белых камнях состоит, а все, что между ними, не считается, будто бы и не было ничего, хотя сам факт продвижения вперед нормально фиксируется сознанием.

Вот я сказал про жизнь, состоящую из стояния на белых камнях, и хочу уточнить. Может так показаться, что я на очередном камне просто отдыхал, готовясь к очередному прыжку. А на самом деле совсем наоборот. Самое важное в моей жизни происходило во время этого стояния, а в полете от камня к камню я не жил, а просто существовал, потреблял пищу, спал, овладевал знаниями, я даже Фролыча женил во время одного из таких прыжков: постоял на камне, прыгнул — и мы уже в загсе, а я у Фролыча свидетелем. И еще одна важная вещь. По всей моей жизненной истории получается, что вот эти самые камни, если пользоваться аналогией с переправой через речку, должны быть непременно черного цвета. Потому что все самое неприятное, что у меня в жизни было, происходило как раз на этих камнях. Неприятное даже не столько потому, что случалась какая-то беда, хотя и этого было предостаточно, а потому, что на камнях я вдруг каким-то непостижимым образом начинал выделяться, а это всей моей природе было просто противно. Но я вот сказал, что камни белые, и ничуть об этом не сожалею, потому что задерживаясь, на них, я жил, и без них у меня вообще никакой жизненной истории не было бы, а получилась бы в результате только черточка между двумя датами.

Итак, с Фролычем я познакомился в трехлетием возрасте, в свой и его день рождения, совпавший с первым днем нового года. Было темное новогоднее утро, родители крепко спали, а я тихо сполз со своей кровати, оделся и на цыпочках пробрался в общую комнату, где стояла елка. Она была высокая, до самого потолка, и от нее пахло лесом. На елке висело много всяких игрушек и самодельных разноцветных гирлянд. Но сейчас меня интересовала не елка, а лежащие под ней подарки. Там должен был быть подарок от Деда Мороза к Новому году и от папы с мамой к дню рождения. Я нащупал под елкой квадратный предмет в шершавой оберточной бумаге и еще наткнулся на холодное и железное. От этого железного пахло краской и новенькой резиной. Когда я понял, что это настоящая педальная машина, я очень обрадовался. Я так обрадовался, наверное, потому что всю свою предыдущую жизнь мечтал о педальной машине. Я так думаю, что я о ней мечтал, хотя и уверен, что увидел ее в тот день впервые. Я сразу захотел сесть в эту машину и поехать в далекие страны. Даже забыл про квадратное в шершавой бумаге. Но тут случилось нечто странное. Я хотел сесть в машину, а меня как будто чья-то рука тащила к входной двери. Я упирался, а она меня тащила. И вот я уже стою на лестничной площадке, а передо мной мальчишка в синей полосатой рубашке и сатиновых шароварах.

Я только запомнил, что у него были совсем белые волосы, как снег за окном, и круглые глаза слегка навыкате. Еще я почувствовал странную вещь, которую тогда никак не мог высказать, потому что был совсем маленький и глупый. Я эту вещь почувствовал, но не понял. Понял уже потом, когда вырос. Я почувствовал, что вижу очень какого-то близкого мне человека, который как будто я сам, только и разницы, что я рыжий, а он белобрысый. И если он что сделает, то в тот же момент я это самое сделаю. Что он подумает, то и я подумаю. Что он захочет, того же и я захочу.

Если ему плохо будет, то и мне плохо, а если ему хорошо, то и мне хорошо. Что мы с ним совсем свои, такие свои, что даже папа и мама по сравнению с этим чужие. Когда я немного вырос, я узнал, что есть такое слово «друг». Вот тогда я и понял, что почувствовал, увидев его впервые: что он и есть мой единственный, настоящий друг на всю жизнь.

Это такое было странное и замечательное чувство, что я вовсе не удивился, узнав, что и у него сегодня день рождения. Я побежал обратно в квартиру, выкатил свою новую педальную машину, на которой я только что собирался поехать в далекие страны, и подарил ему насовсем. А он, как оказалось, нашел под своей елкой красный трехколесный велосипед с блестящим звонком и тут же подарил его мне. Я принес ему шершавый бумажный квадрат, так и не заглянув внутрь, а он мне — индейский головной убор с перьями.

Мы еще долго дарили друг дружке всякие вещи — свои и родительские, просто остановиться не могли. Я так думаю, что я в жизни, хоть и был иногда счастлив, но таким счастливым, как в то новогоднее утро, не был никогда. (Во всяком случае до того момента, пока родители не проснулись.) Это вот ощущение счастья у меня наступило и все усиливалось и усиливалось вовсе не из-за того, что у меня появился красный велосипед или все остальное прочее, что мне Фролыч натаскал из своей квартиры; я все счастливее становился как раз из-за того, что сам дарил ему всякие вещи, и, чем больше дарил, тем лучше мне делалось на душе. В какой-то момент, кажется, после того как он мне вытащил волчью голову, я ему в ответ принес отцовский фотоальбом. Я ему отдал фотоальбом, и такая волна какого-то неземного блаженства меня охватила, что я прямо тут же на лестничной клетке и описался от счастья. Я и сейчас помню, как испугался, подумал, что он будет стыдить меня, что я — как маленький.

Так оно и случилось. Он, когда увидел, выставил в мою сторону указательный палец и засмеялся. Это был очень противный смех, такое заикающееся взвизгивание, которое невозможно было слышать, а хотелось спрятаться или убежать.

Вот только убежать я не успел, и это очень хорошо получилось, потому что иначе не знаю даже, как сложилась бы моя жизнь.

Я просто заплакал. Не столько даже от стыда или обиды, как потому, что мне страшно и больно стало потерять насовсем быстро съеживающееся чувство непостижимого родства, а оно исчезало на глазах под аккомпанемент напоминающего ослиный крик издевательского смеха.

Не знаю уж, что он там почувствовал в этот момент, но смеяться перестал, подошел ко мне, обнял и поцеловал в щеку. Очень серьезно, я бы сказал — даже торжественно.

И знаете что — в секунду все вернулось! Будто бы и не было ничего — ни мокрых штанов, ни смеха, ни страха потери. Опять был целый мир где-то рядом, а здесь, на лестнице, мы вместе, а он обнимает меня и прижимает к себе.

Правда, прижимал он меня довольно аккуратно — штаны были все же мокрыми, — но и этого мне было более чем достаточно.

Потом родители проснулись, и началась, как теперь принято говорить, разборка. За мокрые штаны влетело, само собой, но еще оказалось, что Фролыч, помимо прочего, умудрился мне подарить наградной отцовский пистолет. Как уж он его из сейфа вытащил, никто не знает толком: Так вот и познакомились наши родители. Как сейчас помню: папаша Фролыча в брюках с синими лампасами и белой нижней рубашке с вышивкой на груди стоит у нас в большой комнате у елки, а мой батя протягивает ему коричневую кобуру, и лицо у него такое все извиняющееся.

Меня батя никогда пальцем не трогал. Телесные наказания в семье у нас не были приняты. Разве мать иногда выдаст поджопник, но это как-то несерьезно было, и я даже не плакал. А вот в тот день, как я думаю, я очень был близок к тому, чтобы получить по первое число. Потому что, когда все вещи вернулись на свои места, отец раскрыл красный плюшевый фотоальбом, подаренный мной Фролычу, и стал просто весь белый как снег. У него даже руки заходили ходуном. Мать заглянула в альбом и ойкнула. Она еще спросила у отца: «Ты думаешь — он видел?» — а батя ей шепотом: «Эти своего не упустят». Потом они из альбома фотографии выдирали, резали их ножницами и топили мелкие кусочки в унитазе.

Я сразу понял, что, подарив Фролычу этот альбом, я сильно подвел своих родителей, хотя уразуметь, почему подвел и каким именно образом, никак не мог. Теперь-то я думаю, что в альбоме были фотографии отца с какими-то людьми, которых посадили либо за генетику, либо за космополитизм. Вот он и испугался, когда этот альбом попал в руки полковнику МТБ. Хотя, скорее всего, Гришкин отец в альбом так и не заглянул. Ему не до того было, ему надо было поскорее наградной пистолет вызволять.

Орленок Эд и девушка Элиза

Совершенно достала меня эта поганая квартира. Непрерывное газетное шуршание — как будто какой-то человек-невидимка днем и ночью ко мне подкрадывается. Из-за этого постоянное ощущение опасности.

Хотя, казалось бы, бояться нечего. При том, что самому Бесику я ни на грош не верю: бандит он и есть бандит, — но зато полностью доверяю его возможностям. Паспорт он мне выправит самый настоящий и все нужные визы проставит в лучшем виде. Это ведь только очень наивные люди могут думать, что этой страной управляют президент с правительством, а на самом деле ничуть не меньше возможностей у Бесика и ему подобных, и на их полномочия никому и в голову не приходит посягнуть.

Так что, пока я этом грязном логове нахожусь, ко мне ни одна прокурорская зараза не заявится — это будет как нарушение государственной границы.

Рискованная ситуация сложится, когда я с новым паспортом в кармане выйду за порог. Бесик, понятное дело, необходимую охрану обеспечит, но, если я правильно припоминаю, обладание поддельным документом образует состав преступления, и тут я уже становлюсь уязвимым. И если до сих пор я формально перед законом чист, то как только паспорт у Бесика возьму и положу в карман пиджака, тут же и окажусь преступником. Впрочем, такая угроза может реализоваться только, когда людей Бесика уже рядом не будет, — на паспортном контроле, например.

Но об этом беспокоиться еще рано. Вполне вероятно, что и среди пограничников у Бесика полно своих людей.

Так что можно спокойно продолжить игру, вот только идиотские песочные часы мешают. Хоть они у меня за спиной стоят, пока я общаюсь с девушкой Элизой, но я их все равно вижу. Они в экране компьютера отражаются, вот ведь гадство какое. В них должна же быть хоть какая-то идея, но я ее совершенно не улавливаю. Не выходят они у меня из головы. Мешают, потому что не понимаю, зачем они, и что сия тяжеловесная аллегория может означать. Это очень раздражает, потому что я же не идиот, и для всяких загадочных вещей вполне могу находить рациональное объяснение. Я, если хотите знать, вполне даже догадливый человек. Вот ведь девушку Элизу я расколол и понимаю теперь, как устроена олицетворяемая ею программа.

А вот интересно, если я расскажу, как и о чем мы с ней разговариваем, кто-нибудь еще догадается, что у нее внутри тикает, или нет. Вот кусочек из нашей беседы.

Элиза: «ТЕБЕ НЕОБХОДИМО ОПРЕДЕЛИТЬ ЦЕЛЬ ИГРЫ».

Я: «Я НЕ ЗНАЮ, КАК ЕЕ ОПРЕДЕЛИТЬ».

Элиза: «ЧТО ТЫ ЗНАЕШЬ?»

Я: «Я ПРОЧЕЛ ОПИСАНИЕ И ИНСТРУКЦИЮ».

Элиза: «ТЫ ВСЕ ВНИМАТЕЛЬНО ПРОЧЕЛ?»

Я: «НА ЭТО ВСЕЙ ЖИЗНИ НЕ ХВАТИТ, Я ПРОЧЕЛ ТОЛЬ. КО ВВЕДЕНИЕ, А ОСТАЛЬНОЕ БЕГЛО ПРОСМОТРЕЛ».

Элиза: «ТЫ ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ ВСЕ БЫЛО КАК В ЖИЗНИ?»

Я: «ДА, А ИНАЧЕ НЕИНТЕРЕСНО».

Элиза: «ЧТО ЕЩЕ ТЫ ЗНАЕШЬ?»

Я: «ЗНАЮ, КАК ДЕНЬГИ ЗАРАБАТЫВАТЬ».

Элиза: «ЭТО МОЖНО ОПРЕДЕЛИТЬ КАК ЦЕЛЬ ИГРЫ?»

Я: «НЕТ, ЭТО МНЕ В РЕАЛЬНОЙ ЖИЗНИ НАДОЕЛО».

Элиза: «ЧТО ЕЩЕ ТЫ ЗНАЕШЬ?»

Я: «ВСЕ ЗНАЮ, ЧТО СО МНОЙ БЫЛО».

Элиза: «ЧТО БЫЛО С ТОБОЙ?»

Я: «У МЕНЯ БЫЛ БИЗНЕС, БЫЛО МНОГО ДЕНЕГ, ПОТОМ У МЕНЯ ВСЕ ОТНЯЛИ».

Элиза: «КТО ОТНЯЛ?»

Я: «ТЕ, КТО СИЛЬНЕЕ».

Элиза: «ТЫ ХОТЕЛ БЫ СТАТЬ СИЛЬНЕЕ ИХ?»

Я: «КОНЕЧНО».

Элиза: «И ОТНЯТЬ У НИХ ВСЕ?»

Я: «КОНЕЧНО».

Элиза: «ЭТО МОЖНО ОПРЕДЕЛИТЬ КАК ЦЕЛЬ ИГРЫ?»

Вот такой приблизительно разговорчик. Я его очень примерно воспроизвожу, по памяти, потому что ничего не записывал. Никаких письменных принадлежностей в квартире нету, а как в протоколы влезать, я понять не смог. Так вот где-то на этом месте я вдруг начал что-то соображать. Первым делом мне показалось, что эту самую компьютерную Элизу я уже где-то видел. А как вспомнил, где видел, так и началось раскручиваться само собой. Это ведь Одри Хепберн в роли Элизы Дулитл, той самой Элизы, которую на пари профессор Хиггинс учил разговаривать, как подобает настоящей леди. Элиза Дулитл заученно и старательно несла всякую чушь, а окружающие ее леди и джентльмены принимали вызубренные банальности за чистую монету.

Тут я стал за ее вопросами внимательно следить и все понял. Алгоритм, и вправду, был прост. Это не значит, что я мог бы создать нечто подобное, но идея была более или менее понятна. Элиза вылавливала в моем очередном ответе одно или два ключевых слова, после чего, очевидно с помощью заложенных в памяти грамматических правил, формулировала вопрос, относящийся к одному из ключевых слов. Содержание ответов ее не касалось — она представляла собой оригинальный инструмент для извлечения информации, которая, как я позднее сообразил, предназначалась для программ более высокого уровня. Ее не ставили в тупик односложные ответы типа «да-нет», в этом случае она возвращалась на несколько шагов назад, выбирала еще неиспользованное ключевое слово и формулировала новый вопрос. Элизу было трудно сбить с толку, она шла по пунктирному следу из ключевых слов подобно хорошей охотничьей собаке и не отвлекалась на ложные приманки.

Я решил свою догадку проверить и начал экспериментировать. Для начала я несколько раз ее грубо послал, а потом еще сделал ей непристойное предложение. Она все это проигнорировала, и я решил, что программа фильтрует грубости. Потом я попробовал сбить ее со следа и вместо ответа резко сменил тему. Она спросила что-то, не помню уже что, а я напечатал: «ГЛОКАЯ КУЗДРЯ БОКРЮЧИТ БО-КРЕНКА». Эта абракадабра через предполагаемый фильтр проскочила, но Элиза на нее не отреагировала, она ушла куда-то назад и затянула меня в обсуждение половых проблем — вполне возможно, что этому поспособствали мои предыдущие попытки использования ненормативной лексики. Через какое-то время я решил провести очередной эксперимент, и попробовал длинную серию из «ДА — ДА — НЕТ — НЕТ». Бедная Элиза металась от одного ключевого слова к другому, устроив мне форменный перекрестный допрос, а потом вдруг спросила: «ЗАЧЕМ ОНА ЕГО БОКРЮЧИТ?»

Я понял, что мое предположение о принципе ее устройства более-менее соответствует действительности, перестал испытывать суеверный страх и дальнейшие эксперименты прекратил. В конце концов, программа честно делает работу, для которой она была создана, и, раз уж я решил поиграть в эту игру, то лучше не мешать — любознательный дурак может сломать все, что угодно, а я уже столько времени потратил на общение с Элизой, что не хотелось бы начинать все сначала.

Я тут, пожалуй, забегу чуть-чуть вперед. Когда Элиза спросила у меня «ЗАЧЕМ ОНА ЕГО БОКРЮЧИТ», я про свою глокую куздрю уже забыл. Потому что много времени прошло. Я даже не сразу сообразил, что она у меня спрашивает. А вы бы сообразили, если бы у вас ни с того, ни с сего спросили «ЗАЧЕМ ОНА ЕГО БОКРЮЧИТ?» Ни фига бы не сообразили. Вот и я не сообразил.

Поэтому я ей ляпнул что-то типа «ОНА ХОЧЕТ СДЕЛАТЬ ЕГО ПРЕДАТЕЛЕМ». Просто так. Без всякой задней мысли.

Костя Шилкин. Камень второй

Лучше всего мне всегда было, когда окружающие люди меня просто не видели. То есть видели, конечно, но не меня, а как бы сквозь меня — я об этом говорил уже. А хуже всего, когда вот эта моя прозрачность вдруг исчезала, и я оказывался вдруг у всех на виду, будто нахожусь на прицеле сразу у целой сотни пушек. Меня от этого просто трясти начинало — ощущение как палец в розетку нечаянно засунул.

В первый раз я это испытал, когда случилась история с отцом Фролыча.

Я до этого времени вообще не знал, что такое ненависть. Слово-то я знал, оно в книжках часто попадалось, и самому нередко приходилось говорить, что вот «манную кашу я ненавижу». Но это было просто слово, а вот с тем, что оно означает, я никак не сталкивался.

Сразу надо сказать, что с отцом Фролыча у меня отношения с самого начала, с той самой вакханалии обмена подарками, как-то не заладились. Он меня невзлюбил, и проявлялось это постоянно, как только я попадался ему на глаза. Играем мы с Фролычем или уроки вместе делаем, а он зайдет в комнату и так посмотрит, что сразу все понятно. Что-то было у него такое во взгляде, от чего мне сразу делалось неуютно. Он тоже вроде бы сквозь меня смотрел, но не так, будто я есть, а он меня не замечает, а так, будто бы меня просто нет и никогда не было.

Но, по сравнению с тем, что потом случилось, это были просто цветочки.

Я с самого начала расскажу.

У меня выпадение из памяти воспоминаний о предыдущей моей жизни и переход в новое состояние всегда происходили одинаково. Перед глазами вспыхивал очень яркий белый свет, и одновременно раздавался громкий, но мелодичный звук — какое-то «ум-па-ра-рам». Я от этого дергался всем телом и сразу оказывался в иной реальности.

Я все время говорю про пропажу воспоминаний, но это не совсем правильно. Воспоминания никуда не девались, я все помнил, но как-то совсем по-другому. У меня сохранялось знание, но напрочь исчезали ощущения. Так бывает, когда отсидишь, например, ногу. Смотришь на нее, понимаешь, что это не какое-то бревно, а твоя собственная нога, про которую тебе все совершенно известно, но чувствовать ты ее не чувствуешь. Она твоя, и в то же самое время совершенно чужая.

А когда вспыхивал белый свет, ко мне приходили ощущения. Если до вспышки все было как бы с кем-то другим, а не со мной, то сразу после нее будто разрушался такой невидимый колпак, отделявший меня от всего остального мира. Я как-то прочел в одной книжке, что так обычно бывает с эпилептиками за мгновение до наступления припадка — резко обостряются все чувства. От эпилептика я отличался тем, что, во-первых, никаких припадков со мной так и не случалось, а во-вторых — у эпилептиков это состояние довольно-таки кратковременное, а у меня оно могло продолжаться часами или даже несколько дней. Потом колпак возвращался на место.

Когда я этот фокус с исчезновением и появлением ощущений уже смог в словесной форме описать, родители, понятное дело, переполошились, и меня стали проверять на эпилепсию. Несколько раз меня таскали на элекгроэнцефалограф, но он ничего такого не показал, даже повышенную эпиактивность установить не удалось, и меня оставили в покое, ограничившись уже упомянутым выше диагнозом.

Была вспышка белого света в то утро, когда мы с Гришкой передарили друг другу родительские вещи, или нет, я не припоминаю. Наверняка была, но я тогда был маленьким и вполне мог не обратить на нее внимания. А вот спустя восемь лет я эту вспышку и сопутствующую ей мелодию уже зафиксировал своим сознанием и с тех пор отмечал уже каждый раз.

Это случилось в школе, во время урока. Открылась дверь, и в класс ворвалась невысокая женщина в темносиней юбке и белой блузке. Спереди юбку оттопыривал мощный живот, а сзади — не уступающий ему по массивности зад, из-за чего юбка натянута была настолько сильно, что казалось, будто от талии и до колен женщина была просто покрашена синим. Сквозь блузку просвечивал розовый бюстгальтер, а вокруг шеи у женщины был повязан шелковый пионерский галстук. И в моей пустой голове немедленно возникла первая частица знания: эта лупоглазая тетя — наша пионервожатая Людмила Васильевна Куздрыкина. Именно так к ней следует обращаться, и ни в коем случае не называть Люсей, Людой, Милой, а уж тем более — Куздрей. Иначе будет плохо.

Куздря строго посмотрела на меня и сказала:

— Шилкин, немедленно в пионерскую комнату.

В пионерской комнате под красным пионерским знаменем сидел дядечка в черном костюме. На столе перед ним лежал потрепанный блокнот. Куздря встала у окна, опершись попой о подоконник.

— Садись, Шилкин, — приказала она. — Вот товарищ из газеты. Он хочет написать большую статью про нашу школу и про нашу пионерскую организацию. И ты, как советский пионер, должен ему помочь.

Я очень обрадовался, потому что сразу понял, что в этой газете будет моя фамилия, и все узнают, что я — настоящий советский пионер.

— Тебя Костей зовут? — спросил дядечка из газеты. — Константин. Хорошее имя. Ты смотрел такое кино «Константин Заслонов»? Про войну?

Кино я не смотрел, но согласительно кивнул головой, потому что не хотел, чтобы дядечка подумал, будто я некультурный и не смотрю хорошие фильмы про войну.

— Ну вот и хорошо, — продолжил дядечка. — Людмила Васильевна мне сказала, что ты дружишь с Гришей Фроловым.

Как только он сказал про Гришку, мне стало тревожно. Мне тут же, как по заказу, воткнулось откуда-то снаружи в голову, что сегодня я сидел за партой один, а его место пустовало. И что у него дома какая-то беда, и как-то эта беда связана с тем, что уже три дня я не видел во дворе черной «Победы», на которой его папашу возили на работу.

— Ты знаешь, кто его отец? — неожиданно спросил дядечка.