Открытие Морниела Метьюэя

Уильям Тенн

Открытие Морниела Метьюэя

Перемене, произошедшей в Морниеле Метьюэе с того момента, когда его открыли, поражаются все. Все, но не я.

Его помнят неопрятным, бесталанным художником из Гринвич-Виллиджа, который каждое второе предложение начинал с местоимения «я», а каждое третье заканчивал с «мне». Он мог служить идеальной иллюстрацией вконец обнаглевшего от собственной трусости человека, подозревающего в глубине души, что он бездарь, и это еще мягко сказано, зато уже через полчаса разговора с ним у вас уши вянут от беспардонного хвастовства.

Я-то знаю причину произошедшей с ним перемены, его внезапной скромности и столь же внезапного оглушительного успеха. Дело в том, что я стал свидетелем того, как его «открыли»… хотя и не уверен, что это слово верно отображает суть события. По правде говоря, я вообще не знаю, какое слово подходит к этому случаю с учетом полной его невероятности — заметьте, я не сказал «невозможности». Все, что я знаю наверняка, — так это то, что попытка найти во всем этом логику вызывает у меня колики в животе и отчаянную боль в висках.

В тот день мы как раз говорили о том, как его откроют. Я осторожно примостился на деревянном стуле в его холодной маленькой студии на Бликер-стрит — болезненный опыт научил меня избегать мягкого кресла. Это кресло, можно сказать, почти целиком оплачивало Морниелу аренду студии. Оно представляло собой нечто бесформенное, с грязной обивкой, довольно высокое в передней своей части и весьма низкое в задней. Стоило вам усесться в это кресло, как все содержимое ваших карманов вываливалось из них и пропадало в переплетении ржавых пружин и гнилых деревяшек. Морниел имел обыкновение радушно предлагать «почетное место» каждому новому знакомому, и пока тот ерзал в попытках найти такую точку, где его не кололи бы пружины, в глазах у Морниела появлялся жадный охотничий блеск. Ведь чем сильнее ерзал новичок, тем больше всякой всячины вываливалось у него из карманов. А после того, как гость откланивался и уходил, Морниел разбирал кресло и подсчитывал трофеи — ни дать ни взять владелец лавочки, изучающий состояние кассы после распродажи.

Сидя же на стуле, следовало лишь соблюдать бдительность, потому что он мог рассыпаться. Самому Морниелу это не грозило: он-то всегда сидел на кровати.

— Жду не дождусь того дня, — говорил он, — когда какой-нибудь галерист… ну там или критик, обладающий каплей мозгов, увидит, наконец, мои работы. Этого не может не случиться, Дейв, я точно знаю. Я просто слишком хорош для этого. Порой мне даже страшно становится, как подумаю, насколько я хорош: ну откуда столько таланта в одном человеке?

— Ну, — неуверенно пробормотал я, — есть ведь еще…

— Не то чтобы таланта было слишком много, — продолжал он, явно опасаясь, что я его неправильно понял. — Мне-то такой талант, слава богу, по плечу. У меня для этого достаточно духовных сил. Но окажись на моем месте кто помельче, его бы такой груз в лепешку раздавил. Груз неимоверной проницательности, осознания, так сказать, духовного гештальта. Его сознание такая ответственность в клочья бы порвала! Но не мое, Дейв. Только не мое.

— Что ж, хорошо, — сказал я. — Рад это слышать. А теперь, с твоего позволе…

— Знаешь, о чем я думал сегодня утром?

— Нет, — признался я. — Но, честно говоря, я не…

— Я думал о Пикассо, Дейв. О Пикассо и Руо. Я пошел прогуляться по рынку, позавтракать — ну, сам понимаешь, цапнуть где что плохо лежит — и задумался о судьбах современной живописи. Я много об этом думал, Дейв. И мне за нее тревожно.

— Правда? — удивился я. — Ну, мне кажется, что…

— Я шел по Бликер-стрит, а потом свернул на Вашингтон-сквер-парк и все думал: кто вообще делает сейчас в живописи что-то хоть мало-мальски важное? И на ум пришло только три имени: Пикассо, Руо и я. Ведь нет же больше никого оригинального, заслуживающего внимания! Всего три имени на чертову прорву людей, марающих сегодня холсты по всему миру. Только трое, и никого больше. Знаешь, каково это — чувствовать себя таким одиноким?

— Могу себе представить, — кивнул я. — Но ведь…

— А потом я спросил себя: почему это так? Почему истинные гении встречаются так редко? Есть ли этому какое-то статистическое обоснование, какая-то квота, выделяемая Провидением на каждый исторический период? Или причина не в этом? И почему, черт подери, меня не открыли до сих пор? Я долго думал над этим, Дейв. Я думал над этим старательно, сосредоточенно, потому что это очень важный вопрос. И знаешь, какой ответ пришел мне в конце концов в голову?

Я сдался, пересев в кресло — не слишком глубоко, конечно же, — и выслушал от него теорию эстетики, которую до того имел счастье выслушивать по меньшей мере дюжину раз от дюжины других художников из Гринвич-Виллиджа. Единственное, чем эти теории различались, — это тем, кто именно являлся наиболее идеальным воплощением излагаемой эстетики. Возможно, вас не удивит то, что Морниел считал таковым себя.

Он приехал в Нью-Йорк из Питтсбурга, штат Пенсильвания, — долговязый, неуклюжий юнец, который терпеть не мог бриться и пребывал в блаженной уверенности, что умеет писать. В те дни он боготворил Гогена и пытался подражать ему на своих холстах. Еще он мог часами разглагольствовать о непостижимой простоте наивного искусства. Сам он считал, что говорит с бруклинским акцентом, но на деле говор его был и остался питтсбургским.

Увлечение Гогеном прошло у него быстро, стоило ему только прослушать несколько лекций в лиге студентов-художников и отрастить свою первую спутанную бороду. Со временем он выработал собственный стиль, который называл «грязное на грязном». Художником он был отвратительным, в этом нет ни малейшего сомнения. Говоря так, я основываюсь не только на моем собственном мнении — а я как-никак снимал квартиру вместе с двумя современными художниками и целый год был женат на третьей, — но и на отзывах хорошо разбирающихся в искусстве людей, которые, будучи личностями независимыми и незаинтересованными, внимательно изучили его работы.

Один из них, весьма уважаемый критик современного искусства, при виде картины, которую Морниел практически силой навязал мне в качестве подарка и несмотря на все мои протесты собственноручно повесил у меня над камином, на некоторое время лишился дара речи.

— Он не просто ничего не хочет передать изобразительными методами, — высказался он, когда язык снова начал ему повиноваться, — но даже не дает себе труда применить эти методы. Белое на белом, грязное на грязном, беспредметность, неоабстракционизм — хоть как назовите, но в любом случае это пустышка. Совершенная пустышка! Он просто еще один из многочисленной своры обиженных на весь белый свет пустобрехов-дилетантов, заполонивших Виллидж.

Вы можете спросить, зачем я тогда тратил время на Морниела? Ну, он жил за соседним углом. По-своему он был довольно-таки колоритным типом. И когда мне не удавалось написать за бессонную ночь ни строчки упрямо сопротивляющегося стихотворения, мне часто начинало казаться, что неплохо было бы заглянуть к нему в студию и отдохнуть за разговором, не имеющим никакого отношения к поэзии и к литературе в целом. Беда только, я всегда упускал из виду один существенный момент: этот разговор неизменно сводился к монологу, в котором мне позволялось лишь вставлять время от времени реплики, да и то — сплошь междометия. Видите ли, разница между нами заключалась в том, что меня хоть иногда, но печатали, пусть и в журналах-однодневках, предпочитавших расплачиваться не деньгами, а бесплатной годовой подпиской. Он же не выставлялся ни разу.

Впрочем, имелась еще одна причина, по которой я поддерживал с ним отношения. И связана она была с тем талантом, который у него имелся вне всякого сомнения.

Дело в том, что жил я тогда небогато, чтобы не сказать бедно. Я не мог позволить себе ни хорошей писчей бумаги, ни дорогих книг — в общем, штук, которые в моем писательском ремесле были бы вовсе не лишними. И когда мне очень уж хотелось чего-нибудь этакого — ну, например, нового собрания сочинений Уоллеса Стивенса, — я приходил к Морниелу и просто говорил об этом. Затем мы шли в книжный магазин, но заходили в него порознь. Я заводил с продавцом разговор о каком-нибудь редком, еще не вышедшем из печати издании, которое я подумывал заказать, а Морниел, дождавшись, когда я целиком завладею вниманием продавца, незаметно завладевал Стивенсом (за которого я обязательно заплачу, как только дела наладятся). По этой части ему не было равных. И ни разу, ни единого разочка его ни в чем не заподозрили, не говоря уже о том, чтобы поймать за руку. Разумеется, за эти услуги мне приходилось расплачиваться участием в аналогичных мероприятиях в магазинах товаров для художника, чтобы Морниел мог пополнить свои запасы холстов, красок и кистей — однако и это в конечном счете мне окупалось сполна.

Единственное, что не окупалось, — это чудовищная скука, которую мне приходилось терпеть, выслушивая его разглагольствования, а еще терзания совести: ведь я прекрасно понимал, что у него даже мысли не возникало о том, чтобы заплатить за все позаимствованное добро. Ну да ладно, я заплачу… когда смогу.

— Но, наверное, — говорил он теперь, — я не так уникален, как мне кажется. Наверняка рождаются и другие люди, обладающие подобным потенциалом, однако талант погибает в них прежде, чем они достигают творческой зрелости. Как? Почему? Что ж, давай исследуем роль, которую общество…

И тут я заметил ЭТО — стоило ему произнести слово «общество», как на стене прямо передо мной проявился мерцающий, окрашенный в багровые тона силуэт ящика, внутри которого угадывался такой же мерцающий силуэт человека. Все это происходило футах в пяти над уровнем пола и казалось колышущимся маревом над разогретым жарой асфальтом. А потом все исчезло.

Однако время года было совсем не подходящее для летнего марева. И я никогда не страдал зрительными галлюцинациями.

Впрочем, решил я, возможно, я просто разглядел образование новой трещины на стене у Морниела. Дело в том, что помещение не предназначалось для студийной живописи — изначально оно было обычной квартирой без горячей воды, зато со сквозившими окнами. Кто-то из давних жильцов посносил в ней все перегородки. Располагалась она на верхнем этаже, и крыша время от времени протекала, отчего стены сплошь покрывались замысловатым, волнистым узором линий, оставленных стекавшими струйками воды.

Но откуда этот багровый оттенок? И что это за силуэт человека в ящике? Для простой трещины в стене многовато, не так ли? И потом, куда все это делось?

— …извечный конфликт с индивидуалистом, настаивающим на своей индивидуальности, — продолжал Морниел. — Не говоря уже о…

Его перебила череда мелодичных звуков. А потом багровое мерцание возникло вновь, на сей раз посередине комнаты и в двух футах над полом. При всей призрачности линий в них вновь угадывался силуэт человека в ящике.

Морниел вскочил с кровати и уставился на него.

— Какого… — начал было он, но тут все снова исчезло. — Ч-что за… — он даже начал заикаться. — Что происходит?

— Не знаю, — признался я. — Но что бы это ни было, это явно намерено сюда попасть.

Снова послышались мелодичные звуки, и появился алый ящик, на этот раз покоящийся основанием на полу. Он темнел, сгущался и вроде как делался материальным. Ноты становились все выше и тише, и, когда ящик окончательно лишился прозрачности, стихли совсем. В стенке ящика отворилась дверца, и из нее вышел мужчина в забавной, в мелких завитушках одежде. Он посмотрел сначала на меня, потом на Морниела.

— Морниел Метьюэй? — осведомился он.

— Д-да, — признался Морниел, отступая к холодильнику.

— Морниел Метьюэй, — произнес человек из ящика, — меня зовут Глеску. Я явился к вам с наилучшими пожеланиями из две тысячи восемьсот сорок седьмого года от Рождества Христова.

Никто из нас не нашелся чем ответить на это, поэтому мы просто промолчали. Я встал и подошел к Морниелу — на подсознательном уровне я испытывал сильное желание находиться ближе к чему-то знакомому, привычному. Так, живой картиной, мы постояли некоторое время.

Две тысячи четыреста восемьдесят седьмой год от Рождества Христова, думал я. В жизни не видел никого, одетого так. Более того, я даже вообразить себе не мог, что так можно одеваться, а уж воображением меня бог не обидел. Одежда была не то чтобы насквозь прозрачная, но и не то чтобы совсем уж непроницаемая взгляду. Спектральная — вот, пожалуй, самое подходящее определение: она была разноцветная, и цвета эти постоянно сменяли друг друга, словно играли в догонялки вдоль по завиткам. В этом имелась какая-то система, но уловить ее моему глазу не удавалось.

Сам же мужчина, этот мистер Глеску, ростом почти не отличался от нас с Морниелом, да и лет ему было — на глазок — не больше наших. Но имелось в нем что-то такое… ну, не знаю, назовите это качеством — настоящим, неподдельным качеством, которому позавидовал бы герцог Веллингтон. Или я назвал бы это цивилизованностью; да, точно: в жизни не видел более цивилизованного человека.

Первым нарушил молчание гость.

— А теперь, — произнес он хорошо поставленным, сочным баритоном, сделав шаг вперед, — наверное, пора приступить к принятому в двадцатом столетии ритуалу рукопожатия.

Так что мы приступили к принятому в двадцатом столетии ритуалу рукопожатия. Сначала Морниел, потом я, оба с легкой опаской. М-р Глеску же пожимал руки с забавной осторожностью; так, наверное, фермер из Айовы в первый раз в жизни ест, пользуясь палочками. Покончив с ритуалом, он отступил на шаг и улыбнулся нам. Точнее, Морниелу.

— Что за минута! — произнес он. — Выдающаяся минута!

Морниел сделал глубокий вдох, и я понял, что многолетняя практика общения с появляющимися в самый неожиданный момент сборщиками арендной платы не прошла для него даром. Он приходил в себя, и шестеренки у него в голове снова набрали обороты.

— Почему «выдающаяся»? — поинтересовался он. — Что в ней такого особенного? Вы что, машину времени изобрели?

М-р Глеску не удержался от смеха.

— Я? Изобрел? Нет, нет. Машину времени изобрела Антуанетта Ингеборг в… в общем, уже после вашего времени. Мне не хотелось бы останавливаться на этом подробнее, тем более что в моем распоряжении всего полчаса.

— Почему полчаса? — спросил я. — Не то чтобы меня это так уж интересовало, просто вопрос показался мне вполне подходящим.

— Энергии скиндрома хватает лишь на полчаса, — объяснил он. — Скиндром это… ну, скажем так: это передающее устройство, позволяющее мне появиться в вашем времени. Однако расход энергии при этом настолько велик, что путешествия во времени осуществляются раз в пятьдесят лет. Отправиться в прошлое — это награда вроде вашей Гобелевской… я правильно назвал? Гобелевская? Ну, главная награда в вашу эпоху?

Тут меня озарило.

— Вы, случайно, не Нобелевскую премию имеете в виду?

Он оживленно закивал головой.

— Да, конечно! Нобелевская премия. Правом совершить путешествие во времени награждаются выдающиеся ученые — так же, как в ваше время Нобелевской премией. Раз в пятьдесят лет Гардунакс избирает наиболее выдающегося… ну, в общем, примерно так. До сих пор, конечно, награду присуждали историкам, и они профукивали ее на осаду Трои, или первый атомный взрыв в Аламогордо, или открытие Америки — на всякую ерунду подобного рода. Но в этом году…

— Правда? — перебил его Морниел. Голос его чуть дрогнул. Мы оба вдруг сообразили, что его имя известно м-ру Глеску. — А вы на чем специализируетесь?

М-р Глеску отвесил нам легкий поклон.

— Я занимаюсь историей искусства. И объектом моего изучения…

— Что? — спросил Морниел. Надо сказать, голос его больше не дрожал, а сделался определенно вкрадчивым. — Что за объект?

М-р Глеску снова чуть поклонился.

— Вы, мистер Метьюэй. Скажу вам без преувеличения, в моем времени я являюсь крупнейшим специалистом по жизни и творчеству Морниела Метьюэя. Объектом моего исследования являетесь вы.

Морниел побелел. Неверными шагами он добрел до кровати и сел так осторожно, словно боялся разбить свою стеклянную задницу. Несколько раз он открывал и закрывал рот, не в силах издать ни звука. В конце концов он судорожно сглотнул, стиснул кулаки и, похоже, взял-таки себя в руки.

— В-вы хотите сказать, — прохрипел он, — что я знаменит? ТАК знаменит?

— Вы — знамениты? Вы, дорогой сэр, более чем знамениты. Вы — один из немногих бессмертных, порожденных человечеством. Как я написал — и, полагаю, это мое наблюдение весьма точно отображает суть вещей — в своей последней книге, «Метьюэй, Человек, Определивший Будущее», «…часто ли выпадает на долю отдельной личности…»

— ТАК знаменит… — Его белокурая борода перекосилась так, словно Морниел был готов вот-вот заплакать. — Так знаменит!

— Именно так, — заверил его м-р Глеску. — С кого, как не с вас, началась современная живопись во всем ее великолепии? Кто тот человек, чье композиционное мышление и мастерское обращение с цветом определяли пять последних столетий пути развития архитектуры, кто несет личную ответственность за облик наших городов, почти любого достойного внимания артефакта, да что там — нашей повседневной одежды?

— Я? — слабым голосом спросил Морниел.

— Вы! В истории искусств нет ни одного другого человека, оказывавшего такое влияние на самые разные области творчества на протяжении такого долгого срока. С кем могу я сравнить вас, сэр?

— С Рембрандтом? — осторожно предположил Морниел. — С Леонардо?

М-р Глеску осклабился.

— Рембрандт и да Винчи — в одном контексте с вами? Да вы смеетесь! Им недостает вашей универсальности, вашего космического мироощущения. Нет, чтобы найти кого-то, хоть отдаленно сопоставимого с вами, нам придется выйти за рамки изобразительного искусства — возможно, в область литературы. Шекспир с его глубочайшим пониманием современности, со сложными органными партитурами поэзии и неоценимым влиянием на дальнейшее развитие английского языка… но даже Шекспир, боюсь, даже Шекспир, — он сокрушенно покачал головой.

— Ух ты! — выдохнул Морниел Метьюэй.

— Кстати, о Шекспире, — вмешался я. — Вам не приходилось слышать о поэте по имени Дэвид Данцигер? Дожило ли до ваших дней что-нибудь из его сочинений?

— Это вы?

— Да, — с готовностью подтвердил я человеку из 2487 года. — Это я, Дейв Данцигер.

Он наморщил лоб.

— Хм, не помню… к какому поэтическому стилю вы себя относите?

— Ну… есть разные определения. Наиболее распространенное название — антиимажинизм. Антиимажинизм или постимажинизм.

— Нет, — признался м-р Глеску, подумав немного. — Единственный поэт, которого я помню из вашего времени и географического региона, — это Питер Тедд.

— Кто такой Питер Тедд? Никогда о таком не слышал.

— Должно быть, его еще не открыли. Но не забывайте, я специалист по изобразительному искусству, не по литературе или поэзии. Вполне вероятно, — утешающим тоном продолжал он, — если вы назовете свое имя специалисту по незначительным поэтам двадцатого века, он без особого труда вспомнит ваши работы. Да, вот так.

Я покосился на Морниела — тот ухмылялся мне с кровати. Он уже совершенно пришел в себя и явно начинал оценивать ситуацию с точки зрения получения выгоды. Ситуацию в целом. Свое положение. Мое. Я решил, что ненавижу его до последнего волоска. Скажите на милость, почему удача улыбается таким, как Морниел Метьюэй? Ведь столько на свете художников — достойнейших людей, в противоположность этому хвастливому треплу… Часть моего сознания, правда, отвлеклась на другое. Хорошо известно, говорил я себе, что истинная ценность произведений искусства становится очевидной лишь по прошествии времени. Достаточно вспомнить всех тех, кто при жизни считался звездами первой величины, а сегодня начисто забыт — ну, например, современников Бетховена, при его жизни бывших куда популярнее… И кто их помнит, кроме узкого круга музыковедов? И все же…

М-р Глеску покосился на указательный палец правой руки, на сгибе которого пульсировала маленькая темная точка.

— Мое время на исходе, — сказал он. — И хотя для меня огромное, неописуемое счастье находиться в вашей студии, мистер Метьюэй, видеть вас, можно сказать, во плоти, не позволите ли вы мне просить вас о небольшом одолжении?

— Да, конечно, — кивнул Морниел, вставая с кровати. — Для вас ничего не жалко. Чего бы вам хотелось?

М-р Глеску сглотнул, словно собирался постучаться в Райские Врата.

— Я надеялся… уверен, вы не будете против… Не могли бы вы показать мне картину, над которой сейчас работаете? Одна мысль о том, что я увижу работу Метьюэя — незавершенную, с непросохшей краской… — Он зажмурился, словно не веря, что все это происходит с ним наяву.

Морниел радушным взмахом руки пригласил его к мольберту и снял с картины чехол.

— Я хотел назвать это… — тут голос его сделался масленым, как бутерброд, — «Фигуральные фигуры за номером…».

Медленно, в предвкушении м-р Глеску открыл глаза и подался вперед.

— Но, — произнес он после долгого молчания, — это ведь не ваша работа, мистер Мэтьюэй?

Морниел удивленно повернулся и посмотрел на холст.

— Да нет, точно моя. «Фигуральные фигуры за номером двадцать девять». Узнаете?

— Нет, — признался м-р Глеску. — Не узнаю. И это факт, за который я особенно признателен. Может, покажете что-нибудь еще? Что-нибудь из более поздних работ?

— Эта по времени самая поздняя, — немного неуверенно пробормотал Морниел. — Все остальные более ранние. Вот, может, вам эта понравится? — он снял со стеллажа другой подрамник с холстом. — Я назвал это «Фигуральными фигурами за номером двадцать два». Мне кажется, это вершина моего раннего периода.

М-р Глеску пожал плечами.

— Это похоже на то, как если бы очистки с палитры наложили поверх очистков с палитры.

— Верно! Только я называю это «грязным по грязному»! Да вы, наверное, и так это знаете, раз специализируетесь на моем творчестве. А вот «Фигуральные фигуры за но…».