Терентий Генералов

Терентiй Генералов

Святочный разсказ ГР. АЛЕКСѢЯ Н. ТОЛСТОГО

_{Иллюстрировалъ для «Огонька» художникъ С. В. ЖИВОТОВСКІЙ.}

Наш городок завалился за крутой горой у синей реки.

Гора высокая и наверху поросла лесом; а все дома и домишки обращены окнами на реку, что бежит Бог знает откуда, загибает пологой дугой у горы и уходит на юго-запад в леса.

За лесом солнце каждый день садится на покой, и тогда окна в городе загораются пожаром, и путнику, бредущему издалече по кочкам и и тропам заречной луговины, больно смотреть на яблоки церквей и кресты, а под ногами его в лужах и перетоках играют красные отблески.

Теперь от города по лугам бежит невысокая насыпь с двумя полосами рельс, пропадая в лесах, откуда два раза в день вылетает белый дым и свистит машина.

Теперь летом и зимой можно подъехать к нашему городку, где на главной улице в праздничный день гуляют и начальник станции, и телеграфист, и заезжие жулики.

Теперь горожанин запирает на ночь окна и двери; Павел Иванович, например, живет за восемью железными крюками; а Федора Кузьмича недавно нашли связанным — во рту кляп, горница простужена, спасибо кот спас, лег на живот и предохранил.

Теперь и мехов меньше, и мясо дороже, а гарнизонные инвалиды только слава, что со штыками ходят (раньше стояли у нас калмыки в ужасных шапках с луками и стрелами — как черти), и в церкви служат не так уж уютно — все старое вывела железная дорога за пятнадцать лет…

Не изменился только звон литых колоколов, да, пожалуй, сапожник Терентий — человек необыкновенный.

Когда кончался у него запой, — летом или зимой, — шел Терентий на речку, неся удочки, а впереди бежала белая его собачка, держа во рту ведерко с червями.

Завидя все это, увязывались и мальчишки на реку, — глядеть, как Терентий будет есть рыбу.

— Пескарь — тонкая рыба, — говаривал Терентий, вытянув первого пескаря, — надо его умеючи кушать, — и, хлебнув из пузырька водочки, ел пескаря живьем.

Мальчишки, толкая друг друга, показывали пальцами Терентию в рот, собачка глядела на поплавок, наставя уши, а Терентий, подмигнув, продолжал:

— Ох, боюсь я, как бы вот из-под коряги опять водяной не вылез; не любит, когда на берегу кричат…

Мальчишки, зная Терентьеву славу, разбежались в страхе; Терентий же, очень довольный, досиживал до темноты, когда в речной воде за опрокинутым лесом разливался и погасал багровый закат. Тогда, в сумерках, опускал Терентий большую и волосатую голову на ладонь и принимался петь жалобные песни, не то звал кого-то, не то жалел.

Слыша отчаянные эти песни, городские кумушки, стоя у открытых калиток, говорили друг другу:

— Терентий опять воет, что и за человек.

— Женить, что ли, его, ведь как мается…

— Кто за такого пойдет, разве не знаете, милые, что с Терентием было?

— Слыхала я что-то краем.

— Если не ночь, рассказала бы, милые…

— Неужто деньги делал?..

— Что деньги; тфу, тфу, слышите, как воет, вот оно что…

Неизвестно, выделывал Терентий деньги или нет, но часы, например, чинил отлично; вытравлял клопов и мышей, и не только эта дрянь — черви в лошадях слушались Терентия: заговорит он их на три зо́ри, черви клубком свернутся под лошадиной шкурой и вывалятся на навоз.

Но кумушки у отворенных калиток не знали и половины необыкновенной истории, которая произошла с Tepeнтием, когда еще железная дорога не пересекала от леса топкую равнину, когда к нашему городу можно было пройти только через опасные тропы или по снегу зимой; а на реке и в узких переулках да в ригах на гумне творились дела… но их на ночь и не вспоминать лучше.

Терентий пришел к наш город босым парнишкой, с мешком за спиной, и назвался генеральским сыном — папенька, мол, пролил кровь через турок, а я принужден добывать пропитание в невежестве.

В то давнее время в городе враждовали и бились Кулычевы с Капустиными. Старики Кулычевы и Капустины жили на краях города в скатных, кантовых избах, имея каждый по шести сыновей, много скота и урочищ.

Старики гневались друг на друга, хорошо не зная из-за чего, но, окончив за день жнивье или на покосе, вечером непременно садились каждый с шестью сыновьями на коней и скакали по мокрой до брюха траве друг к дружке с разных сторон, бранясь матерно.

А наругавшись, брали дубинки и сшибали друг друга дубинками с верха, обещаясь осенью переломать ребра.

А осенью на свадьбах озорничали без разума, и звать их было соседям трудно и отказать нельзя.

Но однажды старого Кулычева свалил хмель посреди улицы. Прибежали Капустины ребята, схватили старика и сунули ногами в студеную речку… А был сильный мороз, и, пока сыновья отыскали отца, примерзли сапоги его ко льду и пришлось в реке их так и оставить.

Без сапог срамота. Тут вот и подвернулся Терентий, сшив Кулычеву в сутки первые свои сапоги с двойным скрипом за восемь гривен на хозяйской коже. Увидала сапоги сваха Акилина, побежала к старику Капустину и говорит, что Кулычеву, мол, генеральский сын сапоги шьет.

Досадно стало Капустину, приказал он сыновьям изловить у Кулычева на огороде генеральского сына, запереть в бане и предоставить шило и шкур — пусть шьет на всю семью сапоги с кисточками, а наградить без обиды.

Так Терентий и прожил всю зиму у Капустина в бане, а по весне кулычевские ребята баню подожгли, Терентия похитили и увезли на покос. Терентий ничему этому не препятствовал, переходил не споря и деньги брал не стыдясь.

А года через три открыл в переулке близ улицы свою лавочку, развесив на двери сапоги, козловые коты́ для девушек и простые бахилы…

Потом сшил себе синий кафтан и присватался к вдовушке, и она была бы не прочь пойти за генеральского сына, но вдруг неизвестно почему заперся Терентий в своем домишке, заказы не удовлетворял, а когда за нуждой и появлялся на улице, — смотрел сентябрем. Пошли догадки и вспомнили только, что Терентий до этого часто очень на реку ходил рыбу удить.

Но через рыбную ловлю отчаяться человеку нельзя, и была, стало быть, иная причина. Шли года. Терентий не менялся, все такой же был хмурый и нелюдим, только открылся в нем талант заговаривать гада и есть живых пескарей.

Понемногу Терентий и запивать начал.

Горожане к нему привыкать стали, но вдруг все сразу и очень необыкновенно разъяснилось.

До сих пор еще приезжие, шатаясь от скуки по городу, который в два часа обежать можно, много дивятся, стоя перед лавкой Терентия, где над дверью на синей доске написано вохрой: «Терентий Генералов», слева нарисован генеральский сапог со шпорой, а направо голая с рыбьим хвостом девка.

Кажется, чего бы нарисовать сапожнику на вывеске по своему ремеслу: шило, например, и молоток или теленка, с которого шкуру на шевро дерут, ну, себя нарисуй в очках и с ремешком на лбу; при чем же девка?

Но выходило, что очень при чем, и в этой девке была причина терентьевского характера и вся его история, которая открылась через Игната Давыдовича Чмокина — исправника, Царствие ему Небесное.

Игнат Давыдович был мужчина великой тучности и двадцать лет пил запоем, а потом сразу перешел на чай, сидя весь день около самовара, и до того опился, что в грудях у него появилось молоко — подавишь и выльется. От этого и помер.

До чайной этой полосы одолевали Игната Давыдовича лютые черти. Несмотря на чин исправника и медали, черти глумились над ним по-своему. Игнат Давыдович пробовал против чертей мундир надевать и ногами топал, считая, что черти, как жители подземные — под какой землей живут, той власти и должны повиноваться: русские — русской, английские — англиканской, — ничего не помогло.

Как вечер, — лезет из-под лавки кукиш или хвост, схватишь — нет ничего; или в темных сенях чхнет в лицо, как кот, или вонь распустит по всему дому.

На всякие штуки пускались черти, но во всем своем виде на глаза показываться ни один еще не смел; а Игнат Давыдович и этого ждал.

Обращался он к бабам и колдуну, но советы не помогали.

Намекали ему и на Терентия; прохудался в это время сапог у Игната Давыдовича: послал он двух десятских с бляхами за сапожником. Привели они Терентия. Игнат Давыдович снял сапог, затосковавшую ногу в шерстяном чулке потрогал, десятским глазом показал выйти вон, и говорит Терентию:

— Вот тут у меня сапог прохудался, усовершенствовать можешь?

— Все могу, — ответил Терентий смело, потому что у него тоже был запой.

Начинал его Терентий с того, что нанимал коня и в кашемировой рубашке катался взад и вперед по улице, пел и плакал.

Потом остервенялся и с топором кидался на всякого, кто останавливал Терентия в переулке или, по делу, стучал в окно.

А после всего желал Терентий душевно разговаривать, но это ему не удавалось: то волосатая щека его начинала прыгать сама по себе и все потешались, или в середине разговора одолевал хмель и валился Терентий, куда ни попало, бормоча: «У меня же все-таки душа человеческая, не могу больше так жить». Слов этих никто не понимал. Терентия это еще пуще растравляло, и в таком именно расстройстве сидел он на полу, перед Игнатом Давыдычем, держа в руке сапог с дыркой.

— Неужто все умеешь? — спросил, наконец, Игнат Давыдыч и тоскливо поглядел за окно.

Стояла на дворе зима, и в снегу трещали крещенские морозы.

Под вечер народ гулял, катаясь вдоль улицы на ковровых санках с лентами на конской гриве и пестрой дуге.

Подгулявшие бабенки, в крытых шубах и желтых платках, пели, вповалку лежа в санях, веселые песни, махая бутылками.

Молодцы задирали девушек, толкая в сугробы; под окнами ходили старики, хрустя снегом; у всех щеки были, как алая клюква; и уж скрипели ворота, принимая пригнанных с речки коров, красное солнце садилось; а Игнат Давыдович, видя все это, тяжело вздохнул.

— Народ гуляет, а я принужден маяться, надоело очень, — сказал он и застегнул на костяные пуговицы парусиновый с медалями халат, в котором можно было поместить трех десятников и писаря.

— Помочь можно, — ответил Терентий и, скосив глаза, спросил: — Угарно?

— Страсть, так все и ползет перед глазами.

— Я сам понимаю.

— Сделай милость, Терентий, истреби их словом, каким ты, говорят, мастер…

— Мастер, мастер, а сам который год маюсь.

— Что ты?

— Вот вам что! Сам себе навязал и не через вино, а через воду.

— Как через воду?

Но тут Терентий, поняв, что проговорился, закрутил головой и смолк. Игнат Давыдыч даже ногами на него затопал, потом повел носом, встал, упершись о сиденье, и сказал:

— Пирог принесли. Ну ладно, Терентий, окажу я тебе уважение, ведь ты все-таки генеральский сын, идем со мной пирог есть.

Голова у Терентия пошла кругом — виданное ли дело: у самого исправника пирог есть.

Вскочил он тотчас на ноги, отказался до трех раз и пошел вслед Игнату Давыдычу из канцелярии, где они сапог примеряли, в столовую; а в столовой от пирога шел такой приятный чад, что кроме пирога ничего не было видно.

Исправник, сев, расправил усы, показал Терентию на стул, отрезал угол у пирога и сказал:

— Ну-с…

— Эх, — молвил Терентий, — зарок дал, а вам скажу. С русалкой я живу девять лет, как с бабой.

Игнат Давыдыч только что раскрыл рот, поднеся к нему на вилке немалый кусок, а при этих словах поперхнулся, отодвинул стул и спросил, выкатив глаза: «Что ты?», а потом раскрыл рот пошире, зажмурился и принялся смеяться так громко, что Терентий тут же и обиделся.

— Смешно вам, Игнат Давыдыч, — сказал он, — а я принужден после, как помру, в реке жить, это мне не удобно.

Исправник обошелся, наконец, перекрестил себе сосцы, приосанился и воскликнул:

— Ах, ты мошенник, как же ты без дозволения начальства с гадом столько лет живешь; почему раньше не доложил?

— Совестно, Игнат Давыдыч, разве бы я пил, если не совестно.

— Где же ты ее поймал?

— Конечно, в реке, где оне и водятся. Около плешивого камня, в яру, там их плавает видимо-невидимо.

— Слово на них знаешь?

— Какое слово, сама навязалась…

— Все-таки баба, значит.

— Да. Рыбу ловить я большой охотник. Закинул крючок с наживой в реку и жду; вода будто пустая, а глядь — и тащится со дна живая рыбина, дух даже захватит, руки трясутся.

Так вот, плыву это я раз под вечер на лодке, гребу и пою, а позади леса тянется; мастер я был тогда романсы петь — дворянское занятие, а к невежеству я еще не совсем привык.

Вдруг дернуло за лесу и лодка стала.

Не может быть, думаю, чтобы это рыба, крючок за корягу задел.

Стал я на корму, лесу вокруг руки обмотал, тяну и гляжу на дно.

И вижу на дне — вот эдакая рыбина хвостом повела, повернулась и показала белое пузо.

Обмер я. Левой рукой взял весло и стал к берегу подгребаться. А она видит, что хитрят, как потянула — я за лесой в воду и бухнулся. Вынырнул, а лодку отнесло. Поплыл я стоя к берегу, а лесу крепко держу; боюсь только, чтобы рыба ноги не отъела. И совсем за куст ухватился и уж коленку задрал, как принялись меня под микитки да под мышки пальцами щекотать.

Я за куст держусь, а сам хи, хи, смеюсь, ха, ха, на всю реку, даже слезы проступили, и страшно — понимаю, кто щекочет.

Оглянусь и вижу: пальчики проворные по мне бегают; вот-вот под воду уйду, сил нет…

Козел меня выручил, — покойной бабушки Лукерьи, — любопытное было животное; видит — человек, барахтается и не своим голосом кричит, подбежал козел, стал над водой, рога опустил, да как топнет копытами…

Русалка тут же и притихла: боится она козлиного духа.

Вылез я кое-как, со страху лесу за собой тяну; иду, тяну, оглянулся, а над водой уж ее голова показалась, — такая красивая: брови подняла, глаза испуганные, рот, как у младенца; потом по грудь вышла и на берег лезет (крючок у нее в волосах запутался) и зовет тихонько: «Не беги, Терентий, разве тебе не жалко меня».