Мы уходим в степи

Мы уходим в степи

Глава 1

В цеху привычно громыхали большие станки. Выкрашенные в тёмно-зелёный цвет узлы и корпуса, выделялись свежей краской и радовали взгляд. Я особенно любил свой родной цех после майского субботника: отдраенные от масла плитки; вымытые окна, сквозь которые светило яркое весеннее солнце; покрытые свежей, цинковой краской батареи отопления, опоясывающие, словно огромный удав весь цех. Все это, совместно с залетающим через открытые фрамуги теплым ветерком, радовало и окрыляло. Развешанные на тонкой, стальной проволоке, предупреждающие и запрещающие таблички, создавали особое ощущение порядка. Орднунга, как говаривал мой дед — участник Великой отечественной войны, дошедший до Берлина.

Душе хотелось петь. Вложив новую болванку в токарный станок ДИП 200, из тех что в народе называли «Догнать и перегнать», прислушался к урчащей коробке передач, затаив дыхание. Восемнадцать скоростей! Зверь, а не машина. Еще дед мой на нем работал. Может, даже за ним и стал стахановцем, заработав свой первый красный вымпел и почетную грамоту.

Я вздохнул поглубже. Чем я хуже деда? Сейчас, говорят и знак выпустили: «Победитель соцсоревнования» с гравировкой года в конце. Такой бы получить. Носил бы на лацкане пиджака. Сияло бы красное знамя в золоте на солнце. Варвару бы радовал: лучший из лучших у нее кавалер.

Очень мне хотелось получить такой знак, с конечными цифрами 1976. Непременно в этот год! Он знаменательный. Варвара обещала подумать, и на Новый Год, под бой курантов, сообщить о своем решении. И, судя по ее отношению ко мне, ответ будет положительным. А знак будет всегда напоминать об этой дате.

Счастливый, от мыслей о предстоящей семейной жизни, я было потянулся к красной кнопке, как чья то тяжелая рука легла мне на плечо. Я оглянулся. Петрович. Про таких говорят: «Человек без возраста». Наставник, обучающий молодежь токарному делу. Довольно крепкий мужик, гнущий на спор подковы, без особого надрыва. Поговаривали, что Петрович, в годы войны, приложил кулаком в лоб немецкому военнопленному офицеру, «за дело», так, что офицер упал замертво. За что Петровичу, конечно, досталось от командира. Чудом избежал он штрафного батальона.

— Мишка! Комсорг! Слышь! — голос у Петровича был сродни его природному телосложению. Говорил, словно в трубу дул. Я оглянулся, пытаясь плечом скинуть тяжелую руку. Бригадир в потертой кепке, в вечно распахнутом, синем халате, где из верхнего кармана торчал новенький штангенциркуль, мигал мне подслеповатыми глазами. Это у него еще с войны осталось, после контузии.

— Петрович? Чего?! — прокричал я, стараясь перекрыть шум цеха.

— Давай в профком! Вызывают! — Петрович начал тыкать в меня указательным пальцем. Под ребрами сразу заболело. Это он так нетерпение свое показывал, чтоб я уже побежал. Исполнительный был до мозга костей. И от других того же требовал.

Я посмотрел на свои верные часы «Восход», потом перевел взгляд на большой циферблат на стене цеха, и не сдаваясь, прокричал:

— Так еще пятнадцать минут до обеда! Я три болванки успею заточить!

— Стахановец, етить твою налево! — прокричал Петрович озлобляясь на мою несговорчивость — Это же профком! Понимать должон! Беги уже! Я за тебя четыре сделаю!

Я сразу сдался. Четыре — это хорошо. Это даже лучше, чем я планировал! Улучшения результата на лицо. План надо перевыполнить во чтобы не стало! Так не далеко и до Доски Почета. Я благодарно кивнул, но Петрович уже на меня не смотрел, напялил очки и занял мое место у станка.

Я пулей вылетел из цеха и стремительно побежал по коридору. Со стен призывно «кричали» стенды с новыми, агитационными плакатами. Хотелось посмотреть, что там, да и ребята из кружка местной самодеятельности обещали нарисовать новую стенгазету, посвященную прошедшему субботнику, со смешными карикатурами тунеядцев. Остановился лишь на минутку, но тут же поймал себя на мысли, что профком заставлять ждать нельзя. Буквально взлетел на четвертый этаж, перепрыгивая через три ступеньки. С каждым моим шагом шум цехов уменьшался. А, когда я остановился перед дверью, красиво оббитой черной клеенкой и с золотой рамкой с весомым словом, вселяющим каждому легкий трепет — «УПРАВЛЕНИЕ» — шум и вовсе стал неразличим.

Глядя на табличку, я почувствовал, как сразу взмок и нерешительно взялся за ручку тяжелой двери. Там, за ней, начинался заветный коридор с многочисленными кабинетами бухгалтерии, всеми возможными «КОМами» и прочими конторскими комнатками. Профком находился рядом с кабинетом главного инженера. А дальше я не заходил. Там, в самом конце коридора была еще одна дверь. Нет, я конечно мог, как комсорг, как стахановец производства, как представитель рабочего класса широко распахнуть эту дверь и войти в нее. Ведь приемные дни у директора были по средам и пятницам специально для такого приема. И секретарь непременно бы записала меня. Но я такого желания не испытывал. Да и не зачем было — все вопросы решались раньше, до заветной двери.

В профком я вошел, постучавшись несколько раз в полуоткрытую дверь. В кабинете было шума не меньше, чем у нас в цеху. В воздухе комнаты стоял запах недорогого табака. Трое человек — профкомовцы — их я знал, горячо спорили, стараясь перекричать друг друга. Двое незнакомых людей, сидевших на протертом, дерматиновом диване, внимательно их слушали. Не вмешиваясь в диспут, эти двое спокойно покуривали длинные, похожие на «Казбек», папиросы. Пепел от папирос стряхивали в изрядно наполненную окурками, большую, сделанную из массивного стекла, пепельницу. Изредка переглядывались друг с другом, всепонимающе кивая головами. Докурив, они тушили окурки и тут же запаливали новые папиросы. Работа в профкоме кипела и бурлила, не то что в цеху. Все были так увлечены спором, что никто из сидящих в комнате не отреагировал на мое появление.

Я вновь постучал в дверь и громко прокашлялся, разгоняя рукой сизое облачко табачного дыма:

— Здрасте. Вызывали?

Гомон сразу спал. Пять пар глаз внимательно уставились на меня. Я поймал на себе изучающий, колючий взгляд тех двух незнакомцев, что сидели на диване.

— Михаил! Григорьев! Заходи! Да, что ты в спецовке?! Снимай халат. Мог и бы догадаться, — затарахтел скороговоркой председатель профкома Розенберг — лысоватый, не в меру упитанный мужчина, с живыми глазами. Волосы на макушке его головы имели стойкую тенденцию к потере рядов. Но любимец бухгалтерии все же продолжал носить длинную прическу. Непременные модные, с толстой оправой «черепашьи» очки, дополняли его образ. Этакий повзрослевший и примеряющий на себя средний возраст, повеса. Он переводил быстрый взгляд то на меня, то на молчаливых товарищей. Зная характер нашего председателя профкома и то, как он нерешительно себя вел сейчас, можно было сделать вывод, что оба незнакомца расположились хозяевами в его кабинете.

— Да не успел. Торопился! — я уже снимал халат и вешал его на импровизированную вешалку, а проще на дощечку, утыканную гвоздями и приделанную специально к стене для таких внезапных визитеров, как я.

— Григорьев, — сказал хмурый мужчина, туша «Казбек» в пепельнице. Делал он это так беспощадно, ломая папиросу в труху, что мне стало не по себе. Я не услышал в голосе вопроса. Темный костюм в тонкую полоску, такого же цвета водолазка, подчеркивал его болезненную худобу. Нездоровая кожа с желтоватым оттенком, делала заостренное лицо еще больше неестественным и пугающим. Складывалось впечатление, что товарищ довольно редко находился на воздухе, а большее свое время проводил в каких –то подвалах или катакомбах. Мешки под красноватыми глазами свидетельствовали о тяжелой и изнурительной работе и хроническом недосыпе. Беспощадный взгляд пронзал меня насквозь. В нем читалась одновременно и насмешка и интерес. Не торопясь, мужчина вытащил из пачки новую папиросу. Его товарищ с готовностью поднес зажженную спичку, давая прикурить.

— Он самый, — сказал Розенберг, подскакивая на своем стуле и убедительно потряхивая ладонью в мою сторону. — Григорьев — комсорг, активист и передовик производства. Я считаю, что он достоин…

— Хватит, — резко оборвал его мрачный товарищ. — Только партия может считать, кто достоин! Это понятно?

— Так точно, товарищ май.! — Розенберг осекся, поняв, что сказал немного лишнего. Он постарался вытянуться, но у штатского человека — это выглядело комедийно. Незнакомец хмуро поморщился. Надменно глянул на председателя профкома и перевел тот же взгляд на меня.

— Без званий! Комсорг, говоришь? Сейчас поглядим, какой он комсорг! — и, глядя сквозь, обратился уже ко мне — Скажи-ка мне Григорьев, сколько делегатов присутствовало на двадцать пятом съезде КПСС?

— Четыре тысячи девятьсот девяносто девять!

— Угадал, — сказал товарищ, морщась, будто съел горький лимон — Но это было легко. А перечисли мне все объекты, которые были названы в честь двадцать пятого съезда!

Пол под ногами качнулся. Вот тут я мог поплыть конкретно. Что же я такого сделал, что товарищ из… даже не знаю с какой организации, но судя по поведению, стоящий рангом намного выше, чем наш Розенберг, решил меня завалить вопросами? Ну, ладно бы про основные тезисы спросил, про выдержки из доклада нашего любимого Ильича, но названия объектов?! Они же постоянно присваивались. И я мог что-то не знать. Вылечу с треском из комсоргов! Как в глаза ребятам буду смотреть? Эх, не проводить мне больше политинформации. Варвара то как расстроится. С завода придется увольняться. Не переживу стыд! Что ж, на БАМ поеду, начну все сначала.

— Ну? — товарищ растянул узкие губы в надменной ухмылке.

— Запорожскую ГРЭС, — начал я, закатывая глаза, пытаясь найти в себе лишние силы и дополнительно активировать мозг.

— Так!

— Новополоцкий ордена Трудового Красного Знамени нефтеперерабатывающий завод. Славянский завод строительных машин. — Каждое название давалось мне нелегко. Я даже вспотел от усилия. Незнакомец хлопал себя по коленке и подмигивал своему напарнику, приговаривая:

— Гляди- ка! И это знает.

На десятом пункте я сдался. Больше ничего вспомнить не мог. Уши начали краснеть. Я уставился в пол. В кабинете воцарилась тишина. Товарищ не выдержал, кашлянул и хрипло сказал:

— Дальше, товарищ комсорг. Осталось три пункта.

Я чуть сознание не потерял. Три пункта! Это провал.

— Я …- начал я очень тихо, — больше не знаю.

— Что ты там сказал?! — рявкнул незнакомец.

— Я больше не знаю, — голос мой предательски дрожал, выдавая волнение и даже какой-то страх перед ним.

Повисла такая тишина, что даже в оживленной всегда бухгалтерии за стеной, стал слышен ход настенных часов.

— Это очень плохо, товарищ комсорг Григорьев. Вы не упомянули улицу в городе Старый Оскол. В честь двадцать пятого съезда названа так же улица в селе Шелаево. И вы не назвали Смоленский завод радиодеталей! Товарищ, плохо не знать основы основ. За такое можно не только из должности вылететь, но и быть исключенным из рядов ВЛКСМ. У вас, товарищ Розенберг нет других кандидатур?!

Я понял, что моя участь решена. Вот так одним внезапным появлением этих двух, совершенно незнакомых людей на заводе. Хорошо, что под проверку попал я. Другие парни из моей бригады и семи пунктов не назвали бы, вот тогда и полетели бы объяснительные, а то и головы. Розенберг хороший мужик. Путевку мне зимой в Гагры организовал. Подвел его. Не специально. Прости товарищ председатель.

Я не смело посмотрел на председателя профкома, тот протирал свои дорогие очки белоснежным платком и всем своим видом показывал, что несколько не боится товарищей в штатском. Бесстрашный человек, я его еще больше зауважал. Розенберг водрузил очки на мясистый нос и как ни в чем не бывало сказал:

— Григорьев знал все ответы. Только он забыл. Растерялся. Молодой! Разволновался! Вот и забыл.

— Покрываете? — настороженно спросил товарищ майор.

— Что вы! Сам проверял! А какие наш комсорг политинформации проводит — заслушаешься, тексты газеты «Правды» читать не надо. Григорьев их наизусть рассказывает. Идет. Как говорится, в ногу с политикой партии.

— В ногу, говоришь?! — подняв голову и выпустив резко вверх струю табачного дыма, произнес незнакомец и, прищурившись вновь посмотрел на меня — Ну, тексты из газеты «Правда» читать все равно всем надо.

Добавил он, смотря сквозь меня, будто аппарат флюорографии на ежегодном медосмотре. В голосе его звучали откровенные назидательные нотки.

— Бесспорно! Но только Григорьев их еще и заучивает. Так что других кандидатов у нас нет. От рабочих в поездку должен ехать наш комсорг,. — отозвался скороговоркой председатель профкома.

— А остальные девятнадцать человек? — вопрос заданный товарищем в штатском на секунду завис в воздухе, будто паря в клубах табачного дыма, от которого становилось все тяжелее дышать.

— Профком поедет весь! — снова взорвались голоса в кабинете.

Розенберг откашлялся:

— Остальные девятнадцать человек представители управления.

— Правильно, — сказал «товарищ май», как назвал его наш председатель профкома. Весь облик этого гражданина выдавал в нем работника соответствующих органов. — Встреча будет на высшем уровне и вы будете представлять не только ваш завод, но и нашу страну. Отряд сопровождения вашей делегации я сформирую сам. Из самых проверенных людей своего отдела. И да, я лично собираюсь возглавить поездку.

— Бесспорно! — Розенберг поднял руки.

— Жду список для утверждения к завтрашнему утру –Сказал, будто топором рубанул «товарищ май». Здесь и к бабке не ходи, что за этим самым «май» скрывается слово майор. А вся эта делегация во главе майора, как пить дать, из тех, чья служба «на первый взгляд не видна». Дед мой, когда примет рюмку-другую на грудь, рассказывал об особом отделе, сформированном в годы войны и о том, что в каждой части был свой «особист», а попросту чекист, следящий за тем, чтобы моральный облик советского солдата был на должном уровне. Что ж, товарищ особист, выходит никуда вам не деться от нового имени. Буду звать вас про себя, конечно, товарищ Май.

Чекисты не сговариваясь поднялись, как один и не прощаясь покинули кабинет. На пороге майор обернулся и одарил меня напоследок ехидным взглядом. Как только дверь за ними закрылись, коленки у меня задрожали. По спине пробежала струйка пота.

Хорошо никто не видел. Профком увлеченно спорил:

— Бухгалтерию вычеркивайте. Хватит и трех представительниц! Там бы и одна справилась.

— Ехать без женщин?! Ты с ума сошел! — засуетился сразу старик Прокофьев. Признаться, такого я от него не ожидал. Был он всегда не заметен и тих. А тут, словно бес вселился в дедушку. Тряс седой бородой. Покраснел от натуги и негодования. — Там же водка — рекой! Как же потом без женщин?!

— Так ведь сознательные немки будут! Члены партии! Не подведут!

— Не о том, думаете, товарищи! — старался перекричать всех Розенберг.

— Куда ехать? Какая водка? И причем тут женщины? — растерянно спросил я тихо. Но меня услышали. Председатель обернулся, хмурясь:

— Ты что не слышал? Да об этом с утра все этажи говорят! В ГДР едем! Меняться опытом и получать новое оборудование. Цех будем создавать инновационный. Так, что Мишка, ты теперь меня на свадьбе своей три дня поить будешь! За то, что я для тебя сделал.

— В ГДР? — пробормотал я, столбенея. В голове ритмично стучал пульс.

Глава 2

— В ГДР? — переспросила мама, всплескивая руками. Она замерла по середине кухни. Из-под крышки белой, с оранжевыми цветочками кастрюли начал убегать вскипающий борщ. Яркие, свекольного цвета капли брызнули на белую эмаль плиты, тут же превращаясь в черные пятна. По оранжевому рисунку кастрюли протянулись бардовые линии. Огонь радостно вспыхнул желтоватым пламенем, запыхтел, но горелка не потухла. Папа недовольно повел носом. Запахло горелым. Мать находилась в прострации. Отец грозно кашлянул, зашелестел любимой газетой «Правда», встал с табурета и, потянувшись рукой, открыл форточку. Тут же по ушам ударил протяжный скрип старого дерева. Добрый дедушка Ленин посмотрел на меня с ордена на газете и показалось, что подмигнул, тут же отворачиваясь. Мол, не дрейфь Мишка, наше дело правое, мы победим и толи еще будет. Почем-то одобрение дедушки Ленина было особенно важно. В детстве я не верил в дед Мороза, но всегда ждал, что сейчас откроется входная дверь и войдет наш добрый вождь. В красном кафтане. Подмигнет мне, усаживая на коленку, и скажет:

— Ну, рассказывай, Миша! Чего там у тебя.

А рассказывать то и нечего было.

Теперь есть. Рассказал бы тебе, дедушка Ленин, что еду в Германскую Демократическую Республику. Как лучший из лучших! Вот комсоргом стал. Ячейку комсомольскую в пример другим ставят. И ребята в ней хорошие! Все как на подбор. Жаль мест в делегации больше нет. Непременно просил бы за двух-трех человек.

Мама опомнилась. Подхватила крышку за кольцо, в которое была вставлена пробка от вина «Анапа» и попыталась исправить положение. Вышло не так, как хотела. Как ни старалась аккуратно, все равно обожглась. Руку одернула, подула на ожог. Лицо ее раскраснелось от деловитости и усердия.

— Ага, — процедил я, подходя к обеденному столу и вытягивая руку в сторону порезанного черного хлеба. Уж очень захотелось аппетитной корочки, посыпанной крупной солью. Горбушка так и смотрела на меня. Рот наполнился слюной. Сглотнул, чуть не подавился. Папа, зашелестев газетой, хрипло кашлянул, глянул на меня поверх красных очков с толстыми линзами для близорукости, и ничего не сказал. И так все понятно стало. Отставил глупую затею. Взрослеть надо.

— В ГДР, — обреченно повторила мама, не оборачиваясь, сама себе. Прикрыла было рукой рот, от нахлынувшего волнения. Сдержалась. Забарабанила ножом по деревянной доске, нарезая мелко луковицу. Вытерла слезы. Протянула. — Далеко.

— И, что с того? — сказал дед. Был он одет в неснимаемую, давно полинявшую тельняшку, синие треники и тужурку, мехом наружу. «Веста» — говорил дед на немецкий манер, натягивая замусоленную тужурку. Лето, а дед мерз. — Бывал я в Берлине. На танке! Почитай весь его проехал, вдоль и поперек.

Дед замолчал на минуту, вспомнив, видимо, как бороздил улицы Берлина на своей «тридцатьчетверке»:

— Хороший город, — добавил он, будто опомнившись и многозначительно посмотрел на меня. — Люди там, правда, злые.

— Я не на танке, — поспешно сказал я. — Я на автобусе. Нам специальный автобус выделяют для целой делегации. И люди теперь другие!

— Немцы никогда не меняются, — покачал головой дед, думая о своем. И тут же, как в назидание, произнес — Возьми с собой три бутылки водки, пакет гречки, тушенку и пять буханок хлеба. Потом деда вспомнишь добрым словом.

— Да, сейчас! — взорвалась мама, поворачиваясь от плиты. — Молодежь спаивать?! Ишь чего удумали! — и она, по- доброму, конечно, замахнулась на деда кухонным полотенцем.

— Хватит, — оборвал ее отец, тоном не терпящем возражений. — Вари борщ. Не вмешивайся.

— А водка-то зачем? Да еще и три бутылки?! — неуверенно спросил я, думая, чем бы еще поживиться со стола. С вазочки на меня аппетитно смотрели вечные «Барбариски».

— Хек! Вот те на! Это же мировая валюта! — выдохнул дед чесночным запахом. — Темный ты человек, Мишка. Хоть и комсорг.

— Рубль — мировая валюта, — сказал глава семейства, как отрезал. — Но хлеб возьми. У них такого нет. Потом Родину вспомнишь.

Отец кашлянул и снова посмотрел на меня поверх газеты. Пробурчал:

— Садись. Рассказывай.

— Пап. Это от завода. По комсомольской путевке. За хорошую работу заслужил. Оборудование новое получать будем, немецкое, — скороговоркой начал я оправдываться. Не любил папа немцев. Крепко не любил.

— Немецкое хорошим не бывает. Все зло от них, — не применул высказаться отец и тут же сурово спросил. — А ты тут при чем?

— А я лучший! — воскликнул я, активно махая головой.

— Слушай! — сказал дед, оживляясь и наклоняясь ко мне. — Я фотоаппарат купил. Самый лучший! «Смена 8м». С обратной перемоткой. С таким объективом, что закачаешься. Тоже возьмешь.

— А «Смена» то мне зачем? — удивился я.

— Немок будешь фотографировать! — пояснил недогадливому внуку дед. — Потом пленку перемотаешь и фотоаппарат продашь. Купишь мне цепь для бензопилы!

— Папа! — оборвал уже деда его сын, то есть мой папа. — Чем тебе наши цепи не нравятся?!

— Так они постоянно тупятся и их не достать. А тут такая оказия: внучок в ГДР едет. Там цепей для бензопилы в каждом магазине навалом.

— Тогда купи две! — буркнул отец. — Одну дядю Егору на день рождение подарим. Он нам баню помогал строить. И никаких спекуляций! Первым посажу! Это же пятно на всю жизнь, потом не отмоешься. За рубли купишь. Там берут.

— Ладно, — протянул я, впадая в панику: цепи для бензопилы — это серьезно. Это кого хочешь в ступор поставит. Ходить по магазинам… Да, когда? Мы же там в две смены работать будем. Всей делегацией, принимая станки, налаживая их, и обучаясь. Дело очень ответственное! Но задание семьи надо выполнить. Они же потом меня съедят. А отец тоже хорош. То говорит, что у немцев все плохо, а то «купи две». А дед вон совсем какой-то понурый стал. Подмигивает мне многозначительно. Я плечами пожал, мол не пойму, что ты хочешь. Старый рукой махнул.

Не понравилось мне лицо деда. Глаза его задумчиво смотрели поверх плиты, а большой красный нос ритмично пошмыгивал.

— Котлету то с пюре будешь? Голодный? — спросила мама, поворачиваясь ко мне.

— Да, накладывай уже всем! — сказал отец, качая головой. — Твоего борща не дождешься.