Идентичность и цикл жизни

Опыт раннего детства у меньшинств, подвергшихся американизации в меньшей степени (негры, индийцы, мексиканцы и некоторые группы европейцев), часто оказывается более благоприятным и чувственным. У них кризис настает, когда их родители и наставники теряют доверие к самим себе и внезапно корректируют их опыт и жестко прерывают его последовательность, пытаясь соответствовать туманному, но всепроникающему англосаксонскому идеалу; или, конечно же, тогда, когда сами дети учатся отмежевываться от своих чувствительных и чересчур заботливых матерей как от искушения и помехи на пути формирования американской личности.

В целом можно сказать, что американская школа успешно справляется с задачей обучения детей дошкольного и младшего школьного возраста в духе самостоятельности и инициативности. Дети данных возрастных групп замечательно свободны от предрассудков и предвзятости, они растут и учатся, получая удовольствие, формируя новые связи с миром за пределами своей семьи. Формированию у них чувства неполноценности должна быть противопоставлена надежда на «объединение в деятельности», на равенство со всеми теми, кто всей душой стремится овладеть теми же навыками и знаниями. С другой стороны, сегодня индивидуальный успех многих чрезвычайно мотивированных детей самого разного происхождения и, возможно, различного уровня одаренности сталкивается с тем, что является потрясением для американского подростка: происходит стандартизация личности при нетерпимости к «инаковости».

Формирующаяся эго-идентичность, таким образом, соединяет стадии раннего детства, когда телу и образу родителей придается особый смысл, когда многообразие социальных ролей становится доступным и все более привлекательным. Крепкая эго-идентичность не может начать существовать без доверия первой оральной стадии; формирование ее не может быть завершено без перспективы самоосуществления, которая входит в жизнь ребенка с доминирующими образами взрослых и на каждом этапе придает силу крепнущему эго.

2

Опасность на этой стадии представляет размывание идентичности, ее диффузия. Биф в пьесе «Смерть коммивояжера» Артура Миллера выразил это так: «Я не могу ни за что зацепиться, мама. Я не могу найти свою дорогу». Там, где эта дилемма находит плодородную почву в виде предшествующего сомнения в этнической и сексуальной идентичности, нередки правонарушения и психотические инциденты. Молодые люди, оказавшиеся в тупике из-за роли, навязанной им безжалостной стандартизацией американской подростковой жизни, один за другим пытаются убежать от нее в той или иной форме; бросают школу и работу; развлекаются ночи напролет или впадают в странное настроение, отгораживаясь от всех. Для такого нарушителя необходимостью, а порой единственным спасением становится отказ старых друзей, советчиков, юридических лиц и дальше клеить на него ярлыки патологической личности и социальные штампы, игнорирующие особые динамические параметры периода полового созревания. Если диагноз поставлен правильно и правильно подобрано лечение, инциденты, которые представляются психотическими и преступными, в отроческий период не имеют столь фатального значения, как на других этапах. Между тем многие подростки, осознав, что власть относится к ним как к «лоботрясам», «типчикам» и «сбившимся с пути», воспринимают это как призыв стать именно такими.

Молодых людей главным образом тревожит неспособность определиться с профессиональной идентичностью. Чтобы не растерять себя, некоторые из них усиленно, почти до полной потери собственной идентичности, идентифицируют себя с героями группировок и толпы. Одновременно они полностью замыкаются в своем кругу, становятся нетерпимыми и жестокими в неприятии тех, кто отличается цветом кожи, культурной принадлежностью, вкусами и талантами, манерой поведения и одеждой; последнее часто становится важным знаком принадлежности или непринадлежности к группе. Важно понимать (что не означает принимать или разделять) такую нетерпимость как необходимую защиту против чувства диффузии идентичности, которое неизбежно возникает в тот период жизни, когда тело радикально меняется в пропорциях, когда генитальное созревание владеет телом, воображением и всеми стремлениями, когда приближается момент интимной близости с другим полом и иногда навязывается молодому человеку, когда жизненная дорога раскидывает перед ним самые разные, часто конфликтующие между собой возможности и варианты, из которых приходится выбирать. Подростки помогают друг другу пройти через этот некомфортный период, объединяясь в компании, подстраиваясь под стереотипы и идеалы и подводя под стереотипы своих врагов.

Становится ясна та привлекательность, которую имеют простые и жестокие тоталитарные доктрины для умов молодых людей в странах и классах, потерявших или теряющих свою коллективную идентичность (феодальную, аграрную, национальную и так далее) во времена всемирной индустриализации, эмансипации и широких многосторонних связей. Динамическое качество бурного подросткового возраста в патриархальных и аграрных странах (странах, которые оказались перед лицом наиболее радикальных перемен политической структуры и экономики) объясняет тот факт, что их молодое поколение нашло для себя в простых тоталитарных расовых, классовых и национальных доктринах убедительные и удовлетворительные идентичности. Несмотря на то что нам приходится вести войны против лидеров этих доктрин, перед нами также стоит задача восстановить мир в душах этих неумолимых молодых людей. Мы способны убедительно продемонстрировать им (своей жизнью) демократическую идентичность, которая может быть одновременно и сильной, и толерантной, благоразумной и от этого не менее решительной.

Важно, чтобы это делалось не через насаждение вербальных стереотипов и запретов, а через понимание и руководство. Сложно быть терпимым, если в глубине души ты не вполне уверен, что ты мужчина (или женщина), что ты вырастешь и будешь привлекательным, что сможешь управлять своими стремлениями, что ты действительно знаешь, кто ты на самом деле[17]; если не знаешь, кем хочешь быть, как ты выглядишь в глазах других, как принимать верные решения и не ошибиться раз и навсегда в друзьях, сексуальном партнере, лидере или в выборе карьеры. Демократия в такой стране, как Америка, рождает особые проблемы, требуя от человека быть самостоятельной личностью, всегда готовой ухватиться за шанс и адаптироваться к любым взлетам и падениям, к миру и войне, к миграции и осмысленной оседлой жизни. Тем более наша демократия должна предоставить подростку идеалы, которые будут одинаково ценны для молодых людей любого происхождения и которые будут поддерживать идею автономии в форме независимости и инициативы в форме предприимчивости. Это непростая задача в условиях усложнения и централизации систем экономической и политической организации, систем, которые, будучи ориентированными на войну, автоматически должны отказаться от «обязанной всем самим себе» идентичности миллионов индивидов, направив их туда, где они больше всего нужны системе. Молодым американцам это сложно принять, поскольку все их воспитание, то есть развитие здоровой идентичности, зависит от определенной свободы выбора, определенной надежды на индивидуальный шанс убежденности в свободе самоопределения.

Мы говорим здесь не только о больших привилегиях и высоких идеалах, но и о психологически необходимых вещах. С точки зрения психологии постепенное приращение эго-идентичности есть единственное средство против анархии стремлений, а также от автократии совести, то есть сверхсовестливости, которая у взрослого является внутренним отзвуком его прошлого неравенства в отношении родителя. Всякая потеря чувства идентичности возвращает личность к конфликтам ее детства, что можно было наблюдать во время Второй мировой войны, когда многие мужчины и женщины не выдерживали радикального перелома своей карьеры и тягот войны. Наши противники, казалось, знали об этом. Эти условия сыграли для них роль психологического оружия и позволили им насаждать в мире свою доктрину и формировать простую, но от этого не менее эффективную идентичность классовой вражды и национализма. Возможно, они понимали, что психология, как и экономика свободного предпринимательства и самоопределения в условиях долгой, выматывающей холодной или вялотекущей войны, способны проявлять гибкость лишь до некой точки разлома. Поэтому наш долг – приложить все усилия, чтобы предоставить нашим молодым мужчинам и женщинам реальные и надежные возможности для того, чтобы они могли вновь посвятить себя той жизни, к которой их подготовила история их страны и собственное детство. Среди всех задач национальной обороны эта задача не должна быть забыта.

Я уже ссылался на связь проблемы доверия и вопросов взрослой веры, проблемы автономии и вопросов независимости взрослой личности в работе и гражданской жизни. Я указывал на связь между чувством инициативности и видами предприимчивости, санкционированными экономической системой, а также между чувством предпринимательства и технологией культуры. В поисках социальных ценностей, на которые ориентируется идентичность, человек сталкивается с проблемой аристократии – слово, которое в самом широком смысле ассоциируется с правлением лучших людей и убеждением, что это правление способствует утверждению лучшего в человеке. От опасности впасть в цинизм или апатию молодых людей может уберечь убежденность в том, что добившиеся успеха обязывают других стать лучше; другими словами, они олицетворяют собой идеалы нации. Однако в нашей стране, как и в любой другой, перед глазами молодежи немало примеров успешных людей, боссов, которые являются циничными представителями безличной машины, выкормленными ею же. В нашей культуре, всегда превозносившей ценность человека, достигшего всего собственными силами, особая опасность исходит из идеи синтетической личности: ты тот, кем предстаешь перед другими, или ты то, что ты можешь купить. Этой опасности способна противостоять лишь такая система образования, которая транслирует ценности и цели, решительно устремленные за пределы простого «функционирования» и «достижения стандарта».

Три стадии развития взрослой личности

Интимность и дистанцирование и замкнутость на себе

Когда заканчивается детство и отрочество, жизнь, как говорится, только начинается: под жизнью все мы понимаем работу или обучение профессии, общение с противоположным полом, со временем брак, построение собственной семьи. Однако по-настоящему интимная близость с противоположным полом (или, собственно говоря, с любым другим человеком или даже с самим собой) возможна после того, как сформируется адекватное чувство идентичности. Сексуальная близость – лишь часть того, что я имею в виду; очевидно, что сексуальная близость часто опережает способность выстраивать настоящую взаимную психологическую близость с другой личностью. Молодой человек, который не уверен в своей идентичности, уходит от межличностной близости; но чем более он становится уверенным в самом себе, тем больше он ищет ее в формах дружбы, конфликта, лидерства, любви и созидания. Существует род подростковой привязанности между мальчиком и девочкой, которую часто ошибочно принимают за чисто сексуальное влечение или любовь. За исключением тех мест, где традиции требуют проявления гетеросексуального поведения, такие привязанности часто связаны с попыткой определиться со своей идентичностью путем многократного проговаривания вещей, признаний того, что ты чувствуешь, что, как тебе кажется, чувствуют другие, обсуждения планов, желаний, ожиданий. Если молодому человеку не удается реализовать такую интимную, по сути, связь с другими людьми – а я бы добавил, и с его собственными внутренними ресурсами, – в позднем отрочестве или на ранних этапах взрослой жизни он может уйти в себя и в лучшем случае вступить в высокой степени стереотипные и формальные межличностные отношения (формальные в смысле отсутствия спонтанности, теплоты, настоящего товарищества), или же он будет совершать все новые попытки и терпеть неудачу за неудачей. К сожалению, многие молодые люди вступают в брак именно в таких обстоятельствах – в надежде найти себя в другом человеке. Увы, обязательство вести себя определенным образом, быть супругом или родителем, взятое на себя слишком рано, не помогает им завершить работу над собой. Очевидно, что и смена партнера редко бывает решением этой задачи, однако с этим иногда приходит мудрость и понимание того, что достичь единства двух человек можно, лишь став самим собой.

Противоположностью близости является дистанцирование: готовность отвергнуть, изолировать и, если необходимо, разрушить те силы и тех людей, чья сущность представляется опасной по отношению к собственной. Эта более зрелая и более эффективная форма отвержения (она встречается и эксплуатируется в политике и в войнах), вырастающая из слепых предрассудков, которые в период борьбы за идентичность заставляют строго развести знакомое и чужеродное. Сначала близкие, конкурентные или конфликтные отношения устанавливаются с людьми того же склада и направляются против них. Постепенно происходит поляризация по линиям конкурентного конфликта, сексуального влечения и различных форм агрессивного поведения.

Фрейда однажды спросили, что, по его мнению, нужно нормальному человеку, чтобы быть успешным. Тот, кто задавал вопрос, ожидал сложного, «глубокого» ответа. Однако Фрейд ответил просто: lieben und arbeiten («любить и работать»). Можно положиться на эту простую формулу; она глубже, чем кажется на первый взгляд. Потому что когда Фрейд говорит «любить», он имеет в виду не только генитальную любовь, но великодушие; когда же он говорит «любить и работать», он имеет в виду общую продуктивность работы, которая не забирает у индивидуума его право и способность быть сексуальным и любящим.

Психоанализ говорит о генитальности как об одной из главных характеристик здоровой личности. Генитальность есть способность формировать оргастическую потенцию по отношению к любимому партнеру противоположного пола. Оргастическая потенция здесь обозначает не высвобождение продуктов секса в понимании Кинси, но гетеросексуальную взаимность, полную генитальную чувствительность и избавление всего организма от напряжения. Это достаточно конкретное описание процесса, который на самом деле нами еще не понят. Но идея ясна: опыт оргазма как высшей точки взаимности представляет собой абсолют взаимного регулирования сложных паттернов и в некотором роде усмирения потенциального гнева, вызываемого ежедневной демонстрацией противоположности мужского и женского, факта и фантазии, любви и ненависти, работы и игры. Удовлетворительные отношения избавляют сексуальность от одержимости и чрезмерно садистического контроля. Однако психиатрия сталкивается с внутренними предрассудками и ситуационными ограничениями у той части населения, чье ощущение идентичности базируется на полном подчинении сексуальности и чувственности такой жизни, в которой главное – работа, долг, борьба. Лишь последовательное и откровенное обсуждение позволит разглядеть все опасности, которые таят в себе как стереотипы традиций, так и внезапные или чисто поверхностные перемены.

Генеративность и стагнация

Проблема генитальности очень близко связана с седьмым критерием ментального здоровья, а именно с родительством. Сексуальные партнеры, которые обнаружили в своих отношениях истинную генитальность или находятся на пути к этому открытию, скоро захотят (если, конечно, сформируются предпосылки для реализации этого желания) соединить свои личности и энергии, произведя общее потомство и приняв на себя заботу о нем. Глубокие предпосылки, лежащие в основе этого желания, я назвал генеративностью, поскольку они относятся к производству (с участием генитальности и генов) следующего поколения. Этот термин, не такой модный, как «созидание» или «продуктивность», как мне представляется, вполне передает нужную идею[18]. Генеративность – это, прежде всего, интерес к появлению и воспитанию следующего поколения, хотя есть люди, которые по несчастью или в результате одаренности или таланта в иных сферах не реализуют это стремление, но направляют его в формы альтруистического служения или творчества, которые растворяют в себе стремление к родительской ответственности. Главное – осознать, что это одна из стадий роста здоровой личности и что там, где такого приращения не случится, произойдет регрессия от генеративности к обсессивной потребности в псевдоблизости, часто сопровождающейся общим ощущением застоя и обеднением межличностных отношений. Тот, кто так и не вошел в стадию генеративности, часто начинает относиться к себе как к собственному и единственному ребенку. Один факт появления детей или желания их иметь сам по себе не указывает на генеративность. Как мне видится, большинство молодых родителей, воспитывающих детей, входят в эту стадию с задержкой или вовсе не способны пока этого сделать. Причины задержки часто обнаруживаются во впечатлениях раннего детства; в дефектной идентификации с родителями; в чрезмерной любви к себе, развившейся на основе формирования личности, добившейся всего тяжелым трудом; и наконец (здесь мы возвращаемся к началу), в отсутствии некоторой уверенности, «веры в род человеческий», доверия к сообществу, проявлением которого будет рождение ребенка.

Цельность, отчаяние и отвращение

Только тот, кто так или иначе берет на себя заботу о вещах и людях, кто адаптировался к взлетам и падениям, став по необходимости создателем других существ и генератором вещей и идей, – тот может взрастить плод, проведя его через все семь стадий. Я не знаю лучшего слова для этого качества личности, чем цельность. В отсутствие четкого определения я лишь укажу на несколько атрибутов этого состояния духа. Это принятие как должного своего собственного и единственного цикла жизни и важных для него людей и недопущение никаких случайных замещений. Это означает и новую, другую любовь к родителям, свободную от желания, чтобы они были другими, принятие того факта, что твоя жизнь – это твоя собственная ответственность. Это чувство сродства с мужчинами и женщинами других времен и других занятий, которые создали порядки, объекты и слова, выражающие человеческое достоинство и любовь. Осознавая относительность того или иного образа жизни, придающего смысл человеческим устремлениям, цельная личность готова защищать достоинство своего собственного образа жизни от всяческих физических и экономических угроз. Такой человек понимает, что индивидуальная жизнь есть случайное совпадение одного-единственного жизненного цикла с уникальным фрагментом истории и что все взлеты и падения человечества – это единое целое, частью которого он является.

Это отправная точка для поиска определения цельности, основанного на клиническом и антропологическом опыте. С этой точки я призываю читателей и исследователей искать свою формулу того, что я наметил здесь в общих чертах. Можно добавить, что в клиническом отношении отсутствие или недостаток благоприобретаемой цельности эго отмечено отчаянием и подсознательным страхом смерти: человек не может принять то, что один-единственный жизненный цикл и есть высшая доступная ему форма жизни. Отчаяние выражает ощущение краткости времени, которого слишком мало для попыток начать новую жизнь и найти другие пути к цельности. Оно часто прячется за завесой отвращения, мизантропии, хронического презрительного недовольства в отношении конкретных институтов и людей. Такое недовольство и отвращение, не будучи компенсированными конструктивными идеями и сотрудничеством с другими людьми, лишь обозначают неуважение индивидуума к самому себе. Цельность эго, таким образом, подразумевает эмоциональную интеграцию, допускающую участие в форме подчинения, а также принятие на себя ответственности и роли лидера: и то и другое приобретается и практикуется в религии и политике, в экономике и технологиях, в аристократическом образе жизни, в искусстве и науках.

Заключение

Здесь я подошел близко к границам (многие бы сказали, что я уже давно и неоднократно пересек их), которые разделяют психологию и этику. Но, говоря о том, что родители, учителя, врачи должны научиться обсуждать вопросы человеческих отношений и общественной жизни, если хотят понять потребности и проблемы детского развития, я лишь настаиваю на некоторых базовых психологических выводах, которые постараюсь сформулировать в заключение.

В последние несколько десятилетий мы узнали больше о развитии и росте личности и ее мотивации (особенно подсознательной мотивации), чем за всю предшествующую историю человечества (я не говорю, безусловно, о мудрости, скрытой на страницах Библии или произведений Шекспира). Все больше людей приходит к выводу, что ребенок и даже младенец – возможно, даже эмбрион – чутко откликаются на качество окружающей среды, в которой растут. Дети ощущают напряжение, недостаток безопасности, родительский гнев, даже если они не понимают причин или видят только внешние проявления. Поэтому детей нельзя обмануть. Тем не менее внезапность происходящих изменений часто не позволяет легко решить вопрос, нужно ли противиться таким изменениям или можно надеяться на то, что человек сам сделает что-то, что эти условия улучшит или стабилизирует. Это сложный вопрос. Вопрос этот труден еще и потому, что в меняющемся мире мы ищем – должны искать – новые пути. В воспитании детей это терпимость и ориентация на личность. Для родителей это довольно тревожный путь, потому что мир полон опасностей (современная психиатрия настойчиво предупреждает об этом) и нельзя ни на минуту ослабить внимание. Я также вижу множество угроз, но и множество конструктивных направлений деятельности. Осваивая вождение, человек должен научиться видеть все, что может произойти на дороге, то есть слышать, видеть на дороге и считывать с приборной панели сигналы, предупреждающие об опасности. Когда он пройдет эту стадию обучения, перерастет ее, он будет автоматически реагировать на знаки, говорящие ему о проблемах с механикой или о дорожных преградах, и сможет спокойно наслаждаться скоростью и дорогой.

Мы несемся вперед и боремся за новый мир, в котором, возможно, взрастут плоды демократии. Но если мы хотим сделать мир безопасным для демократии, мы должны первым делом сделать демократию безопасной для здоровья детей. Чтобы победить существующие в мире автократию, эксплуатацию и неравенство, мы прежде всего должны осознать, что первое неравенство, с которым мы сталкиваемся в жизни, это неравенство ребенка и взрослого. Длительность периода детства в жизни человека дает возможность родителям и школьным учителям принять личность ребенка и поверить ей, помочь стать дисциплинированной и человечной в лучшем известном нам смысле. Надо помнить, что ребенка обуревают смертельные страхи и сопровождает ощущение небезопасности, и если дать этим чувствам разрастись сверх меры, то они останутся с ним в его взрослой жизни в форме неопределенной тревожности. Эта общая тревожность проявится в напряженности личной, политической и даже международной жизни. Длительность детского периода подвергает взрослых искушению безответственно и часто жестоко эксплуатировать детскую зависимость. Мы заставляем детей расплачиваться за психологические долги других людей; превращаем их в жертвы напряжения, которое не исправили или не осмелились исправить в себе или окружающей нас обстановке. Мы сумели отказаться от детского труда и не нагружаем растущий организм ребенка; теперь мы должны научиться не ломать его растущий дух, не делать его жертвой наших собственных страхов. Если мы научимся разрешать детям жить по-настоящему, это и будет план их жизненного роста.

3. Проблема эго-идентичности[19]

Во многих работах (Erikson, 1946, 1950a, 1950b, 1951a) я использую термин «эго-идентичность» для обозначения определенных качеств общего характера, которые индивид приобретает к концу подросткового периода на основании всего своего опыта, предшествовавшего переходу в новый возраст и служившего подготовкой к задачам взрослой жизни. В моем случае этот термин отражает дилемму психоаналитика, которого к новой концепции привели не теоретические рассуждения, а скорее его клинический опыт, распространенный на другие области (социальную антропологию и сравнительное образование). Справедливо ожидать, что и клиническая работа выиграет от такого симбиоза. В последнее время клиническая практика оправдывает эти мои ожидания. Поэтому я с благодарностью принял представившуюся мне возможность[20] вновь сформулировать и рассмотреть проблему идентичности. В настоящей статье объединены оба упомянутых материала. Перед нами стоит вопрос о том, является ли концепция идентичности психосоциальной или она заслуживает рассмотрения лишь в рамках психоаналитической теории эго.

Сначала несколько слов о термине «идентичность». Насколько я знаю, Фрейд использовал его лишь однажды и совершенно случайно, при этом в некой психосоциальной коннотации. Это случилось тогда, когда он попытался сформулировать свою связь с еврейским народом и упомянул «внутреннюю идентичность»[21], которая в меньшей степени базируется на расе или религии, чем на внутренней готовности жить в оппозиции, на простой свободе от предрассудков, которые сужают возможности интеллекта. В этом случае термин «идентичность» указывает на связь индивидуума с уникальными ценностями, взлелеянными уникальной историей его народа. Кроме того, он также соотносится с краеугольным камнем в уникальном развитии данной личности: важность темы «честного наблюдения ценой профессиональной изоляции» играла центральную роль в жизни Фрейда (Erikson, 1954). Здесь речь идет об идентичности чего-либо, лежащего в основе личности, с неким сущностным аспектом внутреннего коллективного наследия; молодой человек должен научиться быть в наибольшей степени самим собой в том, в чем он более всего значим для других – тех других, кто более всего важен для него самого. Термин «идентичность» выражает эту взаимную связь в том смысле, что он подразумевает и устойчивую тождественность самому себе (самотождественность), и устойчивую тождественность базовому характеру других людей.

Я могу попытаться прояснить вопрос о том, чем является идентичность, лишь рассмотрев предмет с различных точек зрения – биографической, патографической и теоретической; а также заставив термин «идентичность» прозвучать в различных коннотациях. В одном случае он указывает на сознаваемое чувство личной идентичности; во втором – на подсознательное стремление к последовательному индивидуальному характеру; в третьем – это критерий незаметно происходящего синтеза эго; и наконец, это также внутренняя солидарность с коллективными идеалами и коллективной идентичностью. В некоторых случаях употребление этого термина является упрощенным и наивным; в других он неопределенно связан с существующими концепциями психоанализа и социологии. Если даже моя попытка не помогла прояснить содержание понятия, она, по крайней мере, обозначила проблему и точку зрения, с которой к ней следует подходить.

Я же начну с одного экстремального аспекта, обратившись к биографии выдающейся личности – человека, который сам сформировал собственную всемирную публичную идентичность в работе над своими литературными шедеврами.

Дж. Б. Ш. (70 лет) – о Джордже Бернарде Шоу (20 лет)

Когда знаменитому Джорджу Бернарду Шоу было семьдесят, его попросили подготовить предисловие к одному потерпевшему неудачу труду, который он написал, когда ему было едва за двадцать, а именно к двум томам прозы, так и не увидевшим свет. Как можно было ожидать, Шоу не преминул поиронизировать над своим ранним творчеством. Благодаря этому предисловию мы имеем подробнейший анализ личности юного Шоу. Он не был особенно шутлив, когда говорил о своих молодых годах, и его рассуждения можно назвать серьезным психологическим достижением. Уже в том, как в своем рассказе он то скользит по поверхности, то погружает читателя в самые глубины, чувствуется отпечаток его личности. Я осмелюсь цитировать его здесь для своих целей лишь в надежде, что заинтересую читателя, который захочет прочитать эти заметки от начала до конца (Shaw, 1952).

Дж. Б. Ш. (именно такой была его публичная идентичность, которая стала одним из его шедевров) описывает молодого Шоу как «существо несносное, в больших дозах невыносимое», которое не замедлит высказать свое чудовищное мнение, но внутренне «страдает… от собственной трусости и стыда». «Правда состоит в том, – пишет он, – что поначалу, войдя в общество, молодой человек оказывается в фальшивом положении, но ровно до тех пор, пока не осознает своих возможностей и не обратит их против своих соседей. Его бесконечно мучает собственное несовершенство; и все-таки он досаждает другим своим высокомерием. Это несоответствие может разрешиться лишь признанным успехом или полным провалом. Каждый чувствует себя здесь не в своей тарелке, пока все-таки не займет естественное для себя положение, выше или ниже того, что полагается ему по праву рождения». Однако Шоу не был бы Шоу, если бы не сделал для себя исключение из этого универсального правила: «Отыскать свое место бывает весьма затруднительно по той причине, что в заурядном обществе нет места незаурядной личности», – добавляет он.

Шоу описывает кризис (который мы бы обозначили как кризис идентичности), пережитый им в возрасте двадцати лет. Надо заметить, что этот кризис не был вызван одним лишь отсутствием успеха или непониманием своей роли, но в значительной степени двумя этими обстоятельствами: «Несмотря на свои настроения, я преуспел, обнаружив, к собственному ужасу, что его величество бизнес вместо того, чтобы выплюнуть меня как бесполезного самозванца, сжимал вокруг меня свои тиски и не был намерен выпускать на свободу. Представьте себе двадцатилетнего клерка, который ненавидит свою работу так, как только может ненавидеть разумный человек любое дело, от которого не в состоянии избавиться. В марте 1876-го мое терпение лопнуло…» «Избавиться» означало бросить семью, друзей, бизнес, Ирландию и избежать опасности добиться успеха, не сформировав идентичность, успеха, не равнозначного «чудовищности <…> подсознательных амбиций». Шоу сам продлил для себя то состояние между юностью и взрослой жизнью, которое мы называем психосоциальным мораторием. Он пишет: «Уезжая из своего родного города, я оставил позади этот период и не общался с людьми своего возраста до тех пор, пока, после восьми лет такого одиночества, я не втянулся в возрожденное социалистическое движение начала восьмидесятых и оказался среди англичан, бесконечно серьезных, гневно ополчившихся против всего существующего, фундаментальнейшего зла всего мира». В то же время он пытается избегать открывающихся для него возможностей, чувствуя, что «за убеждением, что они не могут привести туда, куда я хочу, скрывается смутный страх перед тем, что они приведут меня туда, куда я не хочу». Эта профессиональная часть моратория усиливалась интеллектуальной составляющей: «Я не могу учиться чему-то, что меня не интересует. Моя память избирательна; она отвергала и отбирала, и этот отбор не был академическим. Я поздравляю себя с этим; потому что я твердо уверен, что всякая противоестественная активность так же вредна мозгу, как и телу… Цивилизация навсегда навредила себе, дав правящим классам так называемое среднее образование…».

Шоу делает то, что доставляет ему удовольствие: он учится и пишет, и именно тогда появляются замечательные произведения замечательной личности. Ему удалось избавиться от одного вида работы, не потеряв привычки к труду: «Мое конторское обучение сохранило во мне привычку заниматься чем-либо регулярно и ежедневно. Это фундаментальное правило: работа, противопоставленная лени. Я знал, что иначе я никогда не напишу книгу. Я покупал на шесть пенсов белой чертежной бумаги, сворачивал ее в четверть и заставлял себя писать по пять страниц в день, шел ли дождь или светило солнце, чувствовал ли я скуку или вдохновение. Много во мне оставалось от школьника и клерка, так что если мои пять страниц заканчивались на середине предложения, то дописывал я его уже на следующий день. С другой стороны, если я пропускал день, назавтра я нагонял, выполняя двойной урок. Действуя по этому плану, я создал пять романов за пять лет. Таким было мое профессиональное ученичество…» Мы можем добавить, что эти первые пять романов за пятьдесят лет так и не были напечатаны; но, работая над ними, Шоу учился терпению и оттачивал писательское мастерство. Насколько важна была первоначальная ритуализация рабочей жизни для внутренней защиты молодого человека, можно видеть из одного случайного (заключенного в скобки) замечания, когда он с большой иронией, лукавя, говорит о своей психологической интуиции: «Я развивался вопреки гравитации, много работал благодаря приобретенной привычке в любой момент останавливать работу (я работаю так, как пил мой папаша)[22]. Таким образом, Шоу указывает на комбинацию привычки и компульсивности, которые мы считаем основой формирования серьезной патологии в позднем подростковом возрасте и успешности почти взрослого молодого человека.

«Питейный невроз» отца Шоу описывает в деталях и видит в нем один из источников своего колючего юмора. Отец «должен был стать или семейной трагедией, или семейной шуткой». Выпив лишнего, он не становился компанейским хвастливым забиякой, но, «в душе трезвенник, преисполнялся, стоило ему пропустить рюмку, стыда и угрызений совести» и становился совершенно непереносим. «Шутил он обычно на серьезные, значительные темы и тем самым как бы “снижал” их своим смехом. Что до меня, я никогда сознательно не стремился в своих произведениях к такого рода “снижениям”: этот юмор выходил у меня сам собой, и, безусловно, существует какая-то связь между заливистым хохотом моего отца и успехом моих комедий… Его удовольствие зависело от эффекта, который производили его шутки на наше ощущение святости (того или иного вопроса)… Какое-то провидение есть в этом, потому что сам я пришел к религии, отказавшись от всех фактических и фиктивных ее элементов как ненужных и абсурдных».

Более подсознательный уровень эдиповой трагедии Шоу представлен – с неким фантазийным символизмом – тем, что выглядит она как замаскированное воспоминание о бессилии отца: «Мальчик, который видит своего “папашу” с кое-как завернутым гусем под мышкой с одной стороны и ветчиной – в том же состоянии – с другой (приобретенными в бог знает откуда взявшемся ощущении праздника), бодающегося с садовой оградой в уверенности, что он пытается зайти в ворота, и превращающего свой цилиндр в гармошку, вместо того чтобы умирать от стыда и страха из-за устроенной отцом сцены, валится от смеха (разделяемого раскатисто хохочущим братом матери) и уже не может прийти на помощь цилиндру и в полной сохранности доставить до места его носителя, уж точно не тот, кто станет делать трагедию из шутки, он превратит трагедию в шутку. Если вы никак не можете избавиться от семейных скелетов в шкафу, попробуйте научить их танцевать». Очевидно, что анализ психосексуальных элементов в идентичности Шоу указал бы на их сильную связь с этим воспоминанием.

Шоу объясняет падение своего отца, блестяще анализируя социоэкономические обстоятельства того времени. «Отец был троюродным братом баронета, а мать – дочерью деревенского джентльмена, для которого выходом из трудных ситуаций служили закладные. Вот что для меня бедность». Отец был «младшим сыном младшего сына младшего сына», то есть за душой у него не было ничего, как не было и у его отца. При этом Шоу замечает: «Сказать, что отцу было не по карману дать мне университетское образование, – такая же нелепость, как допустить, будто ему было не по средствам пить, а мне – стать писателем».

Свою мать он вспоминает по «одному или двум редким, но замечательным случаям, когда она мазала мне маслом хлеб. Она мазала его толстым слоем, а не слегка коснувшись ножом». Однако большую часть времени, говорит он уже серьезно, она едва «воспринимала меня как естественный и привычный феномен, принимая как должное, что я делаю то, что делаю». Видимо, в такой безличности было нечто умиротворяющее, потому что «называя все своими именами, я должен был бы сказать, что она была худшей матерью, какую только можно представить, всегда, однако, признавая тот факт, что она была в принципе неспособна причинить зло ребенку, животному, цветку, кому-то или чему-то». Была ли это материнская любовь или воспитание? На это Шоу отвечает сам себе: «Я был дурно воспитан оттого, что слишком хорошо была воспитана моя мать… В своей праведной ненависти к… ограничениям и тирании, нагоняям, угрозам и наказаниям, от которых она натерпелась в детстве… она дошла до такого отрицания, в котором, не зная никакой достойной замены, она сносила царившую дома анархию как естественный ход вещей… А вообще это была тонко чувствующая, лишенная иллюзий натура… жестоко страдавшая и разочаровавшаяся в безнадежном муже и трех неинтересных ей детях, слишком взрослых, чтобы их можно было ласкать, как зверушек и птичек, которых она обожала, и терпевшая унизительно малые доходы моего отца».

В действительности у Шоу было три родителя – третьим был человек по фамилии Ли (для него Шоу находит эпитеты «блистательный», «пылкий», «притягательный»), который давал уроки пения матери писателя, изменив всю жизнь семейства и идеалы самого Шоу: «Несмотря на то что он занял место моего отца как доминирующего фактора в доме, сосредоточив на себе все дела и интересы моей матери, он был настолько глубоко погружен в свои музыкальные дела, что между двумя мужчинами не возникло не только трения, но и какого-то близкого личного общения: вообще никакого неудовольствия… Не переносил он и врачей, а также поражал нас тем, что ел только черный хлеб и спал с открытым окном. И ту и другую привычку я перенял у него на всю жизнь».

Для своих целей я позволю себе извлечь, отобрать, объяснить и назвать три элемента мозаики, из которой сформировалась идентичность Шоу.

Сноб

«От многих таких же английских семей нас отличала способность к иронической драматизации, заставлявшая еще громче грохотать скелеты в шкафах нашего семейства». Шоу признается, что «семейный снобизм сдавал позиции перед напором семейного чувства юмора». С другой стороны, «хотя мою мать нельзя упрекнуть в сознательном снобизме, чувство богоизбранности, которое носила в себе всякая ирландская леди, было непонятно родителям британских предместий, этим снобам (она давала частные уроки музыки в их семьях)». Шоу чувствовал отвращение к проявлениям снобизма, однако в какой-то момент обнаружил, что один из его предков был графом Файфом: «Это было примерно как обнаружить, что происходишь от Шекспира, в которого я еще с колыбели подсознательно решил реинкарнироваться».

Буян

Все свое детство Шоу был погружен в океан музыкальных звуков – в семье играли на тромбоне, офиклеиде, виолончели, арфе и тамбурине – пуще того (или же это было хуже всего), в ней пели. В конце концов, он сам выучился игре на фортепиано и играл громко и пафосно. «Когда я вспоминаю грохот, вой, рев и громовые раскаты, которые обрушивались на нервных соседей в процессе моего обучения, меня охватывает бесполезное уже раскаяние… Я сводил с ума [мать], исполняя свои любимые избранные места из вагнеровского «Кольца», которые в ее представлении должны были звучать “сплошным речитативом”, – она была в ужасе от моей трактовки. Тогда она не жаловалась, но после того, как мы разъехались, призналась, что иногда убегала, чтобы поплакать. Я не могу спокойно вспоминать об этом: если бы я совершил убийство, не думаю, чтобы это так же сильно мучило мою совесть». Однако Шоу не делает окончательного вывода о том, что на самом деле он научился игре на фортепиано, чтобы сравниться со своими музыкальными мучителями. Напротив, он пошел на компромисс, сделавшись музыкальным критиком, то есть тем, кто пишет о звуках, производимых другими. В качестве псевдонима он выбирает «Корно ди Бассетто»: на самом деле, это название инструмента, о котором почти никто не слышал и который звучит так заунывно, что «самому дьяволу не под силу исторгнуть из бассетгорна хоть один искрометный звук». Тем не менее Бассетто сделался блестящим критиком, и более того: «Не могу отрицать того факта, что Бассетто бывал по временам вульгарен; но это не имело значения, если ему удавалось вас рассмешить. Вульгарность – необходимый элемент экипировки писателя; а клоун – это иногда лучшее в цирке».

Дьявол

То, как безусловно одинокий мальчик (чья мать прислушивалась лишь к звукам музыки и музыкантам) стал прибегать к богатому воображению, описано следующим образом: «В детстве я оттачивал литературное мастерство, придумывая молитвы… Они представляли собой художественное произведение, предназначенное для развлечения и умиротворения Всевышнего». В атмосфере непочтительности к делам религиозным, царившей в семье, религиозность Шоу должна была найти точку опоры в самых незыблемых основах, что довольно рано сформировало в нем «интеллектуальную независимость… не расходящуюся с восходящим стремлением к нравственности». В то же время можно догадываться (по некоторым деталям), что в детстве Шоу был настоящим дьяволенком. В любом случае он не чувствовал себя самим собой, когда вел себя хорошо: «В послушного ребенка я тоже играл, потому что, как говорят актеры, “видел себя в этой роли”… Когда же, примерно в 1880 году, Природа наконец закончила мой портрет (до двадцати четырех лет у меня на щеках была еще весьма скудная растительность), вдруг обнаружилось, что у меня вполне демоническая внешность: пушистые усы, косматые брови и раздувающиеся ехидные ноздри оперного дьявола, чьи арии (за авторством Гуно) я напевал еще ребенком, а взгляды стал разделять в отрочестве. Позже я… начал понимать, что наше воображение является для жизни тем же, чем набросок является для картины или для задуманной скульптором статуи».

Так Дж. Б. Ш. более или менее откровенно описывает свой путь. Ему самому казалось, что то, чем он стал в конечном итоге, было дано ему с рождения, как Шекспиру был дан его дар: «Что же касается чтения, то я никак не мог взять в толк, почему она [гувернантка] пристает ко мне с букварем и хрестоматией, если я грамотен от природы, этим навыком я овладел не позже чем у меня прорезались зубы, и читал я всегда так же свободно, как и теперь». Тем не менее перед ним всегда стоял вопрос о выборе профессии: «…когда подрос, мечтал стать оперным певцом, потом – великим живописцем. Я видел себя в мечтах великим композитором. Об одном я не мечтал никогда – стать писателем, ибо писателем я родился. Писательство было для меня чем-то таким же естественным, как вкус воды во рту».

Шоу называет себя также прирожденным коммунистом (поспешим заметить, что его взгляды – это фабианский социализм) и объясняет, какое умиротворение нисходит с принятием того, для чего ты создан; «прирожденный коммунист… видит, что он такое, что такое общество, которое угнетает его. Он излечен от ложного стыда…». Таким образом, из «абсолютного аутсайдера» он постепенно превращается в «посвященного»: «Я был вне общества, вне политики, вне спорта, вне церкви» – но лишь «с точки зрения британского варварства. Когда же речь заходила о музыке, живописи, литературе, науке, я из непосвященного становился посвященным». Все эти особенности он выводит из своего детства, но признает, что проявиться всему этому в полном блеске могла помочь лишь какая-либо «вразумительная теория»: «Если же быть до конца честным, то надо добавить: где бы я ни был, я везде чувствовал себя чужим, своего рода инопланетянином. То ли оттого, что я безумен от рождения, то ли оттого, что, наоборот, излишне нормален, я всю жизнь ощущал себя человеком не от мира сего; уютно я чувствовал себя только в воображаемом мире, непринужденно – только с великими мертвецами. Поэтому, не научись я быть актером, я бы не смог вжиться в самые различные роли, которые мне приходилось играть в жизни: писателя, журналиста, оратора, политика, общественного деятеля, светского льва и так далее. В этом я преуспел лишь позже», – заключает Шоу. Это его заявление само по себе иллюстрирует то легкое отвращение, с которым зрелые люди иногда бросают взгляд назад, на свое юное «я», отвращение, которое для некоторых превращается в убийственное отчаяние и вызывает психосоматические изменения.

Окончание кризиса своей юности Шоу отмечает следующей характеристикой: «Голова у меня работала хорошо, а для того, чтобы способность критически мыслить, помноженная на литературную изобретательность, могла проявиться в полном блеске, мне было необходимо ясное представление о жизни, какая-нибудь вразумительная теория, своего рода религия». Одним предложением старый циник демонстрирует нам, как формируется идентичность. Переведем на язык эго-психологических и психосоциальных понятий: чтобы занять свое место в обществе, человек должен научиться управлять своими не конфликтующими между собой доминирующими способностями, овладеть профессией, обрести безграничный ресурс в виде ответной реакции, наступающей непосредственно при реализации профессиональной деятельности, от профессионального окружения и на основе традиций профессии; и наконец, нужна «вразумительная» теория, объясняющая жизнь, которую старый атеист, до конца верный своей манере шокировать, называет религией. Фабианский социализм, к которому он обратился, является скорее идеологией, о чем мы в общих чертах поговорим в конце данной статьи.

Генетика: идентификация и идентичность

1

Автобиографии экстраординарных (и экстраординарно развитым самовосприятием) людей позволяют заглянуть в глубины формирующейся идентичности. Чтобы обрести отправную точку для поисков ее универсальной генетики, было бы правильным рассматривать это развитие через призму жизненных историй или важных эпизодов из жизни «обыкновенных» людей, чьи жизни не описаны ни в автобиографиях (как в автобиографических заметках Шоу), ни в клинических историях, приведенных, например, в следующей главе. Я не могу, однако, представить здесь подобный материал; напротив, я буду опираться на впечатления, полученные в обыденной жизни, а также в одном из «лонгитюдных» исследований личностного развития детей[23] и еще из коррекционной работы с молодыми людьми, страдающими небольшими нарушениями. Подростковый возраст, отрочество – последняя и заключительная стадия детства. Она может считаться завершенной лишь тогда, когда личность подчинила свои детские идентификации новому типу идентификации, достигнутому через освоение социальной коммуникации и через конкурентное ученичество в среде сверстников. Для этих новых идентификаций больше не характерны ни игривость детства, ни экспериментаторский пыл подростка: строго и неуклонно они подталкивают юную личность к выбору и решениям, которые будут приближать ее к окончательному самоопределению, к необратимой ролевой модели и, таким образом, выбору жизненных обязательств. Задача, которую решает в этот момент молодой человек и окружающее его общество, трудна; выполнение ее требует от разных индивидов в разных обществах разной временной продолжительности, разных усилий, она будет различаться и формой ритуализации подросткового этапа. Индивидуумам требуется – и общество им предлагает – более или менее санкционированный переходный период между детством и взрослой жизнью, институционализированный психосоциальный мораторий, во время которого паттерн «внутренней идентичности» должен более или менее обрести завершение.

Выделяя «латентный период», предшествующий пубертату, психоанализ признает существование определенного психосексуального моратория в развитии – отложенного периода, позволяющего будущей зрелой личности и будущему родителю сначала «пройти школу» (то есть обучение, предусмотренное тем или иным технологическим укладом) и овладеть техническими и социальными основами трудовой деятельности. В рамках теории либидо не удается адекватно охарактеризовать второй период такого моратория, а именно отрочество. Здесь сексуальная зрелость индивида в большей или меньшей степени заторможена в части психосексуальной способности к интимным отношениям и психосоциальной готовности к родительству. Этот период может рассматриваться как психосоциальный мораторий, во время которого индивид, свободно экспериментируя с различными ролями, может найти нишу в каком-то из сегментов своего общества, нишу точно очерченную и вместе с тем словно по волшебству подходящую именно ему. Найдя ее, молодой человек приобретает уверенное ощущение внутренней непрерывности и социальной тождественности, соединяющее его детскую идентичность с тем, чем он становится, и примиряющее его с собственным представлением о самом себе и признанием его в обществе.

Если в дальнейшем мы будем говорить об ответной реакции общества на потребность молодого человека быть «признанным» окружающими его людьми, то будем иметь в виду нечто помимо самого признания его достижений. Для формирования идентичности молодого человека крайне важно получить этот отклик, получить функцию и статус как личности, чей постепенный рост и трансформация значимы для тех, кто начинает обретать смысл для него. Психоанализ пока недостаточно осознал, что такое признание является совершенно необходимой поддержкой эго в специфических задачах юношеского возраста, а именно: поддерживать защиту против многочисленных интенсивных импульсов (уже переместившихся в зрелый генитальный аппарат и развитую мышечную систему); научиться объединять наиважнейшие «бесконфликтные» достижения с трудовыми возможностями; ресинтезировать все детские идентификации уникальным образом, но в соответствии с теми ролями, которые предлагаются достаточно широкой частью общества, будь то соседский квартал, перспективная профессиональная область, объединение единомышленников или же (как в случае с Шоу) «великие мертвецы».

2

С лингвистической и психологической точки зрения идентичность и идентификация имеют общий корень. В таком случае является ли идентичность суммой более ранних идентификаций или же это совершенно иное, дополнительное множество идентификаций?

Если мы согласимся с тем, что идентификации детства (болезненные и противоречивые у наших пациентов) в сумме не равны функционирующей личности, то полезным будет ограниченно рассмотреть идентификацию как механизм, который помогает окончательно сформироваться функционирующей личности. Действительно, мы обычно предполагаем, что задача психотерапии состоит в замене болезненных и неадекватных идентификаций более желательными. Однако, как доказывает каждый проведенный курс лечения, «более желательные» идентификации незаметно подчиняются новому, уникальному гештальту, который выходит за пределы простой суммы своих элементов. На различных стадиях развития дети идентифицируют себя с теми частными аспектами личности взрослого, которые воздействуют на них непосредственно, происходит ли это на самом деле или в их фантазиях. Например, идентификация с родителями сосредоточена на определенных переоцениваемых и неправильно понимаемых частях тела, способностях, ролевых проявлениях. Более того, этим частным аспектам отдается предпочтение не по причине их социальной приемлемости (часто это все что угодно, только не характеристики, позволяющие родителям адаптироваться), а по природе детской фантазии, которая постепенно будет уступать место более реалистическому восприятию социальной действительности. Таким образом, идентичность, фиксируемая в конце подросткового периода, находится над любой другой идентификацией себя с персонажами из прошлого: она включает в себя все значимые идентификации, но она также и меняет их, объединяя в уникальное и более или менее гармоничное целое.

Если, говоря грубо, рассматривать интроекцию-проекцию, идентификацию и формирование идентичности как этапы развития эго и его еще более взрослого взаимодействия с идентичностями детской модели, то логично предположить существование следующего психосоциального графика.

Механизмы интроекции и проекции, составляющие основу более поздних идентификаций, и их относительная интеграция зависят от удовлетворительности взаимности (Erikson, 1950a) между взрослой матерью (или выполняющей ее функцию) и ребенком, на которого направлена материнская забота. Лишь опыт такой взаимности создает для самоощущения полюс безопасности, из которого он осуществляет контакты с другим полюсом: его первыми «объектами» любви.

Судьба детских идентификаций, в свою очередь, зависит от удовлетворительности взаимодействия с надежной и значимой иерархией ролей, исполняемых представителями нескольких поколений, живущих вместе как семья.

Формирование идентичности начинается там, где заканчивается множественная идентификация. Идентичность возникает в результате избирательного отрицания и взаимной ассимиляции идентификаций детства и их поглощения новой конфигурацией, которая, в свою очередь, зависит от процесса, посредством которого общество (часто через подобщества) идентифицирует молодую личность, признавая ее тем, кто должен был стать таким, какой он есть, и кто, будучи тем, кем является, принимается как должное. Общество, не без некоторого первоначального недоверия, признает индивида (в более или менее институционализированной форме) и демонстрирует удивление и удовольствие, знакомясь с вновь рожденной личностью. В то же время общество чувствует себя «признанным» личностью, которой важно получить его признание; равным образом общество может почувствовать себя оскорбленным, будучи отвергнутым личностью, которая не проявляет в нем заинтересованности, и отомстить ей.

3

Несмотря на ярко выраженный кризис идентичности, наступающий в конце подросткового периода, формирование идентичности не начинается и не заканчивается вместе с этой стадией: напротив, развитие эго не прекращается на протяжении всей жизни, большей частью помимо сознания индивида и его общества. Корни этого процесса – в самом начале самораспознавания; в самых первых улыбках младенца, посылаемых матери, есть что-то подобное самореализации в сочетании со взаимным признанием.

На протяжении всего детства происходят временные кристаллизации, которые заставляют личность ощущать и верить (начиная с наиболее осознаваемых аспектов), что она приблизительно знает, кем является, – чтобы вскоре обнаружить, что такая самоуверенность вновь и вновь рушится с каждым скачком в психосоциальном развитии (Benedict, 1938). Примером такого скачка служит разрыв между требованиями, предъявляемыми окружением маленькому мальчику, и требованиями к «большому мальчику», который удивлен тем, почему его сначала уверили, что он такой замечательный, а теперь заставляют сменить этот не требующий от него усилий статус на особые обязанности кого-то, кто «уже большой». Эти разрывы могут привести к кризису и потребовать решительного и стратегического изменения паттерна деятельности, а одновременно с этим – компромисса, который можно было бы компенсировать путем последовательного приращения ощущения социальной значимости. Милый, хороший или плохой мальчик, который стал усердным, вежливым или задиристым большим мальчиком, должен иметь возможность – или должен получить ее – соединить оба этих набора ценностей в одной признанной личности, которая разрешит ему в работе и игре, в официальной обстановке и интимном кругу вести себя не только как «большой мальчик», но и как малыш.

Сообщество поддерживает такое развитие в той степени, в какой позволяет ребенку на каждом этапе сориентироваться в отношении плана жизни с его иерархией ролей, представленных персонажами разного возраста. В семье, среди соседей, в школе происходят контакты и эксперименты с идентификацией себя с детьми более младшего и старшего возраста, с молодыми и старыми взрослыми людьми. Таким образом, через череду многочисленных последовательных и пробных идентификаций ребенок еще на раннем этапе начинает строить предположения, каково это – быть старше или быть младше, – ожидания, которые сами по себе станут частью его идентичности по мере того, как шаг за шагом будут проверены опытным путем на психосоциальную «пригодность».

4

Критические фазы жизни описываются в психоанализе преимущественно в рамках инстинктов и защитных реакций, то есть как «типичные ситуации опасности» (Hartmann, 1939). Психоанализ в большей степени изучает распространение психосексуальных кризисов на психосоциальные (и другие) функции, чем специфику того или иного кризиса, вызванного созреванием каждой функции. Например, ребенок, который учится говорить, приобретает одну из первичных функций, поддерживающих чувство автономии и один из первичных способов расширения радиуса «давания-и-получения». С первым робким проявлением способности намеренно издавать звуки-сигналы от ребенка немедленно начинают требовать сказать, чего он хочет. Это заставляет его пытаться путем правильной вербализации добиться того внимания, которое до этого он получал в ответ на указующие жесты. Его речь – это не только свойственные ему голос и манера; она также определяет его как того, кому отвечают с уже измененной дикцией и уже иным вниманием окружающие его люди. В свою очередь, с этого момента они также ждут, что будут поняты им при помощи меньшего количества объяснений и жестов. Более того, изреченное слово – это пакт: в высказывании, которое осталось в памяти других людей, есть доля необратимого обязательства, хотя ребенок может очень рано выучить, что некоторые обязательства (обещания взрослых ребенку) могут быть нарушены без предупреждения, но другие (его обещания) не могут. Эта присущая речи взаимозависимость не только с миром передаваемых в ней фактов, но и с социальной ценностью вербальных обязательств и высказываемых истин носит стратегический характер для опыта, который поддержит (или не сможет поддержать) развитие здорового эго. Именно этот психосоциальный аспект мы должны научиться связывать с теперь уже достаточно изученными психосексуальными проявлениями, представленными, например, автоэротическим наслаждением речью; использованием речи в качестве способа эротического «контакта»; или в случае речевых акцентов при упоминании определенных органов. Таким образом, с началом использования голоса и слов ребенок начинает формировать их особую комбинацию для капризов и песен, суждений и споров, которая становится частью нового элемента будущей идентичности, а именно «того, кто говорит и к кому обращаются с речью в такой-то и такой-то манере». Этот элемент, в свою очередь, будет связан с другими элементами формирующейся идентичности ребенка (умный, и/или симпатичный, и/или упрямый) и будет им сравниваться с проявлением у других людей, живых или мертвых, воплощающих для него идеал или зло.

Функция эго – интегрировать на данном уровне развития эти психосексуальные и психосоциальные аспекты и одновременно с этим интегрировать взаимоотношения вновь добавленных элементов идентичности с существующими. Ранее кристаллизованные идентичности могут стать источником возобновления конфликта, если изменения в качестве и количестве стремлений, расширение ментального аппарата, новые и зачастую противоречивые социальные требования сделают все предыдущие приращения недостаточными и поставят под сомнение все прежние возможности и награды. Такие кризисы развития и нормативные кризисы отличаются от навязанных извне травматических и невротических кризисов, поскольку сам процесс роста придает индивидууму новую энергию по мере того, как общество предлагает ему новые специфические возможности (в соответствии с доминирующими представлениями и институционализацией жизненных фаз). С эволюционной точки зрения процесс формирования идентичности происходит как эволюция конфигурации – конфигурации, которая утверждается постепенно через последовательный синтез эго и ресинтез, протекающий на протяжении периода детства; это конфигурация, постепенно интегрирующая конституциональные данные, индивидуальные либидозные потребности, приоритетные способности, эффективные способы защиты, удавшиеся сублимации и устойчивые роли.

5

Финальное объединение притягиваемых друг к другу элементов идентичности в конце периода детства (и отбрасывание конфликтующих)[24] оказывается труднейшей задачей; что же позволяет считать столь «аномальную» стадию, как отрочество, завершенной? Здесь можно вспомнить, что, несмотря на схожесть подростковых состояний с невротическими и психотическими эпизодами и симптомами, отрочество является не заболеванием, а нормативным кризисом, то есть нормальным этапом повышенной конфликтности, характеризуемым видимыми флуктуациями силы эго, но вместе с тем и большим потенциалом роста. Невротические и психотические кризисы характеризуются тенденцией к самозацикливанию, растущими затратами энергии на оборону, углублением психосоциальной изоляции; между тем нормативные кризисы в сравнительно большей степени обратимы или, лучше сказать, преодолимы и характеризуются избытком энергии, которая, безусловно, время от времени будит спящую тревожность и разжигает новые конфликты, но вместе с тем и поддерживает новые расширенные функции эго в поиске и освоении новых возможностей и связей. То, что предвзятому взгляду может показаться началом невроза, часто является не чем иным, как усугублением кризиса, который разрешится сам собой и представляет часть процесса формирования идентичности.

Правда, безусловно и то, что подросток на финальной стадии формирования идентичности склонен страдать от диффузии ролей больше, чем когда-либо ранее (или когда-либо еще); правда и то, что такая неопределенность делает многих подростков беззащитными перед лицом скрытых до сей поры болезненных состояний. Вместе с тем важно помнить, что растерянная и уязвимая, замкнутая в себе и несовершенная, при этом требовательная и своевольная личность не слишком невротического подростка включает в себя множество необходимых элементов для полуосознанных ролевых экспериментов, выражаемых заявлениями «Тебе слабо?» или «Мне не слабо». В огромной мере эта очевидная диффузия является социальной игрой и, таким образом, действительно наследует детской игре. Точно так же формирование эго в подростковом возрасте требует и дозволяет игровые эксперименты в фантазиях и интроспекции. Мы склонны драматизировать «близость к сознанию» опасного содержания подсознания (например, эдипова комплекса) в подростковом восприятии прежде всего из-за очевидного риска, создаваемого в психотерапии, когда и если мы рьяно беремся за задачу вывести нечто из подсознания в сознание и заставляем кого-то, кто уже приблизился к пропасти, зайти слишком далеко. Риски, которым подвергают себя подростки, обычно являются всего лишь экспериментами, которые в итоге позволяют подчинить полученный опыт контролю со стороны эго при условии, что ребенок сможет каким-либо способом сообщить его другим подросткам в форме странного кода, принятого на такой случай, – и при условии, что он не вызовет преждевременную и фатально серьезную реакцию сверхбдительных или невротических взрослых. То же нужно сказать и о подростковой «непрерывной обороне», которая нередко озадачивает клинициста. По большей части это все что угодно, кроме патологии; потому что отрочество – кризис, в котором лишь непрерывная оборона помогает подростку преодолевать ощущение самого себя жертвой, подогреваемое изнутри и извне, выход из которого на счастливую дорогу деятельности и самовыражения лежит через ошибки и эксперименты.

В целом риски подростковых социальных игр, аналогичные тем, что были связаны с природой детской игры, преодолеваются не так уж легко. Мы часто называем подростковое поведение недопустимым, ненужным, иррациональным, приписываем ему регрессивные и невротические смыслы. Как в прошлом наука отказывалась от изучения спонтанных детских игр в пользу индивидуальных «представлений»[25], так и сейчас коллективное поведение в подростковой группе не привлекает того внимания, которого заслуживает, в отличие от поведения отдельного подростка. Дети и подростки в своих предсообществах обеспечивают друг для друга санкционируемый мораторий и взаимную поддержку в свободных экспериментах с внутренней и внешней опасностью (включая опасности, исходящие из взрослого мира). Вернут ли подростка его вновь приобретенные способности обратно к детскому конфликту, в значительной степени зависит от качества возможностей и вознаграждения, которые он получит в своей группе сверстников, а также от более формальных обстоятельств, которыми общество в целом встречает этот переход от социальных игр к трудовым экспериментам, от ритуалов перехода к окончательным обязательствам, – всего того, что должно базироваться на внутреннем взаимном контракте между индивидуумом и обществом.

6

Является ли чувство идентичности сознательным? Конечно, иногда оно слишком сознательное. В метаниях между жизненно важными внутренними потребностями и неотвратимыми внешними требованиями не прекращающий эксперименты индивидуум становится иногда жертвой переходного экстремального состояния сознания собственной идентичности, которое лежит в основе «самоосознания», типичного для молодых людей. Там, где процесс формирования идентичности затягивается (фактор, который может стать преимуществом и дать простор творчеству), такая поглощенность собственным идеализированным образом – далеко не редкость. Лучше всего мы осознаем свою идентичность тогда, когда должны вот-вот обрести ее и когда мы (в кино это выглядит как удивленный повторный взгляд героя) с удивлением обнаруживаем ее; когда мы приблизились к кризису и ощущаем первые признаки диффузии идентичности – синдром, который будет описан далее.

Напротив, растущее чувство идентичности мы испытываем предсознательно как чувство психосоциального благополучия. Самыми очевидными его характеристиками являются ощущение комфортности пребывания в собственном теле, понимание того, «куда ты движешься», и внутренняя уверенность состоявшегося признания теми, кто что-то для тебя значит. Такое чувство идентичности не дается раз и навсегда. Как ощущение «чистой совести», его теряют и обретают вновь, даже несмотря на то, что в позднем подростковом возрасте уже появляется и крепнет способность к более длительному и экономичному его поддержанию и восстановлению.

Как всякий аспект благополучия или, в данном случае, синтеза эго, чувство идентичности содержит некий предсознательный аспект, который может быть осознан: он проявляется в поведении, видимом невооруженным глазом, и имеет бессознательные реакции, которые можно обнаружить лишь с помощью психологических тестов и психоаналитических методов. Я сожалею, что в этом вопросе я могу лишь выдвинуть утверждение общего характера, которое требует детальных доказательств. Это утверждение касается целого ряда критериев психосоциального здоровья, которые специфическим образом прорабатываются и приобретают относительно завершенный вид на стадиях развития, предшествующих кризису идентичности и следующих за ним. Это кратко проиллюстрировано в таблице 1.

Таблица 1. Этапы психосоциального развития личности согласно эпигенетическому принципу

Идентичность представлена лишь как одна концепция в рамках более широкого понятия жизненного цикла, в котором детство рассматривается как постепенное формирование личности через психосоциальные кризисы, специфические для каждой фазы развития: в других своих работах (1950a, 1950b) я писал об эпигенетическом принципе и приводил эту таблицу (у автора указано: «диаграмму». – Примеч. ред.), которая может помочь нам в исследовании психосоциального развития личности (я призываю отнестись к ней критически и не считать ее руководством к прямому действию). Сначала обратим внимание на ячейки с двойными рамками, расположенные по диагонали (I, 1; II, 2; III, 3; IV, 4; V, 5; VI, 6; VII, 7; VIII, 8), и не будем обращать внимания на остальные ячейки. Диагональ представляет последовательность психосоциальных кризисов. Каждая из этих ячеек содержит критерий относительного психосоциального здоровья и соответствующий критерий относительного психосоциального нездоровья; при «нормальном» развитии первый должен уверенно перевешивать (хотя он никогда не вытеснит) второй. Последовательность этапов представляет постепенность развития составных элементов психосоциальной личности. Каждый существует в некой форме (вертикаль) до момента, когда он станет характерным для данной фазы, то есть когда «его» психосоциальный кризис будет наконец спровоцирован как готовностью индивида, так и давлением со стороны общества. При этом каждый элемент вступает в полноценную игру и находит более или менее длительное решение в конце «своей» стадии. Таким образом, он находится в системной связи со всеми другими элементами, каждый из которых будет проявлен необходимым образом в правильное время; скорость развития каждого из этих элементов и их соотношение определяются индивидуальными особенностями личности и природой общества. В конце подросткового периода идентичность начинает соответствовать стадии (V, 5), то есть она должна найти пути интеграции в сравнительно бесконфликтную психосоциальную конфигурацию – или остаться дефектной либо отягощенной конфликтами.

Предлагая данную таблицу как модель, я хотел бы вначале сказать о тех аспектах этой сложной проблемы, которые не затронуты в данной работе: первое – это то, что мы не сможем более определенно охарактеризовать значение предвестников идентичности, сформированных в младенческом возрасте и поэтому весьма смутных (вертикаль 5 таблицы 1). Возможно, нужно подойти к исследованию детских проблем нетрадиционно, то есть рассматривать их начиная с периода взрослой жизни с обратным отсчетом и пониманием того, что период раннего развития нельзя анализировать в его собственных рамках, сам по себе, и что ранние стадии детства не могут быть поняты без единой теории общего периода, предшествующего взрослому. Младенец (не избавленный от хаоса необходимого гнева) не может выстроить заново из себя самого весь курс собственной жизни, реконструируя свой более ранний опыт. Мы помним, что даже самый маленький ребенок живет в сообществе с присущими тому жизненными циклами, зависящими от него, как и он сам зависит от них, которые направляют его стремления и его сублимации, обеспечивая непрерывно обратную связь. Здесь требуется психоаналитический взгляд на такое сообщество, и мы вернемся к этому в конце данной работы.

Второе систематическое умолчание касается стадий психосексуального развития. Те читатели, которым удалось познакомиться с диаграммами психосексуального развития, включенными в работу «Детство и общество» (Childhood and Society, Erikson, 1950a), знают, что я пытаюсь построить фундамент для глубокого анализа соотнесенности психосексуального и психосоциального эпигенезов, то есть двух программ последовательного развития и созревания элементов и их составляющих. Сущностная неразделимость этих двух программ была продемонстрирована в названной работе, хотя основное свое внимание я сосредоточил на психосоциальной программе, а еще точнее – на одной ее стадии.

К какому же традиционному источнику психоаналитического знания мы должны обратиться? Это первичная патография; в данном случае клиническое описание спутанной личности. В надежде прояснить таким образом вопрос идентичности, рассмотрев его под более знакомым углом, мы вернемся затем к нашей главной цели: как писал Фрейд, извлечению из психопатологического опыта всего, что может пойти на пользу обыкновенной психологии.

Патография: клиническая картина спутанности личности

Патография была и остается традиционным источником психоаналитического знания. Далее я буду говорить о синдроме расстройств молодых людей, которые не могут воспользоваться ни институционализированным мораторием, предложенным им обществом, ни создать или поддерживать (как это делал Шоу) свой собственный мораторий. Вместо этого они идут к психиатрам, священникам, судьям или (добавим) в призывные пункты, чтобы им назначили место, пусть не столь комфортабельное, где бы они смогли переждать этот период.

В моем распоряжении истории нескольких молодых пациентов в возрасте между шестнадцатью и двадцатью четырьмя годами, которым потребовалось лечение по окончании крайне неспокойного периода их жизни. Многих я видел, нескольких лечил лично; с еще большим количеством случаев я знаком из докладов, представленных на интервью и семинарах в Центре Остин Риггс в Стокбридже и Западном психиатрическом институте в Питсбурге; основной массив историй болезни бывших пациентов хранится сейчас в Центре Остин Риггс. Мой общий обзор этих историй наверняка сразу же напомнит читателю о диагностических и методологических проблемах, связанных с лечением подростков вообще (Bios, 1953) и особенно с лечением пограничных состояний у молодежи (Knight, 1953), которые обычно диагностируют как шизофрению или тяжелую характеропатию с параноидальными, депрессивными, психопатическими и другими тенденциями. Такая устоявшаяся практика диагностики не будет подвергнута здесь сомнению. Однако мы попытаемся сосредоточиться на некоторых общих чертах, характеризующих жизненный кризис, через который прошла вся эта группа пациентов в результате (временной или окончательной) неспособности их эго сформировать идентичность: все они страдают острой спутанностью идентичности[26]. Естественно, только детальное описание может полностью объяснить необходимость или желательность применения такого «фазоспецифического» подхода, в котором упор делается на жизненных задачах, совпадающих в этой группе пациентов, а также на диагностических показателях, которые позволяют выявить такие состояния. Несмотря на это, я все же надеюсь, что мой обзор будет субъективно правдоподобным. Тот факт, что известные мне случаи изучались в частном институте в Беркшире и государственной клинике в промышленном Питсбурге, заставляет предположить, что на этих страницах будут представлены по меньшей мере две крайние точки социоэкономического состояния Соединенных Штатов (и, следовательно, две экстремальные формы проблемы идентичности). Это может означать, что семьи, к которым принадлежат эти молодые люди, по причине своего экстремального положения на шкале классовой мобильности и американизации передали этим детям ощущение безнадежности в отношении шансов на участие (или успех) в приобретении доминирующих американских качеств и символов успеха[27]. Характерны ли, и если да, то в какой мере, описываемые здесь расстройства для групп, которые занимают комфортное среднее положение на социоэкономической лестнице, остается под вопросом.

Время надлома

Состояние острой спутанности идентичности обычно проявляется в тот период, когда молодой человек оказывается перед лицом комбинации обстоятельств, одновременно требующих от него обязательств, относящихся к физической близости (что вовсе не означает чисто сексуальный опыт), к выбору рода занятий, к энергичной конкуренции, а также к психосоциальному самоопределению. Девушка, только поступившая в колледж, до этого находившаяся под опекой консервативной матери (которая постаралась забыть прегрешения собственной молодости, не столь консервативной), встречает там молодых людей, радикально разнящихся по своему происхождению, и среди них она выберет себе друзей и врагов. Различия в моральных устоях особенно ощутимы в отношениях полов. По этим правилам девушка должна играть или отвергнуть их; а ответственность за решения и выбор неизбежно приведет ее к конкурентному участию в жизни и даже позволит занять положение лидера. Часто среди всего этого «разнообразия» ей удается обнаружить комфортный для себя круг, где приняты манеры, ценности, символы, внутреннюю ностальгию по которым скрывает кто-то из ее родителей или бабушек и дедушек, вслух отрекаясь от этой тоски. Выбор и решения, а главное – успех, достигнутый на любом из направлений, выводят на передний план конфликт идентификаций и одновременно ставят под угрозу возможность широкого выбора в будущем. Каждый шаг может стать прецедентом для психосоциального самоопределения, то есть индивидуум сам станет представителем того «типа», к которому относится та или иная группа его сверстников (и все они изо всех сил стремятся соответствовать этому типу). С другой стороны, всякое выраженное стремление избежать выбора (а это по умолчанию является мораторием) приводит к чувству внешней изоляции и внутренней пустоты, которая легко наполняется старыми объектами либидо, а с ними и сознательными и опасными инцестуальными чувствами; более примитивными формами идентификации; и это чувство (иногда) вновь заставляет вступать в борьбу с архаичными интроектами. Эта регрессивная сила часто оказывается в фокусе повышенного внимания со стороны моих коллег, поскольку здесь мы играем на знакомом нам поле, где можем различить признаки регрессии в сторону младенческой психосексуальности. Тем не менее нарушения, о которых мы говорим здесь, не могут быть проанализированы без понимания особой природы переходной юношеской регрессии как попытки отсрочить, фигурально выражаясь, психосоциальную предрешенность или избежать ее. В результате наступает состояние паралича – механизм, который позволяет осуществлять минимальный выбор при максимальном внутреннем убеждении, что выбор остается за тобой. Здесь мы можем обсудить лишь некоторые аспекты этой сложной в своих проявлениях патологии.

Проблема интимности

В таблице 1, предложенной читателю в предыдущем разделе, проблема «Интимность vs. Изоляция» представлена как центральный конфликт, следующий за конфликтом «Идентичность vs. Диффузия идентичности». Многие из наших пациентов испытывают срыв в момент, который совершенно справедливо считается скорее вступлением во взрослый период, нежели окончанием отрочества. Это объясняется тем, что часто только попытка вступить в дружеские отношения, конкурентные или сексуальные полностью обнажает скрытую доселе слабость идентичности.

Настоящие «отношения» с другими людьми есть результат самоопределения и его испытание. Если оно все еще отсутствует, молодая личность, экспериментируя с различными формами близости в дружбе и конкуренции, в сексуальной игре и любви, в спорах и разговорах, склонна испытывать особое напряжение, как будто межличностная близость может обернуться для нее потерей идентичности, что в ответ требует от нее внутренней отстраненности и осторожности в принятии на себя обязательств. Если молодой человек не может разрешить это напряжение, он действительно отстраняется и старается входить только в стереотипные, формализованные межличностные отношения. Возможно также, что он будет делать все новые и новые лихорадочные попытки в поисках близости с самыми невозможными партнерами и всякий раз будет терпеть неудачу. Там, где уверенное чувство идентичности отсутствует, дружба и романы оказываются отчаянными попытками вычертить границы своей идентичности через взаимное нарциссическое отражение партнеров; и влюбиться в кого-то в таком случае означает отразиться в чьем-то образе, разбить это зеркало и причинить себе боль. Даже сам акт любви и сексуальные фантазии грозят в этом случае потерей сексуальной идентичности: тогда неясно даже, испытывает ли сексуальный экстаз сам индивидуум или его партнер, идет ли речь о гетеросексуальных или гомосексуальных контактах. Таким образом, эго теряет свойство забывать себя при погружении в сексуальные и сильные эмоциональные переживания, сливаясь с другой личностью, которая является партнером в этом переживании и гарантом непрерывности идентичности индивида: слияние превращается в потерю идентичности. В этом случае происходит мгновенное обрушение всех характеристик взаимности, с последующими отчаянными попытками начать все сначала и как бы преднамеренным регрессом в стадию растерянности и гнева, свойственным лишь очень малым детям. Нужно помнить, что противоположным близости состоянием является дистанцирование, отстраненность, то есть готовность отречься, игнорировать или разрушить те силы и тех людей, чье существование представляется тебе опасным. Близость с какими-то одними людьми или идеями не будет полной без убежденного отречения от других групп людей или идей. Поэтому недостаточное или избыточное отречение является неотъемлемым аспектом неспособности обрести близость из-за неполной идентичности: тот, кто не уверен в данной «точке зрения», не может быть уверен и в своем отречении от нее.

Молодые люди часто весьма жалостно выражают свою убежденность в том, что только слияние с «лидером» может спасти их – обычно это взрослый человек, который способен и готов предложить себя в качестве безопасного объекта для экспериментального признания молодым человеком своей несостоятельности и в качестве проводника в повторном обучении первым шагам к взаимной близости и легитимизации отречения. Именно к такой личности стремится подросток, желает стать ее учеником, последователем, сексуальным партнером или пациентом. Если это ему не удается, а часто так и происходит из-за самой интенсивности этого желания и независимой реальности, молодой человек возвращается в состояние напряженной интроспекции и самоанализа, что, особенно при отягчающих обстоятельствах или при наличии сравнительно сильной аутистической тенденции, может привести его в парализующее пограничное состояние. С точки зрения симптоматики это состояние характеризуется болезненным и сильным чувством изолированности; разрывом между чувством внутренней непрерывности и самотождественности; чувством всеобъемлющего стыда; неспособностью ощущать удовлетворение от любого вида деятельности; чувством, что жизнь навязана данному индивидууму, а не проживается по его инициативе; критическим сокращением ощущаемой жизненной перспективы; и наконец, базовым недоверием, которое должно быть опровергнуто миром, обществом и, конечно, психиатрией, – им предстоит доказать пациенту, что он существует в психосоциальном смысле, то есть он вправе рассчитывать на приглашение стать самим собой.

Диффузия перспективы времени

В критических случаях отложенного или затянувшегося отрочества проявляется экстремальная форма нарушений проживания времени, которая в слабых своих вариантах относится к компетенции психопатологии подросткового периода. Она включает в себя ощущение безотлагательной срочности и вместе с тем потерю чувства времени как одного из измерений жизни. Молодой человек ощущает себя одновременно очень маленьким, почти младенцем, и в то же время дряхлым стариком. Протесты по поводу упущенного шанса и преждевременной и фатальной утраты возможностей распространены среди тех наших пациентов, которые оказались внутри подростковых культур, считающих такие протесты романтичными. Болезненность, однако, состоит в неверии в то, что время может все изменить, и одновременно в страхе перед тем, что это на самом деле может случиться. Это противоречие часто выражается в общем замедлении темпа жизни: пациент ведет себя в ежедневной жизни (и в рамках терапии) так, словно он увяз в патоке. Ему сложно вечером отправиться в постель и перейти в состояние сна, точно так же ему сложно утром встать с кровати и вернуться в состояние бодрствования; сложно прийти к назначенному времени и сложно вовремя уйти. Обычные его жалобы – «я ничего не знаю», «я сдался», «я бросил» – отражают состояние легкой депрессии; часто они являются проявлением отчаяния, которое Эдвард Бибринг (Edward Bibring, 1953) не так давно объяснил стремлением части эго «умереть». Заявления молодых людей о том, что их жизнь закончится с окончанием подросткового периода (иногда они называют более поздний срок своего «ухода»), являются, безусловно, нежелательными, но в то же время дают некую надежду на возможность нового начала. Некоторые из наших пациентов настаивают на том, чтобы их терапевт не убеждал их продолжать жить, если (успешное) лечение не сможет убедить их в том, что это того стоит; без такого убеждения их мораторий не состоялся бы. Вместе с тем «желание умереть» лишь в редких случаях является по-настоящему суицидальным, когда «стать самоубийцей» становится неизбежным выбором идентичности. Я вспоминаю одну милую девушку, старшую дочь фабричного рабочего. Ее мать без конца повторяла, что лучше ее дочери умрут, чем она увидит их проститутками; в то же время она подозревала «проституцию» в любом их общении с мальчиками. В результате девушки образовали свой тайный кружок, чтобы экспериментировать с неоднозначными ситуациями и, возможно, чтобы защищать друг друга от мужчин. Наконец, они были пойманы в компрометирующих обстоятельствах. Официальные органы также посчитали, что девушки собирались заняться проституцией, и направили их в соответствующие учреждения, где им продолжали навязывать то клеймо, которое общество ставит на таких, как они. Они не могли обратиться к матери, которая, как они считали, не оставила им выбора; добрые намерения и сочувствие социальных работников по несчастному стечению обстоятельств саботировались. В конце концов, старшая девочка (также по стечению обстоятельств) не увидела для себя иного будущего, кроме ухода из этого мира. Она повесилась, надев перед смертью красивое платье и оставив записку, которая заканчивалась загадочными словами: «Я заслужила честь, чтобы отказаться от нее. Зачем?»

Менее эффектные, но не менее болезненные формы и причины «негативной идентичности» будут рассмотрены ниже.

Диффузия инициативности