Помоги проекту - поделись книгой:
Пока я делал карандашные наброски, из северной части деревни стал доноситься стук топора, за которым последовал глухой удар, будто упало дерево. Оказалось, что, раскопав старый очаг в первом доме, который мы посетили, и не обнаружив там ничего интересного, миссионер, возомнивший себя археологом, подозвал матросов к одному из самых интересных тотемных столбов и велел им его срубить, отпилить главную фигуру (женщину с шириной плеч три фута и три дюйма) и доставить ее на борт парохода, чтобы затем увезти реликвию на восток и пополнить коллекцию какого-нибудь музея. Это кощунство навлекло бы на нас серьезные неприятности и дорого бы нам обошлось, если бы тотем не принадлежал клану Кадачана, представитель которого был прихожанином недавно основанной на острове Врангеля пресвитерианской церкви. Кадачан очень серьезно посмотрел в глаза проповедника и задал ему меткий вопрос: «А тебе бы понравилось, если бы индеец пришел на кладбище, сломал и унес с собой памятник, принадлежащий твоей семье?»
Как бы то ни было, религиозные отношения сторон и несколько подаренных безделушек, подкрепленных извинениями, позволили уладить дело миром.
Во второй половине дня свисток парохода созвал всех на борт, чтобы завершить эту памятную поездку. Небо было полно жизни, дивный закат золотил воду и разгонял тени раздумий, которые тяготили нас среди руин. Мы высадились на пристани острова Врангеля в сумерках, пробрались сквозь толпу любопытных индейцев, перешли две кривые улочки и поднялись к своим домам в форте. Мы отсутствовали всего три дня, но они были так насыщены новыми пейзажами и впечатлениями, что время тянулось бесконечно долго, и наша несостоявшаяся поездка в Чилкат отнюдь не была неудачной, как показалось некоторым, напротив, она стала одной из самых запоминающихся в моей жизни.
Глава VI. Кассиарская тропа
Второе путешествие вверх по реке Стикин я совершил в августе, отправившись из конечного пункта судоходства вглубь материка, чтобы осмотреть сухие травянистые холмы и равнины Кассиарской тропы.
Вскоре после того, как я покинул Телеграф-Крик, мне встретился веселый торговец, который заверил меня в том, что я направляюсь в самый удивительный регион мира, что «пейзажи верховья реки полны самых невероятных причуд природы, и с ними не может сравниться ни один естественный или искусственный пейзаж, реальный или вымышленный. О провизии можно не беспокоиться, повсюду в изобилии растут съедобные растения и ягоды. Один человек заблудился там и целых четыре дня питался тем, что находил по пути, а затем вернулся в лагерь полным сил. На самом деле дикий пастернак и перец очень полезны для здоровья. И мой вам совет – идите не спеша и наслаждайтесь пейзажами».
У места впадения в реку Стикин ее первого притока Норт-Форк, где идущий на нерест лосось преодолевает бурные пороги, я встретил группу индейцев тольтанов или стиков, которые ловили рыбу ивовыми ловушками, чтобы запастись ею на зиму. Улов был богатым, а индейцы – сытыми и веселыми. В своем лагере они жили в высоких шалашах, построенных из вертикально воткнутых в землю стволов. Внутри них было множество перекладин, на которых сушились тонны лосося. Головы нанизывали на отдельные столбы, а икру складывали в ивовые корзины и коптили над костром в центре постройки. Площадь самого большого шалаша у реки составляла около сорока квадратных футов. По всему периметру были уложены настилы из еловых и сосновых ветвей, на которых одни индейцы спали, другие плели веревки, а третьи сидели и отдыхали, сплетничали и любезничали, в то время как маленький ребенок качался в гамаке. Все казались беспечными и веселыми, но при этом весьма работящими и умными, чтобы вести здоровый и комфортный образ жизни. Я слышал, что зимой они живут в крепких хижинах в лесах, где очень много дичи, особенно карибу*. У этих индейцев были маленькие стопы и ладони, кожа бледно-медного цвета, щеки и губы совершенно не походили на негроидные, как у представителей некоторых прибрежных племен. И в целом они были менее коренастыми, с более длинной шеей и не столь крупными чертами лица.
Одной из самых поразительных геологических особенностей этого региона являются огромные отложения гравия, видимые на отдельных участках стен в речных ущельях. Примерно в двух милях выше по течению от места впадения Норт-Форк находится базальтовый утес высотой триста пятьдесят футов, над которым лежит пласт гравия толщиной четыреста футов, а под базальтом еще один пласт толщиной не менее пятидесяти футов.
От придорожной гостиницы «Вардс», расположенной на высоте около тысячи четырехсот футов над уровнем моря в семнадцати милях от Телеграф-Крик, тропа ведет вверх по гравийному хребту до покрытого хвойными и еловыми лесами плато на высоте двух тысяч ста футов над уровнем моря, а оттуда еще три мили тянется через невысокий густой лес до второго слияния рек Норт-Форк и Стикин, где видны еще более крупные наслоения гравия толщиной не менее шестисот футов, покоящиеся на пласте красной яшмы.
В девятистах футах над рекой находится слегка холмистое плато, поросшее осиновыми и ивовыми рощами и мшистыми лугами. В районе местечка «Уилсонс», в полутора километрах от реки, земля покрыта карликовой манзанитой* и великолепной линнеей северной, там растут небольшие сосны, ели и осины высотой от пятидесяти до шестидесяти футов.
Расстояние от «Уилсонс» до «Карибу» составляет четырнадцать миль, воды по пути я не видел, хотя почти ровная мшистая земля выглядела заболоченной. В «Карибу Кэмп» в двух милях от реки я встретил двух замечательных собак – ньюфаундленда и спаниеля. Их владелец сказал мне, что заплатил за обеих всего двадцать долларов, а вскоре ему только за одну из них предлагали уже сто. Ньюфаундленд, по его словам, ловил лосося на небольших порогах и мог привести лошадей с пастбища в нескольких милях от лагеря. Славный угольно-черный кудрявый спаниель помогал переносить посуду со стола на кухню и ходил за водой: когда велели, брал ведро и ставил его на берегу ручья, но наполнять его водой не умел. Но главной работой собак было тащить сани с лагерным инвентарем и припасами вверх по реке зимой. Если лед был крепким и гладким, они могли тащить груз весом до тысячи фунтов[14]. Их кормили кашей из сушеной рыбы, сваренной вместе с овсянкой.
Лесоматериалы здесь представлены в основном ивой или тополем в низинах, иногда встречается сосна, береза и ель около пятидесяти футов в высоту. Из тех деревьев, что я видел, ни одно не превышало фута в диаметре. Несколько участков по тысяче акров были уничтожены пожаром. Часть зеленых деревьев обгорела снизу: торчащие из земли корни, поросшие сухим мхом, легко воспламеняются. Горная цепь высотой от пяти до шести тысяч футов, протянувшаяся с севера на юг на шестьдесят миль, была покрыта лесом до самых вершин. Деревьев не было лишь на нескольких утесах и одном из высочайших заснеженных пиков. Ни одна из частей этого хребта, на мой взгляд, не претерпела существенных изменений, хотя, судя по пластам гравия, масштабы денудации в этом регионе были колоссальными.
На вершине пологого цветущего перевала, расположенного на высоте около четырех тысяч футов над уровнем моря, внезапно открывается вид на прекрасное озеро Диз, сияющее, словно широкая спокойная река, между лесистыми холмами и горами. Его длина составляет около двадцати семи миль, а ширина – одну-две мили. Озеро имеет отток в реку Маккензи, которая уносит его воды в Северный Ледовитый океан по очень длинному, окольному и романтичному водному пути, исследование которого стало настоящим испытанием для героического шотландца, чье имя теперь носит река – Александра Маккензи*, который в 1789 году совершил путешествие от Большого Невольничьего озера* до Северного Ледовитого океана. Диз-Крик, небольшой стремительный ручей длиной около сорока миль и шириной сорок или пятьдесят футов, впадает в озеро с запада и берет начало на травянистых горных хребтах. Тиберт-Крик, примерно той же протяженности, а также Макдеймс-Крик и Дефот-Крик[15] с их многочисленными притоками берут начало в одном общем горном массиве и текут по болотистым плоскогорьям между реками Маккензи, Юкон и Стикин. Все эти притоки Маккензи оказались богаты золотом. Полузапруды*, искусственные каналы и шлюзовые уловители на нижних пяти-десяти милях их течения показали высокую эффективность, а количество ледникового и, возможно, доледникового гравия было огромным. Некоторые русла были похожи на русла так называемых «мертвых рек»* Калифорнии. Несколько древних каналов в районе Тиберт-Крик, заполненных моренными отложениями, имеющими синий оттенок у ложа, были разведаны и перемыты. Судя по валунам, присутствующим на некоторых месторождениях, значительная часть крупнозернистого золота, несомненно, была принесена сюда ледником издалека. Самые низко залегающие пласты, хотя и известно, что они богаты золотом, еще не были разработаны на большую глубину из-за больших издержек. Если прииск приносил менее пяти долларов в сутки, он считался убыточным. В то время только три участка на Дефот-Крик, расположенные в восемнадцати милях от устья Тиберт-Крик, считались прибыльными. Один из найденных в этом ручье самородков весил сорок фунтов.
Пока я гулял по берегам этих золотоносных ручьев, разглядывая приборы для промывки золота, рудники[16] и старателей, мне посчастливилось встретить интересного канадца французского происхождения, старого охотника-следопыта, который через несколько минут разговора пригласил меня посетить его золотой прииск у истока Дефот-Крик неподалеку от гладкого травянистого горного хребта, с которого, по его словам, открывался прекрасный вид на верховья рек Стикин, Таку, Юкон и Маккензи. Хотя канадец был тяжело нагружен мукой и беконом, это не мешало ему, не теряя равновесия, легко идти по ухабистым тропам, будто груз был естественным продолжением его тела. Сначала мы шли вдоль ручья Тиберт то по гравию, то по коренной* горной породе, то по заваленному валунами краю ручья. Выше по течению от рудников ручей был прозрачен и быстр. Его берега поросли мхом, травой, осокой и цветами, среди которых встречались маргаритки, дельфиниумы*, золотарник, белозор*, лапчатка*, земляника и другие. Иногда нам встречались узкие полосы лугов, а у самой кромки воды росли стройные остроконечные пихты и ели, корни которых были укутаны мхом. Общая протяженность ручья составляла около сорока пяти миль, однако самые богатые из найденных до сих пор золотоносных залежей* были сконцентрированы в районе последних четырех миль его низовья. Расположенные выше по течению прииски, приносившие четыре-пять долларов в день, считались убыточными из-за высокой цены на провиант и слишком короткого сезона добычи. Перейдя множество небольших ручьев, окруженных деревьями и лугами, болотами и цветущими дикими садами, примерно в середине дня мы добрались до хижины Леклера. Прежде чем зайти внутрь, он сбросил свою ношу и поспешил показать мне свой любимый цветок – голубую незабудку, которая росла в нескольких родах[17] от хижины, и с гордостью и величайшим уважением вручил ее мне. По тому, с какой любовью он смотрел на незабудку, с какой трепетной нежностью держал ее и рассказывал мне о ее достоинствах, я понял, что Леклер искренне очарован этим хрупким творением дикой природы.
После обеда мы поднялись на вершину водораздельного хребта, который располагался в миле от хижины, и прогуливались там до захода солнца, любуясь бескрайними просторами похожего на прерии холмистого высокогорья, усеянного рощами, озерами и истоками бесчисленных прохладных, искрящихся на солнце ручьев.
Меня восхищала чистая детская любовь Леклера к природе, которую он сумел сберечь и пронести сквозь тяготы и невзгоды жизни в глуши. Величественные пейзажи с их озерами и ручьями, растениями и животными – все это было ему мило и дорого. Особенно он любил птиц, которые гнездились неподалеку от его хижины, наблюдал за молодняком, а во время бури помогал родителям кормить и укрывать птенцов. Некоторые птицы настолько доверяли ему, что садились на плечо и брали крошки с его руки.
Незадолго до заката пошел снег, принесенный холодным ветром, и когда мы добрались до хижины, хотя идти до нее было недолго, все выглядело по-зимнему. В половине десятого мы уже ели ужин, сидя у весело потрескивающего в очаге огня, а за окном завывал холодный зимний ветер. Маленькая бревенчатая хижина была около десяти футов в длину и восьми в ширину, а высоты потолка едва хватало, чтобы стоять в полный рост. Кровать оказалась недостаточно широка для двоих, так что Леклер расстелил одеяла на полу, и мы с радостью улеглись, утомленные замечательной долгой прогулкой, положив головы под кровать и уперев ноги в противоположную стену. Хотя по телу разливалась приятная усталость, заснули мы еще не скоро. Найдя в моем лице благодарного слушателя, Леклер долго рассказывал о своей полной приключений жизни среди индейцев, медведей и волков, о снеге и голоде, о том, как он много раз разбивал лагерь в канадских лесах, маскируя его так же, как птицы прячут свои гнезда, а звери – норы. Такие истории были бы интересны каждому, ибо они пробуждают в нас инстинкты, сохранившиеся с тех давних пор, когда мы все были дикарями. У Леклера было девять детей, младшему исполнилось восемь лет, а несколько его дочерей уже вышли замуж. Его дом был в Виктории.
Следующее утро выдалось пасмурным и ветреным, снежным и холодным. Иными словами, посреди августа стояла тоскливая декабрьская погода, и я с радостью выбежал посмотреть, чему смогу научиться. За вершину водораздельного хребта зацепилось серое истерзанное облако, его снежные лохмотья безжалостно трепал ветер. Цветы, хотя большинство из них припорошило снегом, все же можно было узнать: колокольчики склонились и смотрели сквозь снег сияющими синими глазками, горечавки тоже притаились под белым пушистым одеялом, крепко зажмурив венчики; кассиопею* я ни с чем не спутаю; а в трещинах на скальных выступах, где не мог лежать сухой снег, росли два вида карликовых ив с уже созревшими семенами, у одного из них были сравнительно небольшие листья. Рябинник* и белая куропатка быстро летали на холодном ветру, а на краю рощи я видел ель, с которой медведь в поисках пищи ободрал большие куски коры.
К девяти часам облака рассеялись, и с вершины я вновь насладился панорамным видом на холмистый травянистый край, откуда берут начало реки и ручьи. Несколько участков леса разбавляли монотонность цвета, а многочисленные озера, одно из которых имело длину около пяти миль, словно окна сверкали на солнце. Лишь самые высокие хребты были укрыты белым снегом, а сквозь разрывы в облаках виднелось красивое желто-зеленое небо. На высоте более пяти тысяч футов деревья уже не росли.
От Гленоры до Кассиара трава повсеместно растет очень густо на лесных полянах, сухих склонах холмов, где деревья, вероятно, были уничтожены огнем, и на широких прериях, простирающихся над верхней границей леса. В частности, один вид растущей пучками травы достигает четырех или пяти футов в высоту, и его можно косить для заготовки сена. Я никогда и нигде прежде не видел столь сочных диких пастбищ. Здесь пасутся и накапливают к зиме жир карибу, чтобы выдержать сильные холода, когда температура опускается ниже сорока-шестидесяти градусов. Создается впечатление, что кроме зимы и лета других сезонов просто не существует. Период, который действительно можно назвать летом, длится не более двух-трех месяцев, а остальные девять или десять месяцев, по сути, зима. Весны и осени здесь практически не бывает. Если бы не длинные суровые зимы, этот край стал бы центром скотоводства, равным Техасу и степям Старого Запада. Осматривая окрестности с хребта Дефот, я видел тысячи квадратных миль этого похожего на прерии региона, откуда берут начало реки Стикин, Таку, Юкон и Маккензи.
Леклер рассказал мне, что карибу, или северных оленей, на этом высокогорье водится очень много. Некоторое время назад у истока Дефот-Крик видели стадо из пятидесяти или более особей. Это прекрасные, выносливые животные с крепким здоровьем, как и их близкие родственники – северные олени, обитающие в арктической тундре. Индейцы, по его словам, охотятся на них с собаками, в основном осенью и зимой. На обратном пути я встретил несколько отрядов таких индейцев, идущих в охотничий поход на север. Некоторые мужчины и женщины несли щенков, усадив их на свои тяжелые тюки с вяленым лососем, в то время как на спинах взрослых собак были закреплены переметные сумы*, наполненные всякими мелочами. Таким образом, даже небольшие щенки, способные нести не более пяти-шести килограммов, могли приносить пользу. Я обогнал еще одну тяжело нагруженную группу, идущую торговать пушниной на юг. Пожилая женщина в коротком платье и ноговицах* несла большой тюк с мехами и шкурами, поверх которого сидела маленькая девочка лет трех.
Бурый, крапчатый сурок, один из друзей Леклера, готовился к зиме. Его нора была чуть в стороне от входа в хижину, возле которой было две хорошо протоптанных тропы. Одна вела ко входу в дом, а другая – к норе в пятидесяти футах от него. Сурок был весьма забавным питомцем: когда мы садились есть, он всегда прибегал за хлебными крошками и беконом и откликался на зов пронзительным свистом. Он двигался, как белка, быстрыми нервными рывками, подергивая коротким плоским хвостом. Его шерсть была ухоженной, чистой и будто сияла в зимнем свете. Выпавший тем утром снег, должно быть, напомнил ему о зиме, поскольку, получив свой завтрак, он сразу же подбежал к пучку сухой травы, набил ею щеки и отнес в свое гнездо. Он бегал туда и обратно с восхитительным усердием, уверенностью в себе и своем прогнозе. Ему невозможно было не сопереживать, и я думаю, что погоду этот маленький аляскинский грызун способен предсказать куда точнее, чем любой государственный синоптик со всеми его приспособлениями и знаниями. Каждый его волосок и нерв – метеорологический прибор.
Мне очень понравился этот небольшой поход вглубь материка. Я любовался панорамными видами, видел золотоискателей, трудящихся вдоль притоков большой реки, словно кроты и бобры. Среди них были юноши, мечтающие разбогатеть и вернуться домой, чтобы жениться на хранящих им верность возлюбленных; люди, надеющиеся выплатить опостылевший залог за ферму и облегчить жизнь уставших домочадцев; но большинство старателей, я полагаю, просто хотели добыть достаточно золота, чтобы стать несметно богатыми и бесцельно прожить всю оставшуюся жизнь в роскоши, праздности и почивая на лаврах. Я с удовольствием полюбовался цветочными полянами и обширными травянистыми пастбищами карибу и познакомился с местными деревьями, особенно прекрасны здесь ели и серебристые пихты, а также веселым и сообразительным горным сурком. Но более всего я благодарен за дружбу и доброту месье Леклеру, которого я не забуду никогда. Попрощавшись, я вернулся к конечному пункту судоходства на реке Стикин счастливым, полным впечатлений и совершенно равнодушным к золоту.
Глава VII. Гленора-Пик
На тропе, ведущей к пароходной пристани в нижней части озера Диз, я встретил белку Дугласа* почти такого же ржаво-рыжего цвета, как и ее родственница с востока – красная белка*. За исключением цвета, она мало чем отличается от калифорнийской белки Дугласа. Судя по голосу, языку, повадкам и темпераменту – это та же огненная и неукротимая маленькая королева леса. Еще одного более темного и, вероятно, молодого зверька этого вида я увидел неподалеку от «Карибу Хаус», он пищал, щебетал и ловко скакал по дереву в нескольких футах от нас.
«Чего хочет этот маленький негодник?» – спросил мой спутник, которого я повстречал на тропе. «Почему он так суетится? Я даже не могу его напугать».
«Не волнуйтесь, – ответил я, – стоит мне начать насвистывать “Старую сотню” *, и его как ветром сдует от отвращения». Зверек действительно мгновенно исчез, как и его калифорнийские собратья. Увы, пока ни одна белка или суслик из встреченных мной, не прониклись симпатией к шотландской религии настолько, чтобы по достоинству оценить эту прекрасную старинную мелодию.
Таверны вдоль кассиарской тропы – худшие из всех, что мне доводилось видеть. Это были убогие хибары с грязным полом, обшарпанной крышей и невкусной едой. Блюда везде подавали одни и те же – картошка, кусок чего-то, отдаленно напоминающего бекон, некое подобие хлеба серого цвета и чашка мутного, полужидкого кофе, похожего на тот, который калифорнийские шахтеры называют «бурдой» или «пойлом». Хлеб был до неприличия безобразен. Как восхитительную пшеницу Господню можно превратить в нечто столь непостижимо отвратительное, остается только гадать. Уж не сам ли Сатана пек его, вложив в рецепт всю свою дьявольскую изобретательность.
В первый день пути от озера Диз к Телеграф-Крик мы отобедали в одном из этих заведений около трех часов пополудни, а затем прошли еще пять миль до постоялого двора «Вардс», хозяин которого сразу же со всей серьезностью заявил, что ужином и завтраком накормить нас не сможет, но в качестве большого одолжения разрешит переночевать на своей лучшей койке. Мы ответили, что уже пообедали у озера и можем обойтись без ужина, а что касается завтрака, то придется встать пораньше и пройти восемь миль до следующей придорожной гостиницы. Мы вышли в половине четвертого, радуясь, что оказались на свежем воздухе, и к восьми часам добрались до таверны, где надеялись позавтракать. Ее хозяин все еще спал. Когда он наконец отворил дверь, вид у него был такой хмурый, будто наша просьба подать завтрак была чем-то немыслимым и криминальным, о чем на полной золота Аляске прежде и слыхом не слыхивали. В то время многие возвращались с шахт без гроша в кармане, и нас, видимо, причислили к этому сомнительному классу. Как бы то ни было, завтрака нам не досталось, и пришлось идти дальше на пустой желудок.
Пройдя три мили до следующей придорожной гостиницы, мы заметили, что трактирщик очень внимательно за нами наблюдает. Как выяснилось позже, он принял меня за судью, с которым по какой-то причине не желал встречаться, поэтому поспешно запер дверь и убежал. Еще через полмили мы обнаружили его в зарослях чуть в стороне от тропы, объяснили, чего хотим и, вернувшись в таверну, получили немного кислого хлеба, простокваши и старой лососины, и это единственный раз, когда нам удалось поесть между озером и Телеграф-Крик.
Около полудня мы добрались до Телеграф-Крик, конечной точки моего двухсотмильного маршрута. После обеда я отправился вниз по реке в Гленору на прекрасном каноэ, которым владела и управляла полная и смышленая на вид индианка Китти, взимавшая с каждого пассажира по доллару за пятнадцатимильный сплав. В ее команде было четыре индейца-гребца. При прохождении порогов она тоже бралась за весло, делая сильные, уверенные гребки, а высоко на корме сидел зоркий старик, вероятно, ее муж, и задавал направление. Все казались воодушевленными, когда мы неслись сквозь узкое ущелье по стремительной, ревущей реке, гребя все сильнее по мере возрастания силы потока, чтобы не потерять контроль над лодкой. Каноэ, как живое, изящно танцевало среди серых волн, пены и брызг, наслаждаясь своим приключением. Некоторые пассажиры насквозь промокли. В неумелых руках хрупкая лодка-долбленка, несомненно, уже давно бы перевернулась или разбилась в щепки. Большую часть сезона товары для кассиарских золотых приисков доставляли от Гленоры до Телеграф-Крик на каноэ, пароходы могли пройти пороги только во время половодья. И даже тогда два порога приходилось преодолевать при помощи каната, которым обвязывали стоящее на берегу дерево и при помощи лебедки подтягивали судно выше по течению. Грузовые каноэ могли перевозить до трех-четырех тонн за раз, взимая по пятнадцать долларов за тонну. Их медленно толкали длинными шестами вдоль берега, держась подальше от стремнины. В районе порогов управлять каноэ оставался только один человек, остальные высаживались на берег и тащили лодку вверх на буксировочном тросе. Поездка обычно занимала весь день, если только не дул попутный ветер, что случалось довольно часто.
На следующее утро я отправился из Гленоры к вершине Гленора-Пик, чтобы осмотреть большой Береговой хребет. При первом восхождении мне не удалось этого сделать из-за несчастного случая, который произошел с мистером Янгом, когда мы были всего в паре минут от вершины. Довольно трудно не достичь вершины, если вы задались такой целью. На этот раз у меня не было спутника, о котором нужно было беспокоиться, опасения внушало только затянутое тучами небо. Местные синоптики заверили меня, что день будет дождливым или снежным, поскольку вершины ближайших гор были скрыты облаками, которые, казалось, едва удерживали накопившуюся в них влагу. Тем не менее я решил не отступать от намеченного плана, ибо любой шторм стоит того, чтобы его увидеть, а если погода не позволит мне идти вперед, я всегда могу переждать ненастье и попробовать снова.
Положив в карман крекеры и надев легкий прорезиненный плащ, который мне любезно одолжил пассажир-еврей с парохода «Гертруда», я был готов ко всему, а надежда увидеть величественный вид то накатывала, то отступала, вторя движению облаков, которые то поднимались выше, то вновь опускались. Я с тревогой наблюдал за тем, как они задумчиво волочат свой неопрятный подол по ледниковым куполам, будто в поисках места, где они могли бы принести наибольшую пользу. При подъеме из Гленоры в двухстах метрах над рекой есть уступ, словно ковром устеленный кустарниками: желтыми представителями семейства Кутровые* на открытых участках, карликовой манзанитой, рыхлокустовыми травами и несколькими видами сложноцветных*, подмаренниками* и другими растениями. За ним следует простирающаяся до самых предгорий ровная полоса шириной в милю, где растут березы, ели, пихты и тополя, однако в то время большую их часть уничтожил пожар, и земля была усеяна обугленными стволами. Из этого черного леса поднимаются довольно крутые горные склоны, густо поросшие кустарником, травами, цветами и несколькими видами деревьев, главным образом, елями и пихтами. Ели становятся все ниже, плавно уступая место самому красивому чапаралю*, который мне когда-либо доводилось видеть. Густой, ровный, расходящийся веером растительный покров издалека напоминает кровлю из пальмовых листьев, уложенных внахлест давлением снега, которая плодоносит шишками и благоденствует, будто нет лучших условий для существования, чем это угнетенное состояние, и простирается до высоты около пятисот пятидесяти футов. Лишь несколько деревьев диаметром более фута и высотой более пятидесяти футов растут выше четырех тысяч футов над уровнем моря. На влажных участках иногда встречаются тополя и ивы, которые, как и хвойные деревья, тоже постепенно становятся карликовыми. Ольха, самый распространенный чапаральный кустарник, растет почти повсеместно, ее извилистые стебли толщиной в дюйм или два доставляют немало хлопот альпинистам. Голубая герань, у которой в это время года ярко-красные листья, пожалуй, самое прекрасное цветущее растение этих мест. Она встречается до высоты пять тысяч футов и более. Здесь часто можно увидеть дельфиниум, кипрей, крестовник*, мелколепестник* и порой золотарник. Колокольчик круглолистный* появляется на высоте около четырех тысяч футов и растет до самой вершины, растение постепенно становится все более приземистым, сохраняя при этом размер своих дивных колокольчиков, пока не начинает казаться, что они лежат на земле сами по себе, словно снежные цветы, упавшие с неба. И хотя на вид колокольчик круглолистный хрупкий и нежный, нет растения более выносливого и славящего любовь природы к красоте более мелодичным звоном. С ним не может сравниться даже кассиопея, также произрастающая здесь, и ее спутник бриантус*, самый очаровательный и широко распространенный альпийский кустарник. Еще выше растет водяника* – растение высотой от шести дюймов до фута, плодоносящее вкуснейшими ягодами – и два вида черники, эти карликовые кустики, некоторые высотой не более двух дюймов от земли до верхушки, прекрасно себя чувствуют в местных условиях, и с каждого можно собрать от десяти до двадцати и более крупных ягод. Получается, что более половины всего растения составляют его плоды – самые большие и вкусные ягоды черники или голубики из всех, что я когда-либо пробовал, они служат кормом для тетеревов, белых куропаток и многих других обитателей гор. Я заметил три вида карликовых ив. Первый, с узкими листьями, рос в скальных расщелинах у самой вершины и на участках, где была почва. У второго вида были большие, гладкие листья, которые начинали желтеть. Третий вид ив занимал среднюю по высоте над уровнем моря зону между двумя другими, его листья в то время были оранжевыми, удивительно сетчатыми и изрытыми ямками. Еще один альпийский кустарник – вид серикокарпуса*, покрытый прелестными пушистыми головками из семянок*; прекрасные карликовые эхеверии*, пурпурные соцветия которых словно шпили возвышаются над изумрудно-зелеными розетками, округлыми, будто поросшие мхом камни, и изящные незабудки растут до самой вершины. Также стоит упомянуть мертензию*, прекрасную анемону* и шестифутовую чемерицу*. На высоте трех-четырех тысяч футов встречается крупная голубая маргаритка, а на вершине горы я видел ее карликовую разновидность с темной и пушистой обверткой соцветия и папоротники нескольких видов: щитовник мужской, гимнограмму* и растущий на камнях краекучник*, так что здесь нет ни фута свободного пространства, хотя издалека гора выглядит голой и коричневой, как пустынные хребты Большого Бассейна в Юте и Неваде.
Очарованный местной флорой, я почти не смотрел в небо, пока не поднялся на самую высокую вершину. Вид, который предстал предо мной тогда, был поистине одним из самых великолепных и завораживающе грандиозных в моей жизни. Частокол горных пиков Большого Берегового хребта протянулся более чем на триста миль, здесь были горы самых невероятных очертаний. Голые вершины и водораздельные хребты темнели на фоне неба, а на горных склонах, в каньонах, ущельях и долинах между ними лежал снег и ледники. Со своей обзорной точки я насчитал более двухсот ледников, над которыми медленно проплывали, а порой зависали светящиеся изнутри облака с темным центром и свисающей по краям бахромой, они то плавно опускались, отбрасывая прозрачные тени на лед и снег, то воспаряли высоко, словно любящие ангелы, охраняющие свои хрустальные дары. Хотя с Гленора-Пик казалось, что горная цепь простирается однородно, а ее основная ось проста и непрерывна, на самом деле это не так. Перед грядой самых высоких горных пиков располагаются другие вершины, имеющие ту же форму и собственные ледники, а перед ними еще более низкие ряды вершин со своими хребтами и каньонами, долинами и предгорьями. До самого горизонта поднимаются друг за другом все новые и новые Альпы, то там, то здесь виднеются группы высоких, жмущихся друг к другу пиков, бесчисленные, как деревья в рощах, скопления остроконечных вершин. Стройные красавицы горы стоят очень близко, будто природа пыталась узнать, сколько благородных, пышно одетых дам может уместиться в одной большой горной цепи.
Черные скалы, настолько отвесные, что на них не лежал снег, отчетливо выделялись на фоне облаков, снега и ледников, белизну которых оттеняли горы. Величественные ледники были самых разных форм: одни ползли по ущельям и долинам, словно гигантские сверкающие змеи; другие широкими мутными потоками переливались через скалы и стекали в тенистые заливы; ледниковый язык третьих петлял среди узких каньонов, в то время как с вершин остроконечных хребтов к нему тянулись длинные, белые, похожие на пальцы ледники-притоки; четвертые залегали в ледниковых цирках, окруженных стеной по всему периметру, за исключением нижнего края, откуда они низвергались голубыми водопадами. Снежный покров лежал складками и клочками на округлых вершинах хребтов; дугами, стреловидными линиями, штрихами и живописными узкими волнами у острых пиков и широко раскинутыми крыльями на гладких склонах. Многие выступы и нижние гребни были скрыты под тяжелыми, бугристыми снежными карнизами и гладкими белыми куполами там, где ветер прижимал, скручивал и утрамбовывал снег, создавая невероятные изваяния. Никогда прежде я не видел хребтов со столь роскошным рельефом и такого огромного скопления внушающих благоговейный страх неприступных гор. Если от горной вершины, на которой я стоял, мысленно провести на восток и запад две линии до самого горизонта, разделив таким образом пейзаж на две равные части, тогда границей южной половины служила бы заслоняющая полгоризонта практически прямая цепь ледяных пиков. Самые недосягаемые и внушительные из этих горных вершин, возвышающиеся на уровнем моря на девять-двенадцать тысяч футов, находились на юго-западе. Я оценил высоту хребта, исходя из того, что сам стоял на вершине высотой около семи тысяч футов. Гора, показавшаяся мне самой высокой, располагалась в ста пятидесяти или двухстах милях к западу. Я видел лишь ее белоснежную вершину. Возможно, это самый высокий пик горы Святого Ильи. В северной половине горизонта вместо бесчисленных, тянущихся к небу горных вершин, простиралась, вздымаясь и опускаясь, пологая коричневая низина, лишь ненамного более холмистая, чем прерия. Вдали виднелись так называемые каньоны у разветвлений в верховье реки Стикин, но даже там, где их лучше всего видно – в центре и на переднем плане – они больше походили на обычные ущелья, практически не оставляющие следов в рельефе, и даже на самых высоких возвышенностях нет ледников и видны лишь небольшие пятна снега.
Вершина Гленора-Пик, на которой я стоял, является самой высокой точкой отрога, отходящего от основной горной цепи. По всей видимости, когда-то это был широкий округлый хребет, но короткие остаточные ледники, некоторые из которых, длиной в милю или две, до сих пор продолжают формировать ландшафт, придали ему неправильную форму.
Пока я любовался грандиозной панорамой, светящиеся облака, отбрасывающие широкие тени, стали еще более прекрасными, теперь они с бесконечной нежностью ласкали самые высокие горные вершины, паря над ними, словно орлы над своими гнездами.
Когда начало смеркаться, я, опьяненный восторгом, побежал вниз по цветущим склонам, благодаря Господа за то, что он даровал мне этот восхитительный день. Облака пылали в лучах заходящего солнца. Мир казался новорожденным. Даже самые привычные вещи виделись в новом свете и вызывали живой интерес, будто я видел их впервые в жизни. Все растения от мала до велика ликовали вместе со мной, а гора и ее эрратические валуны чувствовали всю глубину моей радости, словно им удалось прочитать мои мысли.
Глава VIII. Исследование стикинских ледников
На следующий день я запланировал поход к так называемому Грязному леднику. Из всех стикинских ледников этот вызывал наибольший интерес у индейцев и владельцев пароходов. Я сошел с парохода «Гертруда» и направился к ледниковой дельте за пару часов до захода солнца. Капитан любезно одолжил мне свое каноэ и двух индейцев-матросов, которые были весьма озадачены столь необычным поручением и перед уходом с большим воодушевлением прощались со своими спутниками. Мы разбили лагерь на западной стороне реки напротив переднего края ледника в широкой долине, окруженной цепью заснеженных гор. Оттуда открывался вид на тринадцать маленьких ледников и четыре водопада. Вечер был чудесным и тихим, а самые высокие горные вершины венчали облачные тюрбаны, будто сотканные из шелковистой паутины. Перед тем как покинуть пароход, я поужинал, так что мне оставалось только развести костер, разложить одеяло и лечь. Индейцы устроились на ночлег у собственного костра.
По словам речников, один или два раза в год, обычно в конце лета, на Грязном леднике происходят сильные наводнения. В месте впадения в реку ширина дельты ледникового ручья составляет три или четыре мили. О силе случающихся здесь наводнений свидетельствуют выкорчеванные деревья и огромные валуны, лежащие в русле ручья, и множество каменистых каналов стока, тогда как в обычных условиях для отвода талых вод с ледника в реку бывает достаточно четырех или пяти рукавов дельты.
Мы разбили лагерь в южной или нижней части дельты, не доходя до ледниковых стоков, чтобы мне не пришлось преодолевать их вброд по пути к леднику. Индейцы выбрали для ночлега песчаную яму, а я ровное место за принесенным наводнением стволом. Мне нечего было сказать своим спутникам, поскольку они не говорили по-английски, а я не знал ни тлинкитского, ни чинукского языка. Через несколько минут после высадки на берег они ушли к своей яме, улеглись и вскоре уже сладко храпели. Я же просидел у костра до глубокой ночи. Небо было ясным, и при свете звезд огромные белые горы казались ближе, чем днем, они смотрели вниз, словно стражи долины. Казалось, что глухо и монотонно ревущие водопады и вытекающие из-под большого ледника потоки совсем близко, однако на следующий день выяснилось, что ближайший находился в трех милях от лагеря. Завернувшись в одеяла, я любовался изумительным небом и лег спать только около двух часов ночи. Затем, стараясь не потревожить храпящих индейцев, я встал, съел кусок хлеба и в одной рубашке отправился в путь, чтобы не тратить понапрасну имеющееся в моем распоряжении время. Капитан должен был забрать нас около полудня от кучи бревен в километре от места высадки, но если вдруг пароход сядет на мель и ему понадобится каноэ, будет подан сигнал – три свистка.
Пройдя около мили по сухому руслу, я внезапно вышел к главному каналу стока ледниковых вод, в слабом утреннем свете он казался большим, словно река – примерно сто пятьдесят футов в ширину и три или четыре в глубину, а чуть выше его ширина уже не превышала пятидесяти футов. Неистовый поток уносился вниз по каменистому руслу, увлекая за собой песок, гравий, булыжники и валуны, грохот катящихся по дну крупных камней был слышен даже посреди рева воды. Ручей был слишком быстрым и каменистым, чтобы пытаться перейти его вброд. Ствола, который мог бы послужить мостом, поблизости тоже не оказалось, большие наводнения снесли все на своем пути. Так что я был вынужден идти по правому берегу, как бы трудно это ни было. Там, где вдоль края потока лежали голые валуны, идти было легко, но когда вода подходила вплотную к краю леса, мне приходилось медленно продираться сквозь присыпанный снегом ольшаник, ивняк, поваленные деревья и колючие заросли дьявольской дубины. Дюйм за дюймом продвигаясь вперед, я все же преодолел целую милю этих непроходимых дебрей, о чем едва ли скоро смогу забыть. Когда я, весь покрытый колючками женьшеня*, наконец, оказался в нескольких сотнях ярдов от ледника, выяснилось, что как сам ледник, так и непреодолимый поток его талых вод вплотную прилегали к пугающе отвесной скале с уступами, так что у меня не оставалось иного выбора, кроме как взобраться по ней наверх. К счастью, к восходу солнца все скалы, заросли и бурные потоки остались позади, и я, вопреки всему, добрался до великолепной ледяной реки.
Изогнутый и выпуклый передний край ледника высотой двести футов простирался приблизительно на две мили в ширину, а его поверхность на протяжении километра или около того была усеяна моренными отложениями, из-за которых ледник казался темным и грязным, отсюда и название «Грязный ледник», поскольку при движении вверх по реке видна лишь эта покрытая обломками часть. Удалившись на пару миль от участка, заваленного ледниковыми отложениями, я с удивлением обнаружил альпийские растения, растущие прямо на льду, свежие и зеленые, некоторые из них даже цвели. Эти удивительные ледниковые сады, которые я видел впервые, очевидно, были снесены сюда с горных склонов снежными лавинами. И, конечно же, необходимую для роста влагу они получали с тающей поверхности льда, а питательные вещества – из гумуса, все еще прикрепленного к их корням, и местами даже образовывали клумбы значительной толщины. Среди цветов встречались также проросшие из семян деревца и кустики. Любуясь невиданными плавучими садами, я направился к середине белоснежного ледника, где лед казался более гладким, прошел вперед еще около восьми миль, а затем скрепя сердце стал возвращаться на пароход, глубоко сожалея о том, что не взял с собой недельный запас галет. Это позволило бы мне дойти до вершины ледника, а оттуда на каком-нибудь проплывающем мимо каноэ спуститься к пристани Бак-Стейшн и исследовать Большой Стикинский ледник.
В общей сложности я успел осмотреть около пятнадцати или шестнадцати миль основного ствола ледника. Уклон поверхности был обычным, стены по обе стороны от меня достигали высоты двух-трех тысяч футов и были такими же отвесными, как в Йосемитской долине. Никаких особых препятствий на своем пути я не встретил. Трещины в основном были достаточно узкими, чтобы легко через них перепрыгнуть, а несколько более широких я пересек по ледяным мостам или просто обошел. Тающая поверхность позволила мне рассмотреть поразительную структуру ледника. Он состоит из тонких вертикальных или слегка наклоненных плит, стоящих на ребре и смерзшихся друг с другом. На мой взгляд, они образовались в результате обильных снегопадов, возникающих вследствие сильных бурь на ледниках-притоках. Один из притоков с правой стороны, расположенный на три мили выше фронтальной части ледника, частично растаял и отступил на две-три мили от основного языка, образуя самостоятельный ледник. Устье этой заброшенной части его канала перекрыл главный ледник, образуя запруду, которая дает начало озеру. У вершины обособленного притока находились пять или шесть небольших остаточных ледников. Талая вода с них и заснеженных горных склонов над ними стекала в озеро, из которого отводилась по расположенным под ледниковой запрудой каналам. Эти тоннели подо льдом время от времени блокировались, и когда вода поднималась до верхнего края ледниковой плотины, та, не выдержав давления, прорывалась, и вся вода из большого озера мгновенно устремлялась вниз, вызывая наводнение чудовищной силы. Оно сносило в долину огромное количество моренного материала и поднимало уровень воды в реке до самого ее устья, так что пароходы, которые целый год стояли на приколе из-за сезона низкой воды, наконец могли совершить по реке несколько рейсов. Разумеется, индейцы и пароходчики прекрасно знали о том, что такие наводнения случаются, но о причинах этого явления им ничего не было известно. Они просто говорили: «Грязный ледник опять прорвало».
Мне очень понравилась прогулка вверх по этой величественной ледяной реке. Я был очарован несказанно прекрасным бледно-голубым светом в расщелинах и ледниковых мельницах*; бесчисленными чашами из лазурного льда, полными чистейшей бирюзовой воды; сетью ледниковых ручьев, больших и малых, грациозно скользящих по своим идеально гладким руслам, почти на каждом шагу они вызывали искреннее восхищение и наполняли разум пониманием того, насколько бесконечно прекрасна и всесильна природа. Если посмотреть вдаль с середины ледника, вам откроется потрясающий вид: широкий белый поток, на вид твердый, как сталь, течет, изящно извиваясь между отвесными каменными стенами; из расщелин в отвесных стенах свисают небольшие ледники, а над ними лежат скопления снега самых причудливых форм; громадные гранитные контрфорсы и утесы – шедевры монументального искусства; леса, примостившиеся в боковых ответвлениях каньона всего в пятидесяти футах от ледника; следы от схода лавин, поросшие ольхой и ивой; многочисленные водопады поддерживают торжественную симфонию звуков воды, сливаясь с журчанием поверхностных ручейков и потоков в глубине ледниковых мельниц; и до самого горизонта на небольшом расстоянии друг от друга ледники-притоки бесшумно сползают вниз со своего белоснежного ложа в фирновом бассейне, чтобы пополнить великую ледяную реку в центре долины.
В углу, образованном главным ледником и озером, прорыв которого вызывает наводнение, находится массивный гранитный купол, поросший редкими деревьями, а прямо за этой йосемитской скалой возвышается скованная льдом и снегом гора высотой около десяти тысяч футов, казавшаяся в утреннем свете жемчужно-белой. Прошлым вечером она была увенчана сияющей в лучах заходящего солнца облачной короной. В двух милях от нее, на противоположной стороне ледника, находится еще одна гора, напоминающая Сентинел-Доум* в Йосемитской долине. И в целом все скальные стены, которые я видел, во многом похожи на йосемитские по форме, цвету и так же испещрены водопадами.
Но какой бы величественной, протяженной, глубокой и мощной ни была ледяная река, куда больше поражал воображение исполинский ледник глубиной три-четыре тысячи футов, а возможно, и целую милю. О его истории и былых размерах наглядно свидетельствуют еще не стертые погодой борозды и штрихи на отвесных стенах каньона и поверхности камней. Если сравнить нынешний размер ледника с тем, каким он был в расцвете сил, это будет сродни сравнению маленького ручейка с ревущим потоком.
Обратный путь в лагерь вниз по отвесной скале с уступами и сквозь густые заросли дьявольской дубины занял у меня несколько часов. Индейцы ушли собирать ягоды, но караулили меня и, увидев, что я приближаюсь, поприветствовали. Оказалось, что капитан звал меня и, прождав три часа, отправился на остров Врангеля, не оставив запасов провизии, надеясь, я полагаю, тем самым ускорить возвращение своих индейцев и каноэ. Впрочем, ему не стоило беспокоиться: стремительное течение уже к восьми часам вечера отнесло нас к Бак-Стейшн примерно в тридцати пяти милях от лагеря, где я остался изучать Большой Стикинский ледник, а индейцы отправились на остров Врангеля вскоре после ужина, хотя я и предлагал им дождаться утра.
Погода утром двадцать седьмого августа была пасмурной и дождливой, и я пытался убедить себя в том, что мне не помешал бы день отдыха перед тем, как приступать к новым исследованиям. Но с другого берега реки на меня взирал Большой ледник, который величественным потоком стекал через широкие горные ворота и заполнял просторную речную долину шириной четыре-пять миль, а у самой вершины в туманной дымке неясно вырисовывались его фирновые бассейны. От такого грандиозного и заманчивого приглашения я, конечно же, не мог отказаться, и тревоги о теле и погоде отошли на второй план.
Господин Шокетт, смотритель пристани, переправил меня через реку, и я провел целый день, осматривая окрестности и составляя план работ. Сначала я прошел вдоль широкой, неоднородной концевой морены до ее южной оконечности, поднялся на три-четыре мили по западному склону вдоль боковой морены, продвигаясь то по леднику, то по покрытому мореной берегу, то пробираясь сквозь подлесок в обход какого-нибудь скалистого выступа, пока не достиг места, откуда открывался хороший вид на нижнюю часть ледника. Затем хлынул дождь, и я стал возвращаться той же дорогой, часто останавливаясь, чтобы полюбоваться голубыми ледяными пещерами, в которые с горных склонов стекались радостные, ликующие ручьи, будто спеша домой, а ледник приветствовал их, широко распахнув свои хрустальные ворота.
Следующим утром дождь все еще шел, но время было слишком ценным, чтобы обращать на него внимание. Мистер Шокетт любезно переправил меня на другой берег на каноэ, снабдив большим запасом галет, которые испекла для меня его жена-индианка, я также взял с собой немного вяленого лосося, сахара и чая, одеяло и кусок брезента, чтобы укрываться ночью от дождя – все это уместилось в одну котомку.
«Когда вы планируете вернуться?» – спросил Шокетт, когда я прощался с ним.
«Сложно сказать, – ответил я. – Я хочу осмотреть ледник, но не знаю, сколько времени это займет».
«Но как мне понять, что вас пора искать, если с вами что-то случится? В каком направлении вы пойдете? Много лет назад русские офицеры с острова Ситка поднялись на ледник отсюда, и ни один из них не вернулся. Это очень опасный ледник со множеством провалов и трещин. Вы даже не представляете, сколько коварных ловушек он таит».
«О, я прекрасно представляю, – сказал я. – Мне не раз приходилось видеть ледники, хотя и не такие большие, как этот. Не ищите меня, пока я не появлюсь на берегу реки, и не беспокойтесь, я привык заботиться о себе сам». И, закинув за плечи котомку, я отправился в непростой поход по моренным валунам и зарослям.
Мой план состоял в том, чтобы пройти вдоль концевой морены до ее северной оконечности, поставить там небольшую палатку, оставить в ней одеяло и большую часть галет и возвращаться в этот базовый лагерь, когда проголодаюсь.
Изучив поперечный разрез широкой морены, которая представляла собой несколько концентрических валов, отмечающих перерывы в отступлении ледника, длящиеся несколько столетий, за время которых сформировались стадиальные морены*, расположенные на разном расстоянии друг от друга, я прошел вдоль морены до ее северо-восточной оконечности, поднялся на несколько миль по левому краю ледника, затем пересек его у большого водопада, спустился по правой стороне до реки и вновь прошел вдоль морены до отправной точки.
На самых древних участках морены мне встретилось несколько все еще находящихся в процессе формирования котловин, и я с удовольствием отметил, что они подтверждают те выводы, к которым я пришел после осмотра старых котловин, которые являются характерной особенностью ледниковых наносов Висконсина и Миннесоты, а также более крупных морен остаточных ледников Сьерра-Невады в Калифорнии. Я обнаружил яму глубиной восемь или десять футов с неровными стенками, резко уходящими в обломки горных пород. Держась за гибкий ствол наполовину выкорчеванной ели, я спустился вниз и, прокопав дно на пару футов, увидел, что оно покоится на монолитной глыбе голубого льда, которая была погребена под мореной более века назад, судя по возрасту выросшего над ней дерева. Вероятно, формирование этой котловины займет еще не менее ста лет. Моренный материал будет постепенно проваливаться вниз, по мере таяния лежащего под ним льда, образуя воронку с отвесными стенками. Каких только теорий не выдвигали относительно причин возникновения котловин, которых так много среди ледниковых наносов на большей части Соединенных Штатов, и я был рад, что смог поставить точку в этом вопросе, во всяком случае, для себя.
Ледник и окружающие его горы были настолько громадными и неприступными, что не имело особого значения, в каком направлении двигаться. Интерес представляло абсолютно все, даже погода, хотя, с точки зрения большинства, она была хуже некуда, и, пробираясь сквозь моренные дебри, я был мокрым насквозь, будто весь мой путь пролегал под водопадом.
Я шел вперед, часто делая привалы и остановки, чтобы полюбоваться изумительно рельефным исполинским фронтом льда, который казался еще более могучим и прекрасным в сером тумане, поглотившем все остальные части ледника, пока не пришел к озеру шириной около двухсот ярдов и длиной две мили, в котором плавали десятки маленьких айсбергов, некоторые из которых сели на мель, а другие подошли близко к лежащей на берегу морене. Свет играл на их острых вершинах и мерцал восхитительными тонами в глубине голубых пещер. Это озеро оказалось самым крупным из череды узких озер, заполняющих неглубокие впадины между мореной и ледником, оно напоминало Северный Ледовитый океан в миниатюре, его ледяные утесы ласкала легкая рябь, плавучие льдины несло течением или подгонял ветер, а некоторые глыбы лежали то тут, то там на скалистом моренном берегу.
Озеро пополняли сотни больших и маленьких ручейков. Тихо журча, они спускались с ледника: некоторые сплошным потоком лились с голубых утесов узких ледниковых долин, другие били из похожих на трубы каналов в монолитном фронте ледника или бурлили в арочных проемах у его основания. Все эти водные потоки скользили по поверхности породившего их ледника, их голоса сливались в один хвалебный гимн, повествующий о чудесах их далеких и близких истоков. Само озеро покоилось в ледяной чаше, а поросшая лесом морена, которой было не менее ста лет, хотя и казалась отрезанной от ледника, на самом деле в основном лежала на погребенных под обломками горных пород ледяных глыбах, оставшихся после отступления ледникового языка, и тающих медленно благодаря защитному покрову из моренного материала, который продолжал смещаться и опускаться ниже еще долгое время после того, как покрылся лишайниками, мхами, травами, кустарниками и даже высокими деревьями. Такие изменения происходят очень плавно, пока со временем вся морена не осядет на фундамент из коренных пород.
Отток из озера происходил через большой ручей, размером почти с реку, это один из главных дренирующик каналов ледника. Я попытался перейти его вброд в месте, где он пересекал морену и прерывался порогами, но даже там глубина была слишком большой, а дно неровным. Еще одну попытку перейти ручей я предпринял у его истока, где русло было шире, а течение слабее. Я шел против течения, упираясь в дно шестом, но было слишком глубоко, и когда ледяная вода достигла моих плеч, стал осторожно возвращаться к морене. Затем я проследовал вниз вдоль каменистого берега ручья до места, где, прорвавшись сквозь моренную плотину, он был всего около тридцати пяти футов в ширину. Здесь я срубил ель, чтобы использовать ее в качестве моста, она упала поперек ручья, и примерно десять футов ее верхушки оказались в кустарнике на противоположном берегу. Однако течение так сильно давило на погруженные в воду ветви, что узкая часть ствола изогнулась, как лук, и стала очень неустойчивой. Пройдя по стволу около трети пути, я понял, что, если он еще больше прогнется под моим весом, его унесет. К счастью, чуть ниже по течению нашлось еще одно удобно расположенное большое дерево. Когда я срубил его, под водой оказалось лишь несколько футов центральной части ствола, и получившаяся переправа казалась совершенно безопасной.
Уже темнело, и я отправился назад к берегу озера, где оставил свою котомку. Стараясь идти по прямой, я набрел на еще более непроходимые заросли, чем на берегу ручья. Более часа я полз сквозь них по каменистой земле, как муха по паутине, не имея ни малейшего ориентира. Когда на моем пути попалась небольшая ива, которая была выше зарослей ольхи, я взобрался на нее. Увидев фронт ледника, я определил направление по компасу и вновь погрузился в мокрый и непроглядный лабиринт из кустарников. Я вышел к берегу озера через семь часов после того, как покинул его, мокрым насквозь, будто плыл, завершив тем самым изматывающий трудовой день. Но все вокруг было восхитительно свежим, я нашел новых и старых друзей среди растений и узнал много нового о «планировке» аляскинских моренных садов, которые делали ландшафт ярким и светлым.
Почти стемнело, и я начал спешно строить себе укрытие. Земля была очень каменистой, но мне удалось расчистить достаточно большой участок, чтобы на нем можно было лечь, и соорудить себе навес, согнув и связав вместе тонкие стволы ольхи. Пока я был занят, на озере раздался оглушительный грохот. Поднявшись на вершину морены, я обнаружил, что этот громогласный рев был всего лишь криком новорожденного айсберга диаметром около пятидесяти или шестидесяти футов, который качался на им же поднятых волнах, словно наслаждаясь свободой после долгих лет кропотливого труда в составе ледника. Усвоив свой последний в тот день урок, я развел небольшой костер из мокрых веток, выпил чашку чая, снял с себя мокрую одежду, завернулся в одеяло и лег, обдумывая достижения сегодняшнего дня и строя планы на день грядущий. Я чувствовал себя счастливым, богатым, и мне даже было вполне уютно.
Когда я проснулся, шел сильный дождь, но я решил не обращать внимания на погоду, надел мокрую одежду, удовольствовавшись тем, что она свежая и чистая, съел немного галет и вяленого лосося, даже не пытаясь развести костер, чтобы заварить чай, наполнил мешок галетами, перекинул его через плечо и со своим незаменимым ледорубом вновь погрузился в мокрые джунгли. Мой мост храбро держался на месте, вопреки еще более раздувшемуся от дождя потоку. Я перешел по нему на другой берег и стал прокладывать себе путь среди луж и поваленных деревьев. Через два часа блуждания по зарослям я вышел к морене на северном берегу ледникового стока. Впрочем, эта мокрая, изматывающая битва не была лишена удовольствия. Влажная почва и растения источали дивный аромат, и я наслаждался каждым вдохом. Я нашел здесь свою любимицу – калипсо луковичную* (
В садах и лесах этой чудесной морены можно счастливо прожить всю жизнь.
Добравшись до конца огромной морены и передней части горы, которая образует северную сторону ледникового бассейна, я попытался двигаться дальше, карабкаясь вдоль ее края, но это было слишком сложно и утомительно, поэтому я сошел на край ледника и продолжил подъем по нему, хотя пришлось прорубить немало ступенек на его неровной, изрезанной трещинами поверхности. Когда начали сгущаться сумерки, я осмотрел крутой склон горы в поисках доступного выступа, каким бы узким он ни был, где можно было бы устроиться на ночлег и развести костер. К счастью, когда уже почти стемнело, я нашел небольшой уступ, рядом с которым в скальных трещинах росло несколько маленьких горных тсуг. Цепляясь за выступы, я забрался на него, а затем, карабкаясь от одной трещины к другой, срубал кусты и маленькие деревца и спускал их на свою скальную полку. Мне удалось собрать достаточно хвороста, чтобы продержаться всю ночь. Через час или два мой костер уже разгорелся, и я всю ночь переворачивался с боку на бок, стараясь согреться и высушить одежду, которая была мокрой целых два дня и ночь. В ту ночь обошлось без дождя, но было очень холодно.
Продолжив путь на следующий день, я поднялся на вершину ледника по ледяным ступеням и вдоль его края дошел до великолепного водопада шириной две мили, откуда величественный поток талой воды обрушивался вниз и несся, словно могучая река, по узкому руслу на крутом склоне. Я долго любовался этим грандиозным зрелищем, а затем обнаружил, что под краем водопада, там, где вода обтекала прочный гранитный выступ, была ниша, куда я заполз и завороженно смотрел с неожиданного ракурса на то, как ледник льется над моей головой, полируя и раскалывая огромные угловатые обломки породы – весьма показательный урок литогенеза*, подтверждающий многое из того, что я уже узнал в ледниковых бассейнах Сьерра-Невады в Калифорнии. Затем я перешел на южную сторону и внимательно осмотрел огромные блоки, на которые разбился лед под действием водопада, и то, как они смерзлись.
Небо прояснилось, открыв взору потрясающий вид на далекие фирновые бассейны. Мне казалось, что я видел горы, находящиеся в тридцати милях от ледникового языка. Их крутые заснеженные склоны густо поросли лесом, по крайней мере, на расстоянии пятнадцати миль от ледника. Деревья, тсуга и ель, цеплялись корнями за трещины в скалах. Самым большим для меня открытием стали механизмы денудации, которые я увидел, находясь под ледником.
Спустя еще несколько дней увлекательных исследований я вернулся к тому месту на берегу реки, где меня высадил мистер Шокетт. Увидев сигнал, который я подал, добрый француз сразу же приплыл за мной на своем каноэ. Я наслаждался отдыхом в его доме, пока делал заметки, а затем взялся за изучение меньшего ледника напротив того, который я уже исследовал, и занимался этим до тех пор, пока меня не взяли на борт каноэ, направлявшегося в Форт Врангеля.
Глава IX. Путешествие на каноэ на север
Я прибыл на остров Врангеля на каноэ вместе с группой кассиарских золотоискателей, но ледяные пейзажи севера все еще стояли у меня перед глазами. Я прежде встречал нескольких старателей, побывавших в районе Чилкат в верховье залива Линн-Канал*, и они рассказывали чудесные истории о величественных ледниках, которые видели там. Все высокие горы в том районе будто сделаны изо льда, говорили они, и если ледники – «это то, что ты ищешь, ты обязательно должен там побывать», а чтобы попасть туда, «достаточно взять в аренду хорошее каноэ и нанять индейцев, которые знают дорогу».
Но мне казалось, что уже слишком поздно отправляться в столь долгое путешествие. Дни становились короче, и близилась зима, которая укроет всю землю снежным одеялом. С другой стороны, хотя эти дикие края были мне незнакомы, я повидал на своем веку немало зимних штормов и всегда ими наслаждался. Большая часть пролегающих вдоль побережья водных путей не замерзает всю зиму, на лесистых берегах легко найти хворост для костра, а запас провизии можно взять с собой. Поэтому я все же решил отправиться на север, чтобы увидеть и узнать как можно больше, особенно о том, что касается моих будущих исследований. Когда я сообщил мистеру Янгу о своих планах, он вызвался меня сопровождать, и, будучи знакомым с индейцами, обеспечил нас отличным каноэ с экипажем, а также большим запасом провизии и одеял. Покидая остров Врангеля 14 октября, мы были готовы мириться с любой погодой, пока не кончится еда.
Я очень надеялся отплыть рано, но собрать индейцев удалось только к половине третьего. В нашу команду входили: Тойятт – пожилой уважаемый индеец из племени стикинов, его мы назначили капитаном не только потому, что ему принадлежало каноэ, но и потому, что он был искусным мореходом и умел прекрасно ориентироваться и выживать в лесу; Кадачан, сына вождя чилкатов; Джон из племени стикинов, который выступал в качестве переводчика; и Ситка Чарли. Мистер Янг, мой спутник, был весьма авантюрным евангелистом, его в нашем путешествии привлекала возможность встретиться с индейцами из разных племен, чтобы впоследствии провести среди них миссионерскую работу.
Когда все наконец загрузились на борт и мы собирались отчалить от пристани, мать Кадачана, женщина с большим врожденным достоинством и сильным характером, спустилась по ступенькам пристани к каноэ, охваченная страхом за своего сына. Она несколько минут молча сверлила зловещим взглядом миссионера, а затем с предельной серьезностью обвинила его в том, что он, злоупотребив своим влиянием, принудил ее сына отправиться в опасное путешествие в земли враждебных племен. Словно античная прорицательница, она предрекла нам длинную череду невзгод от штормов и врагов, и завершила свое пророчество словами: «Если мой сын не вернется, кровь его будет на твоих руках, и поверь мне, ты за это ответишь. Даю слово».
Мистер Янг тщетно пытался развеять ее страхи, обещая Небесное покровительство и личную заботу о ее драгоценном сыне, и заверял индианку, что разделит с ним все встреченные на пути опасности и даже готов пожертвовать жизнью ради его спасения.
«Посмотрим, суждено тебе жить или умереть», – сказала она и отвернулась.
У Тойятта тоже возникли семейные сложности. Когда он залез в каноэ, я заметил, что его благородное старое лицо омрачено тревогой, будто он ощущал неотвратимость судьбы. Когда он уходил от жены, она отказалась пожать ему руку, горько заплакала и сказала, что его враги, вожди чилкатов, обязательно его убьют, если он доберется до их деревни. Но не в этом походе старому герою было суждено встретить свой конец, и когда мы наконец ощутили свободу, оказавшись на лоне дикой природы, и легкий ветерок радостно гнал нашу лодку по сияющим волнам, эти мрачные предчувствия рассеялись.
Сначала мы двигались в западном направлении по проливу Самнера* между островами Куприянова и Принца Уэльского*, затем повернули на север и поплыли вверх по проливу Кику среди бесчисленных живописных островков, через залив Принца Фредерика* и вверх по проливу Чатем*, а оттуда на северо-запад через пролив Айси-Стрейт и вокруг тогда еще не изведанного побережья залива Глейшер-Бэй*. Затем мы вернулись назад по Айси-Стрейт, поднялись по живописному Линн-Каналу к леднику Дэвидсона и нижней деревне чилкатов и, следуя вдоль побережья материка, вернулись к острову Врангеля, посетив по пути ледяной залив Сумдум-Бэй и ледник Врангеля. Таким образом, мы совершили путешествие длиной более восьмисот миль, а чарующая красота дикой природы превзошла все наши самые смелые ожидания и с лихвой компенсировала трудности и опасности, с которыми нам пришлось столкнуться. Ни дождь, ни снег не могли нам помешать, но когда ветер был слишком сильным, Кадачан и старый капитан оставались сторожить лагерь, а Джон и Чарли отправлялись в лес охотиться на оленей, пока я осматривал ближайшие скалы и леса. Обычно мы разбивали лагерь в укромных бухточках, где можно было насобирать много хвороста и укрыть наше драгоценное каноэ от разгулявшихся волн. После ужина мы подолгу сидели у костра, слушая рассказы индейцев о диких животных, приключениях на охоте, войнах, традициях, верованиях и обычаях. Встретив других индейцев, мы обязательно беседовали с ними и посещали каждую попадавшуюся на пути деревню.
Самый первый лагерь мы разбили в месте под названием Остров Стоячего Камня на берегу неглубокой бухты. Погода стояла прекрасная. Небо над горами на материке было безоблачным, лишь одну гору украшал тускло-серый круглый облачный воротник, но ее ледяная вершина, укрытая свежим снегом, возвышалась над ним и алела, как и ее соседки, в лучах заходящего солнца. Все крупные острова в поле зрения густо поросли лесом, тогда как на многих маленьких каменистых островках перед нашим лагерем, наоборот, не было или почти не было деревьев. Некоторые из них обледенели даже выше линии прибоя, а действие волн и выветривание еще не успели сказаться на их ландшафте. На одних островках росло несколько деревьев, а на других – ничего, кроме травы. Один остров издалека напоминал двухмачтовый корабль, летящий по волнам, расправив парус.
Следующим утром горы были укрыты выпавшим за ночь свежим снегом до ста футов над уровнем моря. Мы развели большой костер и после раннего завтрака бодро гребли весь день вдоль прекрасных лесистых берегов, расцвеченных яркими осенними кустарниками. Я заметил несколько смолистых деревьев с глубокими отметинами от топора, они помогли разжечь костер и сделать факел путникам, которых ночь и буря застигли в лесу. На закате мы добрались до залива Дир-Бэй и разбили лагерь в живописной бухте, окаймленной кустами роз, рубусом, лапчаткой, астрами и надежно укрытой от всех ветров седобородыми деревьями. Свисающая с их ветвей бахрома лишайников порой достигала шести футов в длину.
В дюжине родов[20] от нашего лагеря мы обнаружили семью индейцев из племени кейк: крупного мужчину средних лет с женой, дочерью, сыном и женой сына. Они жили в переносной хижине из коры. Когда мы соорудили укрытие и развели костер, глава семьи нанес нам визит и подарил прекрасного лосося, пару крякв* и немного картофельной похлебки. Мы нанесли ответный визит, принеся рис, табак и другие подарки. Мистер Янг вкратце рассказал о делах миссии и поинтересовался, примет ли их племя учителя или миссионера. Но эти индейцы не сочли нужным высказывать свое мнение по столь важному вопросу. Единственный ответ главы семейства был таким: «Нам нечего тебе сказать. Встретив бостонцев, мы всегда поступаем с ними так, как с тобой – делимся тем, что имеем, относимся ко всем хорошо и никогда не ссоримся. Вот и все, что мы можем сказать».
На следующее утро наши соседи кейки отправились к Форту Врангеля, а мы – в сторону Чилката. По пути мы проплыли мимо острова, который во время шторма лишился всех деревьев, но на их месте уже появилась новая поросль. Следов пожаров в местных лесах я не заметил. Земля была покрыта многолетним слоем листьев, ветвей и упавших стволов, которые медленно разлагались, образуя поросшие мхом развалины, сохраняющие свежесть и красоту. Отталкивающие признаки упадка здесь скрывал покров новой кипучей жизни. Некоторые прибрежные скалы целиком заросли кустами черники с яркими малиновыми листьями. Один все еще плодоносящий вид вполне можно назвать зимней черникой. Немного углубившись в лес, я обнаружил горошек* высотой восемь футов, опирающийся на кусты малины, высокие папоротники и смилацину однолистную (
Наши индейцы, похоже, испытывали повышенное возбуждение после угнетенного состояния, в котором они начинали путешествие из-за домашних неурядиц. И стар и млад вели себя в тот день, как сбежавшие с уроков резвящиеся мальчишки. Когда мы приблизились к пруду, который был отделен от главного канала моренной плотиной, Джон сошел на берег, чтобы пострелять уток. Спрятавшись за дамбой, он убил крякву в пятидесяти или шестидесяти футах от берега и попытался прибить ее волнами ближе к себе, забрасывая камни за нее. Чарли и Кадачан пришли ему на помощь. Они искренне наслаждались этой забавой и особенно собственными промахами, когда камень падал перед телом утки и отталкивал его назад. Чтобы ускорить дело, Джон попытался зацепить утку веревкой, но все его попытки не увенчались успехом, как и у остальных, зато они вдоволь посмеялись над неудачными бросками друг друга. Затем они привязали к концу веревки камень, чтобы она летела дальше и прицел был точнее, но и это не помогло. Тогда благородный старец Тойятт тоже решил попробовать свои силы в этой игре. Он привязал веревку к одному из шестов для каноэ, и, прицелившись, бросил его, как гарпун, за утку. Все еще больше развеселились, когда шест отвязался и уплыл на середину пруда. В конце концов Джон разделся, сплавал за уткой, бросил ее на берег, а затем принес в зубах шест. Все это время его товарищи смеялись и подшучивали над ним, брызгали в него водой, а когда он стал вылезать, схватили мертвую утку и стали изображать, что она на него нападает и пытается ущипнуть за лицо.
Утро после этого восхитительного дня выдалось угрожающе мрачным. Сильный ветер дул нам прямо в лицо, и как раз в тот момент, когда мы уже готовы были отплыть и попытаться грести против ветра, держась ближе к берегу, начался сильный ливень. Поэтому мы все же решили переждать ненастье. Охотники ушли за оленями, а я – осматривать лес. В дождь особенно явно ощущался аромат влажной древесины, ветер раскачивал кроны деревьев, наигрывая мелодию бури, и каждый ствол был словно сетью опутан струйками дождя. Больше всего мне, пожалуй, понравилась прогулка вдоль берега ручья под сенью деревьев, которые сплелись кронами, образуя зеленый шатер. Вода была почти черной на глубине и прозрачно-янтарной на мелководье. Это чистейшее лесное вино с тонким букетом было восхитительно на вкус и пробуждало воспоминания о пряном аромате еловых рощ, обширных болот и бобровых лугов*. На янтарном ручье я обнаружил интересный водопад высотой всего несколько футов, но с удивительно изящно изогнутой бровкой[21] и гармоничным сочетанием оттенков. Хотя поросшая мхом и кустарниками чаша водопада имела глубокий темный цвет, ее волшебным образом оживляли пенные пузырьки-бубенчики, более крупные, чем обычно, которые, сбившись в группы, плавали на гладкой поверхности воды вдоль обода чаши, и в каждом из них отражались ветви деревьев, сомкнутые, словно зубья спорангия[22], перед тем как он выпустит споры.
Я обнаружил, что большинство деревьев здесь покрывал густой мох. На некоторых широких ветвях слой желтого мха был настолько глубоким, что при намокании он, должно быть, весил не менее ста фунтов. На этих моховых подстилках росли папоротники, травы и даже небольшие деревца, создавая красивые висячие сады, являющие собой весьма любопытное зрелище: старые деревья держали на руках сотни своих детей, питая их дождем, росой и опадающими с них листьями. Ветви, устланные мхом, становятся плоскими и неровными, будто лежащие на поверхности корни или сброшенные рога оленей, и со временем отмирают, а когда по той же причине погибает все дерево, кажется, что оно растет корнями вверх. Одно из таких деревьев как раз росло возле лагеря, и я обратил на него внимание миссионера.
– Пойдемте, мистер Янг, – крикнул я, – позвольте показать вам нечто удивительное, самое необычное дерево, которое вы когда-либо видели, оно растет вверх корнями!
– Быть такого не может, – изумился он, – я думаю, это дерево было вырвано из земли, поднято высоко в воздух и брошено здесь кроной вниз. Скорее всего, это работа смерча.
Вечером охотники принесли оленя и сказали, что видели в лесу еще четырех. У костра они рассказали, что оленей много на всех больших островах и материковом побережье, а во внутренних районах, напротив, совсем мало, из-за волков, которые сгоняют оленей туда, где они не смогут спастись в воде. Индейцы, по их словам, охотятся на оленей на островах при помощи дрессированных собак, которые выгоняют животных из леса, а охотники тем временем лежат в засаде в каноэ там, где олени, скорее всего, будут запрыгивать в воду. На этом большом острове также было много бобров и черных медведей. Птиц я видел мало – только воронов, соек и крапивников*. Утки, чайки, белоголовые орланы и сойки – самые распространенные местные птицы. Над нами пролетела стая лебедей, издав пронзительный, почти человеческий крик, особенно пугающий в этой одинокой глуши. Индейцы говорят, что гуси, лебеди, журавли и другие птицы, регулярно совершающие долгие перелеты, таким образом подбадривают друг друга и задают темп, как гребцы или марширующие солдаты (нечто наподобие «Гребите, братцы, гребите» или «Гип-гип»).
День восемнадцатого октября выдался наполовину солнечным, а наполовину дождливым с мокрым снегом, но мы продолжили плыть среди бесчисленных островов, чувствуя себя вполне комфортно и наслаждаясь тем, как погода меняет дикий пейзаж. Когда мы сошли на берег, чтобы пообедать, я немного углубился в лес и увидел прекрасные экземпляры кедра, несколько берез и небольшие заросли дикой яблони. Индейцы срубили тсугу, чтобы сделать древесный хлеб*, ее диаметр у земли был всего двадцать дюймов, а длина – сто двадцать футов, при том что дереву на тот момент было около пятисот сорока лет. Первая сотня его годичных колец занимала всего четыре дюйма, а значит, в течение целого столетия тсуга росла в тени более высоких деревьев и в возрасте ста лет была совсем небольшим по размеру деревцем. На мшистом стволе старой разлапистой ели длиной около ста футов росли тысячи сеянцев[23]. Я насчитал семьсот на отрезке длиной восемь футов! Деревья явно следуют заповеди плодиться и размножаться, а местный климат очень благоприятен для развития семян. Неудивительно, что эти острова густо поросли лесом. Деревья растут не только в плодородной почве, но и на бревнах и даже скальной породе. Сначала поверхность покрывается роскошным ковром мха, в котором прорастают семена; затем переплетающиеся корни образуют дерн, который вскоре укрывают падающие листья; молодые, близко стоящие деревца, поддерживают друг друга, а слой почвы из года в год становится все глубже и плодороднее.
Я с удовольствием слушал рассказы индейцев у костра об их древних обычаях и о том, чему их учили родители до того, как пришли белые, об их верованиях и представлениях о загробном мире, о звездах, растениях, повадках и языке животных в различных обстоятельствах, о том, как выжить в дикой природе и тому подобном. Когда наш разговор прервал доносящийся с другого берега пролива волчий вой, Кадачан озадачил миссионера вопросом: «Есть ли у волков душа?» Индейцы считали, что да, обосновывая это тем, что волки – очень мудрые звери, которые придумали весьма хитрый способ ловить тюленей и лосося: они незаметно подплывают к своей жертве, держа в пасти пучок травы, чтобы спрятать свою голову, они также всегда охотятся на оленей стаей и всегда приносят потомство только в самое благоприятное для этого время года. Я поинтересовался, почему же олени до сих пор не истреблены, если у них такие мудрые и сильные враги. Кадачан ответил, что волки прекрасно понимают, что, убив всех оленей, они лишатся важнейшего источника пищи. Он сказал, что волков много на всех крупных островах, гораздо больше, чем на материке. Индейские охотники их боятся и никогда не отваживаются заходить далеко в лес в одиночку, потому что крупные серые и черные волки всегда нападают на человека, независимо от того, голодны они или нет. В случае нападения волка индейский охотник, по словам Кадачана, забирается на дерево или стоит, прислонившись к дереву или камню спиной, поскольку волк нападает только сзади. Индейцы считают хозяевами леса не медведей, а именно волков, поскольку те порой могут убить медведя в схватке, однако, они никогда не станут атаковать росомаху*, «потому что, – сказал Джон, – волки и росомахи одного поля ягоды – одинаково злые и хитрые».
На одном из маленьких островков мы увидели укрепление размером шестьдесят на тридцать пять футов, построенное, по словам наших индейцев, кейками во время одной из междоусобиц. Тойятт и Кадачан сказали, что такие крепости нередко можно увидеть вдоль водных маршрутов каноэ. Они напоминают о том, что, как на лоне доброй и щедрой природы, так и в остальном мире, человек человеку волк.
По пути нам попадались небольшие участки возделанной земли, засаженные картофелем и репой, в основном на расчищенных участках, где раньше были поселения. Весной самые трудолюбивые семьи приплывали на каноэ к своим маленьким фермам, площадью не более четверти акра[24], расположенным в десяти или пятнадцати милях от их деревень. Подготовив и засадив почву, они вновь навещали свой участок летом, чтобы вырвать сорняки и порассуждать о размере урожая, который они, скорее всего, будут есть с жирным лососем. В то время индейцы из племени кейк были заняты выкапыванием картофеля, жалуясь, что его побило ранним морозом.
Мы прибыли в Клуг-Куан, одну из деревень кейков на острове Куприянова, когда там завершалась похоронная церемония. Тело усопшего уже было сожжено, и теперь раздавали подарки присутствующим: отрезы ситца, носовые платки, одеяла и другие сувениры, ценность которых зависит от статуса и материального благосостояния покойного. По словам мистера Янга, похороны вождей и старейшин племени выглядят довольно странно и производят сильное впечатление. Устраивают грандиозный пир, танцы и поют песни. В местечке, где мы оказались, было восемь тотемных столбов с весьма оригинальными и замысловатыми резными фигурами. Они были ниже, чем у стикинов, но исполнены очень искусно. Как и повсюду в этом архипелаге, главными тотемными фигурами были медведь, ворон, орел, лосось и морская свинья. С обратной стороны некоторых столбов были сделаны квадратные углубления для хранения праха умерших членов клана. Эти выемки закрывались пробкой. Одно такое отверстие было законопачено тряпкой там, где пробка прилегала неплотно. Гуляя по деревне, разглядывая заросли и зарисовывая тотемы, я заметил, что множество человеческих костей валяется прямо на земле или едва ею присыпано. Когда я спросил об этом, один из членов нашей группы пояснил, что кости, вероятно, принадлежат индейцам из племени ситка. Кейки проницательные, трудолюбие и весьма привлекательны внешне люди. Именно у их самого большого поселения была захвачена американская шхуна, кейки тогда перебили всех членов ее экипажа, кроме одного. Посланная отомстить канонерская лодка сожгла их деревню. Я видел лежащий у берега якорь злополучного судна.
Поделиться книгой: