Помоги проекту - поделись книгой:
Рыбакам в тот день не повезло, по их словам, всему виной слишком яркий солнечный свет, весьма редкая жалоба для местного климата. Однако они отлично потренировались, перепрыгивая с валуна на валун в бурлящем потоке, бегая по скользким бревнам и среди зарослей вдоль берега, забрасывая снасть то здесь, то там в водовороты у подножия водопадов, имитируя таким образом заманчивые для рыбы прыжки и кружение мух: эта техника хорошо знакома опытным рыбакам, но еще лучше – индейским мальчишкам. Добравшись до озера, начальник таможни осмотрел сенокосный луг, а затем вместе со своими краснокожими спутниками дошел до впадающей в озеро реки, чтобы порыбачить, а я тем временем собирал для гербария экземпляры восхитительной местной флоры, которая напоминала мне о прохладных сфагново-осоковых* болотах Висконсина и Канады. Здесь я встретил множество своих любимых растений с вересковых болот: кальмию*, грушанку*, готьерию*, клюкву, бруснику и другие. На краю луга росла великолепная линнея*, пурпурные метельчатые соцветия трав, а порой даже папоротники и осока* были выше моей головы. Здесь же на опушке леса я нашел дикую яблоню, первую из встреченных мной на Аляске. Индейцы собирают мелкие и кислые дикие яблоки, чтобы приправлять ими жирное мясо лосося. Мне никогда и нигде прежде не доводилось видеть столь роскошной луговой и болотной растительности. Основные лесные деревья – тсуга, ель и кипарис нутканский*, на краю луга росло несколько сосен скрученных (
У озера мы встретили всех сборщиц ягод из нашей группы, в лагере остались только смотритель и маленькая девочка. Индианки очень живописно смотрелись в своей яркой одежде среди трепещущих на ветру зеленых кустов. Они тихо и мелодично пели, словно этот чудесный день, место и ягоды играли на струнах их души. Дети держали в руках маленькие корзинки объемом около двух-трех кварт[6], женщины несли за плечами по две большие корзины. Во второй половине дня, когда корзины были наполнены, все отправились обратно в лагерь, где осталось каноэ. У озера наши пути разошлись, я решил пойти через лес вдоль ручья и первым добрался до лагеря. Вскоре пришли и все остальные, напевая и гудя, будто нагруженные нектаром пчелы. Я с интересом наблюдал, как доброжелательно они протягивали горсти отборных ягод маленькой девочке, которая встречала всех улыбкой и радостными приветствиями. Слов я не понимал, но атмосфера, несомненно, была радушной и безмятежной.
Во время моего пребывания на острове Врангеля вожди и влиятельные члены племени стикин устроили торжественный обед для почетных гостей – прибывших со мной на одном пароходе трех докторов богословия и их жен, которые собирались основать на острове пресвитерианскую церковь. Меня тоже пригласили на ужин и танцы, приняли в племя стикинов и дали индейское имя «Анкоутахан», означающее «усыновленный вождь». Я сомневался, что оказанная мне честь имеет какую-то практическую ценность, но мистер Вандербильт, мистер Янг и другие заверили меня, что, напротив, это послужит гарантией безопасности во время моих путешествий среди различных племен, населяющих архипелаг. Путешественников без индейского имени нередко убивали и грабили, и преступник оставался безнаказанным, если о его злодеянии не становилось известно белым. Однако индейцы из других племен никогда не осмелились бы напасть на одного из стикинов, зная, что соплеменники обязательно за него отомстят.
Обеденные столы были со вкусом украшены цветами, угощение и организация мероприятия в целом тоже были достойными, но индейских блюд на столе совсем не было, только модные в то время бостонские[7] консервы. После ужина мы собрались в большом бревенчатом срубе вождя Шейка, где для нас устроили танцы и развлечения – получился настоящий варварский торжественный прием. Танцы всех американских индейцев в целом очень похожи, на мой взгляд, и представляют собой монотонное топанье, сопровождаемое хлопками, подергиванием головы и громким ворчанием под мрачный бой барабанов. Главный танцор в качестве благословения разбросал огромное количество пушистых перьев, кружащих в воздухе, словно метель, а все остальные в это время скандировали: «хи-и-а-а, хи-и-а-а», подпрыгивая на месте, пока с них ручьем не полился пот.
После танцев индейцы стали искусно изображать животных в различных обстоятельствах: как те двигаются, охотятся, хватают и едят свою добычу и тому подобное. Пока все спокойно сидели, ожидая, что же произойдет дальше, дверь большого дома внезапно распахнулась, и в дом запрыгнул медведь, настолько внешне и повадками похожий на настоящего, что мы все страшно перепугались, хотя, конечно же, это был всего лишь человек в идеально подогнанной под него медвежьей шкуре, который многое знал об этом звере и превосходно умел ему подражать. Медведь вышел в центр комнаты и изобразил прыжок в реку, где он поймал заранее подготовленного для него деревянного лосося, вытащил его на берег, огляделся по сторонам, прислушиваясь, не приближается ли кто-нибудь, а затем разорвал рыбу на куски, дергая головой из стороны в сторону и продолжая следить, не появился ли охотник. Помимо медвежьего танца, на празднике были танцы морской свиньи* и оленя, внутри чучел находился индеец и так точно имитировал движения этих животных, что они казались живыми.
Танцы перемежались серьезными речами, которые произносила одна из индианок: «Дорогие братья и сестры, так мы танцевали раньше. Нам нравилось это делать, когда мы еще были слепы, мы всегда так танцевали, но сейчас мы прозрели. Добрый Господь сжалился над нами и послал Своего сына, Иисуса Христа, чтобы Он наставил нас на путь истинный. Сегодня мы танцевали только для того, чтобы показать, насколько слепы мы были, предаваясь столь глупому занятию. Отныне мы больше не будем танцевать».
Другая речь сводилась к следующему: «Дорогие братья и сестры, наш вождь говорит, что это еще один танец, который мы прежде танцевали, но больше не хотим этого делать. Мы раздадим все танцевальные костюмы, которые вы видели на нас, хотя мы их очень высоко ценим. Он говорит, что для него большая честь принимать на празднике в своем доме так много белых братьев и сестер».
В ходе представления вождь Шейк, наблюдавший за происходящим с большой серьезностью, сделал несколько коротких пояснительных замечаний. Последняя его речь завершилась следующим образом: «Дорогие братья и сестры, мы с давних пор блуждали во тьме. Вы вывели нас к свету, указывающему верный путь, научили правильному образу жизни и рассказали, как умереть достойно. Благодарю вас от себя лично, от имени всего моего народа и отдаю вам свое сердце».
Праздник завершился обрядом пóтлач, на котором раздаривали мантии из шкур оленей, диких овец, сурков и соболей, а также множество фантастических шаманских головных уборов. Один из них достался и мне.
Пол дома был устлан свежими ветвями тсуги, стены украшали букеты из пестрых полевых цветов, а в очаге лежали ветки черники и кипрей. В целом представление было чудесным.
Юго-восточная Аляска показалась мне замечательным местом для жизни. Климат на островах и побережье материка удивительно мягкий и умеренный, и в течение всего года нет резких перепадов температур. Однако здесь так часто идет дождь, что заготавливать сено в больших объемах вряд ли когда-либо удастся, как бы стремительно ни развивались здесь в будущем рудники, лесной и рыбный промысел. Впрочем, местная дождливая погода – самая лучшая из тех, что мне когда-либо приходилось испытывать: температура умеренная, мягкий дождь питает реки и землю, делая ее свежей и плодородной. Хотя нет ничего более восхитительного, чем сияющее во время дождя солнце, безоблачные дни случаются крайне редко, как на севере, так и на юге. Летний день на Аляске – это день без ночи. В самой северной точке полуострова, на мысе Барроу*, солнце не заходит неделями, и даже здесь, на юго-востоке, оно лишь на несколько градусов опускается под горизонт в своей нижней точке, а закат сразу переходит в рассвет, не оставляя зазора для наступления темноты. Полночь по освещенности соответствует навигационным сумеркам*. В это время тонкие облака, которые почти всегда присутствуют на небе, окрашиваются в желтый и красный цвета, ярко извещая о том, что солнце опускается за горизонт. Новый день наступает медленно. Низкая дуга света крадется в северо-восточном направлении, постепенно становясь выше, шире и насыщеннее по тону, а когда наконец появляется солнце, это происходит без помпезной торжественности и ослепительных вспышек бодрящей энергии, пробуждающей в памяти библейские мотивы или образ жениха, выходящего из спальни таким сильным и счастливым, что он готов пробежать марафон. Алые с желтой кромкой облака растворяются в туманной дымке, острова, окаймленные серо-белыми рюшами тумана, отбрасывают неясные тени на сверкающую гладь воды, и весь небосклон обретает жемчужно-серый оттенок. В течение трех-четырех часов после восхода солнца в пейзаже нет ничего особенно впечатляющего. Хотя солнце почти не затянуто облаками, на него можно смотреть, не ощущая дискомфорта, а острова и горы с их роскошным лесным и снежным покровом и изысканным разнообразием форм кажутся сонными и неприветливыми.
По мере приближения полудня вода и небо начинают сиять серебром, нежась в потоке солнечного света, льющегося сквозь насыщенную влагой атмосферу. Взъерошенная ветром рябь играет бликами у поросшей кустарником кромки островов и в узких, напоминающих по форме перо проходах между ними. Теплый воздух пульсирует, словно живительный, заряжающий энергией океан, заполняющий все обозримое пространство, будоражащий воображение и заставляющий нас вспомнить о жизни и происходящем вокруг нас движении – о приливах и отливах, реках и потоках света, струящихся по атласному небу; об изумительном изобилии рыб, кормящихся в нижнем океане; о роящихся в воздухе насекомых; о диких овцах и козах, пасущихся на сотнях травянистых хребтов; о бобрах и норках, живущих у берегов быстрых рек; о плывущих вдоль берега в лучах солнца индейцах; о жадно поглощающих солнечный свет листьях и кристаллах; о горных ледниках, создающих долины и бассейны для новых рек и озер, которые подарят почве плодородие.
Во второй половине дня, вплоть до заката, день становится все более прекрасным. Свет постепенно меркнет и обретает еще большую плодотворную силу, не теряя мягкой и сочной яркости. Все погружается в осознанный покой. Ласковое дыхание ветра едва ощутимо. Редкие облака пушистые и светлые, утончающиеся к краям. То здесь, то там лениво парят чайки, и каждый взмах весла индейских охотников на каноэ сопровождается мимолетной ослепительной вспышкой. Задумчивую тишину иногда разбавляет доносящийся из рощ гомон птиц. Небо, земля и вода встречаются, сливаясь в одну чарующую картину. Затем наступает закат: это уже не узкая дуга на горизонте, а мощный поток пурпурно-золотого света, заполняющий все небо. Ровные гряды облаков будто пылают по краям, участки чистого неба между ними имеют зеленовато-желтый или бледно-янтарный оттенок, а примостившиеся ярусом выше аккуратные стайки маленьких набегающих друг на друга облачков малиновые, словно россыпь кленовых рощ в начале бабьего лета* на востоке. Мягкий багряный румянец заливает небо, преображает острова и делает воду похожей на вино. После заката золотое сияние исчезает, но из-за того, что солнце опускается по кривой почти в одной плоскости с горизонтом, свечение в небе сохраняется гораздо дольше, чем в более южных широтах. Краски в верхних слоях атмосферы постепенно блекнут на севере и становятся все ярче на востоке, сливаясь с рассветными лучами.
Самый потрясающий из всех закатов на Аляске я видел во время путешествия из Портленда на остров Врангеля, когда мы были в той части архипелага, где больше всего островов. Весь день шел ливень, но к вечеру облака на западе рассеялись, за исключением тех, что растянулись над горизонтом узкими ровными полосами. Вечер был тихим, закатные цвета проявлялись постепенно, мало-помалу становясь все насыщеннее, будто им требовалось больше времени, чем обычно, чтобы полностью раскрыться. На высоте около тридцати градусов расположилась массивная гряда облаков, ее нижний край и выступающие части были темно-рубинового цвета. Под ними протянулись три пурпурные горизонтальные полосы облаков с золотой кромкой, проходя сквозь которые, веер поднимающихся снизу солнечных лучей выцветал, становясь тускло-красными. Но каким бы восхитительным ни было небо, самое неизгладимое впечатление оставлял насыщенный влагой воздух, окутавший все вокруг полупрозрачной багряной дымкой, сквозь которую виднелись неясные очертания островов, каждый из которых был окружен алым кольцом света. Виднеющиеся вдали горные пики, снежные поля, ледники и пушистые клубы лежащего во впадинах тумана залились очаровательным густым румянцем. Все вокруг, даже наш корабль, стало частью цветовой гаммы одной великолепной картины. Когда присутствующие на борту миссионеры зачарованно любовались славой целестиальной*, в них действительно было что-то божественное. Как и в нашем потрепанном штормами старом капитане и его измазанных дегтем матросах.
Около трети летних дней, которые я провел в районе острова Врангеля, были пасмурными, но с очень малым количеством осадков или вообще без них, еще треть была дождливой, и треть – ясной. Согласно журналу погоды, хранящему записи о ста сорока семи днях, начиная с 17 мая 1879 года, за этот период было шестьдесят пять дождливых дней, сорок три пасмурных без осадков, и тридцать девять ясных. В июне дождь шел восемнадцать дней, в июле – восемь, в августе пятнадцать, а в сентябре двадцать. Однако в некоторые из этих дней продолжительность дождя составляла всего несколько минут, столь кратковременные явления и учитывать нет смысла. Дожди в основном были теплыми, без резких перепадов температуры, так что по-настоящему мрачных грозовых дней выдалось крайне мало, и даже самые унылые и сырые из них разбавляли закатные или рассветные лучи солнца, или белый полуденный свет. Никогда прежде я не видел, чтобы столь сильные дожди шли почти бесшумно. Ни один из летних ветров не превращается в ревущий шторм, гром бывает редко, мне так ни разу и не довелось его услышать. Создается впечатление, что эта влажная, туманная погода благотворно влияет на здоровье. Насколько я могу судить, плесени нет ни в домах, ни в затененных уголках, а для людей и растений не характерна дряблость и одутловатость.
В сентябре ясных дней было мало, более трех четвертей месяца оказались пасмурными или дождливыми. Осадки в этом месяце были умеренно сильными, буря случилась лишь однажды, а облака в перерывах между дождями опускались ниже и ползли по небу вяло и беспорядочно, без малейшего намека на ярость, присущую горным грозовым облакам.
Июль стал самым ясным месяцем лета, с четырнадцатью солнечными днями, из которых шесть шли подряд, с температурой в семь часов утра около 60 °F[8], а в полдень 70 °F. Средняя температура в семь часов утра в июне составила 54,3 °F, а в июле 55,3 °F, в полдень этот показатель в обоих случаях достиг 61,45 °F. Средняя температура августа в семь часов утра была 54,12 °F, в полдень 61,48 °F. Средняя температура сентября в семь часов утра составила 52,14 °F, а в полдень 56,12 °F. Максимальная температура тем летом достигла отметки в 76 °F.
Самой удивительной особенностью летней погоды на острове Врангеля, даже самой ясной, является бархатистая мягкость воздуха. В горах Калифорнии в течение большей части года присутствие атмосферы едва заметно, а тусклый, белый, безжизненный утренний свет снисходит на вершины и ледники, как чистая духовная сущность, самое впечатляющее из всех земных проявлений Бога. Чистейший воздух Аляски всегда настолько осязаем, словно его качество можно оценить, растерев между пальцами. Я никогда прежде не видел летних дней, столь белых и полных приглушенного блеска.
Зимние штормы вплоть до моего отъезда с острова Врангеля в конце декабря, как правило, сопровождались дождями при температуре от 35 °F до 40 °F и сильными порывами ветра, которые безжалостно хлестали берег и уносились далеко в лес. Длинные ночи в этот период довольно мрачные, отчего еще более ощущается ценность уютного дома с потрескивающими в очаге дровами из желтого кедра*. Снег идет часто, но никогда не лежит долго или большими сугробами. Я слышал, что со времен основания Форта Врангеля снежный покров лишь однажды достиг четырех футов. Ртуть в термометре редко опускается более чем на пять-шесть градусов ниже точки замерзания, если только ветер не дует с материка. Однако вдали от побережья, за горами, зимние месяцы очень холодные. В Гленоре* на реке Стикин, на высоте менее тысячи футов над уровнем моря, температура от тридцати до сорока градусов ниже нуля отнюдь не редкость.
Глава IV. Река Стикин
Короткий поход вверх по реке Стикин к конечному пункту парового судоходства был самым интересным из тех, что мы совершили из форта Врангеля. От горы Святого Ильи* хребет тянется вдоль берега широкой полосой, выходя за пределы южной границы территории. Его рассекают глубокие каньоны, по дну которых текут бурные, но относительно короткие реки, берущие начало из ледников на одиноких вершинах горной цепи в радиусе сорока-пятидесяти миль от берега. Однако некоторые из этих пенных, ревущих потоков – Алсек*, Чилкат*, Чилкут*, Таку*, Стикин – выходят за пределы хребта вместе с некоторыми юго-западными притоками реки Маккензи и Юкон*.
Крупнейшие боковые ответвления каньонов, по которым текут горные реки, до сих пор заняты ледниками, сползающими вниз сверкающими рядами. Их грязные, каменистые языки либо останавливаются в тени стен каньона, либо ползут дальше среди растущих по берегам рек тополей. Порой ледники даже перекрывают главное русло каньона, вынуждая реки протачивать путь сквозь них.
Стикин в то время был, пожалуй, самой известной рекой, пересекающей Береговой Хребет*, поскольку по ней проще всего было добраться до золотых приисков Кассиара на реке Маккензи. Ее длина составляет около трехсот пятидесяти миль, из которых сто пятьдесят судоходны для небольших пароходов, идущих до Гленоры или даже до Телеграф-Крик, расположенного на пятнадцать миль дальше. Сначала река Стикин течет на запад по травянистым равнинам, на которых встречаются еловые и сосновые рощи, а затем, повернув на юг и вобрав в себя многочисленные притоки с севера, пересекает Береговой хребет по живописному каньону глубиной от трех до пяти тысяч футов и длиной более ста миль. Величественные утесы и скалы, образующие стены каньона, демонстрируют бесконечное разнообразие форм и украшены ледниками и водопадами, а дно ущелья на всем его протяжении – такой же цветущий ландшафтный сад, как и Йосемитская долина*. Самое поразительное зрелище – свисающие с отвесных скал ледники, стремясь к реке, они спускаются по боковым каньонам, еще более усиливая дикую красоту этих мест.
Когда вы скользите по быстрой реке, виды меняются с необычайной скоростью. Столь же восхитительны изменения, связанные со сменой сезона и погоды. Весной, когда снег быстро тает, вы наслаждаетесь множеством ликующих водопадов, ласковым дыханием теплых ветров, сочными красками молодой листвы и цветов, жужжанием пчел и благоуханием диких роз, клевера и жимолости. На нижних склонах, там, где сошел нанесенный за зиму лавинами снег, виднеются березы и ивы. Пышные белоснежно-лиловые кучевые облака зависают над самыми высокими вершинами, а свинцовые дождевые тучи цепляются за уступы и зубчатые стены гор. Выглянувшее после дождя солнце заливает своим светом листья, реки и хрустальные ледники. Вы полной грудью вдыхаете аромат свежести и радуетесь веселому щебету птиц и безмятежному великолепию красок утреннего и вечернего неба. Летом перед вами во всей красе предстают рощи и сады, стремительно тающие под действием солнца и дождя ледники, живописные водопады, бурная река, радующаяся своей силе. Вы увидите, как учатся летать птенцы, а медведи лакомятся лососем и ягодами. Жизнь в каньоне бурлит, как полноводная река. Осень – время отдыха после целого года усердного труда. Теплый медовый свет обволакивает горы, пробуждая последние горечавки* и золотарники*; рощи, заросли и луга вновь зацветают, когда листья превращаются в алые и желтые лепестки; даже камни и ледники, подобно растениям, цветут мягким золотым сиянием. Песнь природы повторяется снова и снова, перемены гармонично сменяют друг друга на протяжении всего года и в любую погоду.
В свой первый поход вверх по реке я отправился весной вместе с группой миссионеров вскоре после нашего прибытия на остров. Мы покинули остров Врангеля во второй половине дня, ночью встали на якорь чуть выше дельты реки, а ранним утром начали подниматься вверх по реке, когда в лучах восходящего солнца сверкала вершина ледника Большой Стикин и гладкие купола, гребни и арки из плотного снега вдоль верхней кромки стен каньона. Ближе к полудню мы добрались до старого торгового поселения под названием Бакс перед ледником Стикин и пробыли там достаточно долго, чтобы те немногие пассажиры, которые хотели взглянуть на концевую морену*, могли переправиться через реку. Струившийся сквозь ледяные гребни фронтальной стены солнечный свет преломлялся и распадался на множество радужных бликов, а широкие, сверкающие хрустальные прерии и далекие снежные фирновые бассейны*, колыбели ледников, были столь завораживающе прекрасными, что я мечтал о возможности их исследовать.
Из более чем ста ледников, украшающих стены Большого каньона реки Стикин*, этот самый большой. Он берет начало на заснеженных вершинах гор в пятнадцати-двадцати милях от побережья, великолепным каскадом спускается по довольно узкому каньону шириной около двух миль, а затем свободно растекается по долине ледяным веером шириной пять-шесть миль. От реки Стикин ледник отделен обширной концевой мореной, окаймленной елями и ивами. Живописный изгиб морены повторяет река Стикин, которую ледник, по всей видимости, вытеснил из привычного русла. На другой стороне каньона тоже есть ледник, но поменьше. Сейчас он заканчивается в четырех или пяти милях от реки, но когда-то концы большого и малого ледников соприкасались, поскольку изначально они оба были притоками главного ледника Стикин, который когда-то заполнял весь большой каньон. После того как основной ствол ледникового языка* в каньоне растаял, его боковые притоки, берущие начало на высоте от трех-четырех до пяти-шести тысяч футов, были отрезаны друг от друга и стали отдельными ледниками, заполняющими ответвления каньонов вдоль вершин и боковых стен. Согласно индейскому преданию, прежде река текла по туннелю под объединенными фронтами двух упомянутых выше крупных ледников-притоков, которые спускались в главный каньон с обеих сторон. Однажды один индеец, желая избавиться от своей жены, отправил ее в каноэ вниз по ледяному туннелю, надеясь больше ее не увидеть. Каково же было его удивление, когда она выплыла из туннеля целой и невредимой! То, как сегодня выглядят эти два ледника, свидетельствует о том, что раньше они были объединены и образовали поперек реки плотину, после того как меньшие притоки растаяли и отступили на большую или меньшую высоту над ложем долины.
Большой Стикинский ледник еще не успел скрыться из вида, а перед вашим взором уже предстает новый величественный хрустальный ледяной поток среди вечнозеленых лесов. Маленькие ледники есть практически во всех ответвлениях каньона, их размер варьируется в зависимости от площади водостока. Некоторые из них напоминают обычные снежные заносы, другие, подобно реке, несут массивные груды лазурного льда, петляя среди лесов. Они настолько завораживающе прекрасны, что даже проплывающие мимо на пароходе старатели, чей разум и взор затуманены золотой лихорадкой, не остаются равнодушными к их красоте.
На тридцать пять миль выше ледника Большой Стикин находится «Грязный ледник»*, второй по величине. Его сток представляет собой узкий ручей из талой воды, в котором водится много форели. На противоположной стороне реки обосновалась группа из пяти ледников, один из них остановился в ста футах от реки.
Неподалеку от Гленоры, на северо-восточном склоне главного Берегового хребта, чуть ниже узкого ущелья под названием «Каньон», впервые появляются террасы, где через затопленное ущелье ледник протащил большое количество моренного материала, который, естественно, отложился на первых открытых участках нижнего уровня. Здесь также происходит существенное изменение климата и, как следствие, состава лесов и общего облика ландшафта. Из-за разрушительных пожаров леса здесь моложе и состоят из небольших деревьев диаметром от фута до восемнадцати дюймов и высотой около семидесяти пяти футов, в основном это сосны скрученные, которые сохраняют свои семена в течение нескольких лет после того, как они созрели. В местных лесах нет густого мха, гниющих листьев и стволов, которые влажным ковром устилают землю в прибрежных лесах. Там, где лес был полностью уничтожен, целые горные склоны покрыты серым мхом и лишайниками. Тополя на берегах рек тоже невысокие, а береза и сосна скрученная соседствуют с тсугой западной и елью. Березы в основном растут на нижних склонах, их округлые пышные светло-зеленые кроны эффектно смотрятся на фоне темных и узких остроконечных верхушек хвойных деревьев, придавая лесу особое очарование. Сосна тамаракская, или «черная сосна», как здесь называют разновидность
Мы добрались до старого торгового поста Компании Гудзонского Залива* в Гленоре около часа ночи, и капитан сообщил мне, что остановится здесь на ночь, а рано утром отправится обратно на остров Врангеля.
На расстоянии около семи-восьми миль к северо-востоку от места высадки, в конце ответвления от основной цепи Берегового хребта, находится потрясающая группа гор, высочайшая точка которой составляет восемь тысяч футов над уровнем моря. Поскольку Гленора располагается на высоте всего тысячи футов над уровнем моря, мне нужно было подняться еще на семь тысяч футов, чтобы добраться до этой вершины. Несмотря на то, что времени у меня было мало, я все же решил попробовать подняться на вершину, поскольку с нее открывался прекрасный вид на горные пики и ледники восточной стороны большого хребта.
Хотя было уже двадцать минут четвертого, а дни становились все короче, я думал, что, идя быстрым шагом, смогу достичь вершины до заката, оглядеть окрестности и сделать несколько карандашных набросков, а ночью вернуться на пароход. Господин Янг, один из миссионеров, спросил разрешения присоединиться ко мне, сказав, что он хороший ходок и альпинист и не будет задерживать меня или причинять неудобств. Я настоятельно советовал ему не идти, объяснив, что путь туда и обратно составляет четырнадцать или шестнадцать миль, и нам придется пробираться сквозь заросли и карабкаться по валунам на высоту семь тысяч футов – даже опытному альпинисту на это понадобился бы целый день, а у меня в распоряжении было только полдня и полночи. Но он продолжал стоять на своем, уверяя, что обязательно справится за полдня и ни в коем случае не будет мне обузой.
«Что ж, я вас предупреждал, – сказал я, – и снимаю с себя всякую ответственность за любые неприятности, которые могут произойти».
Он действительно оказался хорошим ходоком, и мы быстро продвигались по лесистым плоскогорьям и вверх по склонам, где-то голым, а где-то поросшим карликовыми пихтами, время от времени делая передышку на пару минут, чтобы подкрепиться черникой, которая росла в изобилии на открытых участках. Примерно за полчаса до захода солнца, когда мы были уже совсем близко от осыпающихся гребней, которые образуют вершину, я перестал сомневаться в компетентности и мастерстве моего спутника как альпиниста и прибавил шаг. Проходя мимо самого высокого предвершинного плеча*, где камни очень активно осыпались и опасность сорваться вниз была высока, я выкрикнул предупреждение: «Здесь очень опасно, будьте осторожны!»
Мистер Янг был в паре дюжин ярдов[9] позади меня, но вне поля зрения. Позже я упрекал себя в том, что не остановился тогда, не протянул ему руку помощи, не показал, как я шел маленькими шажками, отбрасывая в сторону осыпающиеся камни, вместо того чтобы просто предупредить его об опасности. Всего через несколько секунд после моего предостережения я услышал крик о помощи и поспешил назад. Сжимая вытянутыми руками крошащиеся обломки породы, миссионер лежал лицом вниз на самом краю ущелья глубиной более тысячи футов, на дне которого был небольшой остаточный ледник. Я сумел спуститься ниже того места, где он лежал, дотронулся до его ноги и попытался приободрить, сказав: «Не волнуйтесь, я ниже вас, вы в безопасности. Мимо меня проскользнуть невозможно. Я вас отсюда вытащу».
Мистер Янг сообщил мне, что обе его руки вывихнуты. На коварной скале было практически невозможно найти опору, и я ума не мог приложить, как откатить или оттащить пострадавшего туда, где я смог бы его осмотреть, оценить, насколько серьезно он ранен, а затем спустить вниз с горы. Внимательно изучив скалу и сделав опоры для ног, я сумел откатить его на несколько ярдов выше к месту, где склон был менее крутым, и там попытался вправить его руки. Однако оказалось, что в таком месте сделать это невозможно. Тогда я привязал руки мистера Янга к бокам своими подтяжками и шейным платком, чтобы максимально обездвижить его и снизить вероятность воспаления, попросил его лежать спокойно, заверив, что отсюда он не соскользнет, и оставил его, пообещав вернуться через несколько минут. Я быстро огляделся и понял, что единственный путь вниз лежал через крутой ледниковый овраг. Забравшись на возвышение, откуда овраг был виден как на ладони, я убедился, что в нем нет отвесных участков, и пришел к выводу, что выкопав опоры для ног, миссионера можно спустить вниз к леднику, где я смогу уложить его на спину и, возможно, вправить ему руки. Я приободрил его, сказав, что нашел способ спуститься, но для этого потребуется много времени и терпения. Сделав выемку в песке или осыпающейся породе на пять-шесть футов ниже лежащего на спине мистера Янга, я протянул руку вверх, взял его за лодыжку, осторожно потянул вниз и упер пятками в эту подножку, затем спустился еще на пять или шесть футов, снова сделал ступеньки и подтянул его к ним. Так мало-помалу мы преодолели весь путь и достигли ледника на дне оврага около полуночи. Здесь я снял один ботинок, обвязал запястье пострадавшего носовым платком для лучшего захвата, уперся пяткой в его подмышку и вправил одну руку. Однако моих сил было недостаточно, чтобы вправить вторую руку, так что я зафиксировал ее в выпрямленном положении вдоль туловища и спросил дрожащего от истощения миссионера, в состоянии ли он идти.
«Да», – храбро ответил он.
Обхватив мистера Янга рукой и делая множество остановок, я медленно вел его при свете звезд по сравнительно гладкой, скользкой поверхности небольшого ледника приблизительно милю до концевой морены. Когда мы перебрались через нее, я полил его голову из ручья, и после множества остановок мы дошли до сухого места, где я развел небольшой костер из мелкого хвороста. Затем я пробрался через кустарник к месту, где можно было собрать более крупные ветки, и сделал хороший и долгоиграющий костер из смолистых корней пихты, а рядом с ним лежанку из листьев. Я сказал мистеру Янгу, что быстро спущусь с горы и позову на помощь кого-нибудь с корабля, и тогда мы сможем отнести его вниз. Но он наотрез отказывался меня отпускать.
«Нет, нет, – твердил он, – я сам могу спуститься. Не оставляйте меня одного».
Я напомнил ему о том, что путь слишком сложен для него в таком состоянии, и обещал вернуться очень быстро. Но он был непреклонен и умолял ни в коем случае его не бросать. Тогда я решил попытаться довести его до корабля короткими переходами от одного привала с костром к другому. Пока он отдыхал, я шел вперед и подыскивал лучший путь среди зарослей и камней, а затем возвращался и ставил его на ноги, а он опирался на мое плечо, чтобы не упасть. Это медленное и мучительное продвижение от костра к костру продолжалось еще долго после восхода солнца. Когда мы наконец добрались до корабля и остановились перед узким трапом без перил, ведущим с берега на палубу под большим углом, я вкратце объяснил спутникам мистера Янга, которые стояли и смотрели на нас сверху, что он пострадал в результате несчастного случая, и попросил одного из них помочь мне поднять его на борт. Как ни странно, вместо того чтобы спуститься и помочь, они стали упрекать мистера Янга в том, что он ввязался в столь безумную авантюру.
«Мистер Мьюр может позволить себе сумасбродные приключения, – сказали они, – но у вас, мистер Янг, есть работа, семья, церковь, и вы не имеете права рисковать своей жизнью среди коварных вершин и обрывов».
Капитан Нэт Лейн, сын сенатора Джозефа Лейна*, был крайне зол из-за того, что не смог рано отплыть и теперь ему придется столкнуться с опасным ветром в узком ущелье. Он собирался отправиться вниз по реке по своим делам и грозился высадить миссионеров на берег искать своего пропавшего спутника. Однако, услышав мой призыв о помощи, он сразу же бросился вперед, растолкав святош, и возмущенно крикнул им: «Вот остолопы! Сейчас не время для проповеди! Вы разве не видите, что человек ранен?»
Он подбежал к нам, и, пока я поддерживал своего дрожащего от усталости товарища сзади, капитан любезно провел его вверх по трапу и проводил в кают-компанию, где заставил выпить большой стакан бренди. Затем, при содействии еще одного мужчины, который держал мистера Янга за плечи, нам удалось вправить вывих второй руки, несмотря на воспаление и сокращение мышц и связок. После чего миссионера уложили в постель, и он проспал всю обратную дорогу до острова Врангеля.
В своих миссионерских лекциях на востоке мистер Янг часто рассказывал эту историю. Я ничего не писал об этом инциденте в своем дневнике и вообще никому не собирался о нем рассказывать, но после того, как в респектабельном журнале была опубликована жалкая пародия на эту историю, наделавшая много шума, я решил, что будет справедливо по отношению к моему храброму товарищу рассказать, как все было на самом деле.
Глава V. Путешествие на пароходе «Кассиар»
Вскоре после нашего возвращения на остров Врангеля проповедники запланировали грандиозный миссионерский поход вверх вдоль побережья материка к району Чилкат. Я с радостью присоединился к ним вместе с мистером Вандербильтом, его супругой и другом из Орегона. Специально зафрахтованный для этой цели речной пароход «Кассиар» и его команда находились в нашем полном распоряжении, и мы сами определяли, куда плыть и где останавливаться, отчего все чувствовали себя очень важными и полными надежд. Главной задачей миссионеров было выяснить духовные потребности воинственного племени чилкатов, чтобы в дальнейшем построить в их главной деревне церковь и школу. Мистер Вандербильт и его сопровождающие обсуждали дела и пейзажи, а все мои мысли были заняты горами, ледниками и лесами.
Был конец июля, в это время летняя погода на Аляске самая лучшая и ясная. Ледяные горы представали во всей красе на фоне жемчужного неба, а острова у их подножия дремали, покачиваясь на зеркальной глади воды.
Когда мы прошли Врангель Нэрроуз*, стали видны материковые горы, облаченные в великолепную мантию из снега и льда, и огромные ледники, которые словно реки текли по широким долинам между отвесными каменными стенами, как и в Йосемитской долине. Верховья одних рек остались далеко позади, вне поля зрения, другие были целиком на виду от истока в горах до уровня моря.
Все заботы вскоре забылись, и хотя двигатели «Кассиара» вскоре начали хрипеть и вздыхать со скорбной торжественностью, предвещая грядущие неприятности, мы были слишком счастливы, чтобы обращать на них внимание. Все лица светились любовью к красоте дикой природы. Острова было видно издали, темно-зеленый цвет леса на переднем плане по мере удаления терял интенсивность, превращаясь в различные оттенки синего и нежно-голубого; заливы, полные смутных теней, плавно перетекали в открытые, залитые серебристым светом пространства, где сияющая вода омывала изящно изогнутые подножия высоких мысов. Однако все взгляды были прикованы к горам. В этих начертанных на небе загадочных символах читалось слово Божье, и все забыли на время о чилкатах и земных делах. Было приятно видеть, с каким искренним детским изумлением все созерцали эту великолепную страницу Библии природы и проявляли искреннее стремление к познанию.
– Это ледник, – спрашивали они, – там, в каньоне? И все это сплошной лед?
– Да.
– И какова толщина льда?
– Я бы сказал, от пятисот до тысячи футов.
– Вы говорите, что он течет. Но как твердый лед может течь?
– Он течет, как вода, но настолько медленно, что это незаметно.
– А как он образуется?
– Из снега, который скапливается в горах каждую зиму.
– Как снег превращается в лед?
– Он уплотняется под собственным весом.
– Те белые массы, что мы видим в низинах, тоже ледники?
– Да.
– Голубоватые изломанные пласты льда, которые свисают из-под снежных полей, вы называете ледниковыми языками?
– Да.
– Откуда взялись впадины, в которых они находятся?
– Их образовали сами ледники, так же, как мигрирующие животные оставляют следы.
– Как давно они там?
– Бесчисленные века… и т. д.
Я отвечал, как мог, попутно рассказывая о теме в целом и делая наброски и заметки. Пока я неистово проповедовал «ледниковое Евангелие», «Кассиар», хрипя, медленно полз вдоль берега, меняя наше положение так, что ледниковые каньоны то открывались во всей красе, то совсем исчезали из виду, будто кто-то переворачивал страницы книги.
Примерно в середине дня мы оказались прямо напротив потрясающей группы из десяти ледников, берущих начало из цепи чашеобразных впадин – фирновых бассейнов. Вокруг вершин ледников и вдоль их бортов тянулись зазубренные вершины, седловины* и скальные стены. От каждого крупного скопления фирновых бассейнов вниз к морю спускались широкие каньоны с отвесными стенами. Три главных ледника остановились всего в нескольких футах от моря. Самый большой из них, длиной около пятнадцати миль, медленно сползал в великолепную долину, подобную Йосемитской, образуя внушительный ледяной барьер длиной около двух миль и высотой от трехсот до пятисот футов, который перекрывал всю долину поперек от одной стены каньона до другой. Лед именно с этого ледника корабли Аляскинской ледовой компании возили в Сан-Франциско и на Сандвичевы острова*, а также, я полагаю, в Китай и Японию. Чтобы загрузиться, им достаточно было подняться вверх по фьорду и бросить якорь у концевой морены.
Второй крупный ледник находился в нескольких милях к югу от первого. Вобрав в себя два приблизительно равных по величине больших ледника-притока, он по лесистой долине стекал вниз к морю, не доходя до него около ста футов. Третий из группы низко спускающихся ледников располагался на четыре или пять миль южнее. Пусть он и не был таким грандиозным, как два его соседа, и не очень хорошо просматривался со стороны канала, ради него одного на Аляску стоило бы приехать жителю низин, которому пока ни разу в жизни не доводилось видеть ледник.
Паровые котлы нашего маленького парохода не были приспособлены для морской воды, но мы надеялись, что сможем набрать пресную воду в горных ручьях по пути. Увы, таковых в пределах досягаемости не оказалось, и нам пришлось целых два часа использовать соленую воду, прежде чем мы добрались до мыса Фэншоу*, поскольку к тому моменту пятьдесят тонн пресной воды, которые мы взяли с острова Врангеля, уже закончились. Хуже того, капитан и механик не были едины во мнении относительно работы двигателей. Капитан постоянно требовал прибавить ход, а механик отказывался это делать, стараясь поддерживать давление на низком уровне, поскольку соленая вода в котлах вспенивалась и затекала в цилиндры, вызывая сильный стук в конце каждого хода* поршня и угрожая выбить головки цилиндров. К семи часам вечера мы прошли всего около семидесяти миль, что вызвало недовольство, особенно среди миссионеров, которые даже устроили совещание в кают-компании, чтобы решить, как лучше поступить в сложившейся ситуации. В ходе дискуссии многие возмущались и выражали обеспокоенность финансовой стороной вопроса. Мы зафрахтовали судно за шестьдесят долларов в день, из расчета, что поездка туда и обратно займет не более четырех-пяти дней. Но при нынешних темпах движения стоимость путешествия для каждого пассажира выходила на пять-десять долларов дороже изначальной оценки. Поэтому большинством голосов было принято решение вернуться на остров Врангеля на следующий день. Лишние траты оказались куда важнее гор и благородных миссионерских целей, будто они внезапно превратились в пылинку на весах.
Вскоре после обсуждения финансовых вопросов мы встали на якорь в красивой бухте, и, поскольку северный день достаточно длинный, и до заката оставалось еще несколько часов, я с радостью воспользовался возможностью сойти на берег, чтобы поближе рассмотреть скалы и растения. Один из индейцев, нанятый матросом на пароход, высадил меня в устье небольшой речки. Был отлив, обнаживший роскошный ковер из водорослей, источавших тонкий и свежий аромат моря. Галька состояла из сланца, кварца и гранита, упомянутых в порядке убывания. Первым наземным растением, которое я встретил, была трава высотой девять футов, образующая нечто наподобие луга перед лесом. Зайдя далеко в лес, я обнаружил, что он почти полностью состоит из елей (
Через небольшие промежутки ручей перекрывали живописные поросшие мхом упавшие стволы, а деревья на противоположных берегах тянулись кронами друг к другу, образуя высокие тенистые арки. Тот массивный ствол, по которому я перешел ручей, как по мосту, был, пожалуй, самым красивым из всех, что я когда-либо видел. Он был покрыт шестидюймовым покровом мхов трех или четырех видов, окрашенных в различные оттенки желтого, гармонично оттеняющие друг друга. Изящные листья и стебли создавали упорядоченный узор: изгибаясь наружу, они тянулись вниз, опутывая ствол плотным хитросплетением пушистых нитей, пока покров не достигал необходимой толщины. Коробочки со спорами на тонкой ножке имели пурпурный оттенок, и весь мост был покрыт папоротниками, проросшими из семян деревцами и кустами смородины с разноцветными листьями. Все эти растения так идеально сочетались по размеру, форме и цвету с ковром из мха, шириной моста и густым кустарником, будто их специально собрали со всего леса и поместили на этом стволе.
На обратном пути на пляж я встретил четверых или пятерых индейцев-матросов, набирающих воду, и вместе с ними вернулся на борт парохода, поблагодарив Господа за то, что он обогатил мою жизнь этим восхитительным днем, полным гор, леса и ледников.
На следующее утро большая часть нашей группы испытывала угрызения совести и была готова сделать все что угодно, чтобы компенсировать испорченную поездку, если это не будет стоить слишком дорого. Так что было несложно убедить капитана и разочарованных пассажиров не возвращаться обратно на остров Врангеля тем же маршрутом, а немного сменить курс и проплыть мимо самого крупного из трех нисходящих ледников, которые мы видели по пути. Лоцман-индеец, хорошо знакомый с этой частью побережья, заявил о своей готовности провести нас. Местные фьорды, как правило, глубокие и достаточно безопасные, но в некоторых местах из воды резко поднимаются скалы, которые можно было бы назвать островами, будь они на несколько футов выше. Осадка плоскодонного «Кассиара» была немногим более, чем у утки, так что даже самые опасливые пассажиры не боялись того, что мы можем наскочить на подводные камни. Главным поводом для беспокойства были головки цилиндров наших двигателей, именно они являлись залогом удачного путешествия. Но на этот счет явно имелись сомнения: механик неосмотрительно сообщил некоторым пассажирам, что в результате вспенивания соленой воды в котлах головки цилиндров могут сорваться в любой момент. Тем не менее к леднику все же решено было отправиться.
Добравшись до входа в нужный фьорд, мы направились по нему в глубь материка между прекрасными лесистыми берегами, и посреди гранитной долины пред нами предстал величественный ледник, сияющий в утренних лучах солнца и манящий подойти ближе и полюбоваться им. Вид, открывшийся после того, как мы проплыли между двух скал, стоящих на страже входа во фьорд, приковал к себе все восхищенные взоры. Невозможно описать словами его царственное величие: благородная простота и утонченность скальных изваяний, их великолепные пропорции, изумительные водопады и леса, безмятежный фьорд между ними, исполинская бело-голубая ледяная стена и заснеженные горы вдали. Слова бессильны передать то благоговение, с которым человек входит в ледяные чертоги севера, настолько поразительно осязаемо здесь Божественное присутствие.
Стоя на пороге великолепного храма и разглядывая его, как картину, можно легко проследить его очертания. На переднем плане зеркальная бледно-зеленая гладь воды, протянувшаяся на пять-шесть миль вверх, словно низовье великой реки, ограниченное у истока скошенной стеной из сине-белого льда высотой от четырехсот до пятисот футов. За ней виднеются несколько увенчанных снегом горных вершин, а по обе стороны вздымается ряд величественных, блекло-серых гранитных скал высотой от трех до четырех тысяч футов. Некоторые поросли редким лесом, полосами кустарника и цветущих трав на узких уступах, особенно на полпути наверх, другие совершенно отвесные, голые и вместе образуют неприступные стены, подобные йосемитским, простирающиеся далеко за пределы ледяного барьера. Громадные выступы с основаниями, вмерзшими в ледник, появляются один за другим. Это Йосемитская долина в процессе формирования, стены уже возведены, но на необработанном ложе долины еще нет рощ, садов и лугов. Будто исследователь, войдя в реку Мерсед* в Йосемитской долине, обнаружил стены в их нынешнем состоянии, с деревьями и цветами на прогретых солнцем выступах, покрытых ледниковыми отложениями, но дно долины оказалось покрыто водой, гравием и грязью, а величественный ледник, образовавший ее, уже начал медленно отступать, но все еще заполняет верхнюю часть долины.
Когда мы подплыли к самому краю невысокой, широко распростертой омываемой водой концевой морены, едва заметной на общем фоне, создалось впечатление, что от ледника нас отделяет лишь полоса гравия шириной около ста метров. Однако масштаб всех основных объектов долины был настолько огромен, что на самом деле это расстояние, как выяснилось впоследствии, составляло более мили.
Капитан приказал индейцам-матросам спустить каноэ, высадить на берег всех желающих и сопровождать нас к леднику на случай, если потребуется их помощь. Однако столь редкой возможностью увидеть ледник вблизи воспользовалось лишь трое из нашей группы: мистер Янг, один из докторов богословия и я. Подплыв к ближайшей и самой сухой, на наш взгляд, части моренной равнины, мы сошли на берег, но тут же охотно вернулись в каноэ, поскольку серая минеральная грязь, состоящая из перемолотой горной породы и нестабильная из-за приливов и отливов, сразу же начала затягивать нас, словно зыбучий песок. Следующая попытка сойти на берег, предпринятая ближе к середине долины, увенчалась успехом, и вскоре мы оказались на усыпанной гравием твердой земле и поспешили к огромной ледяной стене, которая, казалось, отступала по мере того, как мы продвигались вперед. Единственным препятствием на нашем пути стала сеть ледяных ручьев, у самого большого из которых мы остановились, не желая промокнуть, переправляясь вброд. Сопровождающий нас индеец пришел на выручку и быстро перенес всех через него на своей спине. Когда очередь дошла до меня, я сказал ему, что и сам могу перейти ручей, но он так до смешного убедительно склонил плечи, что я впервые решился оседлать кого-то с тех пор, как в детстве играл в чехарду. Мой вертикальный мул, пошатываясь, пошел по камням через бурлящий поток и, вопреки худшим ожиданиям, успешно его пересек. Переправившись таким образом еще через несколько ледниковых ручьев, мы наконец добрались до подножия ледяной стены. Доктор богословия будто для галочки быстро прикоснулся к ней, как к опасному дикому зверю, и с чувством выполненного долга поспешил обратно к лодке, прихватив с собой на всякий случай индейца-носильщика и даже не догадываясь о том, что он теряет. Мистер Янг и я внимательно осмотрели чудесные хрустальные стены, восхищаясь их дивной архитектурой, игрой света в трещинах и впадинах и структурой льда на менее поврежденных участках, повсюду находя нечто прекрасное и новые факты для изучения. Затем мы попытались взобраться на стену и, терпеливо поднимаясь зигзагами, огибая расселины и время от времени прорубая ступени, перебрались через выступ и прошли еще пару миль до высоты около семисот футов. Вся фронтальная часть ледника была рассечена трещинами и представляла собой лабиринт из неглубоких пещер и расселин, поражающий разнообразием новых архитектурных форм: здесь были скопления сверкающих шпилей, фронтоны и обелиски, мощные и неприступные бастионы, отвесные утесы с зубчатыми карнизами*, при этом каждая теснина и трещина, борозда и полость была наполнена мерцающим пульсирующим бледно-голубым светом невыразимой нежности и красоты. День был теплым, и по ту сторону изрезанной расселинами фронтальной стены на широкой тающей груди ледника ликовали, журчали, звенели и пели многочисленные ручьи, бегущие по гладким каналам, проточенным сквозь белый мертвый лед на поверхности к живому синему льду в глубине, где они и текли, окруженные ореолом мерцающего света, который можно увидеть лишь среди хрустальных холмов и впадин ледника.
Мы видели мощный поток льда, под огромным давлением шлифующий гранитные стены, скругляющий выступающие валуны и углубляющий полости, придавая им ту форму, которую они будут иметь, когда по истечении отведенного ему времени огромный ледник растает на солнце. Каждый элемент пейзажа светился изнутри вложенным в него замыслом Божиим. В нескольких милях за фронтальной стеной, ледник сейчас, вероятно, имеет глубину чуть более тысячи футов, но если рассмотреть отметины на стенах, явно имеющие ледниковое происхождение: скругленные и отполированные участки, борозды и штриховку, становится ясно, что на заре ледникового периода этот ледник был на три-четыре тысячи футов выше и по меньшей мере на милю глубже.
Стоя здесь, перед лицом столь свежих и красноречивых фактов, любой наблюдатель, не говоря уже о геологе, легко поймет, какую роль движение ледника играет в формировании ландшафта и рельефа суши, а также осознает, что процесс сотворения мира еще не завершен. Вокруг нас утро творения: давно зачатые горы лишь теперь рождаются; мы видим каналы, которым суждено стать реками, и котловины, вместилища будущих озер; моренные отложения измельчаются и разносятся по долине, на булыжниках и гравии вырастет лес, более мелкозернистая почва станет домом для трав и цветов, а самые мелкие частицы грунта ручьи уносят в море, где они будут веками храниться во мраке, накапливаясь крупица за крупицей, цементируясь и кристаллизуясь, чтобы создать горы, долины и равнины других предопределенных ландшафтов, за которыми последует бесконечная череда новых прекрасных творений.
Мы бы с радостью разбили лагерь посреди этой огромной древней фабрики ландшафта, чтобы изучить ее устройство, но, увы, у нас с собой не было провизии, и капитан «Кассиара» настойчиво подавал сигналы свистком, требуя, чтобы мы незамедлительно вернулись. Поэтому мы не спеша отправились обратно через расселины и вниз по голубым скалам, сорвали несколько цветов с прогретого солнцем местечка у кромки льда, перешли вброд моренные ручьи и поднялись на борт, радуясь столь благословенному дню и чувствуя в душе, что побывали в одном из храмов Божиих, где мы видели и слышали, как Господь творит и проповедует, как человек.
На обратном пути, когда наш пароход степенно плыл по фьорду, а затем вдоль побережья материка, острова и горы возникали перед нашим взором в обратном порядке. Облака, которые и в хорошую погоду нередко прячут вершины гор, теперь парили высоко над ними, и их прозрачные тени были едва заметны на белоснежных фирновых бассейнах. В дикой природе так много нового и интересного, что если вы не занимаетесь какими-то специфическими исследованиями, то не имеет особого значения, куда ехать или как часто вы посещаете одно и то же место. Где бы вы ни оказались в данный момент, это место покажется вам самым прекрасным на земле, и вы поймете, что тот, кто не чувствует себя счастливым здесь, не сможет обрести счастье ни в этом мире, ни в каком-либо другом. Пока было светло, я делал заметки и наброски, стараясь запечатлеть этот чудесный регион в памяти. Увидев горы во второй раз, я осознал, что изначально недооценил их высоту. Некоторые были не ниже семи или восьми тысяч футов. Ледники тоже показались мне более крупными и многочисленными. Я насчитал почти сто больших и маленьких ледников между точкой в десяти или пятнадцати милях к северу от мыса Фэншоу и устьем реки Стикин. Однако мы больше не высаживались на берег, пока не прошли через Врангель Нэрроуз и не бросили якорь на ночь в маленькой укромной бухте. Это было на закате, и я с радостью воспользовался возможностью добраться до берега на каноэ и узнать что-то новое. Всего один шаг отделял морские водоросли от наземной растительности почти тропической пышности. Пробравшись сквозь заросли из кустов ольхи, черники и кривых стеблей колючего женьшеня, я зашел в лес и гулял там в полумраке, не делая ничего особенного, только измерил несколько деревьев, наслаждался пением птиц и наблюдал за животными в сумрачных аллеях.
А в это время планировалась еще одна поездка, короткая и недорогая. Мы могли бы добраться до Форта Врангеля тем же вечером вместо того, чтобы стоять на якоре здесь, но тогда владельцы «Кассиара» получили бы только по десять долларов с пассажира за проезд, при том, что они понесли значительные расходы при подготовке парохода к большому путешествию и хорошо к нам относились. Нет, учитывая обстоятельства, вернуться на остров Врангеля так скоро было бы подлостью.
Поэтому было решено оплатить компании «Кассиар» еще один день аренды судна, посетив старую заброшенную деревню стикинов в четырнадцати милях к югу от острова Врангеля.
«Мы хорошо проведем время», – сказал мне один из самых влиятельных членов нашей группы полуизвиняющимся тоном, будто подозревая, что я разочарован тем, что не попал в Чилкат. «Скорее всего, мы найдем каменные топоры и другие артефакты. Нас поведет вождь Кадачан, а другие присутствующие на борту индейцы будут копать, к тому же, там есть интересные старые дома и тотемные столбы*».
Однако на душе оставался неприятный осадок от того, что столь важному миссионерскому походу к самому влиятельному из аляскинских племен суждено было бесславно завершиться в заброшенной деревне. Впрочем, трансцендентности повсюду было предостаточно. Сам день был божественным, естественной религией веяло от новорожденных пейзажей, которые солнце крестило, омывая струями света, и от проповедей, которые мы слышали среди ледниковых валунов на берегу.
Старая деревня располагалась на холме длиной около двухсот и шириной не более пятидесяти ярдов, который полого спускался к воде. Спереди была полоса гравия и высокой травы, а позади – темный лес. Из этого чудесного места открывался изумительный вид на воду и острова. Мы прибыли во время отлива, и я заметил, что гранитные эрратические валуны* на пляже, оставленные здесь тающим льдом в конце ледникового периода, лежали параллельными рядами под прямым углом к береговой линии, в стороне от каноэ, принадлежавших деревне.
Большинство членов нашей группы прогуливались вдоль берега, потому что развалины деревни заросли высокой крапивой, бузиной и колючим рубусом. В сопровождении самых страстных искателей реликвий и двух индейцев я пробрался сквозь труднопроходимые заросли к обветшалым домам, которые простояли заброшенными шестьдесят или семьдесят лет. Некоторым из этих жилищ было не менее века, по словам нашего проводника, Кадачана, и руины служили наглядным подтверждением его слов. Несмотря на разрушительное воздействие влажного климата, многие бревна, из которых были построены дома, неплохо сохранились, особенно вытесанные из желтого кипариса, или кедра, как его здесь называют. Размеры руин и высочайшее мастерство исполнения домов явно свидетельствовали о том, что эти постройки принадлежали индейцам. К примеру, площадь первого жилища, в которое мы зашли, составляла около сорока квадратных футов[12], стены были сделаны из досок шириной два фута и толщиной шесть дюймов. Коньковый брус из желтого кипариса имел длину сорок футов и диаметр два фута, он был так идеально оцилиндрован, будто его обработали на токарном станке, и, пролежав столько лет среди влажных сорняков, оставался идеально прочным. Хотя брус почти полностью зарос чешуйчатыми лишайниками, следы каменного струга* все еще просматривались. На развалинах некоторых домов до сих пор стояли столбы, которые прежде поддерживали коньковый брус. Я заметил, что все они были украшены резными фигурами в натуральную величину: мужчин, женщин, детей, рыб, птиц и различных животных, таких как бобр, волк или медведь. Доски для стен были явно выточены из цельного бревна, что требует осторожности и мастерства. Геометрическая выверенность строений восхищала. Имея те же инструменты, в лучшем случае один из тысячи опытных белых плотников сумел бы проделать такую же хорошую работу. По сравнению с этими домами самые лучшие жилища цивилизованных обитателей лесной глуши выглядят хлипкими и сделанными кое-как. Законченность формы, отделки и гармоничность пропорций этих деревянных построек свидетельствовала о природной созидательной силе мастерства их создателей, подобной той, которая направляет дятла, выдалбливающего идеально круглые отверстия, и пчелу, строящую соты.
Самое сильное впечатление производили резные тотемные столбы. Самый простой из них представлял собой врытый в землю гладкий ствол высотой пятнадцать-двадцать футов и диаметром около восемнадцати дюймов, увенчанный резным изображением какого-то животного или птицы, например, медведя, морской свиньи, орла или ворона в натуральную величину или крупнее. Это родовые тотемы семей, занимавших дома, перед которыми они стоят. На других были вырезаны фигуры мужчин или женщин в натуральную величину или больше, как правило, в сидячем положении. Мне объяснили, что они изображают умерших, чей прах хранится в закрытой полости внутри столба. Самые крупные тотемные столбы достигали тридцати-сорока футов в высоту и были от основания до вершины украшены поставленными друг на друга резными фигурами людей и животных с гротескно увеличенными и сложенными конечностями. Одни из самых внушительных тотемов были воздвигнуты в память о знаменательном историческом событии. Однако чувствовалось, что основным мотивом их создания было желание продемонстрировать гордость за свой клан. Все фигуры были довольно топорными, а некоторые откровенно гротескными, но ничто в них не свидетельствовало о слабости или малодушии, напротив, каждая черта выражала грубую силу и решительность. Сочетание детской смелости творческого замысла и его брутального исполнения было поистине восхитительным.
Цветные лишайники и мхи придавали тотемам древний вид, а более крупная растительность, которой поросли самые гнилые столбы, делала их весьма живописными. Вот, например, медведь высотой пять-шесть футов, отдыхающий, удобно сложив лапы, на покрытом лишайниками столбе, из его ушей растут пучки травы, а за спиной – кусты рубуса. А там, поодаль, на столбе повыше балансирует старый вождь, задумчиво осматривая окрестности, из его потрепанной погодой шляпы, словно щегольское перо, торчит пучок веток, а пушистый мох покрывает большие губы. Но какими бы аляповатыми и гротескными ни казались эти фигуры в сочетании с украшениями, добавленными природой, они не выглядели комично. Напротив, это серьезное по замыслу и оригинально исполненное произведение искусства.
Подобные памятники создают и другие племена тлинкитов. Возведение тотемного столба – грандиозное событие, которое предварительно обсуждают в течение пары лет, а затем отмечают, устраивая пир для множества гостей, танцы и раздачу подарков. Особенно крупные мероприятия порой обходятся более чем в тысячу долларов. Гостям раздают от одного до двухсот одеял, за каждое из которых платят по три доллара их предприимчивому изготовителю. Подарки и пир обычно стоят вдвое дороже, так что лишь очень состоятельные семьи могут себе их позволить. Один старый индеец показал мне деревянную фигуру, которую он вырезал в деревне на острове Врангеля, и сказал, что получил в качестве платы за нее сорок одеял, ружье, каноэ и другие вещи общей стоимостью около ста семидесяти долларов. Мистер Свон, от которого я многое узнал о племенах Британской Колумбии и Аляски, упоминал тотемный столб стоимостью две с половиной тысячи долларов. Тотемные столбы всегда основательно врыты в землю и очень устойчивы, символизируя несгибаемость тех, кто их возвел.
Поделиться книгой: