Помоги проекту - поделись книгой:
Вольтер: «Один только век благоприятствует гению…»
Расцвет версальского двора пришелся на 1682–1710 гг. В последние годы жизни король постарел, и сияние былого времени поблекло. После его смерти в 1715 г. регент и придворные предпочли блеск Парижа, а двор группировался вокруг
Но в прежние времена именно версальский двор прославил «век Людовика XIV». Неповторимые черты этой эпохи описал Вольтер:
«Достойно внимания будущих времен то время, когда Людовик XIV. Конде, Тюренн, Кольбер и множество других славных мужей присутствовали при представлении трагедий Корнеля и Расина, комедий Мольера, внимали симфонии Люлли, поучения Бурдалу и Боссюэ. Не возвратится уже то время, когда герцог де Ларошфуко, творец «Максим», оставляя беседу Паскаля. шел в театр слушать героев Корнеля.
Со времен сих знаменитых творцов почти не видно великих гениев, и пред кончиною Людовика XIV казалось, природа почила от трудов своих.
Итак, ежели найдется художник, который. удачно выполнит то, что многие предпринимали, тогда последователям его уже ничего не останется. То же можно сказать и о трагическом искусстве. Не надобно думать, что великие страсти и великие чувствования могут поразительным и новым образом применяться до бесконечности. Все имеет свои пределы. И высокая комедия; ибо между людьми не найдется более двенадцати совершенно комических характеров, замеченных особою печатью. Аббат Дюбо, не имея дарований, думал, что люди с дарованиями могут находить еще множество новых характеров: надобно, чтобы природа их сотворила. Ярких цветов немного.
Церковное красноречие. подлежит той же участи. Нравственная истина, один раз красноречиво проповедованная, изображение несчастий и слабостей человеческих, суетности величия. становятся впоследствии обыкновенными: должно или подражать, или заблуждаться.
…Итак, один только век благоприятствует гению, после которого он перестает парить»[45].
МЕРКАНТИЛИЗМ КОЛЬБЕРА
Политика Жана-Батиста Кольбера представляет собой французский вариант того, что называется «меркантилизмом», принципы которого он изложил в период между 1664 и 1670 гг. «Чтобы добиться согласия в стране, государству достаточно иметь большое количество денег и понимать различие между собственным величием и могуществом». Это суждение перекликается с другим: «Всей Европой управляет не что иное, как некоторое количество денег… Нельзя увеличить доходы королевства, пока их отнимают соседние государства… Нужно привлекать капитал, сохранять его, препятствовать его вывозу из страны».
Таким образом, в своих суждениях Кольбер утверждает, что разбогатеть можно только за счет других, поскольку само по себе количество богатств не увеличивается. Действительно, уже несколько десятилетий в Европе царила своеобразная денежная лихорадка. Сокращение добычи драгоценных металлов и накопление золота в виде сокровищ привели к нехватке золотых и серебряных монет. Количество богатств, как заявлял Кольбер, «не превосходит число кораблей, поскольку численность населения, а следовательно, и потребление стали устойчивыми», т. е. вновь отрицается какое бы то ни было увеличение денежной массы.
Подобные идеи высказывались еще со времен французского экономиста Бартелеми де Лаффема (в его трактате 1596 г.), но именно Кольбер сделал из них соответствующие выводы и настойчиво старался постоянно применять на практике в течение двадцати двух лет пребывания на посту министра. Тем самым именно его заслугой следует считать создание настоящей экономической политики Франции.
Конкретно это выразилось в постоянном вмешательстве государства в экономическую сферу в виде стимулирования или контроля; отсюда вытекала необходимость ограничить импорт, чтобы уменьшить вывоз капитала из Франции.
Поскольку на сельское хозяйство находившееся в состоянии застоя, положиться было нельзя, основной упор был сделан на развитие промышленности, находившейся под покровительством государства: лишь оно могло оценить экономическую ситуацию в стране в целом.
Под руководством Кольбера проводилось учреждение мануфактур, специализировавшихся на экспорте товаров: зная об ограниченных возможностях частного капитала, он предпочитал вкладывать деньги в наиболее выгодные предприятия и сделки, такие, как выдача ссуд монарху, приносивших значительный доход. Кольбер четко осознал, что, для того чтобы товары успешно продавались, мануфактуры должны гарантировать их качество, а это требует проведения контроля. Например, устав суконных фабрик в Амьене включал в себя 248 статей, в которых регламентировалась работа предприятия.
Так государственная машина стала приобретать промышленный и торговый характер. В числе других предприятий развитие получила мануфактура Гобеленов, первым управляющим которой стал художник Шарль Лебрен, а также стекольная мануфактура в городе Сен-Гобен в Пикардии, которая должна была «превзойти мастеров, изготовляющих муранское стекло».
Государственный контроль и стимулирование в этой области принесли свои плоды, что признавал венецианский посол. «Все, что ни есть любопытного во всех уголках земли, производится теперь во Франции, и популярность этих товаров так велика, что на них приходят заказы со всех сторон».
Был создан целый штат инспекторов, которые осуществляли контроль над мануфактурами и, благодаря деятельности Трюдена, обеспечивали связь между различными звеньями экономической политики (которая вообще встречается достаточно редко). Это свидетельствовало об эффективности государственного управления, которое стало символом абсолютной монархии. В некотором смысле упомянутые инспекторы были предшественниками современных чиновников, так как, в отличие от других должностных лиц, могли освобождаться от должности. Кроме того, они старались передавать свою должность по наследству, если, конечно, она была хоть немного оплачиваемой. Важнейшей их функцией была по сути реклама качества французских товаров, о чем свидетельствовала, например, популярность «бретонской ткани». Будучи прикрепленными, по королевскому решению, к той или иной мануфактуре, инспекторы имели возможность следить за развитием производства. Правда, в скором времени фабриканты стали тяготиться этим контролем со стороны государства, тем более что меняющиеся вкусы покупателей требовали от товаров скорее новизны, чем качества.
Помимо всего прочего, Кольбер был страстным приверженцем экономии — явно неблагодарное дело с таким монархом, каким являлся Людовик XIV. «На ненужных вещах нужно стараться сэкономить и пять су, но не стоит жалеть миллионов, если речь идет о вашей славе».
Успеху Кольбера способствовал и тот факт, что он был простым буржуа, а не аристократом, поэтому его возвышение олицетворяло подъем третьего сословия в целом. Другим фактором успехов стало то, что он выражал недовольство бесконечными войнами, которые вел король, не говоря уже о чрезмерных расходах двора, которые он нещадно критиковал. Но при этом Кольбер поддерживал всех тех, кто содействовал прославлению монарха, будь то архитекторы, писатели либо художники. При этом ответственность за слишком высокие налоги, от которых страдало крестьянство и третье сословие, была возложена на короля.
Но вот уже двадцать или тридцать лет Кольбера считают скорее отцом французского дирижизма — политики государственного вмешательства в экономику, столь ненавистной современным либералам. Его обвинили в том, что проводимая им политика якобы стала причиной отставания Франции от Англии. Эти упреки появились еще в XVIII в., когда английские товары стали успешно конкурировать с французскими, к ужасу всех промышленников Франции. «Если промышленность развивается успешнее в Англии, то это потому, что англичане не стеснены ни уставами, ни постоянными инспекциями». И это вменялось в вину Кольберу.
Такова суть этой истории. Однако если приглядеться к вопросу более внимательно, то выяснится, что французские промышленники не столько протестовали против опеки со стороны государства, сколько добивались ее для защиты своих товаров. А государство выпустило их на рынок свободной конкуренции…
ОТ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ ПРОТЕСТАНТОВ К ОТМЕНЕ НАНТСКОГО ЭДИКТА
В 1685 г., издав эдикт в Фонтенбло, Людовик XIV отменил Нантский эдикт, утвержденный Генрихом IV в 1598 г. Так произошел резкий разрыв с политикой веротерпимости, уже более века являвшейся характерной чертой французской монархии. Вообще-то в Европе, как минимум, со времен Вестфальского мира утвердился принцип, согласно которому подданные того или иного государя должны исповедовать его религию:
В 1683 г. император одержал победу над турками под Веной, и, как показалось всем, стал единственным спасителем всего христианского мира. Создавалось впечатление, что Людовик XIV отказался от своих притязаний на господствующую роль. Поэтому искоренение протестантства могло бы помочь королю подняться на высоту его соперника, а преследования и насильственное обращение еретиков были вполне в духе Испанского королевства, наследство которого Людовик XIV так страстно мечтал заполучить. Кроме того, в ходе франко-голландской войны (1672–1678) король столкнулся с коалицией протестантских держав, и Республика Соединенных провинций, как и другие члены коалиции, оказывала поддержку гонимым французским протестантам.
Так гугеноты превратились во внутреннего врага, даже несмотря на то, что их лояльность не вызывала сомнений. В обращении протестантов не последнюю роль сыграл маркиз де Лувуа, который ввел практику
Подобным образом отличился интендант Беарна Фуко, торжественно объявивший об обращении в католическую веру 3800 прихожан из 4 тысяч, проживавших в городе Ортез этого региона. А герцог де Ноайль писал, что «не знает, что делать с этими войсками, поскольку там, куда они должны были прибыть, — в Лангедоке — в католицизм обратились абсолютно все, причем это случилось так быстро, что все, что могут делать прибывшие войска, — это переночевать там, куда я их отправлю». Интендант Пуату — Марийак также сообщал, что ему удалось за несколько дней обратить в католическую веру 38 000 гугенотов. Однако считается, что, узнав о таких насильственных мерах, король осудил их.
Все эти достоверные данные убеждали в том, что Людовик XIV, придя к власти, действительно стремился к утверждению единой религии в своем королевстве. А легкость и массовый характер обращения протестантов могли навести на мысль о ненужности дальнейшего существования Нантского эдикта. И тем большее удивление вызвали последовавшие за упомянутыми событиями протестантское сопротивление и бегство гугенотов из Франции…
В связи с этим большой интерес вызывают работы Жаннин Гарриссон, которая смогла расширить рамки этого вопроса, причем исследовательница не ограничилась только политикой Людовика XIV в отношении Нантского эдикта: причины отмены этого указа были более глубокими и сложными. Рассматривая данную тему с точки зрения политики французских королей, можно заметить, что Нантский эдикт, в котором содержались ссылки на принятые ранее Сен-Жерменский и Амбуазский эдикты, был провозглашен Генрихом IV Бурбоном как символ продолжения политики Валуа; при этом католицизм в нем утверждался как государственная религия и религия большинства. В 1599 г. первая судебная палата, образованная после выхода эдикта, согласно которому она должна была состоять из шести протестантов и тринадцати католиков, на самом деле включала одного протестанта и шестнадцать католиков. И в дальнейшем споры по поводу эдикта не утихали, хотя реформационный лагерь, представлявший меньшинство, был ослаблен многочисленными случаями отречения от веры; как, например, в случае с сыном Сюлли и сыном де Колиньи; а многие лишенные поддержки пасторы оставляли свои приходы… В цифрах это можно выразить следующим образом: в 1562 г. во Франции число протестантов составляло 2 миллиона, т. е. десятую часть населения страны, в 1578 г. — 1250 тысяч, а в 1670 г. — 956 тысяч человек. При Людовике XIII, еще до прихода к власти Ришельё, походы королевских войск в Южную Францию, Беарн и другие области привели к ослаблению позиций протестантов, утративших около 80 крепостей. Во время осады Ла-Рошели протестанты стали вызывать недоверие уже не как еретики, а скорее как возможные внутренние враги, способные или основать гугенотскую республику, подобную нидерландской, или присоединиться к врагам короля. И поэтому им был нанесен сокрушительный удар.
Но были и другие причины ослабления протестантов: успехи Контрреформации и враждебное отношение большинства французов к инакомыслию. В Юго-Западной Франции, где находился оплот гугенотов — Монпелье, это отношение выражалось так:
Начиная с эпохи Людовика XIII призывы к репрессиям всегда исходили из провинции, где надзор за протестантами стал обычным делом, причем делом хорошим. В течение нескольких десятилетий после 1630 г. вдохновителем этих преследований являлось Общество святых даров: оно постоянно вело борьбу с еретиками, евреями, мусульманами, атеистами, анархистами и другими «богохульниками». Ответом на эти меры стало вызывающее поведение гугенотов, которые демонстративно работали во время католических праздников и насмехались над святыми таинствами. Католики, в свою очередь, то настаивали на том, чтобы врачей, приходивших к протестантам, непременно сопровождал исповедник, то исключали гугенотов из коллегии нотариусов (это решение, впрочем, было отменено), а в Меце, при поддержке Общества святых даров, местные католики решили, что еретики пользуются чрезмерным покровительством. Причем в решении этих задач провинциальные парламенты прекрасно ладили с Церковью.
Так во Франции родилось представление о силе и могуществе протестантов, а следовательно, и убежденность в том, что необходимо ослабить гугенотов, «потихоньку оттеснять» их, пока королевская армия не «очистит» страну и в ней не воцарится мир. Таким было положение в стране после подписания Нимвегенского мира (1678), завершившего франкоголландскую войну. Значит, еще до отмены Нантского эдикта началось систематическое преследование протестантов, сопровождавшееся множеством заявлений, арестов, предписаний, которые приобретали все более обязательный характер. Были упразднены протестантские академии в Седане и Сомюре, началось закрытие и уничтожение гугенотских кладбищ и т. д.
«Нам удалось завершить давно требовавшее решения дело, — говорилось в преамбуле эдикта, подписанного в Фонтенбло в 1685 г. и отменившего Нантский эдикт. — Большая часть наших подданных, исповедовавших так называемую реформированную религию, избрала католическую веру… Поэтому необходимость в дальнейшем исполнении Нантского эдикта отпадает». Статья 2 нового закона запрещала протестантам отправление культа в каком бы то ни было месте или в отдельном доме. Статья 4 предписывала всем пасторам, не желавшим переменить веру, покинуть королевство в течение пятнадцати дней под страхом каторги — ссылки на галеры… Статья 12 разрешала протестантам сохранять свою веру при полном запрете отправления культа.
Этот указ большинство французов встретили с восторгом. Лишь маршал Вобан и философ Сен-Симон проявили сдержанность. Боссюэ расточал похвалы канцлеру Летелье, одному из главных составителей эдикта, и королю — «новому Константину». Папа также одобрил эдикт, но с некоторой осторожностью.
Последовавшие за отменой Нантского эдикта массовое бегство и преследование гугенотов создали прецедент, повторившийся затем в судьбе еврейского народа в 1940–1944 гг. Лишь с одним исключением — при правительстве Виши речь уже не шла о насильственном обращении в католицизм, а низшее католическое духовенство старалось скорее помочь несчастным, нежели преследовать их, несмотря на то что Церковь в целом в течение долгого времени поддерживала вишистский режим.
После 1685 г. бежавшие из Франции гугеноты ищут приют в протестантских государствах: их приняли около 40 городов в Эльзасе и Германии, и прежде всего Берлин; около 20 городов — в Швейцарии, в основном Берн и Женева; около 30 — в Нидерландах, больше всего Нимвеген; примерно 20 — в Англии, в первую очередь Лондон. Гугеноты расселились также в Скандинавии, Капской колонии, Суринаме, Северной Америке. Среди них были представители всех социальных слоев и профессий: врачи, ремесленники, часовщики, ткачи. Общее число переселенцев составило примерно 200 тысяч человек.
Те же, кто остался (от 600 тысяч до 800 тысяч чел.), пытались сопротивляться — либо лишь формально придерживаясь католицизма, либо впадая в трагическую пророческую одержимость, столь далекую от традиций французского протестантизма. Кроме того, в различных провинциях вновь появились случаи крестьянского вооруженного сопротивления, пришедшего на смену традиционным мятежам, но теперь уже с более выраженным религиозным акцентом. Одним из ключевых эпизодов борьбы с монархией и католицизмом стало восстание камизаров в Севенне: спустя двадцать восемь лет после отмены эдикта Фонтенбло восставшим удалось разгромить двух королевских маршалов — Монревеля и де Виллара.
Едва было подавлено это восстание, как в области между Нимом и Монтобаном начала возрождаться, благодаря усилиям прибывшего из Женевы пастора Антуана Кура, протестантская Церковь — «Церковь в пустыне», которая получит официальный статус лишь после принятия Версальского эдикта о веротерпимости 1787 г., подготовленного Мальзербом. Лишь за два года до Французской революции протестанты вновь обретут равные с католиками права во французском обществе.
БЕДЫ «ВЕЛИКОГО СТОЛЕТИЯ»
Величие и могущество правления Людовика XIV воплотились в блеске Версаля, славных делах и завоеваниях короля, которые принесли Франции города Лилль, Безансон и Страсбург. Но в то же время это была эпоха преследования протестантов, время каторжников, которых ссылали на галеры, и самого страшного голода, какой только знала страна.
Хуже всего было то, что голод наносил страшный удар по деревне. В Англии это бедствие осталось в прошлом, поскольку там успешно развивалась экономика, основанная на сельскохозяйственном труде. Во Франции же, как писал Лабрюйер, «глянешь на иных бедняков, и сердце сжимается: многим нечего есть, они боятся зимы, страшатся жизни»[47]. По его словам, «простые горожане, только потому, что они богаты, позволяют себе проедать за один присест столько, сколько требуется для пропитания сотне семейств». К 1680 г., т. е. в середине эпохи правления Людовика XIV, во Франции увеличивается количество нищих. Кюре города Вик, расположенного вблизи Монфор-л’Амори (Иль-де-Франс), писал: «В январе сего года были такие сильные морозы, что замерзла вся пшеница и все деревья, пропали все шпалеры, погибли все каштаны и самые крупные ореховые деревья, многие люди обморозили себе руки и ноги, и с них слезала кожа, словно они были ошпарены… Если раньше пшеницу продавали по 9—10ливров за 1 сетье[48]… то в сентябре этого года цена достигла 72ливров».
Ко всеобщей безысходности прибавилось еще одно бедствие — волки, пришедшие из восточных областей. Они стаями нападали на людей. Так, в районе городов Шартр и Ментенон погибло свыше 500 человек.
Описываемые события датируются 1680 и 1709 гг, но их в равной степени можно отнести и к другим тяжелым периодам в жизни страны, например к 1649 и 1661–1662 гг.
Хотя в народной памяти сохранился голод 1709 г., самым страшным был вовсе не он, а голод 1693–1694 гг.: он поразил не отдельный регион, а всю страну в целом. Кроме того, голод сопровождался эпидемией, последствия которой оказались еще более смертоносными, поскольку люди были ослаблены голодом.
Историк Марсель Лашивер подсчитал, что это бедствие за один год унесло 1,5 миллиона жизней, и это при том, что численность населения равнялась 29 миллионам человек. После чумы 1348 г. это была крупнейшая демографическая катастрофа в истории Франции.
Зима 1709/10 года оказалась столь же бедственной, но унесла меньше жизней, поскольку многих людей спасли ячмень и прочие зерновые культуры, в которых не было такого недостатка, как в 1693–1694 гг., хотя цена на них чудовищно возросла, к прискорбию самых обездоленных. Кроме того, власти, встревоженные предыдущим кризисом, сумели принять необходимые меры.
Одной из причин этих бед стали перепады температуры — результат «малого ледникового периода», который перенесла часть Европы. Но свою роль сыграло и обнищание деревни. Поэтому в XIX в. философ и историк Ипполит Тэн написал, что французский крестьянин при Старом порядке напоминал «сидящего в пруду человека, которому вода дошла до самого рта». Другими словами, положение крестьянства было настолько шатким, что оно могло стать жертвой первого же стихийного бедствия.
Эта неустойчивость положения крестьян в меньшей мере была обусловлена войнами, пощадившими территорию страны, но зато в полной мере — связанным с ними налоговым бременем, которое в эпоху Ришельё и Мазарини выросло втрое и продолжало увеличиваться. Именно рост налогов стал причиной крупных крестьянских восстаний. Другим объяснением шаткого положения крестьянства были эпидемии, и, хотя чума больше не возвращалась, исключая марсельскую вспышку 1720 г., на страну обрушились все остальные болезни, связанные с бедностью и нехваткой пищи: дизентерия, тиф и прежде всего малярия, особенно распространенная в Лангедоке. Правда, каждая из эпидемий не выходила за границы того или иного региона. Свою роль в ослаблении деревни сыграли и плохие условия жизни: недостаточное или неправильное питание было хроническим у крестьян — жителей равнин, занимавшихся выращиванием зерновых, например в Солони[49], где часто наблюдались случаи отравления спорыньей — эрготизма, обусловленного чрезмерным употреблением ржаной муки. При этом в некоторых горных областях питание было более сбалансированным. Но неправильным было и само устройство жилища: едва оштукатуренные стены, чаще всего отсутствие каменного пола или настила, присутствие коз, свиней и домашней птицы, которые делили с человеком темную лачугу, окруженную зловонной клоакой.
Хотя военные действия и не велись непосредственно на территории Франции, гибель огромного числа солдат пополнила скорбный список бедствий, обрушившихся на страну в конце правления Людовика. «От голода, от чумы, от войны избавь нас, Господи», — молился священник, живший в то время. Франко-испанская война 1648–1659 гг. унесла 108 тысяч жизней, франко-голландская война — 342 тысячи, война между Францией и Аугсбургской лигой 1688–1697 гг. — 680 тысяч, а война за испанское наследство — 1251 тысяч. Разумеется, речь идет о потерях всех стран — участниц конфликтов. Кроме того, изобретенный Густавом II Адольфом и применявшийся со времен Тридцатилетней войны линейный боевой порядок войск увеличил число жертв. «Никогда и нигде прежде я не видел такого большого количества убитых на столь небольшом пространстве», — писал офицер, участвовавший в битве при Мальплаке (1709).
Но жертвами войны стали и крестьяне, сгибавшиеся под тяжестью военных налогов, количество и размер которых постоянно увеличивались. А новым явлением стало то, что теперь французская монархия начала жестоко подавлять любые восстания и попытки освободиться от налогов.
Еще в конце XVI в. (1589–1597) восстания кроканов и «босоногих» свидетельствовали об общем недовольстве крестьян положением в стране под конец эпохи Религиозных войн. Особую силу сопротивление приобрело в Юго-Западной Франции, когда по приказу Ришельё налоги выросли втрое. Восстание охватило также Гиень и Перигор, приобретая все больший размах. Безнаказанность гасконских кроканов воодушевила и жителей Руэрга, а население Вильфранша сумело добиться снижения тальи. Но позже мятежников начали ссылать на галеры.
Как показал историк Ив Мари Берсе, новизна в этой политике проявляется после 1660 г., когда репрессии, прежде не отличавшиеся четкостью исполнения и жесткостью, приобретают организованный и устрашающий характер. Первым признаком нововведений становится подавление восстания в Булоннэ, где 3 тысячи крестьян после окончания войны отказались платить талью и приняли решение изгнать королевские гарнизоны. Мятеж был зверски подавлен. Большую часть взятых под стражу, число которых составляло 600 человек, отправили на галеры. Позже восстание началось в Ландах, где жители восстали против навязанного им обязательства покупать соль по самым высоким ценам; а затем — в Виварэ и в Бретани, жители которой выступили против гербового сбора. С 1675 г. правление Людовика XIV не знало крестьянских волнений вплоть до восстания камизаров, толчком к которому послужило преследование протестантов, и восстания «крепких задним умом» в Керси в 1707 г., объединившего от 10 до 15 тысяч крестьян.
В дальнейшем крестьянские возмущения не наблюдались вплоть до Великой французской революции, хотя достичь этого удалось ценой террора, ставшего в эпоху Людовика XIV символом укрепления государства.
Самой распространенной мерой наказаний для участников этих восстаний стала ссылка на галеры. Она достигла апогея в 1685–1748 гг. Чтобы набрать экипаж из 260 человек для обычных галер и 150 человек для королевской галеры «Ла Реаль», Кольбер готов был пойти на любые меры. Невольники, турки или другие пленные составляли 20 процентов гребцов, осужденные за уголовные преступления и мятежники — 40, осужденные за контрабанду (в том числе соли) — 15 процентов; наконец, после 1685 г. к ним прибавились протестанты, составлявшие примерно 5 процентов экипажа.
В целом лишь половина осужденных возвращалась с каторги, которая могла длиться до двадцати лет, при том что тогда жизнь людей была короче, чем сегодня. Кроме того, королевская власть не видела необходимости в том, чтобы точно соблюдать срок приговора. Более того, она с большей неохотой выпускала на свободу отбывших наказание.
Первоначально отправка на галеры должна была способствовать укреплению могущества и славы французской монархии, располагавшей флотом из 30 или 40 галер, которые находились главным образом в Средиземном море. Но в конце правления Людовика XIV, когда войны велись на суше или воцарялся мир, а характер наземных операций стал более разнообразным, роль этого флота упала. Тогда отправка на галеры стала исключительно карательной мерой: каторжники должны были работать веслами на не двигавшемся с места судне. В Марселе после 1713 г. 22 тысячи каторжников отбыли наказание подобным бессмысленным образом. В этом городе каждый шестой житель был каторжником, который отбывал наказание на галерах.
Так галеры стали «крупнейшим кладбищем» Франции.
ЧЕТЫРЕ «ВРЕМЕНИ ГОДА» ЛЮДОВИКА XIV
Впервые идея уподобить правление Людовика Великого временам года пришла в голову Жюлю Мишле, который говорил главным образом о его осени.
Пылкая юность — это
Весна короля — это еще и его военные успехи, ставшие результатом честолюбивых планов Людовика XIV и возросшего могущества Франции, более населенной и лучше вооруженной, чем соседние страны, за исключением Испании. Поэтому именно с ней король затеял дипломатическую ссору, требуя от Филиппа IV извинений за то, что испанский посол на приеме в Лондоне опередил французского. Последовавшие за этим «извинения со стороны Испании» стали, по мнению Людовика XIV, важным событием, «которое больше не позволяет нашим врагам сомневаться в том, что французская корона — первейшая во всем христианском мире». Вот только английские корабли, встречаясь в море с французскими судами, вопреки требованиям Людовика XIV по-прежнему отказывались салютовать первыми…
Первая война французского монарха (1635–1659) была вызвана смертью испанского короля, старшей дочерью которого являлась жена Людовика XIV Мария Терезия. По условиям Пиренейского мира (1659), она должна была отречься от испанского престола после выплаты наследства в 500 тысяч экю — сумма, которую испанский король так и не заплатил. Согласно деволюционному праву, действовавшему, например, во Фландрии, наследниками короля могли быть только дети от первого брака — т. е. Мария Терезия. И на этом основании Людовик XIV захватил Фландрию. По Ахенскому миру 1668 г. Франция удерживала за собой Фландрию вместе с Лиллем, оказавшим сопротивление, и Дуэ. Чтобы остановить продвижение французов, голландцы затопили часть территории страны, а нидерландский правитель (статхаудер) Вильгельм III Оранский сформировал коалицию против Людовика XIV. Так франко-голландская война (1672–1678) приобрела общеевропейский масштаб и вновь столкнула Францию с Испанией и императором Священной Римской империи. Французы под командованием Тюренна, неожиданно для имперских войск обогнув Вогезы, одержали победу в битве при Тюркхейме (1675). В это же время по приказу военного министра (маркиза де Лувуа) маршал Франсуа Анри де Монморанси, герцог Люксембургский, сжигал одну за другой местные деревни вместе с их жителями. По Нимвегенскому миру 1678 г. Испания, вновь потерявшая Франш-Конте, уступала Франции эту провинцию, а также ряд городов в Нидерландах: Валансьен, Мобёж, Ипр, Камбре, Сент-Омер. Маршал Вобан превратил их в цепь укреплений, предназначенных для защиты Парижа. Кроме того, поскольку император несколько раз нарушал нейтралитет Страсбурга, Людовик XIV решил присоединить этот город, чтобы «закрыть немцам доступ во Францию».
Период, длившийся с 1672 по 1678 г., стал новой эпохой в жизни монарха — его
Но именно на это время приходится пик славы правления Людовика XIV, эпохи, которую обессмертили, как напоминает Вольтер, творения французских писателей того времени: комедии Мольера — от «Школы жен» (1662) до «Мнимого больного» (1673), трагедии Расина— от «Андромахи» (1667) до «Федры» (1677), последние произведения Корнеля — от «Агесилая» (1666) до «Сурены» (1674), 11 из 12 томов «Басен» Лафонтена (1668–1679), а также сочинения Жака Боссюэ и Луи Бурдалу…
Но эту эпоху также прославил Версальский дворец, в котором король окончательно обосновался в 1678–1682 гг.
Но разве Людовик XIV не вошел в историю благодаря бурной и греховной жизни, за которую ему выговаривала, требуя от короля более сдержанного поведения, одна из его фавориток — вдова Скаррон, ставшая маркизой де Ментенон? И не он ли, христианнейший король, вознамерился дисциплинировать Церковь и ее служителей? Будучи очень набожным человеком, он претендовал на роль защитника римско-католической апостольской веры и, подобно великому папе Григорию VII, решил преподать урок самой Церкви. «Справедливо ли, что, пока дворянство проливало пот и кровь во имя защиты страны… пока народ нес на своих плечах все государственные расходы, священнослужители, освобожденные по роду своей деятельности от опасностей войны… и тягот семейной жизни, жили в достатке, ничем не обеспечивая нужд государства?» Кроме того, короля возмущал «их разврат, невежество, стремление к роскоши». Не забыл он и том, что во Франции все еще существует протестантизм. Полагая, что в государстве должна быть только одна религия, Людовик XIV находил, что нет ничего хуже, чем свобода вероисповедания. Поэтому преследованиям подверглись также янсенисты: он отправляет в отставку своего министра Симона Арно де Пумпонн и предлагает историку Луи Себастьяну Ле Нэну де Тильмону и теологу Антуану Арно (Великому Арно) отправиться в добровольное изгнание.
Более того, желая взять под контроль назначение церковных лиц, Людовик XIV вступает в конфликт с папой («дело о регалиях») и приказывает де Лувуа захватить Авиньон.
Людовик, желающий истребить ересь, отменяет Нантский эдикт, приняв соответствующий эдикт в Фонтенбло: теперь так называемая «реформированная религия» оказывается вне закона. Опьяненный успехами и славой, король теперь прислушивался лишь к советам сына Летелье — т. е. к маркизу де Лувуа, который превратил королевскую армию в самый совершенный инструмент ведения войны в Европе и при этом постоянно подталкивал во всем согласного с ним монарха к новым завоеваниям, аннексиям, а также к преследованию протестантов.
Отныне Людовик XIV полагал, что ему дозволено всё. Он начинает вести политику «объединений», суть которой заключалась в поиске территорий, которые в более или менее отдаленном прошлом были частью аннексированных в 1648 и 1678 гг. провинций. Так, например, Монбельяр входил в состав Франш-Конте, часть Люксембурга — в состав Трех епископств и т. д. Эта же политика предполагала и карательные экспедиции, например, бомбардировку Генуи, где строились галеры для короля Испании.
По мнению Мишле, в 1689 г. вместе с образованием большой антифранцузской коалиции наступила
Герцог Люксембургский, одержавший победы при Флёрюсе (1690), у Стенкеркена (1692) и Нервиндена (1693), получил прозвище «драпировщика собора Парижской Богоматери» за то количество знамен, которое он захватил у врага и прислал в Париж; в это же время маршал Николя Катина завоевал Савойю (1696). Главными поражениями Франции в этой войне стали неудачная высадка адмиралом де Турвилем десанта в Англии и поражение в битве у мыса Ла-Хог (1692).
При подписании Рисвикского мира (1697) Людовик XIV проявил поразившую всех умеренность. Он отказался от земель, завоеванных после Нимвегенского мира, и сохранил за собой только Страсбург. Франция была истощена девятилетней войной, к которой добавился, как мы указывали выше, еще и страшный голод, вызванный, помимо всего прочего, неурожаем (1693–1694). Смертность во Франции в эти годы выросла в три или четыре раза по сравнению с мирным периодом. «Франция превратилась в огромную наполненную скорбью больницу», — писал Фенелон, а в это время Вобан работал над трактатом «Королевская десятина» с целью проведения всеобщей реформы налогообложения…
Но Карл II перед смертью принял другое решение: чтобы спасти целостность своей империи, он назначил герцога Анжуйского наследником испанского трона, но при условии, что французская и испанская короны не будут объединены.
Людовик XIV оказался перед выбором — соблюсти условия лондонского «раздела» или возвести на испанский трон своего внука. После долгих колебаний король объявил о принятии условий покойного Карла II.
Сен-Симон писал: «Король велел открыть дверь своего кабинета и, обведя величественным взором многочисленных собравшихся, произнес, указывая на герцога Анжуйского: “Господа, вот — новый король Испании”. А когда через некоторое время началась война, он заявил: “Поскольку меня вынудили развязать войну, я буду лучше вести ее против своих врагов, чем против своих детей”».
В том, что события приняли такой оборот, был повинен Людовик XIV. Дело в том, что правители всех европейских держав, исключая лишь императора, признали герцога Анжуйского испанским королем под именем Филиппом V, но Людовик вопреки условиям завещания сохранил за своим внуком возможные права на французскую корону. Он овладел испанскими крепостями в Нидерландах и признал сына Якова II — Якова Стюарта — королем Англии под именем Якова III, встретившись с ним в Сен-Жермен-ан-Ле.
Тогда по инициативе Вильгельма III Оранского Англия, Священная Римская империя, Республика Соединенных провинций и немецкие князья сформировали «Великий Гаагский альянс», направленный против Франции и Испании. Позже к этой коалиции примкнула Савойя. Действиями коалиционных войск против Испании руководил Джон Черчилль, герцог Мальборо, которому удалось захватить крепость Гибралтар. А главнокомандующий имперскими войсками принц Евгений Савойский одержал победу над французским маршалом де Вилларом в битве при Гохштедте (1704), а позже над герцогом Вандомом при Уденарде (1708). Войскам коалиции удалось овладеть Лиллем (1708). После стольких неудач Людовик XIV запросил мира, а его войска во главе с маршалом де Вилларом потерпели еще одно поражение — в битве при Мальплаке (1709). Французский король снова заговорил о мире: он отказался лишить своего внука испанского престола, но был вынужден покинуть завоеванные земли в Эльзасе и Фландрии (1709–1710). Но тут военная фортуна снова повернулась к нему лицом: герцог Вандом победил англо-австрийские войска в сражении при Вильявисьосе (1710), после чего Англия вышла из войны. Однако Евгений Савойский двинулся на Париж, заставив Людовика XIV опасаться за собственную столицу. Но маршал де Виллар нанес поражение имперским войскам в сражении при Денене (1712). Теперь, истощенные войной, и император, и англичане, и французы согласились сесть за стол переговоров.
По Утрехтскому миру (1713) Филипп V сохранял Испанию и все свои колонии, но должен был уступить императору Нидерланды, Миланское герцогство, Неаполитанское королевство и Сардинию. Также он отказывался от прав на французский трон. Франция, побежденная наполовину, утратила в Северной Америке остров Ньюфаундленд и Акадию[51], в то время как Англия, много выигравшая от этой войны, получила
Но раздел испанского наследства и главным образом вопросы колониальной политики стали причиной новых войн…
Стареющий Людовик XIV начал публично признавать свои грехи и каяться в них. Под влиянием мадам де Ментенон он становился все более набожным, что вызвало переход к своеобразному католическому абсолютизму. Король обрушил свой гнев на женский монастырь Пор-Руаяль, являвшийся оплотом янсенизма; янсенизм был осужден папской буллой
В то время как Сен-Симон считал, что умственные способности монарха были «ниже среднего», а придворные больше критически замечали «его слабости, нежели жажду славы», Вольтер относился к Людовику XIV с почтительным восхищением… «Всем известно, с каким величием духа видел король приближение смерти. Наследник его изобразил. слова, сказанные ему сим монархом при последнем прощании: “Старайся жить в мире с соседями. Я слишком любил войну; не подражай мне ни в этом, ни в чрезмерных издержках. — писал он и добавлял: — Хотя жизнь и смерть Людовика XIV славны, однако подданные не столько жалели о нем, сколько он достоин”». Как мы увидели, те же люди, которые в 1686 г. со слезами на глазах умоляли небо о выздоровлении своего больного короля, шли за похоронной процессией с весьма различными эмоциями. Кто-то пил, кто-то пел или радовался. «Пусть упрекали его мелочами и жестокосердием против янсенистов, гордостию с чужестранцами во время успехов, слабостию ко многим женщинам. разорением Палатината (Пфальца), гонением против реформатов; но потомство уравновесило все его слабости и пороки высокими качествами и деяниями. и, несмотря на все бранные сочинения, имя Людовика произносить будут с уважением; ибо с сим именем соединяется понятие о веке, вечно достопамятном»[52].
Как нам относиться к этому суждению?
1715 ГОД: СЛОВНО НАЧАЛАСЬ НОВАЯ ЭРА…
В фильме Бертрана Тавернье «Пусть начнется праздник» хорошо показан перелом, произошедший в жизни двора с началом эпохи Регентства — эпохи разврата и пресыщенности, сменивших чопорную добродетельность, на которую претендовала мадам де Ментенон и которая отныне стала объектом насмешек. Вернулись также итальянские комедианты, высмеявшие ее несколькими годами раньше в «Мнимой недотроге» и по данной причине высланные из Франции.
Это была эпоха игривой распущенности, отображенной в картинах певца галантных празднеств Антуана Ватто, в частности в «Паломничестве на остров Киферу». Вольтер ошибался, когда утверждал, что изучение человеческой природы было завершено еще классическими авторами. Ему не нравился писатель Пьер Мариво, говоривший: «Я выискиваю в человеческом сердце каждый уголок, в котором прячется любовь… в каждой своей комедии я заставляю ее выбраться из него». Вычурное изящество его произведений было под стать скроенным из легчайшей ткани женским нарядам, вошедшим в то время в моду. Это была эпоха балов и оперного театра, в котором Людовик XV чувствовал себя гораздо более свободно, чем на заседании Королевского совета, хотя король и не был лишен ума.
Естественно, французский кинематограф, вдохновленный фривольной или просто непристойной живописью и литературой того времени, от Ретифа де Ла Бретона до Фрагонара и Шодерло де Лакло, отдал дань этой эпохе в фильмах, подобных «Бенжамену» с Катрин Денёв.
Но меняется и городская жизнь — ведь королевский двор на время переезжает в Париж, а регент герцог Орлеанский устраивает балы, участие в которых принимает разный сброд.
Главная же особенность этой эпохи заключалась в другом: впервые массовое хождение получили бумажные деньги, просто-напросто деньги.
Деньги чародея Джона Лоу
Бумажные деньги действительно стали частью жизни буржуа, причем низших слоев тоже, как свидетельствует гравюра, изображающая банк Лоу на улице Кенкампуа и протянувшуюся к нему очередь из людей всех состояний.
В чем же заключался замысел шотландского банкира Джона Лоу? Он понял, что металлические деньги, выплачиваемые под залог имущества или служащие для обеспечения будущих поставок, являются связующим звеном между условностью денежных знаков и реальными товарами. Поэтому нужно просто заменить золотые монеты на бумажные деньги, ценность которых при многократном использовании будет выше ценности денег металлических. Кроме того, с учетом этой разницы, бумажные деньги позволят стимулировать денежное обращение и снять издержки тезаврации (хранения сбережений в виде золота). Другими словами, это был способ увеличить доходы или создать капитал, что упустил из виду Кольбер. Чтобы вызвать доверие клиентов, Джон Лоу установил ставку в 6 процентов, тогда как другие банкиры взимали 30 процентов. Затем при государственном поручительстве он превратил своих кредиторов в акционеров компаний, которые спекулировали на торговле с Индией и Антильскими островами. А когда сборщики налогов получили возможность взимать их в виде банковских билетов, Лоу добился ошеломляющего успеха. Французы начали менять золото на акции банка Лоу, стоимость которых вскоре выросла с 500 ливров до 20 тысяч.
Но, как только банку братьев Пари — конкурентов Лоу — пришлось обменять банковские билеты на золото двум принцам крови, крупным вкладчикам, тут же последовало его банкротство, а затея с акционерными обществами и выплатой дивидендов лопнула: их время еще не пришло.
Крах надолго подорвал доверие французов к бирже, созданной как раз в эти годы. В то же время он, хотя и привел к разорению множества вкладчиков, способствовал частичному погашению государственного долга. Но прежде всего появление самой возможности быстрого обогащения с помощью спекуляции и рождение слоя новых богачей (нуворишей) произвели своеобразный переворот в социальной системе Франции. Так, дочь буржуа — поставщика провианта ко двору, впоследствии разбогатевшего финансиста по прозвищу Пуассон[53], — стала фавориткой Людовика XV и получила титул маркизы де Помпадур. В «Прекрасной садовнице» Шарля Ван Лоо она изображена утопающей в розово-голубом великолепии в окружении роскоши.
Эти вскружившие всем голову деньги Джон Лоу, помимо прочего, вложил в колониальные предприятия.
Безудержное стремление короля к наслаждениям породило еще одно новое явление: Людовик XV предоставил мадам Помпадур, а позже графине Дюбарри, бывшей проститутке, полную свободу в области государственных назначений и отставок. Так к власти пришли Шуазёль, ставший министром иностранных дел, де Мопо, получивший пост канцлера, и другие.
Но главной приметой эпохи стало, помимо медленного улучшения экономики, возникновение общественного мнения, которому сразу же пришлось пережить кризис.
ЗАЧЕМ НУЖНЫ КОЛОНИИ?
Дух авантюризма, торговля или ловля трески?
Поделиться книгой: