Помоги проекту - поделись книгой:
Марк Ферро
ИСТОРИЯ ФРАНЦИИ
Предисловие
Книга известного французского историка Марка Ферро во многих отношениях необычна. Автор видит свою задачу не только и даже не столько в описании событий, произошедших во Франции за полторы тысячи лет бурной, порой драматичной истории страны. Его главная цель — раскрыть мотивы поведения основных акторов, участников этих событий на уровне как элит, так и народных масс на каждом витке единого исторического процесса.
Причем эти мотивы рассматриваются им не расчлененно, один за другим, а комплексно, в тесном переплетении самых различных факторов — экономических и социальных, политических и культурных.
Такой синтетический подход характерен для представителей крупного течения французской исторической науки, известного как «школа Анналов». Сложившаяся вокруг журнала «Анналы», основанного в 1929 г. Марком Блоком и Люсьеном Февром, она обогатила традиционное изучение письменных источников методами иных дисциплин — социологии, антропологии, географии, культурологи и т. д. Это давало возможность увидеть и понять прошлое гораздо более рельефно.
В 50 — 60-е годы прошлого века признанным лидером «школы Анналов» стал виднейший французский учёный Фернан Бродель, чьи фундаментальные труды о национальной идентичности Франции, о цивилизации и развитии капитализма в Средиземноморье признаны мировым научным сообществом классическими.
Одним из учеников и последователей Ф. Броделя является Марк Ферро, родившийся в Гренобле в 1924 г. Участник движения Сопротивления гитлеровским оккупантам в годы Второй мировой войны, после ее окончания он преподавал историю в Алжире, тогда еще французском, а затем стал научным сотрудником парижской Высшей школы социальных наук и членом редколлегии «Анналов».
Круг научных интересов М. Ферро чрезвычайно широк. Защитив докторскую диссертацию по Октябрьской революции 1917 г. в России, он пытался выявить присущие ей общие с Великой Французской революцией 1789 г. закономерности. Особое внимание он уделял якобинской диктатуре, развязавшей под флагом защиты революции и свободы массовый террор, который открыл, в конечном итоге, путь контрреволюционному Термидору, а затем деспотической империи Наполеона Бонапарта. Признанием заслуг М. Ферро в изучении сравнительной истории Франции и явилось избрание в 1999 г. почетным профессором МГУ имени М.В. Ломоносова.
Заметное место в обширной научной деятельности М. Ферро занимает также история колониальных империй европейских держав («Черная книга колониализма»), что связано, видимо, с личным опытом пребывания в Алжире.
Среди более чем 40 монографий[1], принадлежащих перу М. Ферро, многие работы посвящены методологии изучения истории, написанные в остром полемическом ключе. Вслед за Ф. Броделем он решительно выступает против идеологизации исторической науки и ее преподавания, подчинения их установкам и стереотипам, навязанным извне («Исторические табу», «Свобода для истории»).
Солидные труды, написанные на архивных материалах — такие, как биография столь неоднозначной в политическом и военном отношениях фигуры, как маршал Филипп Петэн, не помешали М. Ферро стать успешным публицистом на французском телевидении, где он вел на протяжении 12 лет (1989–2001) популярную серию передач «Паралелльные истории», на которые приглашал представителей различных политических партий, государственных деятелей, дипломатов. В ряде таких передач неоднократно приходилось участвовать и мне самому в бытность первым советником посольства России во Франции. Стенограммы этих дебатов изданы в 2011 г. отдельной книгой.
Предлагаемая вниманию российских читателей «История Франции» М. Ферро состоит из двух разных по жанру, но взаимодополняющих частей. Первая, более значительная, представляет собой обзор «с птичьего полёта» основных этапов истории французского общества и государства, тогда как вторая анализирует специфику формирования национальнокультурной идентичности французов (так называемой «французской исключительности»).
Важнейшей особенностью этого процесса автор считает постоянные конфликты между различными компонентами национального сообщества: провинциями и центром, королями и феодалами, затем городской буржуазией, монархией и республикой, государством и церковью, католиками и протестантами, элитами и народными массами, внутри тех и других. Эти конфликты могли иметь разную интенсивность и форму — от идейных и политических баталий до мятежей и революций, выливаясь в некое подобие перманентной гражданской войны. Такое состояние усугублялось неоднозначными отношениями Франции с ведущими европейскими державами — Англией, Германией, Россией, колебавшимися от тесных союзов до кровопролитных войн. В англосаксонских странах конфликты в обществе смягчаются гибкой системой институциональных сдержек и противовесов. Во Франции же конфронтация идей, людей и классов приобретает порой не только материальное, но и ценностное содержание. В результате культура конфликта у французов, как правило, превалирует над культурой компромисса. Поэтому формирование прочного консенсуса вокруг общенациональных ценностей происходило во Франции скачкообразно, перемежаясь расколами и кризисами.
Тяжелые испытания, пережитые Францией и всей Европой на протяжении ХХ века — две мировые войны, экономические кризисы, революции, тоталитарные режимы, крушение колониальных империй — не могли не отразиться на коллективном самосознании всех европейских народов. На фоне глобализации мировой экономики, европейской интеграции, массовых миграций, научно-технического переворота, перемещения центра тяжести мировой политики сначала на запад — в США, затем на восток — в Азию былая «французская исключительность» постепенно уходит в прошлое. Однако национально-культурная идентичность французов отнюдь не стирается — она лишь утрачивает непримиримо конфликтный характер, свойственный ей в прошлом.
Автор не дает исчерпывающего ответа на вопрос о том, в какой мере эта эволюция является необратимой, и каким будет ее конечный результат. Он оставляет этот вопрос суду времени и читателей его увлекательной, яркой книги.
ИСТОРИЯ ФРАНЦИИ, ИЛИ РОМАН О НАЦИИ
Сегодня, когда пишется эта книга, процессы глобализации и строительство единой Европы приводят к постепенной эрозии национальных суверенитетов, и прежде всего суверенитетов европейских государств; но одновременно мы являемся свидетелями и того, что регионы, напротив, стремятся заявить о своей самобытности и хотят, чтобы с ней считались.
Поэтому столь важным представляется заново перечитать историю Франции, чтобы лучше понять, как жили люди этой страны в разные периоды ее истории, что побуждало различные социальные группы к тем или иным действиям и какой сегодня народу этой страны видится его история.
Для решения поставленной задачи необходимо вычленить характерные черты французской истории и французского общества, чтобы провести их сравнение с историей и обществом соседних стран, ибо только так можно понять, как и те и другие в прошлом и настоящем отвечали и продолжают отвечать на вызовы времени.
Ибо совершенно очевидно, что сегодня историю французской нации нельзя писать в отрыве от истории ее соседей.
История Франции должна быть сравнительной историей.
Уже получая ответ на самый первый вопрос: «Когда начинается история Франции?», убеждаешься, что, каким бы сведущим и образованным ни был респондент, отвечать на него он будет в зависимости от того, какую точку зрения разделяет. Впрочем, разве не так обстоит дело с большинством проблем, которые ставит история?
В этом легко убедиться, стоит только вспомнить любое историческое событие, ибо история присутствует в коллективной памяти, а то, как общество представляет себе историю, прямо влияет на восприятие обществом окружающего мира и самого себя.
В трудах историков, от Этьена Паскье и до Эрнеста Лависса и его последователей, прослеживаются вполне определенные задачи, которые авторы ставят перед собой, а именно: воспитать наследника престола достойным правителем, используя вместо древних
По мнению итальянского литературоведа Момильяно, если в эпоху эллинизма историки были относительно независимы, то уже в начале эпохи поздней Римской империи они попадают в зависимость от власти и ставят ей на службу свое перо.
В XV в., после длительного перерыва, во Флоренции начнется возрождение этого феномена — «государственной истории», первым апологетом которой во Флоренции станет Леонардо Бруни; во Франции, согласно Э. Геннэ и Ж. Юпперу, этот процесс также начинается в XV столетии. В XVI в. Э. Паскье призывает историков отказаться от латыни и начать писать по-французски, дабы от сочинений их «было больше пользы». Спустя три века, в 1844 г. в газете «La Tribune des instituteurs» утверждалось, что если преподавание истории не дает желаемого результата, значит, «учитель зря потратил учебное время». О каком результате шла речь? О «формировании истинных патриотов».
Как до, так и после Революции воспитание патриотизма является задачей, не зависящей от идеологии, которой придерживается государственная власть, будь то Церковь, король или Республика. Каждый из этих институтов учит своему видению истории, отыскивает в ней свои собственные истоки. Так параллельно развиваются сразу несколько историографий, которые то смыкаются, то соперничают друг с другом. Например, начиная с XVI в. «католическая» и «протестантская» истории Реформации и Религиозных войн пребывают в постоянном конфликте, и каждая воспевает собственных героев. Затем происходит столкновение точек зрения многочисленных историографов периода Французской революции 1789 года. Во времена Третьей республики авторы светской и клерикальной версий истории Франции буквально развязали между собой «войну учебников», анализ которой провел Кристиан Амальви. Провозглашая идеалы, абсолютно противоречащие идеологии противника, оба лагеря, тем не менее, преследуют единую цель — насаждение патриотической морали; правда, каждая сторона использует для этого свой пантеон героев: у одних это св. Женевьева, св. Винсент де Поль, Людовик XVI, архиепископ Парижский Аффр и др., а у других — купеческий старшина и вождь восставших в 1357 г. парижан Этьен Марсель, герой Французской революции — юный барабанщик Бара, генерал Клебер и т. д. Все же стремление возвысить государство-нацию становится важнее, чем различие форм правления и государственных институтов, ибо не только общий пантеон героев — от Верцингеторига до Жанны д’Арк и Баярда — объединяет их против одних и тех же отрицательных персонажей — от бургундцев до коннетабля Карла III де Бурбона. Но и каждая историография присваивает себе часть героев, «принадлежащих» идеологическим противникам; так в двух лагерях одновременно оказываются, с одной стороны, Карл Великий, Людовик IX Святой, Генрих IV и кардинал Лавижери, а с другой — республиканские генералы — основатели колониальной империи — и антиклерикал Клемансо, воспеваемый как «отец Победы». Очевидно, что с научной точки зрения такую историю нельзя назвать достоверной, и все же именно она плоть от плоти и кровь от крови общества.
Еще одно направление — традиционная, официальная история, сформировавшаяся весьма быстро как во Франции, так и в других странах Европы, представлена в виде определенного дискурса — изложения всемирной истории на примере истории одной страны. С эпохи раннего христианства до Боссюэ и далее историки — энциклопедисты, позитивисты, марксисты — все они рассматривали историю собственного государства через призму истории всеобщей.
Но вот уже, как минимум, полвека это направление угасает. Оно тает, как призрак, созданный Европой по собственной мерке в процессе своего становления.
В великих энциклопедиях и школьных учебниках всех европейских стран, в этих исторических талмудах, где «всемирная история» берет начало в Древнем Египте и через Грецию, Рим и Византию ведет к современности, существование различных народов, населявших землю, представляется
В традиционной истории такой
Во-вторых, европоцентристская модель применяется также к самим национальным государствам Европы в том смысле, что основой исторического повествования становится судьба государствообразующих наций, которые обеспечили свою гегемонию как в Европе, так и во всем остальном мире: это Римская и Византийская империи, империя Каролингов, доминирование Испании, Франции, а затем Англии. Очевидно, что перечень цивилизационных ценностей, которых придерживаются эти страны, а именно: национальное единство, централизация, верховенство закона, индустриализация, народное просвещение, демократия, составляет своего рода
Наконец, следует констатировать, что созданная в условиях становления национального государства традиционная история — по крайней мере, на Западе — уделяет внимание различным этническим или политическими сообществам лишь до тех пор, пока они не интегрированы в состав государства, поглощающего их. К примеру, в сегодняшней Германии в одном из наиболее популярных на рынке исторических трудов Ганновер исчезает после 1866 г., т. е. после присоединения его к Пруссии и вхождения в Северогерманский союз. Далее он не упоминается. Вюртемберг также нигде не упоминается после 1870 г., когда была провозглашена Германская империя. По-другому обстоят дела в централизованных национальных государствах, таких, как Франция или Россия. Когда речь идет о Франции, то что говорится, например, об истории Савойи? Только то, что в 1861 г. на ее территории было образовано два департамента. Однако это княжество, одно время находившееся под властью Пьемонта, обладает собственной богатейшей историей, но что знаем о ней мы, кому нет дела до книг по краеведению? И этот пример не единственный: то же самое можно сказать и об истории Эльзаса, Корсики, Бретани и т. д. Не говоря уже о колониях, чье прошлое считалось «темным», а многие вообще полагают, что у местных жителей «его не было». В Романе о нации живут исключительно стереотипы, ибо он являет собой сплав официальной истории, литературного вымысла, образов, взятых из изобразительного искусства, фильмов и т. п. Поэтому необходимо вновь перелистать его страницы, чтобы распознать составляющие этого сплава и оценить их критически.
В первой части, названной «Романом о нации», рассказывается история Франции в представлении французов — такой, какой она сохраняется в их памяти и воскрешается воображением. Эта история и эта память доносят до нас тем самым те проблемы, с которыми пришлось столкнуться жителям страны, те испытания, которые они перенесли. Но в настоящей книге прошлое анализируется уже с позиций сегодняшнего дня.
В данной части, выстроенной по хронологическому принципу, представлены ключевые моменты истории Франции. Последовательно рассматриваются эпоха господства Церкви, эпоха абсолютной монархии, эпоха революций и колониальной экспансии, эпоха кризисов и, наконец, последние изменения, происшедшие в нашем обществе.
Здесь же будет рассказано о героических эпизодах, благодаря которым исторические события остались в народной памяти. Читатель узнает из первой части о гражданах Кале, о Роланде, об отступлении армии Наполеона из России, воспетом Виктором Гюго, и т. д.
Мы прекрасно знаем, что такая форма изложения истории отчасти утратила свой авторитет, ибо она в равной мере представляет собой и художественный рассказ, и научный анализ. Тем не менее нам кажется, что она имеет столько же прав на существование, сколько и научная, основанная исключительно на доказанных фактах, ибо у нее, как и у истории факта, имеется своя сильная сторона. Когда в начале Французской революции Камиль Демулен предупреждает патриотов о возможности новой Варфоломеевской ночи, а в 1956 г. во время экспедиции на Суэцкий перешеек французское правительство сравнивает Насера с Гитлером, а Израиль — с «маленькой Чехословакией», эти отсылки призваны выполнять определенные задачи, и не важно, верны эти аналогии с исторической точки зрения или нет. Примеры легко можно продолжить.
Да, эта — легендарная
Во второй части книги, озаглавленной «Особенности французского общества», говорится как раз о формировании национальной идентичности. В ней непосредственно рассматривается то, чем общество, порожденное собственной национальной историей, отличается от общества своих соседей.
Данная часть работы специально задумана как сравнительная история.
Автор утверждает, что этнический состав и географическое положение французского государства гораздо больше, чем в какой-либо иной стране, способствовали превращению Франции в своеобразный плавильный котел, где население различных провинций перемешалось и в итоге стало более-менее однородным.
И это не единственная черта, коренным образом отличающая Францию от соседних с ней стран. Следует также сказать о своеобразии становления власти, о ее изначальной связи с Церковью, о централизующей роли государства, о том, как власть и до, и после 1789 года, стимулировала унификацию регионов страны. Какой контраст мы наблюдаем, сравнивая Францию то с Испанией, то с Германией, то с Великобританией! У Франции проявляются и другие специфические особенности: это и дух гражданской войны, и способность постоянно превращать события прошлого в источник новых конфликтов и т. д.
КОГДА НАЧИНАЕТСЯ ИСТОРИЯ ФРАНЦИИ: ХЛОДВИГ ИЛИ ВЕРЦИНГЕТОРИГ?
Когда в учебниках истории времен Третьей республики было написано «наши предки были галлами», эта фраза вовсе не предназначалась для того, чтобы внушить детям колонизированных народов, что и они являются потомками галлов, как впоследствии утверждали многие.
Данная фраза подразумевала лишь то, что предками французов были не франки.
Соответственно она означала, что Хлодвиг, крещенный в Реймсе как сын Церкви, был не основателем нации, а всего лишь одним из варварских королей, победившим и подчинившим себе других варварских королей, которые ранее завоевали Галлию.
Спор об истоках нации вновь разгорается и достигает своего апогея в XIX в., когда Карл Х, помазанный в Реймсе чудесным образом найденными остатками елея из священного сосуда, получает, таким образом, благословение Ремигия, епископа Реймсского, а Церковь славит восстановление религиозного культа и королевской власти.
«Франция родилась четырнадцать веков назад на поле битвы, из акта веры и военной победы… Она родилась христианкой, ибо отцом ее был Иисус Христос, а матерью — Святая Церковь». А в 1907 г. папа Пий Х провозгласил: «Крещение Хлодвига знаменует собой рождение нации».
Поражение 1870 г. объяснялось тем, что «наша несчастная страна предала дело Господа и не сдержала данную Хлодвигом клятву сражаться с врагами Франции, т. е. с врагами Господа».
Согласно мифу, который формировался начиная с VIII в., история этой «нации», с одной стороны, вписывалась в историю, восходившую к падению Трои; но с другой стороны, эта же «нация» усматривает свои истоки в христианской святости, образцами которой стали такие святые, как Хлодвиг, а позднее король Людовик IX Святой и св. Михаил. Таким образом, согласно хронисту Фредегару, франки, как и римляне, оказываются потомками самой древней из известных рас; и очень рано, в Х в. до н. э., они проникают в Галлию.
Следовательно, рождение французской нации, как и любого христианина, происходит дважды: национальная история до Хлодвига может рассматриваться как история родившегося, но не крещенного ребенка, а крещение Хлодвига св. Ремигием становится основополагающим событием в процессе рождения королевства, как писала историк Колетт Бон.
В то время как католическая традиция делает из Хлодвига святого, некую модель, архетип христианского короля, республиканская традиция, напротив, напоминает о его жестоком и свирепом нраве, а главное, о том, что он был захватчиком, чужаком, «предшественником пруссаков», как стали говорить после 1871 г. По мнению писателя Эжена Сю, «после появления франков Галлия оказалась опустошенной, разграбленной, растерзанной и обращенной в рабство; а епископы разделили ее останки с завоевателями». «Мы носим имя франков, но мы — дети старой доброй Галлии». А потому именно Верцингеториг воплощает в себе душу народа и нации.
В то время как франки предстают в роли прародителей аристократии, претендующей на соответствующее положение, а основой французской монархии является власть тех, кто завоевал и победил галлов, возникает миф о франках, «освободивших» галлов от римского владычества; созданный иезуитами Лакарри и Турнемином, этот миф получает долгую жизнь.
Следовательно, деятели 1789 г. имеют возможность полагать, что если дворяне и монархисты — потомки франков и Хлодвига, как они сами это утверждают, то тогда Французская революция является актом освобождения народа, а Сийес предлагает эмигрировавшим из Франции французам оставаться у себя дома, «в лесах и чащах Древней Германии». Так аристократический принцип и идея равенства возобладали над этническим субстратом, который то противопоставляют им, то объявляют фактором их синтеза. И все же отметим, что германец Хлодвиг был помазан галло-римлянином Ремигием.
Отныне любая попытка превратить Хлодвига в отца нации расценивается как очередной маневр Церкви или папства, предпринятый с целью возрождения клерикализма или подготовки переворота и реставрации режима, враждебного республиканскому светскому правлению, которое было установлено Революцией.
В действительности же, если мы оставим в стороне миф и перейдем к фактам, то обнаружим, что до начала XV в. о нации говорили мало.
Война, голод и чума, эти великие бедствия XIV столетия, способствовали созданию в обществе атмосферы всеобщей беззащитности. Империя распалась в борьбе с духовенством, и оба противника были вынуждены признать независимость государств, тем более что после столкновения с Филиппом Красивым папство смирило свои теократические притязания — так же как и духовенство, утратившее свой авторитет после Великой схизмы, на протяжении которой папы то и дело отлучали друг друга от Церкви. «В этом хаосе ценность понятия нации, находящейся в состоянии становления с XII в., возникает в существующей атмосфере пустоты и неуверенности», — считает Колетт Бон. Данное понятие становится новой силой, укрепляющей расшатанные устои общества, и быстро получает свое воплощение в символах, государственных институтах и новых союзах социальных сил.
Это произойдет еще до того, как начнется дискуссия об идентичности французской нации и истоках ее истории.
ВОЗНИКНОВЕНИЕ ФРАНЦИИ
Всегда ли Франции были присущи одни и те же особенности и всегда ли они проявлялись одинаково во всех сферах деятельности, во всех регионах, входящих сегодня в ее состав? Мы легко представляем себе, что ее идентичность могла быть разной, меняться со временем и что даже если мы подмечаем некие постоянные свойства Франции, то ее идентичность как вчера, так и сегодня не является чем-то застывшим.
Кроме того, чтобы лучше понять, как возникла Франция, необходимо рассмотреть ее в более широком контексте, сравнить присущие ей особенности с особенностями других сформировавшихся государств; и каждый раз следует решительно порывать с нарциссической историей.
Рассмотрим, к примеру, развитие Франции и ее соседей в отдаленном прошлом, а именно в период распада Римской империи.
Для начала выясним, какие изменения, причем не только на территории Франции, произошли в то время в государственных структурах, в самой римской цивилизации. Эта цивилизация бесследно исчезает в Африке, утрачивает свой латинский характер, уступив позиции греческой культуре на Востоке, попадает под влияние варваров на Западе. Великолепные римские города сохраняют общий внешний вид — с термами, форумом и т. д., — но уже различаются по своей структуре: действительно крупные города располагаются на Востоке, в то время как Запад остается по преимуществу сельским; богатые землевладельцы постоянно живут у себя в городах, поддерживая отношения с центром Империи, который располагается в Антиохии или Александрии. В Галлии, например, города были устроены по римскому образцу, но деревня продолжала жить так, как жила задолго до прихода римлян. Постоянные войны, оборона
Данные изменения продолжались на протяжении четырех или пяти веков. Как поясняет Люсьен Февр, свидетельством этого является пример жителя Лугдунума (совр. Лион). В IV в. и в Риме, и в Белгике, и даже в Карфагене он чувствует себя как дома, и, даже если он сенатор, его принимают как своего в образованных кругах Алеппо и Антиохии. Но, если он переправляется через Рейн или Дунай, он пропал, ибо оказывается на землях варваров. Спустя пять веков житель того же Лугдунума чувствует себя как дома и в Трире, и в Магдебурге, где он беседует с клириками по-латыни и, так же как они, думает на латыни. Однако он уже ощущает себя чужим и в Алеппо — городе с сильным арабским влиянием, и даже в Равенне, где ему приходится общаться со схизматиками, — как, впрочем, и в Афинах, и в Константинополе. Итак, сформировался иной мир, представляющий собой результат слияния североевропейских элементов, новых социальных структур с древними порядками.
Очевидно, что эти перемены выходят за привычные рамки смены правления государей или династий. Они сопровождаются расколом Империи на две части, быстрым распространением ислама и, естественно, вторжением варваров. Эти явления способствуют становлению нового мира, ибо процесс дробления Империи ослабил ее составные части: защищать их становится трудно. Карл Великий именовался «римским императором» в Империи, которая уже не являлась Римской. Важное изменение, которое мы наблюдаем в эту эпоху, состоит в том, что происходит переход от империи средиземноморского типа (центром которой было море), к так называемой сухопутной империи, где море становится границей между Севером и Югом, Западом и Востоком.
Но главное изменение произошло внутри Империи, где крупный землевладелец становится этаким феодалом, сеньором и защитником, который защищает население от вторжений сарацин или иных врагов: на смену городскому укладу, который в свое время ознаменовал появление римлян, пришел уклад сельский. Формируется общество с замкнутой экономической системой, где верховная власть принадлежит Церкви: последняя располагает для этого собственными структурами — епископствами — и целой сетью аббатств, которые противостоят структурам государственным.
Крестовый поход, это «прекрасное дело, которое вера поручает жадности», стал фактором, смешавшим и объединившим франков и англичан, немцев и итальянцев. Поход состоялся в тот момент, когда Арабский халифат распадался на части, сталкиваясь к тому же с внешними врагами — турками и монголами. В этот же период западноевропейские христиане возвращают себе господство на море, вновь установив в XI в. контроль над Сардинией, Сицилией и Корсикой. Данное совпадение свидетельствует о жизнеспособности и воинственном духе западных христиан; эта жизненная сила вытекает из возрождения торговли, а затем и городов купцами, которые одновременно являются и воинами. Все указанные особенности присущи не только королевству франков, но также Фландрии, Италии и Священной Римской империи… Неизвестно, следует ли считать источником событий демографический подъем, — данные по этому вопросу малоинформативны.
Начало подобной экспансии — как внутренней (раскорчевка новых земель, в результате которой, по словам Люсьена Февра, Европа превратилась в «собственный Дикий Запад»), так и одновременно внешней (Крестовые походы, развитие городов, власть сеньоров и конфликты между горожанами, сеньорами, епископами и монархами, а также разделение светской и духовной властей) — именно эти характерные черты придают самобытный облик обществу той эпохи.
Социальные реалии Запада возникают, таким образом, раньше, чем начинают существовать политически. Складывается некий комплекс характерных черт, уже отличающих данное историческое образование от иных, таких как Византия, исламский мир, индийская цивилизация.
В этом объединении, в эпоху строительства великих готических соборов (Х11 — Х111 вв.), характерные черты Франции династии Капетингов еще не проявились.
В XV столетии Филипп де Коммин свидетельствует, что понятие Франции (а не королевства франков), а также понятие Европы вытеснили понятие христианского мира. Вспоминая времена Карла VII и Людовика XI, он пишет: «Французскому королевству Господь дал в противники англичан, англичанам дал шотландцев, испанскому королевству — Португалию»[3]. Этот «механизм», как называет автор указанные процессы, превалирует над другими характерными чертами предшествующих веков. Даже папа, испытав на себе осаду Рима в 1527 г., вынужден возложить на себя обязанности государя, удерживать и расширять территории, подвластные Церкви.
В самом деле, как можно было говорить от имени всего христианского мира после 1453 г., т. е. после падения Византии, после того как мир этот, спустя век после Великой схизмы, как никогда прежде, был расколот противостоянием между протестантами и католиками? Таким образом, единство христианского мира было поставлено под вопрос, и во всех сферах жизни налицо был раскол. Эпоха великих готических соборов, когда христианский мир оставался более или менее единым, уступает место периоду разобщенности, которую в романском искусстве символизирует Ботичелли, а в германском — Дюрер. Специфические черты также утверждаются в области права, экономики и т. д. За «механизмом» государств, устройства которых начинают отличаться друг от друга, вырисовываются нации: их ценности постепенно заполняют своеобразную пустоту, образовавшуюся в связи с хаосом в жизни Церкви как до, так и после Великой схизмы.
Зарождающаяся идентичность в государствах проявляется в культурных различиях, которые становятся все более востребованными, например в языке. По ту сторону Ла-Манша английский язык начинает вытеснять французский, считавшийся языком аристократии и королевского двора. Отныне язык Чосера утверждается в области права и политики. Между французами и англичанами
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
РОМАН О НАЦИИ
Глава 1. ЭПОХА ЦЕРКВИ
ИЗОБРЕТЕНИЕ ГАЛЛИИ
Римляне называли «галлами» всех жителей завоеванной ими территории, в то время как сами жители именовали себя кто арвернами, кто битуригами или венетами и т. д. Так же, без различия племен и народов, римляне всех эллинов именовали греками. Позднее аналогично поступали французы, именуя жителей Алжира по названию страны, тогда как они сами считали себя арабами, мозабитами или кабилами; примеры можно продолжать.
Так же дело обстояло с границами Галлии. Их изобрел Цезарь, определивший к 50 г. до н. э. в качестве рубежей Галлии границы территорий, которые он завоевал: Пиренеи, Рейн и Альпы. То, что позднее назовут «естественными» границами Франции, — это уже совсем другая история. Ведь к началу покорения Цезарем галльских земель народы, проживавшие там, не воспринимали друг друга как единое целое: на территории Галлии насчитывалось не менее шести десятков государств и племен.
Более того, эти «галлы» считали себя кельтами: такое имя когда-то дали им греки. Однако кельтский мир не ограничивался территорией Галлии: в ходе набегов на Запад часть этих «галлов» вторглись в Италию, а около IV в. до н. э. галлы угрожали Риму. Согласно преданию, которое сохранил для нас Тит Ливий, город спасли местные гуси, разбудившие ночью своими криками защитников Капитолийского холма…
Когда речь заходит о тех давних временах — до римского завоевания, — к истории непременно примешиваются миф и легенда. Письменных источников, сохранившихся с тех времен, почти не существует.
Известно, что галлы были разделены на племена, названия которых нашли свое отражение в названиях городов и провинций современной Франции: например, административным центром племени андекавов служило укрепление в Анже, будущей столице провинции Анжу; пиктавы обитали в Пуатье, в провинции Пуату; битурги жили в Бурже, в провинции Берри, и т. д. Можно говорить о множестве народов, территорию проживания которых Цезарь разделил на три части: Аквитанию, Лугдунскую Галлию и Белгику, различавшиеся между собой по языку, законам и обычаям. На особом положении он оставил Нарбоннскую Галлию, расположенную на берегу Средиземного моря: она находилась под влиянием греков с VII в. до н. э., когда греческие поселенцы, прибывшие из Фокеи, основали на ее побережье целый ряд городов: Массилию, Ниццу, Антиполис (Антиб) и Агат (Агд). Грекам приходилось бороться с лигурами, вольсками и т. д. Вероятно, от марсельских греков галлы научились писать греческими буквами; вдоль берегов Роны и путей через Провансальские Альпы успешно развивалась торговля. Та «провинция», на которую намекает Цезарь, — это Нарбоннская Галлия, которой соответствуют современные Прованс, Лангедок и Руссильон. Частично эллинизированная вначале, она затем, начиная со II в. до н. э., была завоевана римлянами.
Похоже, что описания галлов у Страбона и Диодора Сицилийского, основанные на трудах Посидония и Цезаря, лежали в основе формирования стереотипов о галльском характере, впоследствии воспринятых самими галлами: так, галлы считаются вспыльчивыми, хвастливыми, неукротимыми, легкомысленными, доверчивыми и, мягко говоря, простодушными, но всегда готовыми отважно ринуться навстречу опасности. Следуя традиции, Тит Ливий именует галлов неотесанными дикарями, однако дикарями отважными. Рисунки из комиксов про Астерикса воспроизводят некоторые из этих стереотипов: в них галлы показаны людьми, которым ближе скорее времена первобытности, чем римской цивилизации, хотя сохранившиеся источники явно ставят этот образ под сомнение.
В Галлии была развита торговля, и, видимо, гораздо лучше, чем мы раньше предполагали: жители городов и деревень продавали изделия из кожи и олова, а также торговали рабами. На юге страны, в окрестностях Марселя, можно было отыскать эквивалент любым денежным единицам, обменять золото на серебро и подобрать монеты, по весу равные монетам греческим или римским. Это свидетельство интеграции Галлии в средиземноморский мир противоречит стереотипному тезису о ее изолированности. Не имеет под собой оснований и карикатурный взгляд на друидов, жреческую касту аристократов и в то же время мудрецов, стоявших неизмеримо выше простых жителей деревень. По свидетельству Цезаря, только всадники и друиды пользовались среди галлов особым авторитетом, а в подобных вопросах Цезарь вряд ли мог ошибаться.
Пытаясь получить четкое представление о населении Галлии, мы сталкиваемся с одной проблемой: дело в том, что в качестве источников мы располагаем только записками Цезаря о войнах, которые он вел. Так, в «Записках о галльской войне» он около 60 раз указывает численность сил противника. Очевидно, эти цифры должны позволить нам хотя бы приблизительно определить число жителей страны и дать некое представление о ее населении.
Но можно ли опираться на цифры, приводимые Цезарем? По его словам, он сражался против 263 тысяч гельветов и 105 тысяч их союзников и прочих галлов. Сообщая о битве при Алезии, Цезарь говорит о 80 тысячах галлов, выступивших против него; однако площадь поля боя он оценивает самое большее в 4,25югера, а самое меньшее — в 1,4 югера[4], из чего следует, что его оценка численности противника вряд ли достоверна. Кроме того, в записках у Цезаря, как и у жившего ранее Суллы, римские потери редко превышают двузначные числа. Можно попробовать взять за основу другие цифры: Цезарь полагает, что число галльских «народов» и «племен» составляет примерно шесть десятков. Предположим, что в ряде племен насчитывалось около 500 тысяч человек, но нельзя не учитывать, что были племена и более малочисленные, причем в десятки раз. Поэтому корреляции между количеством сражавшихся и общей численностью каждого племени встречаются довольно редко.
Таким образом, любой суммарный подсчет оказывается исключительно приблизительным. И если мы остановимся на цифре примерно 15 миллионов жителей, то она будет соответствовать средней приблизительной оценке, которую вполне можно оспорить, но не более того.
Столь же приблизительными являются и наши сведения о религии галлов: мы знаем только тех богов, о которых поведал Цезарь, и тех, которые упомянуты в надписях, датируемых римской эпохой: «и тогда неожиданно возник целый сонм богов». Насколько можно судить, божеств было великое множество. Однако божества, известные во всех уголках страны были скорее редкостью, как, например, Луг — бог-кузнец, плотник и поэт, давший свое имя городам Лугдунуму (совр. Лион), Лану и Лону; основная масса богов имела локальное значение, так как до римского завоевания территории Галлии не составляли единого целого. Помимо богов, олицетворявших природные силы, и обожествленных животных (лошадь, рогатый змей, бык со стоящими на нём тремя журавлями, изображения которых мы находим на монетах), галлы причисляли к божествам и усопших героев, скульптурные изображения которых сохранились до наших дней.
Цезарь говорит нам, что главным среди всех остальных богов галлы почитали Меркурия — изобретателя всех ремесел, покровителя дорог и путешественников, барыша и торговли. Современник Цезаря, поэт Лукан, рассказывая о народах, населявших Галлию, называет треверов, лигуров и «тех, кто на алтарях своих, заключая мир, проливает кровь, умиротворяя жестокого Тевтата и страшного Эзуса, а также Тараниса, не менее кровожадного, чем Диана Тавридская». Согласно преданиям, этим трем богам — войны, леса и грома — приносили человеческие жертвы; и хотя есть основания полагать, что это происходило в исключительных случаях, жестокость галльских богов стала общим клише, способствуя созданию у римлян новых стереотипов. Подтверждением тому стали находки, например, в святилищах Гурнэ-сюр-Аронд, в оссуарии в Рибемон-сюр-Анкр, где помимо черепов найдены останки воинов, чьи тела были привязаны к столбам; это означало, что галлы помимо трофеев помещали в захоронения также тела или черепа побежденных ими воинов.
Почему мы говорим о завоевании?
Надо, наконец, отважиться признать, что о завоевании Галлии мы знаем только со слов победителей. И хотя научная достоверность настоящего рассказа вызывает сомнения, историческая сила его от этого нисколько не страдает, ибо поражение Верцингеторига, каким бы разгромным оно ни было, в конечном счете способствовало укоренению и консолидации национальной идеи в далеком прошлом.
По словам Цицерона, поводом для завоевания стало отдаленное воспоминание о вторжении галлов в Италию, которые сумели дойти до самого Рима. «Горе побежденным!» — якобы воскликнули галлы, когда римляне, доставившие победителям выкуп, обвинили их в обмане относительно величины выкупа. В последующие столетия галлов сменили войска лигуров, а затем армии Ганнибала, который, пройдя через Испанию, Галлию и Альпы, в свою очередь, обрушился на Апеннинский полуостров. Таким образом, Рим воспринимает Галлию в широком, средиземноморском контексте.
Однако тот же Цицерон высказывает и иные мысли: в трактате «О государстве» он напоминает, что «мы, якобы самые справедливые люди, не позволяем заальпийским народам сажать оливы и виноград, дабы наши сады олив и виноградники стоили дороже. Когда мы так поступаем, то говорят, что мы поступаем разумно, но не говорят, что справедливо, — дабы вы поняли, что между благоразумием и справедливостью существует различие»[5].
Одержав победы в Испании, римляне, тем не менее, терзались загадкой: что за земли отделяют эту страну от Италии и как можно установить на них свое господство, если единственным надежным союзником их является только Марсель? Марсель же, в свою очередь, жалуется на набеги салувиев; будучи побежденными, вожди последних бежали к аллоброгам, которые отказались выдать их; затем последовала экспедиция под предводительством Домиция Агенобарба; она столкнулась с арвернами, которые оказали римлянам сопротивление, а эдуи выступили на стороне римлян и т. д. Мы понимаем, что этот тип войн, которые можно определить как «колониальные войны» римской эпохи, подразумевает существование на указанных территориях политически независимых образований, которые то заключают, то разрывают союзы друг с другом…
Поделиться книгой: