Хоразинские рассказы [компиляция]

Но лицом к лицу больше я никогда её не встречал.

Перевод: BertranD, 2024 г.

Убейте Белёсого

Darrell Schweitzer, "Killing the Pale Man", 2022

Этой ночью неодолимо тянуло на рассказы, просто потому, что мы двое были единственными постояльцами в маленькой гостинице, телевизор в холле не работал, да и место было такое, где мобильник вряд ли мог поймать хоть какой-то сигнал. Север центральной Пенсильвании, переезд через штат, как злословят некоторые: пустое место на карте, куда можно попасть, если проехать через Поконос и свернуть налево, к грядам холмов, мрачным лесам и великому множеству пустошей с редкими вкраплениями по-библейски названных городишек, наподобие Хоразина, Вифсаиды и Эммауса. В тех краях можно услышать занятные байки о лесных Вальдгангерах и ведьмах, что плавают в земле; но мы с коллегой предпочли рассказать свои собственные истории.

Темой их стало стечение обстоятельств. Как раз по стечению обстоятельств я много лет не бывал в здешних краях. На самом деле я и не ждал, что опять окажусь тут, ибо в свои года уже мог отойти от дел, поскольку достиг такой жизненной стадии, когда определённо выглядишь пожилым и люди придерживают для тебя двери, но ты пока что в форме и можешь делать, что захочется, даже при том, что времени осталось не так уж много. Так что, когда элитные книготорговцы, которых я консультировал, попросили меня посетить и оценить библиотеку в поместье Маркуса Роттенберга — знаменитого писателя, оккультиста и эксцентричного миллионера, это прозвучало достаточно привлекательно, чтобы перебороть все возможные сомнения и отправиться туда.

Этот дом готическим замком торчал среди бурого зимнего пейзажа, хотя, по-моему, строение было скорее викторианским, смахивающим на что-то из комиксов Чарльза Аддамса[8]; в любом случае абсолютно неуместное после всех тех городишек, амишевских ферм и тянущихся лесов, что встретились мне по дороге. Мистер Роттенберг был очень богат — о том, как он этого достиг, ходило множество догадок и предположений — и, бесспорно, придерживался индивидуалистических идей. Скорее всего, он возвёл (или, как минимум, перестроил) эту усадьбу согласно своим предпочтениям. Вдобавок, он умудрился перессориться со всеми родственниками, какие только были и умер в одиночестве, ожесточившимся затворником, даже без прислуги, потому что, по слухам, никто не желал у него работать, какое бы жалованье не предлагалось. После его смерти дом заперли.

Вот почему, когда я и оценщик недвижимости добрались туда, электричество не работало и нам пришлось пользоваться керосиновыми лампами, а уж чтобы заночевать в том месте и речи не было. Тем утром у дверей нас встретил поверенный, который принёс ключ от дома и вечером он явился опять, чтобы проводить нас.

Коллекция книг оказалась поистине легендарной, не просто очень ценной, но потрясающей и даже, в сущности, внушающей страх. Настоящий клондайк для коллекционеров, учёных и, вероятно, редкостных маньяков, вроде м-ра Роттенберга. Я сделал уйму снимков камерой мобильника, на случай, если заказчики не поверят мне на слово.

Но, не стану вдаваться в подробности, потому что те книги не играли никакой роли в историях, рассказанных мною и Джереми Ходдером. Это был молодой человек, нанятый аукционным домом, чтобы занести в каталог антикварную мебель, картины, посуду и тому подобное. Сдаётся мне, обнаруженное впечатлило и его тоже.

Когда я ехал назад, в гостиницу за несколько миль от дома, то заметил на поле, среди пожухших кукурузных стеблей, группку из пяти-шести детей в развевающихся белых простынях и каких-то масках.

Позже, уже в гостинице, когда мы уселись у камина в холле, Ходдер упомянул об этом. Он ехал на своей машине, но тоже увидел детей.

— Поздновато для Хэллоуина, — заметил он.

— Да, верно, — согласился я. — Но это старинный обычай.

— Некоторые обычаи в этих местах весьма странные.

— Более странные, чем вам кажется, — прибавил я.

На улице разбушевалась буря. По окнам забарабанил дождь со снегом. Надеюсь, те дети без проблем вернулись домой.

Хозяин гостиницы принёс бутылку вина. Я налил нам обоим и начал свою историю, будто сбрасывая бремя тайны, пронесённой через всю жизнь. Это было самое подходящее время, чтобы избавиться от неё. Объяснить лучше я не могу.

— Видите ли [начал я], мне известно, чем занимались те дети, потому что много лет назад и я был одним из них. Это, конечно, происходило давным-давно, как мне представляется, задолго до вашего рождения. Мои родители собирали антиквариат. Вдобавок, мать у меня была художницей с претензией на школу Брендивайна[9] (уайетовская[10] традиция и всё прочее), потому-то она любила эти пейзажи, с их нежными оттенками бурого и серого, а ещё нечастую тёмную синеву зимних вечеров. Хотя большинство своих картин Уайет написал в южной Пенсильвании, она надеялась отыскать на севере свежее вдохновение. Из-за двух этих увлечений мы частенько заглядывали в эти края. Нет, мы не знали м-ра Роттенберга, хотя, кажется, кое-что о нём слыхали. Мои родители подружились с другой супружеской четой — антикварами и фермерами, и мы иногда гостили на их ферме, как правило, на выходные или школьные каникулы. У них имелось двое детей, с которыми я крепко сдружился. Мальчик, Адам, был на пару лет старше меня. Джудит, его сестра, — на три года младше. Значит, мне тогда было двенадцать, Адаму четырнадцать, а Джудит — девять. В округе имелось всего несколько детей с близлежащих ферм, поэтому разница в возрасте большого значения не имела и, собираясь вместе, мы сколотили нашу собственную маленькую ораву, в которой я был кем-то вроде почётного гостя. Естественным предводителем, как самый старший из них, стал Адам.

Пропустим несущественные подробности. Мы играли в игры. Я помогал Адаму и Джудит по хозяйству, что для меня, городского ребёнка, было необычайно увлекательным. Я никогда прежде не видел корову вблизи и уж тем более не помогал загонять её в хлев. Там было полным-полно полудиких кошек, хотя те, кто их знал, обращались с ними, как с домашними.

Не берите в голову. Что важно — ночью, наподобие этой — холодной и ветреной, хотя и без дождя, Адам велел мне надеть куртку и идти с ним. Наши родители были где-то в доме. Мы не стали им говорить, что уходим. Я сомневался, зачем нам куда-то идти, но Джудит знала, что шуметь не нужно и поведение Адама ясно показывало, что мне тоже следует быть потише и так нам удалось выскользнуть на улицу. Адам нёс большую сумку, похожую на армейский вещмешок.

Мы торопливо шагали по опустевшим полям. Это и вправду был конец года: урожай давно собран, для Хэллоуина слишком поздно, под мрачными небесами лишь грязь и жухлые кукурузные стебли. Поздновато для Хэллоуина, но, когда мы встретили остальных детей — всего нас оказалось семеро — Адам поставил сумку и вытащил оттуда наряды для всех — белые простыни, в которые облачились все прочие, не объяснив, как это правильно делается, хотя кому-то следовало показать мне, как натянуть её на голову, чтобы можно было смотреть через дырки для глаз. Все мы нарядились, словно привидения, только ещё и нацепили маленькие металлические короны с рожками, по-моему, сделанные из жести.

К этому моменту я был сильно озадачен и, может, чуточку испуган. Я не понимал точно, игра ли это. Адам сказал мне только:

— Вот что мы делаем. Ты тоже должен делать это.

— Делать что?

Ответа не последовало. Мы зашагали через поля и понемногу все остальные принялись напевать. Большинство слов мне не удавалось разобрать. Что-то было просто тарабарщиной. Что-то — на другом языке. Это могла была латынь или то, что когда-то считалось латынью. Peetra partra perry dicentem.

Потом, когда мы подошли к голой вершине холма, эти слова сменились тихо выпеваемой понятной речью, что-то вроде:

Выйдет Белёсый,

Луна взойдёт,

Белёсый выйдет,

Уже вот-вот.

По мне, всё это сильно смахивало на сон. Меня подхватил поток чего-то непонятного. Но это же мои друзья. Они не причинят мне вреда. Это не может быть что-то плохое. Наверняка, это какой-то секрет, который они откроют мне.

Я пытался убедить в этом самого себя, пока мы с пением гуськом взбирались на вершину холма. Это место мне не нравилось. Я ощущал стремление удрать. Мне на глаза попались расставленные по кругу камни. Нет, не как в Стоунхендже и никакого жертвенника, всего-навсего округлые валуны размером с почтовый ящик, наполовину утонувшие в земле и поросшие мхом, словно это место устроили давным-давно.

Для чего? — захотел я спросить, но не стал, потому что Адам опять полез в сумку и принялся раздавать всем дубинки, кому-то досталась просто палка, пару отрезков металлической трубы, а мне — бейсбольную биту.

Потом все запели.

Убей Белёсого,

Умертви его, убей,

Кости ему переломай,

Голову ему разбей!

Мы кружились и кружились в пляске внутри каменного круга, распевая то околесицу, то обрывки латыни, то повторяя «Луна взойдёт» и «скоро придёт». Мы вопили и исполняли то, что можно было назвать лишь воинственной пляской, размахивали дубинками и всё ближе подходили к пустому месту в середине каменного круга.

Тем временем над полями поднялась луна, только-только миновавшая стадию полнолуния.

И Белёсый пришёл к нам. Сперва мне показалось, что на земле посреди круга лежит обрывок ткани, но нет, это вздувалась земля и оттуда выбиралось что-то грязно-белое, очень тощее и сморщенное, скорее скелет, чем человек. Его взгляд ужасал и обжигал. Он пронзал меня насквозь. Я дрогнул. Я прекратил петь, отпрянул назад и повернулся бы и убежал, не схвати Адам меня за руку и не потяни обратно на место. Он и все остальные дети запели ещё громче: латинские обрывки и белиберду, которую, я уверен, никто из них не понимал, но знал, что нужно твердить именно это и именно сейчас. Но, всё же, ещё один из нас дрогнул — девочка из самых младших и белёсый человек ухватил её когтистыми руками, заклацал зубами, зашипел и маленькая девочка завопила, а мы, все остальные, запели во весь голос и занялись тем, ради чего сюда явились.

Я врезал Белёсому по плечу бейсбольной битой, рука у него отломилась и он выпустил маленькую девочку. Адам трубой пробил ему череп. Все мы вносили свой вклад, ударяя опять и опять, пока Белёсый, ещё не совсем выбравшийся из земли, не развалился на куски. Мы разломали его чуть пониже колен. Просто, чтобы убедиться, Адам полез в яму, откуда выбирался Белёсый, вытащил остатки двух ног-палок и пару костистых ступней, и тщательно размолотил их во прах. После этого мы подобрали тот прах и осколки костей, скинули их обратно в яму и засыпали землёй.

Теперь Луна уже поднялась высоко. Мы задержались здесь допоздна. И выполнили то, ради чего пришли.

Маленькая девочка захныкала. Адам, я и все прочие взглянули и заметили на ней очень скверные порезы. Адам оторвал от одной из простыней несколько полосок и, как сумел, перевязал ей ноги. Он поднял девочку на руки, так что её голова легла ему на плечо и прошептал:

— В следующем году ты сможешь лучше.

Он глянул на меня, как будто пообещав то же самое. Я едва не облажался. Но в следующем году смогу сделать лучше.

И так мы возвратились по домам. Я никогда не говорил родителям о случившемся. Не знаю, что рассказали своим Адам и Джудит. Пораненную девочку отнесли домой её братья. Никаких последствий это не вызвало. Никто ничего не сказал. Через несколько дней я вернулся в пригород Филадельфии, и всё это показалось чужим и далёким, словно история, которую я только что вам поведал.

Безумно звучит, верно?

Вот поэтому я перестал рассказывать свою историю.

Джереми Ходдер закурил сигарету.

— Не возражаете?…

— Нет-нет, — сказал я.

Он стряхнул в камин немного пепла.

Буря на улице разошлась не на шутку, выл ветер. Я очень надеялся, что те дети благополучно вернулись.

— Вы не задавали себе вопрос — зачем идти туда и на следующий год? — поинтересовался он.

— Нет, — ответил я. — Наверное, можно было поднять переполох и потребовать, чтобы нас туда больше не пускали, но я бы солгал и, что ещё хуже, предал бы друзей, которые поделились со мной своим секретом, словно приняли в тайное общество, а затем полностью посвятили, так что этого было не избежать. Пять лет ежегодно мы сокрушали Белёсого.

— А что случилось потом?

— Мы выросли. По какой-то причине этим должны заниматься именно дети, а мы уже не были детьми. Адама призвали в армию и отправили во Вьетнам, где он и погиб. Я поступил в университет.

— О, — отозвался Ходдер и мы оба ненадолго умолкли. Тихо пылал камин. Снаружи ярилась буря.

— Признаюсь, меня удивляет, что, по всей видимости, вы поверили каждому моему слову, — заметил я. — Я ведь могу оказаться психом, знаете ли, или дурачить вас лишь затем, чтобы нагнать страху в подобную ночь.

— Но вы не псих, — уверенно ответил он. — Знаю, что не псих. Потому что я прошёл через то же самое, что и вы, но моё испытание оказалось гораздо хуже.

А вот это поразительно. Бывают же стечения обстоятельств. Этот незнакомец, по меньшей мере лет на двадцать моложе меня, встреченный при обстоятельствах, которые никак не относились к теме наших интересов — он тоже оказался одним из тех детей минувших лет, хотя у него этих лет минуло поменьше.

Он поведал мне свою историю.

— Это может вас удивить, [начал Джереми Ходдер], потому что, хоть я и принадлежу к тем типам, что даже на барахолку являтся в костюме-тройке, но на самом деле вырос в этом округе. У моих родителей была одна из похожих ферм. Я был деревенским пареньком. Я делал всё, что полагалось обычному деревенскому пареньку и, как и прочие местные дети, выучился от других тем чудным песенкам, которые никто из нас не понимал, но тайком пересказывали их друг другу.

Те, кто жил неподалёку от холма с камнями наверху, знали всё о Белёсом.

В своё время меня взяли туда, когда мне исполнилось десять, но мы все с этим наломали дров. Верховодил у нас тринадцатилетний мальчик по имени Томми. Он вообще не был деревенским пареньком. Его отец держал в деревне автомастерскую. Томми был смышлёным ребёнком. Его интересовала уйма всяких вещей, но не все они могли пригодиться в то время. Идеи небыстро добираются до этой части мира, хотя там, откуда вы родом, подобные вещи давно уже вышли из моды, Томми только-только открыл для себя хиппи, эзотерическую чушь, восточную мистику и тому подобное. Он тащился от психоделической музыки и постеров, которые принимал за философскую систему, а ещё от летающих тарелок, Атлантиды и реинкарнации. Он именовал себя гуру. Томми утверждал, что приведёт нас к просветлению. В просветление входит, втолковывал он нам, не верить ничему, что говорят про этот мир. Всё это «буржуазное», твердил он. Это было его любимое словечко. Оно обозначало то, что следует отбрасывать, даже не задумываясь. Лишь один Томми не являлся буржуазным.

Поскольку остальные были младше его, а для тринадцати лет Томми был на удивление убедителен — со временем мог бы стать политиком или величайшим на свете торговцем автомашинами, а может и Чарльзом Мэнсоном[11] — все мы делали, что он нам говорил. Так вышло, что перед ночью, наподобие той, когда вы ходили крушить Белёсого, Томми овладели другие соображения. Мы, как полагалось, нарядились в привиденческие простыни, Томми захватил наши дубинки и мы распевали наши бессмысленные напевы, но он повёл нас к совсем другому холму, на котором стоял старый заброшенный сарай. На вершине холма мы пели всяческие песни, которым Томми научил нас, танцевали всяческие танцы и совершали необычные движения, которые он именовал «ритуалами».

После этого все мы сгрудились в сарае, при свете фонарика Томми и он открыл нам, что ещё захватил с собой ради такого случая. Он называл это «причастием», но в действительности это оказался куда более известный и незаконный вид просвещения. Томми притащил кофейную банку с марихуаной, несколько курительных трубок и даже горстку «волшебных» грибов.

Так что той ночью мы проводили эзотерические ритуалы, хотя и не «буржуазные». Томми утверждал, что это лучший способ изгнать из мира зло. Двое из самых младших детей перепугались, а одного из них стошнило, но Томми никого не отпускал домой; а что до меня, скажу лишь, что субъективно вечер оказался… занятным. Кажется, я даже заметил парочку летающих тарелок. Был момент, когда я полностью уверился, что Томми — это Майтрейя, грядущий Будда и мир подходит к концу, потому что «всё относительно» и некоторое время ощущал от этого настоящее блаженство, но затем у меня появилось чувство абсолютного опустошения. словно мир уже закончился, а я остался за бортом. Один раз сарай наполнился сиянием, лицо Томми запылало мягким белым огнём, а потом оно вообще исчезло и на его месте осталась только черная пустота, что оказалось до жути пророческим, если учесть то, что случилось после.

Понятия не имею, сколько часов прошло, но в итоге многие из нас встали и уковыляли в ночь, кашляющие и провонявшие дымом. Время было очень позднее. Луна уже почти села. Наша маленькая компания безо всяких там ритуалов просто разошлась и отправилась по домам. Со мною был Чарли, мой младший брат. В тот год ему исполнилось семь. Старше ему уже не довелось стать.

И лишь немного позже, ведя Чарли за руку по одному из нескончаемых опустевших полей, мой ум прояснился настолько, что я начал сознавать чудовищность того, что все мы сделали — или не сумели сделать. Тогда я испугался. Я чуть не вырвал Чарли руку из сустава, когда повернул назад и помчался, волоча за собой ревущего и рыдающего младшего брата. Задыхаясь, мы добрались до холма, правильного холма, того, что с кругом из камней и, безо всяких декламаций, песен или прочих церемоний, направились прямиком к центру круга и увидели, что там было.

— Он сбежал, — заметил Чарли.

Осталась только яма, с грудой земли рядом, словно и вправду что-то само выкопалось наружу.

Белёсый освободился.

Нам с Чарли оставалось просто уйти домой, всё ещё в простынях и коронах, и волоча за собой бесполезные дубинки. Родители предусмотрительно оставили заднюю дверь незапертой, так что мы двое смогли тихонько вернуться в нашу общую спальню.

Чарли просто повалился на кровать, как был, но я пошёл в ванную, насколько мог постарался смыть с себя запах травки, переоделся в пижаму, а потом сел на кровать, размышляя о том, как сложились обстоятельства. Никто не рассказывал, что же случится, если Белёсый выберется на свободу, потому что никто даже не допускал такого. Это невозможно. Такого быть не могло.

Я ещё пытался убедить сам себя, когда мне почудилось, будто за окном восходит луна. Но окно смотрело на запад, я видел, как луна садилась, да и в любом случае, она уже почти должна была зайти. Однако что-то мягко светящееся поднималось и нет, это оказалась не луна, а лицо Белёсого, который разбил стекло и ринулся в комнату.

От Чарли донёсcя лишь не то вздох, не то хрип, а потом Белёсый пошёл ко мне и я вскочил, стал пятиться от него в смежную ванную, тихо всхлипывая и стараясь припомнить слова волшебных песен — они же были волшебными, они же что-то значили — но удалось выговорить лишь несколько слогов, пока спина не упёрлась в зеркало ванной, а Белёсый вытянул свою кошмарную лапу-палку, и разорвал мою пижаму спереди и справа сверху. Он выцарапал кровавое «X» прямо на груди и, в то же время, как я прошептал: «Прошу, прошу, не делай мне больно», Белёсый подцепил меня когтистым пальцем за подмышку и свирепым рывком чуть не разорвал напополам, заставив меня завопить и скорчиться на кафельном полу, стискивая живот и отчаянно боясь, что потроха вывалятся наружу, как дымящиеся сосиски.

В этот миг ворвались мои родители. Должно быть, они увидели только слабое мерцание, а потом включили свет и обнаружили меня в ванной, кровоточащего и жестоко пораненного, хотя потроха у меня не вывалились. Наверное, меня спасла грудная клетка. Но Чарли пришлось хуже. Он был мёртв и его голова исчезла.

* * *

Закончив рассказ, Джереми Ходдер добавил:

— Играй мы в шахматы, я бы сказал — шах и мат. Я победил. Моя история перекрыла вашу.

— Да, это так, — угрюмо согласился я.

— Вот ещё кое-что. Томми, наш самозванный гуру, не вернулся домой. Его нашли позже, на следующий день, лежащего ничком в поле, довольно далеко от дороги и то лишь потому, что за него уже принялись падальщики. От Томми оставалось не очень много. Та зима оказалась ужасной. Поумирало большинство остальных детей, либо кровавым образом, либо от какой-то хвори, что гуляла по округе. Животные тоже гибли в большом количестве. Фермеры разорялись. Билли Сандерс, бывший вместе с нами той ночью, объявил, что видел, как Белёсый плясал в лунном свете на лугу за его домом, а потом Билли сгинул. Это тянулось до весны, когда Белёсый наконец-то убрался назад в свою могилу. Но к тому времени мои родители уже умерли, а я перебрался к родственникам в Нью-Йорк и всю жизнь старался, как мог, уйти подальше от того деревенского паренька, каким был когда-то; стать утончённым городским пижоном, таким типом, который нацепит костюм-тройку даже на барахолку или на распродажу антиквариата. Но у меня так и остался внушительный шрам. Нет, я не стану его показывать.

— Да и не обязательно.

— Не очень-то убедительный предлог, чтобы не появляться здесь, верно? Так что, когда фирма направила меня сюда, то пришлось ехать. Кто бы мне поверил?

По стечению обстоятельств, я бы поверил.

Но всего лишь кивнул.

Прибавлю, что у меня предлог действительно имелся. Как только я сдам предварительный отчёт, то заявлю, что увольняюсь, потому что мне нездоровится и пускай кто-то другой присматривает за перевозом и распродажей библиотеки покойного м-ра Роттенберга.

Той ночью ни я, ни мой собеседник даже не ложились спать. Мы просто сидели в холле до рассвета, когда буря стихла и дождь со снегом перестал барабанить в окна.

О Боже, я до безумия надеялся, что замеченные нами дети вернулись целыми и невредимыми и сыграли свою роль в том обычае незапамятной старины.