Хоразинские рассказы [компиляция]

Даррелл Швайцер

Хоразинские рассказы [компиляция]

Повешенный и Призрак

Darrell Schweitzer, «Hanged Man and Ghost» (2014)

Это такая игра и вот как она проходит: если Повешенный схватит тебя первым, ты умрёшь. Если тебя схватит Призрак, ты умрёшь и останешься таким на некоторое время. Может быть, ты даже не поймёшь, что уже в игре. Детям известны правила. Их целая уйма.

Когда же началась именно эта игра?

В сентябре у нас появилась новая учительница. У нас, в Хоразине. На севере штата Пенсильвания. За Скрантоном сверни не в ту сторону, потом поверни налево и жми вперёд, пока не потянутся мрачные холмы, мимо мест, где ничего нет, и так доберёшься до самой Долбаной Глуши, там и найдёшь Хоразин. Уйма городков в этой стороне носят библейские имена. Эммаус. Вифсаида.

Тут имеется девять детей, поэтому окружной школьный совет настоял, что у нас должна быть учительница и они прислали мисс Уайт. Не знаю, чего она ждала, но в своё распоряжение получила, пожалуй что, последнюю однокомнатную школу в стране и девять растрёпанных деревенских детишек, большинство которых ходили босиком и не могли похвастаться чистотой. Самая старшая из них — моя сестра Лисси. Ей уже исполнилось тринадцать. Мне в том году было только одиннадцать.

— Ну, вы прямо как дети амишей, — заметила учительница.

— Нет, мы не амиши, мэм, — ответил кто-то.

Она рассмеялась и глянула вниз, на все эти грязные ноги. — Выходит, это не из-за вашей религии?

— Неа.

— В таком случае, — заявила она, вся такая благопристойная и чопорная, — я предпочла бы, чтобы вы приходили на занятия в обуви. Так будет… опрятнее.

Без толку было объяснять ей, что босиком лучше ощущаешь тварей, что покоятся под землёй, ведь, как говорится: «коснёшься плотью — коснёшься волшебством». Не у всякого была такая способность. Некоторые дети имели и другие таланты, но нам было велено хорошо себя вести и уж конечно, в тот, первый день, никто даже и не думал летать.

Она стала спрашивать, как нас зовут.

— Лисси, — назвалась моя старшая сестра.

— Как мило! Это уменьшительное от Мелиссы?

— Нет, — ответил я. — Так называется ящерица. Уменьшительное от Лссс-гссс-х'н-ааак.

Мисс Уайт ткнула в меня пальцем. — Чего в этом классе не требуется, так это умничанья.

Я думал, что вся суть школы как раз в том, чтобы сделать нас умными, но не стал спорить.

Остаток дня всё шло гладко, по крайней мере, до дневной перемены, когда мисс Уайт поймала Лисси у ручья, где та нашла дохлую кошку и пыталась расчленить её перочинным ножиком.

Вот тогда мисс Уайт действительно психанула.

— Фуу! Это отвратительно! Прочь оттуда!

Учительница дёрнула Лисси с такой силой, что чуть не сломала ей руку, но Лисси не закричала. Она только верещала: — Мне нужна голова!

— Гадко! Мерзко! Ужасно!

Лисси взглянула прямо на меня и свободной рукой подала знак, зашевелив пальцами.

«Призрак».

В ответ я сложил кольцо из большого и указательного пальцев. «Повешенный».

Мисс Уайт заметила это, подвигала своими пальцами и спросила: — Ну, а это что такое? Что это?

— Просто игра, мэм, — отвечал я.

Может быть, учительницу успокоило то, что я назвал это просто игрой, был вежлив и обращался к ней «мэм».

Она вздохнула и отпустила Лисси.

— Просто не знаю, что мне делать с детьми, вроде тебя.

Мне подумалось, что вряд ли она останется с нами очень надолго.

Несмотря на это, а, может, из-за того, что я вежливо с ней разговаривал или был братом Лисси, со мной учительница особенно пыталась завести дружбу, сделать меня учительским любимчиком. Тем же вечером мисс Уайт пришла к нам домой на ужин, потому что решила остаться у нас, хотя бы на некоторое время, вдобавок, заглянули ещё несколько человек из деревни, даже наш вождь — Старейшина Авраам и Брат Азраил, который держит универсальную лавку, так что беседа шла очень любезно и не очень конкретно — все радушно приветствовали мисс Уайт и знакомились с ней. После этого она отправилась на кухню — помогать маме мыть посуду. По-видимому, женщины всегда стремятся помогать мыть посуду, даже когда их помощь не требуется. Может, мисс Уайт старалась поступать так, будто она — одна из нас, а не всего лишь приезжая и посторонняя. Как бы там ни было, пока учительница оставалась на кухне, Старейшина Авраам склонился ко мне и произнёс: — Ну, Иеровоам… Джерри… всё в порядке, можешь дружить с ней, делать, что она велит и показывать, что ей захочется увидеть, только не делай ничего, противного нашим обычаям. Подыгрывай ей. Ты понял?

— Ага. Думаю, да.

— Молодец.

Он сложил пальцы в знаке «Призрака», словно это было секретом между нами, хотя, по-моему, другие тоже это увидели, но ничего не сказали.

Позже вечером я показал мисс Уайт свою комнату и учительница притворялась, будто ей интересна детская дребедень: камушки, ракушки, наконечники стрел, сигарная коробка, полная булавок с жуками и висящие под потолком модели самолётов, сделанные мной самим. Настоящий интерес у мисс Уайт показался, когда она увидела на полке мою коллекцию «National Geographics» — около дюжины номеров, которые я вновь и вновь перелистывал, разглядывая фотографии необычных людей и далёких мест. Тогда в Хоразине ещё не было ни интернета, ни мобильных телефонов, ни даже телевидения, потому что из-за холмов плохо ловился сигнал; на самом деле в городке имелся один-единственный телефон — в лавке и Брат Азраил редко хоть кого-нибудь к нему пускал. Так что жили мы довольно изолированно и, в общем-то, я это понимал, а потому пришёл в восторг, когда учительница пообещала дать мне ещё номеров «National Geographics» и был просто заворожён, когда она стала рассказывать мне о таких местах, как Нью-Йорк и Филадельфия, которые казались такими же далёкими и необычными, как и всё прочее в тех журналах. Она упомянула, что севернее их находится Ниагарский водопад, и мне невероятно захотелось увидеть и услышать его. Я и представить себе не мог грохочущую воду. В наших местах вода могла лишь плескаться, журчать или изрекать тайные слова, если в ней что-то имелось, а у тебя был талант слышать это; но грохотать — никогда.

Впрочем, всего желаемого учительница всё-таки не добилась. Некоторые из нас до сих пор ходили в школу босиком, пока держалась хорошая погода, поэтому мисс Уайт поставила у насоса возле школы тазик, чтобы мы мыли ноги, перед тем, как зайти внутрь и всё было бы пристойно. Ей ничуть не удавалось наладить отношения с Лисси. Иногда Лисси поддразнивала учительницу и шипела, как ящерица, а мисс Уайт очень на это сердилась и сажала Лисси в угол, с дурацким колпаком на голове, но, стоило ей только отвернуться, как Лисси высовывала язык и складывала пальцы в шевелящийся знак «Призрака», а все прочие старались не засмеяться и не привлекать к этому внимание.

Но, в основном, на уроках мы всё-таки занимались. Можно вообразить, как мы, всем скопом, склоняемся над диковинными свитками из Внешнего Пространства, написанными на таинственных языках (никто из нас ещё не достиг такой ступени развития) или, по меньшей мере, усердно изучаем рухлядь столетней давности, наподобие «Хрестоматии Макгаффи» (несколько экземпляров лежали в сарае, но мы никогда к ним даже не прикасались), но нет, мисс Уайт раздала нам обычные учебники, вроде тех, что у детей в Филадельфии или Нью-Йорке, и мы учились читать, писать и считать, и она преподавала нам кое-что об остальном мире, хотя, если ты никогда не высовывался за пределы Хоразина, всё это звучало как вымысел, словно в сказках, которые учительница иногда нам читала.

Мисс Уайт действительно стала моим другом, в какой-то степени. Однажды ей по почте прислали большой и тяжёлый пакет, такой тяжёлый, что брату Азраилу пришлось везти его на тачке и, вскрыв пакет, мы обнаружили там журналы «National Geographic», не меньше пятидесяти штук и мы раздали их в классе, и, когда в тот день, ну, хотя бы в тот день, Лисси изобразила знак «Призрака», никто не захихикал и не обратил на неё особого внимания.

Мисс Уайт начала задавать мне вопросы о Хоразине и о здешних людях. На некоторые я не сумел ответить. Я держался осмотрительно. Без толку было рассказывать ей, что Старейшине Аврааму тысяча лет от роду. Она ни за что бы не поверила. Тем вечером, после ужина, мисс Уайт попросила показать некоторые из наших захоронений, могилы людей, что жили здесь прежде. Она не объяснила, зачем. Холодало, землю устилали опавшие листья, а на мне была кофта с капюшоном, которую однажды подарил отец после поездки куда-то в Массачусетс, но я до сих пор ходил босиком, чтобы ощущать могилы, а мисс Уайт не об этом не спросила, поэтому и объяснять не пришлось. И я просто не мог объяснить некоторые вещи, которые она хотела от меня узнать, например, когда мы сидели среди старых могил, я впился в землю пальцами ног и не почувствовал ничего двигающегося, а она разглядывала то ту, то эту надпись на могилах прежних людей: «под защитой змеиного семени» или «под защитой тени Ньярлатхотепа», и мне пришлось признать, что пока ещё не дорос до понимания всего этого.

Немного позже я показал ей ещё и Костяной лес. Тогда уже почти наступила зима, земля замёрзла и — из благоразумия — я был в ботинках и пальто, как и мисс Уайт;, под полной луной, мы пробирались среди безлистых деревьев туда, где с ветвей свисали кости, целые тысячи их, потому что это делали уже давно: оленьи кости, собачьи кости и всякие другие, подвешенные на верёвках и проволоке, грохочущие на ветру, пока не складывалось нечто, вроде музыки. Я начал объяснять, что тогда, в первый день Лисси понадобилась голова кошки, чтобы сварить её, ободрать и вывесить череп, дабы закончить своё.

— Закончить своё что?

— Просто своё.

И это все объяснения, которые достались и потребовались мисс Уайт. Учительница просто стояла там, обхватив себя руками, будто замёрзла, а её голос звучал очень странно и, по-моему, даже немного слезливо, когда она предложила мне: — Джерри, а что, если мы с тобой сядем в мою машину и просто уедем от всего этого… навсегда?

С чего бы мне желать уехать навсегда?

Я не стал спрашивать.

Но, разумеется, на следующий день её машина не завелась. Мой отец и Брат Азраил заглянули под капот и заявили, что починить её не сумеют. Думаю, после этого мисс Уайт чуть-чуть свихнулась. Но положение ещё могло остаться сносным, если бы она не совала свой нос туда, куда не следует, в те места, от которых даже я держался подальше, например, в комнату в задней части лавки Брата Азраила, где хранятся все свитки и древние книги. Как-то он застукал её там и прогнал, рыча и угрожая топором. А может быть, вилами. Меня при этом не было, а рассказывали по-разному. Лисси шипела и скалилась, когда рассказывала мне про то, как Брат Азраил выставил мисс Уайт на улицу и сразу же, прямо перед всеми, наложил на неё проклятие. Моя сестра шипела и скалилась, но мне было ничуть не весело, потому что я знал: если Брат Азраил накладывает проклятие — это ужасная вещь.

Даже несмотря на это, в конце концов всё могло обернуться совсем иначе, если бы мисс Уайт не присоединилась ко мне в ночь Поворота Зимы, самую особенную ночь у нас, в Хоразине, когда все мы собираемся среди стоячих камней за Лесом Костей. Мисс Уайт ждала на улице, стоя на снегу, встретив меня, когда я выскользнул через заднюю дверь, облачённый лишь в тонкий балахон — вообще-то старую ночную рубашку моей сестры, из которой та выросла. Мисс Уайт не задавала мне вопросов, она просто шла следом, пока я босиком пробирался по колено в снегу и вёл её мимо Леса Костей. Ветер дул со всех сторон и казалось, будто меня несёт, как листок во сне. Я словно парил. Кости грохотали и пели. Наконец я добрался до круга камней, где ожидали все хоразинцы: мои мама и папа, Старейшина Авраам, Брат Азраил и все прочие, обступившие клочок земли в середине круга, полностью очищенный от снега, листьев и сучьев, так что осталась лишь голая земля.

Мисс Уайт сообразила отступить назад и укрыться за камнями, поэтому она могла лишь наблюдать, как взрослые, ведомые Старейшиной и Братом, сотворяли Знаки Воздуха, Звёзд и Земли. Они взяли меня за руки и подвели к этому клочку голой почвы, стащили балахон и нагим положили меня наземь, а я плыл, будто во сне, вот только при этом мне стало действительно холодно, руки пылали, ноги онемели и, вдобавок, меня колотила такая дрожь, что я весь лоснился от пота, но всё равно начал погружаться в землю, потому что таков мой талант — то, что я делаю лучше прочих. Я опускался в почву, как в густую и грязную воду.

И тут мисс Уайт снова психанула, как в самый первый день, из-за Лисси и кошки. Раздались изумлённые возгласы, когда она с криком кинулась в толпу, стараясь пробиться и прокладывая себе дорогу, подумать только, монтировкой.

— Джерри! — вопила она. — Джерри! Я иду! Я не позволю им повредить тебе! Я тебя спасу!

Это почти вырвало меня из грёз и я, еле-еле выпрямившись, завязший в земле по грудь и очень замёрзший, открыл глаза и переспросил: — А?

Я видел, как мужчины скрутили учительницу, как папа выкрутил у неё монтировку из руки, но потом Старейшина Авраам и Брат Азраил присели по бокам от меня и нажали на плечи, распевая древние слова, что поются в подобных случаях, и они целиком вдавливали меня в грязь, пока она не покрыла мне лицо. Через несколько секунд я открыл глаза во тьме и рядом оказалась Лисси, шипящая в ухо и щекочущая мелькающим языком; она обвила меня длинным, холодным, сухим хвостом и уцепилась, вонзив когти в плечи, пока мы погружались всё ниже и ниже, в бесконечную глубь. То ли я как-то дышал самой землёй, то ли дышать мне не требовалось.

Потом даже Лисси пропала, и я потянулся, взялся за руки моих предков, ждущих тут, внизу, как ждали они каждый год и повёл их обратно наверх — из тьмы, из могил, на ночной воздух под звёздами, и тогда я чётко разглядел их и увидел громадных, собранных из костей, черветварей, на которых ехали предки, тварей, величиной с китов, которые плыли сквозь землю и вздымались до небес, завывая неописуемыми голосами, пока звёзды над головой не замерцали и не разверзлись, и повсюду вокруг появились Крылатые.

Но, по-моему, от мисс Уайт я не слышал больше ни звука.

Вообще-то, она очень даже кричала, как потом рассказала мне Лисси. Все прочие были под защитой стоячих камней, но мисс Уайт в конце концов вырвалась и сделала по-настоящему идиотскую вещь — выбежала из круга, что быстро её прикончило. Ничего этого я не помню. Все мои воспоминания — то, что я очень, очень замёрз и был покрыт налипшей и затвердевшей грязью, прежде, чем Старейшина Авраам собственноручно укутал меня одеялом и на руках отнёс обратно домой, пока все остальные следовали позади, распевая торжественные восхваления, потому что в эту особую ночь мой талант созрел, и я мог заниматься тем, для чего был рождён, и теперь воистину стал одним из Народа.

После этого мама сунула меня под горячий душ и яростно оттирала от грязи, а затем, словно маленького, одела в тёплую шерстяную пижаму, халат и толстые носки, и отец отнёс меня, ещё полусонного, вниз. где дожидались Старейшина, Брат и все прочие, чтобы поздравить, пока я, сидя за столом, потягивал горячее какао.

Старейшина Авраам сделал мне знак «Повешенного», но, когда я не откликнулся, он глянул на Лисси, а та ответила широкой-преширокой, острозубой ухмылкой и сложила извивающийся знак «Призрака», и, думаю, вот так игра официально завершилась.

Необычным было то, что я чувствовал лишь печаль, потому что мисс Уайт мне вроде бы понравилась и, если бы она проявила чуть больше самообладания, то дотянула бы до весны.

Само собой, голову Лисси всё-таки получила. Она варила её, пока не остался голый череп, а его подвесила в Лесу Костей. Лисси должна была это сделать, потому что очень скоро, когда небеса разверзнутся в последний раз, все эти кости сложатся вместе, одна к другой, оживут и, верхом на них, мы отправимся приветствовать наших возвращающихся богов.

Перевод: BertranD, 2024 г.

Красная Ведьма Хоразина

Darrell Schweitzer, "The Red Witch of Chorazin", 2016

Мой отец вырос в Хоразине, что в Пенсильвании и, когда я был маленьким, рассказывал о нём много всякого, но, по большей части, для меня это оставалось просто сказками. Хоразин находится в той части штата, которую проезжают насквозь, куда никто не заходит, где дороги вьются меж тёмных холмов и замечаешь, в основном ночами, что цивилизация имеется лишь в долинах, да и то едва-едва, поэтому что угодно могло бы милю за милей красться по тем холмистым хребтам и никто бы не заметил. Одни из тех историй были жуткими, а другие чудесными. Городом (если по размерам его можно было так называть) управлял Старейшина Авраам, который, видимо, изначально и привёл свой народ из каких-то других краёв, ибо поговаривали, что ему уже тысяча лет от роду. С ним пришёл Брат Азраил, который в темноте заставлял свои глаза светиться, когда желал этого. Его комната была забита древними свитками и книгами, изучать которые позволялось лишь ему и Старейшине Аврааму. Вместе с моим отцом в школе учился мальчик — верите ли, школа была маленькой и однокомнатной — всегда разгуливающий босиком, кроме самых холодов, потому что так он ощущал мертвецов под землёй. Конечно, он мог делать это и ладонями, но неудобно постоянно ходить на четвереньках, да и к тому же, в тёплую погоду большинство детей тоже ходили босиком. Вот такое там было место. Так что эта особенность никому не бросалась в глаза, даже если бы тому пареньку — Джерри, пришлось бы скрывать, чем он занимается. Но ему не приходилось. Об этом знали все. Его истинным талантом было умение погружаться в землю и «плавать» в ней не задыхаясь, как некоторые ведьмы в старых сказках, встречаться там с усопшими предками и беседовать с ними. Иногда, по особым случаям, он даже выводил их наверх. А иногда возвращался с необычными костями или сокровищами.

Джерри всегда ходил чумазым, словно Пиг-Пен в комиксах про «Карапузов»[1], но это никого не заботило, из-за того, кем и чем он являлся. У него была сестра — девочка-ящерица. Ещё имелся дядюшка, который всегда появлялся глубокой ночью, на верхушках невероятно высоких деревьев, на самых концах тонких ветвей, куда, с виду, не смогла бы залезть и белка; он ухал, будто филин или взывал к небесам на языке, непонятном никому, кроме Старейшины Авраама и Брата Азраила.

Ещё в Хоразине был ходячий скелет, с которым не стоило бы встречаться поздней ночью; а иногда, во мраке, с небес слетали крылатые твари и кого-нибудь утаскивали. Может быть, так и бывало. Может быть, так просто говорили, чтобы удержать детей дома, когда им следовало оставаться в четырёх стенах.

Гораздо больше отец не стал мне рассказывать. Когда я спрашивал его: «Это было вроде какой-то секты?», — он просто менял тему.

О некоторых вещах он тоже не рассказывал, например о том, почему ушёл оттуда и был ли у него какой-то особый талант, как у Джерри или обитающего на дереве дядюшки.

Но он поведал мне о Красной Ведьме — которая, по-моему, слыла легендой даже для хоразинитов. Она была дочерью этого народа, но чересчур необычной даже для них. Ведьмой овладело «недовольство», заставившее её покинуть городок и скитаться по окружающим холмам. Ходила присказка: «Берегись, когда заходит солнце и смеркается», потому что, если ты видел, как солнце опускается за холмами, особенно зимой, а на фоне неба чернеют силуэты деревьев, и очертания голых ветвей и промежутков между ними, различаются очень ясно и очень издали — если ты видел, как солнце заходит таким образом и в неправильном месте, значит, это вообще был не закат. Это была Красная Ведьма, как утверждали некоторые — облачённая в огонь, не обжигающий её саму, но смертоносный для всех прочих. Если бы ты её увидел, то, присматриваясь, как она движется между деревьями по холмовой гряде, тебя могло потянуть к ней. Тебе захотелось бы подойти к Ведьме. Ты подошёл бы. А люди, отправившиеся к ней, обратно не возвращались — такая вот история.

Вот только я сам в двенадцать лет повстречал Красную Ведьму. Папа ни с того, ни с сего потребовал всей семьёй отправиться на «пикник» и мы поехали. Никаких возражений он не слушал. Прямо сейчас. Мы собрались на пикник прямо сейчас, посреди недели, когда ему следовало быть на работе и я понимал, что даже мама смотрела на него, как на психа, моя шестилетняя сестрёнка Элис просто надеялась, что будет весело, а я надеялся, что из этого выйдет по-настоящему интересная история.

Мы ехали и ехали, из Филадельфии через Поконос[2], а затем повернули налево, держась у самой границы штата Нью-Йорк, где вообще ничего нет, лишь тянутся тёмные холмы и тёмные долины. Папа сказал, что где-то в этом районе Великий Пенсильванский Каньон и, может быть, он нам попадётся. Мы так и ехали дальше. Мама явно понятия не имела, зачем и куда, и понемногу начинала беспокоиться. Я почти соскучился и проголодался. Элис, сидящая рядышком на заднем сиденье, заснула у меня на коленях. Время подходило к четырём часам, причём поздней осенью, когда с деревьев облетела листва, начало холодать и рано темнеть.

Потом папа вдруг свернул на обочину, на изгибе дороги в низине меж двух холмов, в поистине очень мрачном и глухом месте. Других машин мы не замечали уже часа два.

— Давайте устроим пикник! — предложил он, мы все вылезли наружу и, шурша опавшей листвой, стали взбираться по склону холма, пока не добрались до большого камня, немного смахивающего на стол. Помню, как я глядел на голые ветки и думал, что тут можно бы набрать куколки насекомых и принести их в школу, на урок естествознания, но сперва мы достали припасы и перекусили. Все наши беседы свелись к «Дай, пожалуйста, пикулей». Во всём ощущалась какая-то необычная напряжённость, словно это работа, которую следует выполнить. Я понимал, что маму беспокоит что-то, о чём она не рассказывает, да и Элис это заметила, и скажу, что в итоге развлечением пикник оказался никаким, и мне жутко хотелось уехать отсюда и вернуться домой.

Но потом папа заявил, что ему нужно уйти и «кое-что сделать», поднялся на вершину холма, перебрался через неё и пропал среди деревьев. Я думал, он просто отошёл в туалет, но, когда папа не вернулся и через час, а мы с Элис сидели и молчали, мама пробормотала про «дело», что-то, вообще не имеющее смысла.

Солнце уже начало клониться к закату, лес помрачнел, а Элис принялась хныкать. Я потребовал, чтобы меня отпустили искать папу, и, на удивление, не став спорить, мама просто тихо проговорила: — Да, сходи.

Так что я забрался на холм, к самой линии хребта, небо впереди пылало огненно-красным и прямо передо мной виднелись силуэты безлистых деревьев, похожих на обглоданные кости, хотя, вроде бы, я стоял лицом совсем не к юго-западу. Кажется, всё было не в том месте, потому что, как только я забрался на вершину холма, там меня поджидала Красная Ведьма, парящая в нескольких футах над землёй, облачённая в длинное и струящееся алое платье. настолько яркое, будто его соткали из пламени. Оно было чересчур ярким, чтобы смотреть на него прямо, так что я просто заслонился рукой и чуть лучше разглядел Ведьму, пока она шла среди деревьев, а стволы между нами то и дело загораживали свечение. Я отчётливо видел её лицо. Волосы плавали в воздухе, словно она двигалась под водой. Красная Ведьма улыбалась, почти дружелюбно; но во взгляде было что-то, слишком необычное, чтобы распознать — дружелюбное это или недружелюбное, доброе или злое. Такое мне совсем не понравилось.

* * *

А мой отец так и пошёл вслед за ней по линии хребта. Я знаю это, потому что помню, как невероятно живой сон, нет, даже лучше, словно это мои собственные воспоминания, будто я сам продирался сквозь переплетение веток и шиповника, карабкаясь вверх по склону, к слепящему свету. Отец нащупывал путь перед собой, по лицу струились слёзы. Но он понимал, что делает, зачем идёт следом и отчего не может свернуть. Всё это было неотвратимо, словно в какой-то сказке, слышанной им ещё в детстве.

Видимо, они прошагали много миль по линии хребта, выделяясь на фоне темнеющего неба и, наверное, обитатели долин поднимали взгляд и крестились или сотворяли некие знаки, привычные им, из-за того, что солнце не садилось, где ему положено, а двигалось так, как вообще не следует заходящему солнцу.

Они добрались до хижины. Ведьма вошла первой и поманила отца следом, а когда он зашёл внутрь и она прикрыла дверь, то свет, поначалу пылавший ярче, чем в глубине огненного горнила, пригас и комната почти погрузилась во мрак, хотя каждый предмет обзавёлся ореолом бледного пламени: грубые бревенчатые стены, кое-как обструганный пол, мебель — стол и пара табуретов — сколоченные из пеньков, чурбанов и веток. На полках отец заметил несколько тарелок, в очаге стоял горшок, будто когда-то, в иное время и при иных обстоятельствах, тут действительно кто-то жил. Теперь Красная Ведьма была облачена просто в алые одежды и над нею мерцал тот же ореол бледного пламени, что и над ним самим. Очарованный этим, отец вытянул руки. Не чувствовалось ни боли, ни жара. Ему пришло на ум то, что воображает каждый ребёнок, когда сонно валяется на полу, уставившись на горящие поленья в камине: будто поленья — это холмы и долины, а где-то за огнём лежит диковинный край, где сверкает сам воздух; недоступная страна, что простирается в бесконечность, словно мир по ту сторону зеркала. Тогда отец задумался, не очутился ли он каким-то образом в той огненной стране.

— Вначале это нелегко осознать, — вымолвила Ведьма, будто знала, о чём он думает.

И теперь уже ему совсем не казалось странным, что ей известны его мысли. Не часть ли они оба, подумал он, одного и того же сновидения?

— Нет, не так, — ответила Ведьма.

И она показала ему несколько книг, похищенных из тайника Брата Азраила. Их тоже окутывало бледное пламя. Огонь плясал на страницах, но не пожирал их. Письмена пылали. Каким-то образом они изменялись прямо на глазах у отца, пока ему не открылись писания на языке, что не использовался на Земле, словно его разум настроился по-новому.

Не знаю, сколько отец там пробыл, что они делали, или как долго она изучала эти книги, прежде, чем стала такой, как сейчас. Не знаю, что они в конце концов постигли, какую невообразимую мудрость заполучили, через какие тайные и мучительные ритуалы прошли, чтобы достичь нового уровня существования или чего-то подобного.

Знаю лишь, как Ведьма объясняла ему, что тот, кто вознамерился окончательно покинуть Хоразин, должен пройти весь путь до конца.

И он согласился с этим.

Когда наконец-то подошёл срок, они вдвоём, рука об руку, приблизились к двери хижины и распахнули её, а снаружи уже не было никакого леса, только бескрайний космос, где кружащиеся звёзды простирались в бесконечность, будто в зазеркалье.

И всё это расступилось перед ними, словно занавес, и остались лишь огонь и свет.

Отец разрывался между желанием отступить и азартным предвкушением.

Они шагнули туда.

* * *

Ещё я вспоминаю, как в свои двенадцать лет в густеющих сумерках спустился по склону холма и сообщил матери, что отца я не нашёл.

Я сказал, что его нигде нет. В ответ она сказала лишь: «Тогда, думаю, нам придётся подождать», и попыталась отвлечь меня и Элис, указывая на пролетающих птиц. Стало слишком темно, чтобы различать деревья. Какое-то время мы наблюдали за полудюжиной оленей на другой стороне дороги, вышедших из леса в лощину. Но Элис расшумелась и они убежали. Моя сестра не желала смотреть ни на что подобное. Она устала, замёрзла и боялась.

Так что мы уехали обратно в Филадельфию, и мне с сестрой пришлось расти без отца.

Нет, я сказал «без отца» не в том смысле, что он умер или бросил нас, а в том, что его вообще никогда не существовало. Невозможно объяснить. Меня даже ублюдком нельзя было считать. Поначалу сознавать такое было действительно тяжело и это не удалось бы уразуметь, если годами не таращиться на пылающие чужеродные письмена в диковинных книгах, состоящих из огня и, скорее всего, свихнуться в процессе. Моя сестра и свихнулась. Сказали, что у неё шизофрения. Когда она подросла, её поместили в психушку и больше я никогда с ней не виделся, потому что не мог такого вынести, потому что мне было невероятно трудно принять, что все воспоминания первых двенадцати лет моей жизни вырваны, как ненужные страницы, а, может, и сожжёны дотла; во всяком случае, их уже ничто хронологически не связывало с остальной частью моей жизни, даже когда мать впала в необъяснимое и непостижимое депрессивное отчаяние, и махнула на меня рукой. Я, со всем подростковым пылом, научился множеству новых слов, наподобие «потаскухи» и «партеногенеза», пока на лечении мне не вправили мозги и не заставили понять, что, если я не собираюсь пойти по стопам сестры (или матери: что она знала, что скрывала, что сжигало её, как брошенную в огонь скомканную газету?), мне следует научиться помалкивать и смириться с фактом, что в моей биографии, как я её представлял, просто-напросто имеется несколько пробелов и несоответствий.

В восемнадцать лет я сбежал из дома. Сперва попытался вступить в армию, но меня выгнали и настал период моей «жизни в картонной коробке на нью-йоркских улицах», пока, в конце концов, не нашёлся способ показать моё особенное восприятие нереального в уличных представлениях, которые привлекли ко мне крупицу внимания прессы; затем я прошёл путь от бродячего психа через доморощенного поэта, работу в авангардном книжном магазине и уличный театр до театра поразительно настоящего и ещё далее, где сумел действительно зарабатывать на жизнь. Моя биография стала невероятно изумительной и душещипательной, когда её подредактировала целая уйма журналов: бездомный мальчик из семейки безумцев, лишившийся отца, становится звездой сцены, экрана и изредка — рекламных роликов, тысячи человек узнают его, как «Тот парень, как там его? Ну, чудик».