Бриллиантовая пыль

Николай Иванович на некоторое время замолчал, о чем-то раздумывая.

— Мне нужны эти векселя, — чеканя слова негромким голосом, сказал он, блеснув сталью в глазах. — Вы меня поняли?

— Как же я?.. — испуганно пролепетал Борштейн. — Арнольд Карлович не расстается с портсигаром. Все время с собой носит…

— Так уж и не расстается?

— Да он его даже в своем кабинете никогда не оставляет, а прячет в тайник. Я сам видел…

— Значит, местонахождение тайника вам известно. В любом случае это ваша забота.

— Но ведь рано или поздно он хватится этих векселей… И что тогда?

— Я думаю, что у вашего тестя найдутся веские причины, чтобы не афишировать их пропажу.

— А если он узнает, что это я их взял?

— Для вас, господин Борштейн, будет намного хуже, если Арнольд Карлович узнает о тех деньгах, которые вы «позаимствовали» из банковской кассы, — с угрозой в голосе сказал Николай Иванович, — да и ваши махинации с акциями будут для него небезынтересными…

— Я же не отказываюсь, — прервал его, испуганно вытаращив глаза, Натан Лазаревич.

— Тогда достаньте мне бумаги, а я покрою учиненную вами недостачу в активах банка.

— Но должны же у меня быть хоть какие-то гарантии, — плаксивым голосом заканючил Борштейн. — Вы не знаете моего тестя, он меня уничтожит… Если заподозрит, что я…

— Гарантии, говорите? — отозвался Николай Иванович. — Нет ничего проще. Вам нужно самому оказаться во главе банка, и тогда вся эта история канет в Лету. К тому же вы уже не будете в том жалком положении, в котором находитесь сейчас. Намного приятнее самому распоряжаться деньгами, а не жить исключительно на подачки своего тестя.

— Легко сказать! Арнольд Карлович скорее умрет, чем согласится…

— Все мы смертны, Натан Лазаревич…

— Что вы имеете в виду? — похолодев, спросил Борштейн, с лица которого моментально сошел алкогольный румянец.

— Я к тому, что если с вашим тестем вдруг что-то случится, то наследницами становятся его дочери, а управление банком, железными дорогами и всем остальным окажется в ваших руках, — хладнокровно ответил молодой человек.

— Не совсем так… — мрачно усмехнувшись, сказал Натан Лазаревич, опрокинув очередную стопку. — У нас с женой до сих пор нет детей, а у ее младшей сестры — уже трое. На днях родился мальчик… Тесть — старый хрыч, был на седьмом небе от счастья. Стал говорить, что оставит «дело» внуку… А если он сам помрет, то до совершеннолетия моего племянника всем будет распоряжаться его правая рука — Бродский…

— Да, вам не позавидуешь, — посочувствовал Николай Иванович. — А Борштейн-старший уже сделал соответствующие распоряжения?

— Не успел. Слег с воспалением легких…

— Воспаление легких — опасное заболевание…

— Что вы хотите сказать? — еле слышно спросил Борштейн.

— Однако почему нам не несут еду? — не ответив, громко поинтересовался Николай Иванович. — Странно! Мне говорили, что в этом заведении приличная кухня и отменное обслуживание.

— Ничего не поделаешь, — ворчливым голосом объяснил Натан Лазаревич. — Старец гуляет! Все официанты вокруг него крутятся… Важная персона…

— Старец? — не понял Николай Иванович.

— Распутин — он здесь часто бывает… Да вот и он сам — легок на помине.

Цыганское пение усилилось, и из глубины павильона в ресторанный зал вышел странного вида человек в расшитой рубахе и в плисовых штанах, заправленных в начищенные до блеска ладные сапоги бутылками. Вместе с ним вывалилась небольшая — человек в десять, группа цыган, выводившая хрипловатыми от усталости голосами какую-то залихватскую песню.

При появлении этого персонажа публика в ресторане оживилась, но шум в то же время несколько поутих. Все уставились на странного человека.

«Старец, старец…» — послышалось из разных углов ресторана в наступившей тишине, прерываемой нестройными голосами цыган.

Распутин, видимо привыкший ко всеобщему вниманию, остановился и, слегка покачиваясь на нетвердых ногах, как мог приосанился, выставив себя на всеобщее обозрение. Борштейн, впрочем, на Распутина особо не смотрел — был занят своими невеселыми мыслями, а вот его собеседник, напротив, разглядывал «старца» с интересом. Посмотреть, надо сказать, было на что — фигура колоритная: высокого роста худой мужик со спутанными волосами; темная неопрятная борода, сквозь которую был виден полуоткрытый рот с гнилыми зубами, оттеняла бледное, как полотно, лицо с набухшими веками и красными глазами. Особого «гипнотического» взгляда, о котором много писали и говорили, Николай Иванович не заметил, но что-то особенное в его не слишком-то симпатичном облике, несомненно, было.

Старец с полминуты водил по ресторанному залу мутным взором, потом размашисто перекрестил пространство и в сопровождении поющих цыган пошел, ни на кого не глядя и слегка покачиваясь, наискосок через зал в сторону открытой веранды.

Проходя мимо столика, за которым сидели Борштейн с Николаем Ивановичем, Распутин вдруг остановился, да так резко, что кое-кто из приплясывающих цыган чуть не наступил ему на пятки. Старец медленно повернул голову, но на внимательно разглядывающего его Арбитра даже не посмотрел, а вперил колючий взгляд в его отворачивающегося собеседника.

— Вот он где, бес-то спрятался, — показывая пожелтевшим, с длинным ногтем пальцем на Борштейна, произнес «Божий человек».

Натан Лазаревич при этих словах вздрогнул, как от удара, съежился и, опустив взгляд, втянул голову в плечи. Цыгане перестали петь; сидевшие за соседними столиками посетители, услышавшие слова Распутина, с любопытством уставились на Борштейна.

— Что глаза прячешь?.. — продолжал Распутин. — Ты меня, мил человек, не бойся… Это не ты боишься… Это бес в тебе меня боится… — Старец усмехнулся, ощерив коричневые зубы. — Ты ко мне приходи… Выгоню беса-то… Дурных людей не слушай… — добавил Распутин, недобро глянув на наблюдавшего за этой сценой Арбитра.

Натан Лазаревич, сжавшись еще больше, забормотал в ответ что-то нечленораздельное, но Старец его уже не слушал; он махнул рукой цыганам, которые тут же затянули новую песню, и пошел своей дорогой.

Спустя несколько дней Борштейн-младший телефонировал в «Асторию», где остановился назвавшийся Арбитром человек. Дело было сделано. Дождавшись обеденного часа, Натан Лазаревич вышел из здания банка, прогулялся по Невскому, свернул на Малую Морскую и неторопливой походкой направился в сторону Александровского садика.

А на столичных улицах творилось бог знает что! Позавчера случилось то, что должно было случиться: император зачитал с балкона Зимнего дворца манифест о начале войны. И вот уже третий день подряд столицу лихорадило от патриотической истерии. На Дворцовой собралось огромное количество народа; многие с флагами и плакатами в поддержку «справедливой войны». На Невском проспекте воодушевленные лица; у Казанского собора — манифестация. Но это на Невском, а чуть в стороне от главного проспекта царила совсем другая атмосфера. Восторженных лиц заметно не было, и патриотических лозунгов никто не выкрикивал. Оказавшиеся здесь обыватели пугливо озирались и спешили поскорее вернуться домой, а по опустевшим петербургским улицам двигались небольшие группы мужчин в пиджаках, дворницких фартуках и рабочих тужурках. С остекленевшими глазами и тяжелой хмельной поступью, размахивая баграми, кольями, а кое-кто и прихваченным из дома топором, они шли нестройными рядами прямо по мостовой, орали невразумительные угрозы в адрес «немцев», потрясая при этом иконами. Хозяева магазинов и лавочек, кто посообразительнее, заблаговременно позакрывали торговлю, остальные, бросив свои заведения, попрятались кто куда. Завидя еще целые витрины какого-нибудь магазина, мастерской или конторы, «патриоты» всей толпой кидались туда, круша и ломая все внутри, с воплями «Не давать спуску немчуре!». Впрочем, на деле они даже не пытались выяснить подданство владельцев. Ни полиции, ни жандармов — никого, кто мог бы остановить бесчинствующих на улицах погромщиков, не было. Казалось, что поднятая объявлением войны волна истового патриотизма всколыхнула столицу до самых низов, выплеснув на улицы все то дикое и темное, что дремало в людях до сей поры.

Добравшись до Александровского сада, Натан Лазаревич быстро отыскал среди редких деревьев скамейку, на которой сидел, читая газету, Николай Иванович. Борштейн поздоровался, присел рядом и, щелкнув замочком, протянул своему недавнему знакомому открытый портсигар, тот самый — с монограммой. Молодой человек отложил газету, взял портсигар, одновременно доставая из него папиросу, закурил и сунул металлический предмет себе в карман. Не глядя на Натана Лазаревича, он ногой пододвинул к нему стоящий на земле небольшой саквояж и, вытащив из другого кармана аптечную склянку, незаметно для окружающих вложил ее в руку Борштейна, после чего вполголоса произнес:

— Надеюсь, что вы не сваляете дурака и сделаете все как надо.

— Да, конечно, — схватившись за ручку саквояжа, пообещал Борштейн.

— Тогда прощайте, Натан Лазаревич. И советую вам как можно быстрее забыть о нашем с вами знакомстве.

И так отчаянно трусивший Борштейн при этих словах еще больше испугался. Он судорожно сглотнул и несколько раз молча кивнул, озираясь при этом по сторонам.

— Что это там? — встрепенувшись, спросил он, заметив поднимавшиеся откуда-то из-за громады Исаакиевского собора клубы дыма. — Пожар, что ли?..

— Это, надо полагать, германское посольство громят, — хладнокровно ответил Арбитр и вполголоса добавил: — Der Fall nimmt eine schlechte Wendung[2].

Назвавшийся Николаем Ивановичем человек сложил газету, засунул ее во внутренний карман летней пары и поднялся со скамейки. Он неспешным шагом пересек сад, обогнул Исаакиевский собор и направился прямиком к стеклянным дверям гостиницы «Астория». Борштейн выждал немного на скамейке, потом встал и, сжимая под мышкой саквояж, поспешил, пугливо посматривая по сторонам, назад в банк. Пошел Натан Лазаревич тем же путем, что и опередивший его шагов на пятьдесят Арбитр.

А на площади перед собором в это же время происходили довольно значительные события. Около коричневого здания мрачной архитектуры, где располагалось посольство Германии, собралась большая толпа. Люди, автомобили и экипажи запрудили почти все пространство перед Исаакием. Эскадрон конных жандармов не мог ничего поделать с возбужденной толпой. В здании посольства были выбиты все стекла; сквозь зияющие оконные проемы были видны люди, бегавшие внутри. Из окон посольства выбрасывали мебель, бумаги, портреты; тут же, на углу Морской горел громадный костер, в который и кидали все выброшенное из здания добро. Стоял громкий треск и грохот от падающих на мостовую предметов, сопровождаемый громкими криками «ура» из толпы.

Борштейн невольно засмотрелся на небывалое зрелище, но краем глаза успел заметить, что Николай Иванович, прежде чем скрыться в вестибюле гостиницы, остановился на тротуаре и тоже с интересом смотрел на происходящее у здания посольства.

Мимо пробегал мальчишка-газетчик, выкрикивая звонким голосом: «Последние новости!.. Немцы задержали на границе поезд с императрицей!.. Немецкие войска вторглись в Бельгию!..»

— Junge, die Zeitung bitte! — остановил мальчишку Арбитр и, сообразив, что немецкий язык в это время и в этом месте явно не кстати, тут же исправился, повторив то же самое по-русски: — Дай мне газету, мальчик!

Однако было уже поздно. Юный сорванец, услышав иностранные слова, встал как вкопанный, раскрыв рот от удивления, потом опомнился и что было мочи заорал, перекрикивая общий шум и гам:

— А!!! Немец здесь!!! Шпион!!!

Вокруг стали оборачиваться. Начавшие расходиться после разгрома посольства люди, все еще разгоряченные, а многие к тому же и нетрезвые, остановились, готовые к новым «подвигам».

«Что там?.. Где?.. Что случилось?..» — послышалось со всех сторон.

— Немца прищучили! — громко выкрикнул пьяненький мужичонка в форменной железнодорожной тужурке, показывая на Арбитра. — Шпыён!

Стоявшего в некоторой растерянности Николая Ивановича начали окружать люди, выкрикивая угрозы и проклятья и подходя все ближе и ближе.

— Держи его!!! — не унимался мальчишка-газетчик, радуясь веселому приключению. — Гляди, уйдет немчура!

Арбитр осмотрелся по сторонам, оценивая обстановку. Путей к отступлению не было, но рядом находился вход в «Асторию».

— Я не немец!.. Я — швейцарский подданный!.. — попытался остановить нападавших Николай Иванович, пятясь к дверям гостиницы.

До спасительной двери оставалось шагов десять — не больше, но сделать их Николай Иванович не успел. Тот самый подвыпивший железнодорожник, указавший толпе на Арбитра, очутился у него за спиной. В занесенной руке мужичка оказался увесистый камень.

— От нас не уйдешь!.. — выдохнул он, опуская булыжник на голову Николая Ивановича.

Арбитр упал навзничь, раскинув руки; из-под его затылка потекла по тротуару тоненькая струйка крови. Толпа вокруг охнула и разом отпрянула; испуганный швейцар, стоявший в гостиничных дверях, вынув свисток, издал, перекрывая уличный галдеж, пронзительную трель. Вторя ему, засвистел стоявший на углу Большой Морской городовой. Люди вокруг стали пятиться, некоторые, включая железнодорожника, пустились наутек.

Натан Лазаревич, все это время не выпускавший Арбитра из поля зрения, повинуясь какому-то внутреннему чутью, пробрался к месту происшествия. Толпа вокруг уже порядком рассеялась, и Борштейн, склонившись к лежащему на тротуаре Николаю Ивановичу, попытался определить, дышит тот или нет.

Арбитр был еще жив, но без сознания. Ощупывая грудную клетку лежавшего, рука Натана Лазаревича уперлась в некий твердый предмет. Стараясь не привлекать внимания, Борштейн-младший незаметно вытащил из кармана Арбитра портсигар и, сунув металлическую коробочку себе в карман, спешно покинул злополучное место, оставив своего недавнего собеседника лежать на тротуаре.

Вынужденный альянс

Устроившийся в квартире Кирилла Венедиктовича Горского как у себя дома, незваный гость посмотрел на вернувшегося в свое жилище хозяина, онемевшего от неожиданности, и, нимало не смущаясь, поздоровался:

— Приветствую вас, господин Горский.

— Кто вы?.. — обрел, наконец, дар речи Кирилл Венедиктович. — Как вы сюда попали?.. Что это за вторжение, черт побери?!

— А вам разве ваш толстопузый агент не доложил?.. Я — Арбитр…

Горский уже сам догадался, кто перед ним сидит, но вида решил не подавать.

— Что еще за Арбитр? — грубо спросил он. — Что вам здесь нужно?

— Не переигрывайте, Кирилл Венедиктович, — с некоторой досадой сказал незваный гость.

— Я немедленно вызываю милицию! — отрезал Горский и решительно шагнул к висящему на стене телефону, следя краем глаза за реакцией незнакомца.

Арбитр не двинулся с места и даже позы не поменял. Кирилл Венедиктович снял телефонную трубку, но номер набирать не спешил.

— Что ж вы не звоните? — с легкой насмешкой спросил назойливый пришелец.

— Чаю хотите? — внезапно предложил Горский, положив телефонную трубку на аппарат.

— Не откажусь.

— Тогда прошу на кухню, господин… Арбитр…

— Меня зовут Викентий Львович Хайзаров.

— Очень приятно.

Горский проводил гостя на кухню, усадил его за небольшой круглый столик, на который он водрузил две чайные чашки и вазочку с печеньем. Пока Кирилл Венедиктович возился с чайником, Хайзаров без интереса рассматривал выцветшие стены и пошарпанную кухонную мебель.

— Вам обо мне Коробов проболтался? — неуверенным тоном спросил Горский, разливая кипяток по чашкам.

— Вы меня удивляете, Кирилл Венедиктович, — ответил Хайзаров. — Неужели вы не догадались, с вашей-то проницательностью?

— Но никто, кроме Коробова, не знал о моей… Как бы это выразиться?.. Деятельности…

— Надо сказать, что с вашей стороны было весьма опрометчиво довериться этому типу.

— У меня выбора не было; Василий Иванович живет в той самой квартире.

— Не хочу вас пугать, Кирилл Венедиктович, но благодаря ему о вашей, как вы выразились, деятельности теперь знают и другие соискатели драгоценностей.

Горский побледнел.

— Я подозревал, конечно, что в окружении последнего российского монарха кто-то должен был знать о судьбе этих драгоценностей, — перейдя на испуганный полушепот, проговорил он. — Такие вещи не могли исчезнуть бесследно, но ведь за давностью лет в живых никого не осталось.

— Вы совершенно правы, господин Горский, — подтвердил Хайзаров, — подобные вещички бесследно не исчезают…

— Вещички?! — воскликнул Кирилл Венедиктович. — Ничего себе «вещички»! Да это же!.. Большинство из них настоящие шедевры ювелирного искусства! Работы знаменитых мастеров! Романовы собирали их два столетия!..

— Вот именно, — перебил искусствоведа Викентий Львович. — Так почему же вы удивляетесь тому, что имеются желающие их отыскать? Собственно, волею случая и вы сами стали обладателем некоторой информации…

— Как вы сказали?! Волею случая?! — от возмущения Горский даже вскочил из-за стола. — Что вы такое говорите?! Если бы вы, молодой человек, знали, какую грандиозную работу я проделал! Много лет я по крупицам собирал сведения об этих изделиях! Да что там… Я жизнь свою посвятил этим драгоценностям!

— Судя по тому, что вы знаете об Арбитре, я делаю вывод, что к вам каким-то образом попали некие документы, составленные Арнольдом Карловичем Борштейном.

— Идемте, я вам все покажу…

Горский потащил Викентия Львовича в небольшой кабинет, заставленный массивной мебелью. Почти все свободное пространство кабинета занимал громадный, покрытый вытертым сукном бордового цвета письменный стол с резными ножками, а все свободные места на стенах были сплошь завешаны приколотыми булавками к обоям фотографиями, газетными вырезками и страницами из журналов. На большинстве висевших на стенах фотографий были фрагменты портретов членов царской фамилии — мужчин и женщин с ювелирными изделиями, изображенными крупным планом: кисти рук с браслетами, кольцами и перстнями; части парадных нарядов с брошками и подвесками, женские шеи, украшенные ожерельями; прически с диадемами.

— Вот здесь собрано все, — сказал Кирилл Венедиктович Хайзарову, обведя убранство кабинета широким жестом. — Сведения о каждом украшении, о каждом камне, о каждом грамме золота находятся в этой комнате.

Горский усадил своего гостя в кресло и стал с азартом рассказывать о своих успехах. Сам он во время своего повествования оставался на ногах, умудряясь перемещаться по небольшому кабинету дергаными шагами, да еще и жестикулируя при этом обеими руками.

Кирюша Горский вырос в профессорской семье и с детства не знал, что такое житейские трудности. Он был у своих родителей единственным ребенком, и все блага советской распределительной системы, раздаваемые щедрой рукой научной и партийной номенклатуре, были в его распоряжении. Даже тяжелые военные годы молодой человек пережил относительно благополучно, проведя их вместе со своей семьей в эвакуации.