Помоги проекту - поделись книгой:
— Я больше не буду! Клянусь!
— Не торопитесь, Коробов. С искусствоведом этим контактов пока что не прекращайте — он может быть полезен, но и лишней информации ему не давайте. С этого дня будете ходить на встречи с Горским, предварительно получив от меня инструкции, — Василий Иванович с готовностью закивал, глядя на собеседника преданными глазами. — Про меня, я надеюсь, вы Горскому ничего не рассказывали?
— Нет, нет, что вы!
— А про тайник?
— Ни боже мой!
— Ладно, выкладывайте, что там у вас еще стряслось, — смилостивился Михаил Ильич, — и давайте, рассказывайте быстрее; у меня времени мало.
— Человечек тут один с зоны появился… — начал рассказывать Василий Иванович.
— Не мямлите, Коробов, — поторопил его Волгин.
— Я там в колонии через него наркоту, того… В общем, разыскал он меня и теперь деньги с меня тянет, сучара…
Пенсионер подробно, почти слово в слово рассказал о своей утренней беседе с уголовником Рываевым, после чего упавшим голосом спросил:
— Что мне теперь делать-то с ним?
— Это ваша проблема, Коробов, — строгим голосом отрезал Волгин. — Решайте ее как хотите, но чтоб об уголовнике этом я больше не слышал. Не хватало еще, чтобы он в наши дела влез.
— Тут такое дело, Михаил Ильич, — совсем уже упавшим голосом проговорил Коробов. — В общем, рецидивист этот застукал меня… ну тогда… когда я Лужёного грохнул.
— Вы понимаете, что вы натворили? — спросил Волгин сухим, деревянным голосом, от звука которого Василий Иванович похолодел. — И вы все эти годы молчали?..
— Виноват я, Михаил Ильич, — еле слышно пролепетал Коробов. — Не мог я тогда рассказать… Вы ж меня… за такое дело…
— Ладно, — остановил его Волгин, — с этим потом разберемся. Кто он такой, этот уголовник?
— Фамилия Рываев. Зовут Константин. Отчества не помню. Рецидивист. Сидел по сто сорок пятой. Ранее привлекался…
— Где его можно найти?
— Он целыми днями на Василеостровском рынке ошивается.
— Чем занимается?
— Сейчас вроде бы в какой-то бандитской группировке подвязан.
— Всерьез или как?
— Да какое там!.. Дань с торгашей собирает…
Михаил Ильич задумчиво побарабанил пальцами по кухонному столу, посмотрел сквозь темные стекла очков в глаза Коробову и будничным тоном произнес:
— Придется вам, Коробов, его устранить.
— Мне?! — побелев, воскликнул Василий Иванович. — Как же так?! Я же не… Не смогу я!..
— Не прибедняйтесь, — надменным тоном сказал Волгин. — Вам не привыкать…
— Христом богом!.. Михаил Ильич!..
— Ничего не попишешь. Вы наследили — вам и расхлебывать. Я подошлю человечка; он вам объяснит, что и как сделать. И смотрите, Коробов, если опять получится так же, как с Лужёным, — пеняйте на себя…
Василий Иванович попытался было что-то возразить, но Волгин, остановив его жестом, отрезал:
— Все, разговор окончен! Идите и не забудьте про Хайзарова и про тайник.
Пока Коробов добирался из Рыбацкого к себе домой, он несколько успокоился, и мрачная картина предстоящей расправы с сидевшим за грабеж Рываевым отошла на второй план обитающих в сознании пенсионера страхов. Войдя в квартиру, он застал Веру Фёдоровну за работой. Старушка, по просьбе своего племянника, занятого на работе, потихоньку перетаскивала свои и его вещи из бывшего жилища для прислуги в большую комнату. Когда Василий Иванович переступил порог квартиры, Вера Фёдоровна как раз волочила по коридору старомодный фанерный чемодан.
— Давайте подмогну, Вера Фёдоровна, — натужно улыбнувшись, предложил Коробов, взявшись за ручку чемодана.
— Благодарю вас, Василий, — суховатым тоном ответила старушка, немало удивленная внезапной любезностью соседа.
— Что это вы, переезд затеяли? — спросил Коробов, занося полупустой и совсем не тяжелый чемодан в комнату.
Хотя сосед, как обычно, совал нос не в свои дела, оставить без ответа его вопрос, после оказанной им по собственному почину помощи, было бы бестактным, и Вера Фёдоровна, немного помявшись, ответила:
— В маленькой комнате некоторое время родственник наш поживет… Вот — освобождаю ему жилплощадь.
— И когда же приедет этот ваш родственник?
— Завтра к вечеру собирался.
— Понятно, — кивнул Коробов. — Ну бог в помощь; обращайтесь, если что…
На этом соседи расстались. Василий Иванович пошел к себе в комнату, а притомившаяся Вера Фёдоровна прилегла отдохнуть. Поскольку в дневную пору большинство обитателей квартиры пребывали на работе, вскоре в коридоре стало тихо, если не считать отголосков работающего в комнате у Щегловых телевизора, ну и обычных коммунальных шумов. Как только в квартире установилась относительная тишина, дверь из комнаты Коробова бесшумно отворилась и неугомонный пенсионер, все еще одетый в уличную одежду, стараясь не шуметь, незаметно пробрался к дверям комнатки Витлицких, которую те освободили для жильца. Здесь Василий Иванович на секунду замер, прислушиваясь к хорошо знакомым квартирным звукам, после чего вынул из кармана согнутый хитрым образом кусок стальной проволоки и проделал с замком некие манипуляции. Дверь в бывшую комнату для прислуги, предательски скрипнув, отворилась, и Коробов шагнул внутрь.
Спустя полчаса собравшаяся сходить в гастроном Вера Фёдоровна снова повстречалась со своим соседом. На этот раз она столкнулась с Василием Ивановичем на пороге входной двери, и чем-то озабоченный пенсионер опять-таки возвращался домой с улицы, чем немало удивил старушку.
— Я вниз за газетами спускался… К почтовому ящику, — объяснил свое появление Коробов, хотя Вера Фёдоровна ни о чем его не спрашивала. — Не принесли еще, наверное, — добавил Василий Иванович, сообразив, что никаких газет у него в руках нет.
Вера Фёдоровна равнодушно пожала плечами, давая понять, что ей абсолютно не интересно, чем занимается ее сосед, и отправилась по своим делам. Коробов же, как только за соседкой захлопнулась дверь, вытащил из-за пазухи помятую жестяную коробку из-под печенья или из-под конфет с облупившейся краской и с удивительным для его комплекции проворством нырнул под некогда изящную, но за долгие годы сильно попорченную дубовую конторку, на которой в коридоре стоял общий телефонный аппарат. Под конторкой Василий Иванович подковырнул ногтем и вынул из паркетного пола несколько половиц, засунул жестянку в образовавшееся отверстие, после чего, вернув половицы на место, поспешил в свою комнату.
Смертельный патриотизм
В переполненный зал загородного ресторана «Вилла Родэ», опасливо озираясь по сторонам, вошел высокого роста худощавый молодой человек. Несмотря на то что он выделялся среди разодетой в пух и прах публики неброским, хотя и довольно дорогим костюмом, было заметно, что посетитель этот бывал здесь и раньше. Во всяком случае в павильоне, где располагалось сие развеселое заведение, ориентировался он довольно уверенно. Войдя в громадный, с высоченным потолком и просторной сценой зал, молодой человек сразу же ринулся к открытым настежь по случаю жаркой погоды дверям, ведущим на открытую веранду, сплошь заставленную столиками. Там он что-то шепнул подскочившему к нему метрдотелю, и тот сразу же проводил его обратно в основной зал, где и усадил за один из немногих свободных столиков.
Молодой человек присел за стол, с опаской поглядывая на шумных и довольно развязно державшихся посетителей модного кафешантана. У столика тут же появился официант и, застыв в почтительном полупоклоне, уставился на смущенного посетителя вопросительным взглядом.
— Я товарища ожидаю, — сказал молодой человек, — мы с ним позже закажем…
— Выпить что-нибудь, закусить желаете? — скороговоркой спросил официант.
— Да… Смирнова… и закуски…
— Сию минуту.
Официант исчез и через пять минут появился с подносом, на котором стоял хрустальный графинчик, стопки и несколько маленьких тарелочек с закусками.
Едва дождавшись, пока официант уйдет, молодой человек сам себе налил и тут же выпил залпом одну за другой три стопки водки, наугад поддев на вилку что-то из закусок.
В ресторанном зале и на открытой веранде между тем царило поистине безудержное веселье. Повсюду стоял шум и гам, перемежаемый звоном посуды, мужскими выкриками и женским хохотом. На сцене основного зала никого не было, но откуда-то из глубины ресторана слышалось пение цыганского хора. Одновременно на второй — летней — сцене около веранды выводил сладостные трели чей-то тенор под аккомпанемент венгерского оркестра. Гости ресторана веселились вовсю. Казалось, что у Родэ собрались все кутилы и любители застолий Петербурга. Кого здесь только не было! Прожигатели жизни из числа «золотой молодежи», титулованные аристократы, светские красавицы, богачи-промышленники, петербургская богема — все они отнюдь не считали для себя зазорным посещать слывшее чуть ли не развратным заведение обрусевшего француза.
Но все же в этой бесшабашной атмосфере разгульной жизни чувствовалось что-то зловещее, а сквозь веселые возгласы нет-нет да и проскакивали истерические нотки, и, несмотря на шумный праздник жизни, сквозило ощущение надвигающейся трагедии. Петербургская публика гуляла так, как последний раз в жизни. На дворе стоял июль 1914 года, и до начала большой войны оставались считаные дни.
Выпив водки, молодой человек немного расслабился, но все же посматривал по сторонам, ерзая на стуле, как на иголках. Наконец к столику в сопровождении вездесущего метрдотеля подошел человек, несколько похожий на ожидавшего его посетителя возрастом и сложением. Разве что его худая и долговязая фигура не казалась такой уж нескладной, как у сидящего за столиком молодого человека. Наоборот — все движения вновь прибывшего посетителя были резкими, но не размашистыми, а отточено выверенными.
Запоздавший молодой человек ловко уселся за стол, напротив ожидавшего его посетителя, после чего они некоторое время рассматривали друг друга. Обоим было лет около тридцати, оба были одеты в серые костюмы-тройки, но лица их разительно отличались. Черты лица пришедшего последним были правильные, но грубоватые, особенно тяжелый квадратный подбородок и выпирающие надбровные дуги над светлыми водянистыми глазами, в то время как у его визави губы и веки казались мелкими и изящными, а длинный нос с горбинкой и округлые щеки под воздействием выпитой водки заметно покраснели. Вновь пришедший сохранял на лице спокойную и слегка презрительную мину, а испуганно бегающие оливкового цвета глазки и дерганные движения молодого человека, явившегося в ресторан первым, производили впечатление неуверенности или даже испуга.
— Гутен абенд, герр Борштейн, — поздоровался вновь прибывший посетитель. — Чрезвычайно рад с вами познакомиться, Натан Лазаревич, — добавил он, перейдя на русский язык.
По-русски молодой человек говорил с заметным акцентом, но правильно и со вкусом, выговаривая слова с явным удовольствием.
— Здравствуйте, здравствуйте, — скороговоркой и глотая окончания слов ответил названный Натаном Лазаревичем мужчина. — И не стоит говорить по-немецки, я вам скажу…
— А почему это вас смущает? — подняв брови, спросил его собеседник, жестом подзывая официанта.
— Время, знаете ли, такое, что лучше… — Натан Лазаревич замолчал, выразительно посмотрев на появившегося из ниоткуда официанта.
— Подайте-ка, любезный, форели с соусом, — потребовал обладатель немецкого акцента.
— Слушаю, — кивнул официант. — Вам что угодно? — повернулся он к Натану Лазаревичу.
— Мне еще водки принесите, — с недовольной гримасой ответил тот.
— А мне коньяка… — добавил заказавший форель молодой человек.
— Шустовского изволите?
— Нет, французского…
— Как прикажете.
Официант исчез так же быстро, как появился.
— Не понимаю: зачем вы назначили встречу в этом месте, — недовольно морщась, сказал Натан Лазаревич.
— А что, собственно, вам здесь не нравится? — поинтересовался его собеседник. — Отличное местечко, по-моему.
— Меня тут… знают… — нехотя промямлил Натан Лазаревич.
— Понимаю, — с ироничной усмешкой сказал молодой человек. — Вы ведь здесь постоянный гость, не так ли?.. И посещаете вы не только ресторан, а бываете и в заведении по соседству… В том самом… с нумерами.
— Вам-то что за дело до того, где я бываю, господин?.. — ворчливо спросил Натан Лазаревич, запнувшись в конце фразы. — Кстати, а вы кто такой? И как ваше имя?
— Я — Арбитр, — ответил молодой человек.
— Что за странное прозвище?
— Это не прозвище, а профессия, или, если хотите, миссия… Впрочем… Вы можете называть меня… скажем… Николаем Ивановичем.
— Как угодно. Только давайте уже перейдем к делу.
— Гут. К делу — так к делу, — убрав ироничное выражение с лица, согласился назвавшийся Николаем Ивановичем человек. — Вы ведь в курсе всех операций, которые совершаются в банке вашего тестя?
— Только тех, в которые он меня посвящает, — уклончиво ответил Натан Лазаревич.
— Не скромничайте, господин Борштейн. Вы ведь его родственник и доверенное лицо. Кстати… А почему вы Борштейн?
— Тесть настоял… Решил, видите ли, свою фамилию потомкам оставить, а у него две дочери… Возомнил себя невесть кем… Пришлось мне взять фамилию жены. А что было делать? Я сам из небогатой семьи.
— Ладно. Это сейчас не важно, — отмахнулся Николай Иванович. — Итак, вы, наверняка, знаете, что в 1905 году банк вашего тесть давал займы русскому правительству. — Борштейн при этих словах вздрогнул и, пристально посмотрев в глаза своему собеседнику, открыл было рот, чтобы возразить. — Давайте обойдемся без ненужных запирательств, — поморщившись, добавил тот. — Что вы можете сказать по поводу этих займов?
— Это же когда было? Девять лет прошло… Я уже не помню… А что конкретно вас интересует?
— Меня интересует обеспечение этих займов.
— В реестре активов банка числятся некие векселя, выданные под эти займы… но что это за векселя — неизвестно.
— Как же так?
— Некоторые особо важные документы Арнольд Карлович хранит в несгораемом ящике у себя в кабинете на Екатерининской.
— Значит, векселя там — в этом ящике?
— Ключи есть только у тестя…
Николай Иванович сдвинул брови, что-то прикидывая в уме, и, глядя куда-то мимо Борштейна, задумчиво произнес:
— Мне нужно туда заглянуть.
— Это не обязательно… — вполголоса проговорил Борштейн, опустив глаза. — Этих векселей там нет…
— А я вас недооценивал, Натан Лазаревич, — сказал молодой человек. — Ну, ну, говорите дальше.
— Значит, либо правительственный заем был выдан без обеспечения…
— Нет, нет! Векселя выписывались. Это точно…
— Либо эти самые бумаги мой тесть хранит в потайном отделении своего портсигара.
— Портсигара?! — удивленно воскликнул Арбитр. — Он хранит бумаги в портсигаре?!
— Ну да… — подтвердил Борштейн, пожав плечами. — Есть у него такая вещица — золотой портсигар с монограммой — на редкость безвкусная, на мой взгляд.
Поделиться книгой: